Свет над океаном

8. Признание

Размышления Горова были прерваны появлением Саммерса. Весь его облик — плотно сжатые губы, остановившийся взгляд расширенных глаз, как-то странно растопыренные руки насторожили Горова. Не вставая, он выше поднял голову, вопросительно взглянул на штурмана.

Несколько секунд Саммерс молча стоял посреди отсека, потом сделал шаг вперёд и, глядя прямо в глаза Горову, медленно проговорил:

— Убейте меня! Я… уничтожил человечество…

Чуть заметная улыбка тронула уголки губ Горова, но в глазах тотчас появилось выражение ещё не осознанного беспокойства. Он понимал, что Саммерс — не сумасшедший, что при всей нелепости его утверждения в его словах кроется какая-то доля страшной истины.

— Я не совсем понимаю: как может один человек уничтожить всё человечество?

У Саммерса вдруг появилось такое чувство, будто ему предстоит сейчас броситься в ледяную воду… Нет, он уже бросился! — и теперь должен плыть, плыть вперёд и вперёд, хотя конца пути не видно… Но он решил выдержать всё до конца.

— Мы, шеф-пилот Фишберг и я, мы оба толкнули с горы камень, который вызвал обвал термоядерных бомб.

Горов отшатнулся, почувствовав, как бешено заколотилось сердце. «Спокойно, только спокойно! — мысленно приказывал он себе. — Это какое-то недоразумение, здесь что-то не так».

Но вот смысл сказанного окончательно дошёл до сознания, и Горов тяжело откинулся в кресле, побелевшими пальцами вцепился в поручни. Он не сводил глаз с Джона, он ждал от него новых признаний, объяснений, слов.

А Саммерс хранил упорное молчание, тупо уставившись в какую-то точку на полу. Наконец он снова заговорил — еле слышно, глухо:

— Фишберга я убил: это я взорвал базу… Боялся, что вы сразу поймёте всё… Теперь мне всё равно… жить так дальше я не могу! Не хочу… Помогите мне, убейте меня!

Он постепенно поднимал голову и последнюю фразу уже выкрикнул, — он молил о смерти как об избавлении от невыносимых мук.

Резко поднявшись, Горов вышел.

Запершись в командирском отсеке, он опустился в кресло перед пультом управления. Сжав ладонями голову, закрыл глаза, постарался привести мысли в порядок.

Итак, произошло самое страшное… Что же теперь? Как теперь должен поступить он, начальник космической лаборатории? Как вести себя перед остальными?

И вдруг эти мысли перечеркнуло острое чувство жалости, ощущение почти физической боли: «Люди, друзья! Как же так?! Зачем, за что?! Что теперь с вами, где вы?» Перед Горовым замелькали живые лица друзей — улыбающиеся и хмурые, ласковые и сердитые, печальные и радостные…

Кто виноват в случившемся?

Некоторые люди… Да, виноваты люди, не пожелавшие прислушиваться к доводам разума, не захотевшие пожертвовать призрачным, непрочным благополучием во имя будущего. Они боялись борьбы… И вот — самое главное: если бы в мире подавляющее большинство стран встало на путь социализма, война сделалась бы просто невозможной. Но что ещё можно было сделать, кого упрекнуть в случившемся? Разве народы социалистических стран не отдавали всех сил борьбе за мир? И разве не приняли посильного участия в этой борьбе люди, жившие в капиталистическом мире? Разве мало было сделано, чтобы предотвратить катастрофу?

Много! Но… недостаточно.

Конечно, на планете остались люди, но что может сделать для их спасения Горов здесь, в космосе? Материки и океаны, атмосфера — всё, должно быть, заражено на многие десятилетия, на века… Освободить новые пространства от океанских вод, затопив поражённые участки суши? Да, только так, — именно этот путь указывает гипотеза Георгия Хизанишвили.

Отклонить ось вращения планеты, осушив громадные пространства Заполярья и затопив Аляску… Со времени бронзового века полюс переместился в этом направлении только на пятьсот километров — слишком мало, почти незаметно… Что же делать? Ударить по планете зарядами антивещества, собранными со всех спутников? Нет, это будет равносильно новой катастрофе. Отклонить Луну? На это, пожалуй, сил хватит. А потом? Поле Луны, безусловно, окажет влияние на положение земной оси вращения… Титанический труд, — но единственный выход… Придётся всё-таки собрать экипаж, поговорить, посоветоваться. Всеми силами нужно будет форсировать ремонт антенны дальней связи… Не сейчас, — после окончательного разговора с Саммерсом. Кажется, он будет работать, а это теперь — главное: каждый человек — это умные, деятельные руки… Саммерс должен работать!

Кажется, теперь всё устоялось, утряслось, — мысли уже не мечутся отчаянно, есть какая-то программа действий. И всё-таки… Почему же не покидает его чувство нарочитости всего происходящего, какой-то… декоративности, что ли? Неужели это происходит только потому, что грандиозность катастрофы, постигшей человечество, воспринимаемая сознанием, «не умещается» в чувственном восприятии вся, целиком? Или разум просто потеснил чувства? А может быть, здесь что-то другое? Почему Саммерс так уверенно заявляет: «…обвал термоядерных бомб». Видел он его своими глазами? Сомнительно… А что, если…

Горов скользнул взглядом по клавиатуре сигнализации внутренней связи, нажал один из мягко пружинящих рычажков и не отпускал до тех пор, пока на экране не появилось лицо Мэри Кикнадзе.

— Ты не очень занята?

— Я нужна вам, Николай Иванович?

— Если не очень устала, приходи. Хочется поговорить…

Экран погас почти сейчас же, но Горов, напряжённо всматривающийся в выражение лица девушки, готов был поклясться: «Уже догадалась!» — у Мэри выражение глаз иногда бывало гораздо красноречивее слов.

— Я пришла, вы хотели спросить о чём-то?

Горов крякнул, покрутил головой.

— Вот именно. Да, я хотел спросить тебя, как называется ваше село, то, в котором вы выросли… ты и Нодар?

Он откинулся в кресле, прикрыл глаза ладонью: «Пусть думает, что я просто хочу поболтать. Авось…»

Чуть заметная улыбка тронула губы Мэри.

— Наше село называется Велисцихе, Николай Иванович. Теперь я знаю цену вашему обещанию: ведь вы обещали обязательно приехать на сбор винограда, а название села забыли.

— Поэтому и спрашиваю. Теперь буду помнить: Велис-ци-хе… Там у тебя мама?

— Да. Отец работает в городе, приезжает раз в неделю.

Горов опустил руку, подался вперёд. Мэри сделала вид, что не заметила напряжённого ожидания, которое прозвучало в очередном вопросе:

— А ты… Ты никогда не пробовала связаться с ней так же, как с Нодаром? Всё-таки, интересно…

— Конечно! Это было бы очень интересно… К сожалению, я не могу получить подтверждения, что я действительно «видела» то, что она делает, — мама не обладает способностями Нодара. А это лишает меня уверенности, — кому нужна такая связь? Она не может ничего сказать мне, ответить на мои вопросы, — только слушает и улыбается…

Горов потёр под столом руки, поёжился.

— Да, это обидно… А когда ты в последний…

— За пять минут до вашего вызова, Николай Иванович, я видела её в нашем дворе.

Странное выражение, мелькнувшее в глазах учёного, испугало и обрадовало Мэри. Она поняла, что вся эта беседа затеяна Горовым неспроста, что ей удалось ответить на какой-то очень важный вопрос. И Мэри весело рассмеялась.

— Знаю, Николай Иванович, вас очень беспокоит отсутствие связи с планетой, я наговорила вам всяких ужасов о Нодаре, и вы теперь беспокоитесь. Не нужно: ведь брат жив, правда, он в какой-то нелепой обстановке, вокруг него почему-то странные, полуголые люди, но всё это не так уж страшно… А сегодня утром я бродила по окраинам Тбилиси… Вы не представляете себе, как это интересно! Только иной раз бывает обидно: на самом интересном месте, как правило, человек «уходит в себя», — его мозг перестаёт отражать окружающую обстановку, импульсы исчезают, и я вынуждена нащупывать какую-нибудь другую волну…

Горов поднялся, принялся мерить шагами тесный отсек. Не в первый раз он слушает Мэри, десятки, сотни раз он задумывался над физичёской, материальной сущностью этого таинственного процесса «ясновидения», но всякий раз, кажется, будет воспринимать его с неослабевающим сложным чувством недоверия, удивления и чуть ли не возмущения: да этого просто не может быть! Когда связь с планетой велась через «нормальные» каналы, все подтверждения о «свиданиях» Мэри с братом проходили через руки Горова, и всякий раз они рождали в его мозгу целый вихрь мыслей… Она говорит о каких-то импульсах, — значит, она ощущает нечто подобное? Какие-то толчки — возбуждение появляется и исчезает. Так почему же ни один прибор, никакая сила, кроме живого человеческого мозга, не в состоянии уловить или задержать эти импульсы?

Но разве это сейчас главное? На планете — мир! Проверить это не представляется возможным, а когда удастся, Горов проверит заодно и свои чувства, — оказывается, и он может «видеть не глядя», «слышать не слушая»! У Мэри эта способность развита, обострена до высшей степени, у него — еле теплится. Но и в таком виде, значит, она может сослужить хорошую службу.

— Спасибо!

При этом Горов так ласково смотрел на девушку, что щёки Мэри начали медленно заливаться румянцем. А Горов в эти несколько мгновений будто помолодел. Мэри отлично знала, что в этом чудесном превращении она сыграла не последнюю роль, что именно ей удалось рассеять какие-то страшные мысли учёного. Но она не видела в этом никакой особенной заслуги — ведь ей это давалось без всякого напряжения, легко и просто, это было естественно, как дыхание…

— Я… пойду теперь… — прошептала она и быстро вышла из отсека.

Горов снова остался один. Лёгкая, бездумная радость, охватившая так внезапно всё его существо после рассказа Мэри, постепенно уступала место холодному рассудку.

Конечно, в ближайшее время ни Мэри, ни самого себя он не сможет проверить. Но у него есть все основания верить ей на слово: ведь раньше девушка никогда не ошибалась! А он и не подозревал, что её возможности так широки: оказывается, Мэри способна улавливать энергетические модели мыслей и образов не только Нодара, но и других людей. Это уж совсем замечательно… Интересно, в какой стадии находятся изыскания научно-исследовательских институтов в этой области?

И всё-таки по мере того, как ослабевало первое впечатление, Горов всё больше ощущал какую-то внутреннюю неудовлетворённость. В чём же дело? Да, проверка… Но теперь он смотрел на всё уже более критически. Что ж произошло? Что изменилось? Только одно: катастрофы не было. Но, если выражаться точнее, её ещё не было. Несколько минут назад он был почти уверен, что бомбы уже упали. Теперь он уверен, что они ещё не упали. Но ведь они могут упасть, их могут сбросить каждый час, каждую минуту, каждую секунду! Следовательно… Он должен, он обязан сделать всё, что от него зависит, чтобы не допустить этой катастрофы. Если же она совершится, он обязан сделать всё, чтобы свести к минимуму её гибельные последствия; должен предусмотреть все возможные варианты, разработать проект изменения орбиты Луны и поворота земной оси вращения; ускорить ремонт антенны связи с планетой; в кратчайший срок закончить опыты по изучению влияния повышенной радиации и космического излучения на живую клетку… Короче говоря, нужно работать, работать и работать!

Горов огляделся в отсеке, посмотрел на экран внешнего обзора. Пустота завораживала бархатной мглой, усеянной яркими блёстками звёзд. Пустота… Он вдруг как-то особенно остро ощутил своё одиночество, ему захотелось сейчас же, немедленно оказаться в кругу товарищей, — послушать их споры, всем существом ощутить биение их мыслей и сердец, почувствовать себя неотъемлемой частью маленького, дружного коллектива… И Горов, решительно шагнув через коммингс, направился в центральный отсек.

Придерживаясь земного распорядка дня, люди «сумерничали», — расслабленные позы, полузакрытые глаза, усталые улыбки говорили о напряжённо прожитом дне. В такие часы люди спутника обычно «играли в гипотезы»: кто-нибудь высказывал отчаянно смелое предположение, нередко идущее вразрез с устоявшимися представлениями; тут же назначался «официальный оппонент», который опровергал «докладчика», и нередко случалось, что участие в дискуссии принимали все. Сколько замечательных идей родилось в этом отсеке! Сколько предложений не оправдали себя… Обычно Горов сидел где-нибудь в уголке и старался не вмешиваться: ему казалось, что своим авторитетом, своим положением он невольно может помешать рождению истины. Но эти часы неизменно доставляли ему глубокую радость, огромное удовлетворение.

Что он услышит сегодня?

Створка люка оказалась приоткрытой, и Горов тотчас узнал речь слегка картавящего Саркисяна. По-видимому, пилот считал, что он уже доказал что-то и теперь подводил итоги.

— Вот тебе, Кочетков, и полёт в будущее! Понял? Чем быстрее будет лететь твой корабль, чем больше будет его скорость приближаться к световой, тем чаще ему придётся пересекать силовые линии полей тяготения, тем большее сопротивление эти поля будут ему оказывать. Значит, для увеличения скорости тебе придётся всё увеличивать и увеличивать количество энергии. Из формулы Эйнштейна следует, что масса эквивалентна энергии, стало быть, масса корабля с приближением его скорости к скорости света становится всё большей, — растёт и масса всего, что в этом корабле находится: масса часов, которые начинают медленнее отсчитывать время, масса человеческого организма, в котором физиологические процессы протекают гораздо медленнее. Так зачем лететь? Я предлагаю тебе более простой и дешёвый способ: ложись на пол, мы накроем тебя какой-нибудь доской и залезем на неё все, сколько нас тут есть. Ручаюсь, ты начнёшь жить медленнее! Хорошо, если ухитришься хоть один вдох сделать за два-три часа…

Кто-то расхохотался. В светлом проёме люка мелькнул хохолок Кочеткова.

— Ты опровергаешь основы теории относительности! — услышал Горов его задиристый ломающийся басок.

— Нисколько: я ведь не опровергаю, что масса тела начинает увеличиваться, когда его скорость приближается к световой? Нет, ребята? Не опровергаю. Я свято верю и в сокращение масштабов тел при таких скоростях, — они, конечно, сплющиваются в направлении движения. Но я хочу показать тебе, Кочетков, что не всё обходится одинаково благополучно для элементарных частиц и для тел при одинаковых условиях: если мю-мезон, летя сквозь атмосферу в гравитационном поле планеты, сплющится, если его «часы» замедлятся, удлинится срок его жизни в десятки, пусть в тысячи раз за счёт десятикратного увеличения массы, — это ему нипочём. Но когда дело доходит до тел, имеющих сложную структуру… Ты представь: что будет с твоим кораблём, с тобой самим, когда сзади вас будет подпирать чудовищная энергия, а набирать скорость, соответствующую этой энергии, не позволят законы гравитационных полей? Лепёшка! Блин. Я предлагаю тебе для опыта: зажмём тебя в тиски и пошлём «в будущее». Надеюсь, ты учтёшь остаточную деформацию?

— Но ведь Эйнштейн… — уныло затянул было Кочетков.

— Ничего подобного! — горячо перебил Саркисян. — Эйнштейн здесь не при чём: всё это выдумки досужих популяризаторов и фантастов. И зачем это? Чтобы краснеть, выслушивая поучения далёких потомков, собственных пра-пра-правнуков? Лететь в будущее имеет смысл только для настоящего, а из того полёта, который ты предлагаешь, даже если бы он и мог осуществиться, обратного пути нет. Вот если бы найти способ заглянуть в будущее, не уходя из настоящего, «без отрыва от производства», тогда…

— Есть одна… странная идея, — Горов узнал мелодичный голос Мэри. Ему подумалось, что девушка никогда не робела перед ним и его присутствие не помешает ей высказать вслух свою «странную идею».

Действительно, его появление было замечено только Алахвердиевой и Саркисяном, — остальные напряжённо ждали новой гипотезы, одной из тех, что сделали имя Мэри широко известным за пределами их собственной лаборатории: девушка высказывала иногда такие предположения, что перед ними становились в тупик учёные на других спутниках. Она предлагала загадку за загадкой, не ожидая ответа на прежние. Горов иногда упрекал её в непоследовательности, но Мэри только вздыхала, и Горов ясно видел, что её живой, беспокойный ум уже захвачен какой-то новой проблемой… И Горов прощал ей всё, по собственному опыту зная, что найти и сформулировать проблему в науке по рой гораздо труднее, чем решить её, — лишь немногие умы способны видеть и указывать людям препятствия, которые рано или поздно встретятся им на пути к цели… Что-то она теперь предложит, какую загадку? И кто сумеет решить её?

— Вы говорили об Эйнштейне, — тем же задумчивым, ровным голосом продолжала девушка, — и мне почему-то вспомнились его слова: «Это драма, настоящая драма идей!» Вы, конечно, знаете, что он имел в виду, — драма, которая разыгралась между основными положениями теории относительности и теории квант.

Напомни, — тихонько попросил Коробов. Девушка повернулась к врачу.

— Теория относительности опровергла гипотезу мгновенного дальнодействия Ньютона, ввела понятие о конечности скоростей во всех вообще физических процессах и явлениях. Если помните, Ньютон предполагал, что силы тяготения, свет и другие процессы мгновенно распространяются на любые расстояния. Эйнштейн доказал, что это не так: между началом и концом любого процесса всегда есть какой-то промежуток времени… И вот появились кванты: оказывается, энергия излучается не сплошным потоком, а крохотными порциями, квантами. Фотон — это тоже порция, квант энергии. Мы не знаем порции энергии меньше фотона, а потому заявляем, что её и быть не может: не может существовать полфотона, четверть фотона и так далее, — фотон рождается сразу, рождается таким, как он есть. Иначе говоря, его рождение и смерть протекают мгновенно, вне времени…

Мэри оглядела всех, ещё выше подняла брови, будто сама удивлялась этой «драме идей». Люди внимательно слушали. Горов, тоже крайне заинтересованный тем, что последует за таким многообещающим вступлением, выпрямился, подался вперёд.

— А ведь фотон — это физическое явление, — продолжала девушка, — это процесс. И конечно же, вполне материальный процесс, который должен иметь начало, кульминацию и конец… а их-то почему-то и нет. Значит, либо выводы теории относительности не соответствуют действительному положению вещей, либо… фотон существовал раньше, но ни мы, ни наши приборы не могли его обнаружить.

Несколько секунд длилось молчание, которое нарушил Горов.

— Допустим. А где же он был?

В положительном времени, — чуть растягивая слова, ответила Мэри. Теперь поднял брови Горов, а вопрос, который он собирался задать, предложил Джамбаев.

— Ты говоришь «в положительном»… Я понял — не в нашем времени, да? А наше — какое?

Мы живём в отрицательном времени, — уверенно сказала Мэри. — Все текущие на наших глазах процессы в природе объединены одним общим признаком — это вычитание либо деление, что по-существу одно и то же. Вы знаете: разлетаются прочь от какого-то центра все видимые нами галактики, разрушаются горы, стареют организмы, распадаются радиоактивные и даже некоторые стабильные элементы включают радиоактивные изотопы… Наше Солнце «худеет», наша планета вращается всё медленнее… Характер времени должен определяться сущностью текущих в нём процессов. Но одновременно в нашем мире, в том же пространстве протекают процессы концентрации — протекают в положительном времени. О них-то нашей науке известно ещё очень мало — почти ничего. Мы знаем, что и в наше время рождаются звёзды, но понятия не имеем о том, как это происходит. Мы уверены, что и сейчас где-то образуются тяжёлые и сверхтяжёлые элементы. А теперь вспомните гипотезу Наана: «пустоты не существует». Если представить себе атомы в виде шариков, то каждая пара их будет соприкасаться только в одной точке. Между атомами как будто должна образоваться пустота, но мы ведь отлично знаем, что нет пространства без материи. Допустим, пространство это заполнено энергией, квантами. Но ведь и кванты проще всего мыслить себе в виде шариков или дисков, которые тоже соприкасаются в какой-то точке, — и снова между ними «пустота»: ведь квант — это что-то наименьшее, у нас не окажется в запасе частиц, которые можно было бы запихнуть в образовавшиеся щели. Значит…

— Значит? — хором повторили несколько голосов.

— Остаётся допустить только одно: если античастицы — позитрон, антинейтрон, антипротон, как и фотон, появляются из «пустоты» и исчезают в «пустоте», они там уже были, туда и отправились. А к жизни в нашем отрицательном времени их вызывают мощные потоки энергии… И вот она, эта моя идея: мы ищем антимир, мир, в котором атомы состоят из позитронов, вращающихся вокруг антипротонов и антинейтронов, ищем где-то в глубинах Вселенной, а в действительности он… внутри нашего собственного мира, но существует в другом, положительном времени. Атомы и антиатомы соприкасаются друг с другом не в одной точке, а проникают друг в друга…

— Невозможно! Глупости! — вскакивая с кресла, заорал Саркисян. — Об аннигиляции забыла? Позитрон, столкнувшись с электроном, уничтожит его и себя, образует гамма-лучи, а соседство протона с антипротоном — это вообще… вообще… — Саркисян даже задохнулся от негодования, развёл руками, потряс шевелюрой и сел, так и не найдя слов.

Мэри, склонив голову набок, внимательно смотрела на него, слов но изучая, а Горов невольно залюбовался девушкой: он был уверен, что сейчас под этим высоким и чистым лбом идёт напряжённая работа мысли, — но как она умудряется не хмуриться, не выдавать своего волнения?

Однако же вот мы с тобой не уничтожаем друг друга, улыбнулась девушка. — И знаешь, почему? Нас разделяет некоторое расстояние, и ничто не мешает каждому из нас придерживаться своей точки зрения.

Самолюбивый Саркисян воспринял эту аналогию как намёк на его тугодумие, обиженно умолк. Мэри, казалось, прочла его мысли, и улыбка её стала ещё светлее.

Напрасно обижаешься, Вартан: ты не понял меня. Просто я хотела напомнить тебе о громадных расстояниях, которые разделяют крохотные электроны и позитроны. Галактики, насчитывающие сотни миллиардов звёзд, входят друг в друга, словно тончайшие кружева, столкновения между звёздами — величайшая редкость. Такую же устойчивость могут приобретать и взаимодействия между атомами и антиатомами, проникающими друг в друга: вероятность столкновения электрона и позитрона оказывается ничтожно малой… Впрочем, это всегда можно проверить, высчитать. Разумеется, чем тяжелее атом, чем больше нуклонов входит в состав его ядра, — тем выше вероятность таких столкновений. Это мы и наблюдаем в радиоактивных элементах, где взаимодействие между атомами и антиатомами приводит к рас паду и выделению громадной энергии. Мне думается, что при определённом «утяжелении», при получении искусственным путём всё более тяжёлых трансурановых элементов, последует новый качественный скачок: во взаимодействие вступят ядра атомов и антиатомов, начнётся аннигиляция… Ты уже не сердишься? Вот и хорошо… Но я забралась с этими рассуждениями совсем не туда, куда собиралась, и моя идея совсём не в этом. Я только хотела помочь Пете улететь в будущее, не развивая этих ужасных скоростей и не покидая стен вашей лаборатории.

— А что я должен сделать? — как-то совсем по-детски спросил Кочетков. Горов подавил улыбку.

Мэри внимательно посмотрела на Кочеткова, потом перевела взгляд на Горова, — она будто не решалась произнести вслух то, о чём думала. Горов понял, кивнул ободряюще: «Это же только игра — игра в гипотезы!»

— Есть люди, которые так же легко и просто воспринимают события, текущие в положительном времени, как мы — в отрицательном. Два времени текут навстречу друг другу… Мне кажется, Петя, что если в тебе, в твоём разуме и чувствах есть хоть искра способности ориентироваться, видеть в положительном времени, при сильном желании это может сослужить большую службу…

Горову показалось, что в мозгу его сверкнула какая-то ослепительно точная, верная мысль, но он не успел ни схватить, ни развить её. Стараясь сосредоточиться, он прикрыл глаза, опустил голову. Но откуда-то вдруг появились совсем другие, непрошеные мысли, с назойливостью крохотных буравчиков принялись сверлить мозг: «Там — Саммерс… Он ждёт решения».

Тяжело поднявшись, он прошёл среди притихших, напряжённо прислушивающихся к собственным мыслям людей, и снова ему показалось, что его ухода никто не заметил.