Святых не существует

Мара Элдрич

Я встаю в неблагоприятный час, чтобы успеть принять душ до того, как закончится горячая вода.

Я живу в одном доме викторианской эпохи с восемью другими художниками. Дом был разломан на квартиры кем-то, кто не соблюдал строительные нормы и не понимал основ геометрии. Тонкие фанерные стены делят комнаты на треугольники и трапеции без учета того, как должна вписываться в пространство прямоугольная кровать. Наклонные, прогнившие полы и провисшие потолки усиливают эффект сумасшедшего дома.

Я занимаю крошечное чердачное помещение на самом верху дома - летом там жарко, а зимой холодно. Тем не менее, это желанный уголок, потому что с него можно выйти на небольшой балкон. Прохладными ночами я люблю вытаскивать свой матрас, чтобы спать под звездами. Это самое близкое к кемпингу место в моей жизни.

Вся моя жизнь прошла в этом городе, часто в домах еще хуже, чем этот.

Я никогда не знала ничего, кроме тумана и океанского бриза, а также улиц, которые катятся вверх и вниз по головокружительным холмам, от которых горят икры, а тело наклоняется, как дерево под ветром.

Трубы вздрагивают, когда я включаю душ, втиснутая в пространство размером с телефонную будку. Вода, которая выплескивается наружу, сначала серая, потом относительно прозрачная. Тепловатая, но это лучше, чем ледяная.

Я быстро принимаю душ, потому что уже слышу, как скрипят и хлопают двери, когда несколько других соседей по комнате встают с постели. На кухне внизу горит завтрак Фрэнка. Похоже, его тосты тоже.

Художники не любят рано вставать, но никто из нас не добивается успеха настолько, чтобы не иметь подработки. У меня их три.

Сегодня утром я работаю на позднем завтраке, а позже выведу четырех неуправляемых клыков на пробежку в парк.

Я бьюсь бедром о дверь ванной, чтобы заставить ее снова открыться, и набухшая паром древесина застревает в раме. Я чуть не сталкиваюсь с Джоанной, которая спускается по лестнице в безразмерной футболке, под которой ничего нет.

— Мара, — говорит она, ее лицо уже искажается в извинениях. — Я больше не могу сдавать тебе свою студию – моё пребывание в La Maison закончилась.

— С какого момента? — спрашиваю я, паника кипит в моих внутренностях.

— Со следующей недели.

— Хорошо, — говорю я. — Спасибо, что сообщила мне.

Не все в порядке. Даже чертовски близко не в порядке.

Сейчас невозможно снять помещение для студии. Студия за студией закрываются, поскольку арендная плата в Сан-Франциско стремительно растет.

Когда я росла, это был город художников. Аллея Кларион, школа Мишн и дикое, хаотичное андеграундное искусство росли повсюду, куда ни глянь.

Моя мать не была художником как таковым, но ей нравилось трахаться со многими из них. Мы спали на диванах и в маленьких квартирках над ресторанами в Чайнатауне. Каждый день я видела, как на улицах рисуют грандиозные фрески, устраивают инсталляции и перформансы.

Моя жизнь с матерью была хаотичной и несчастной, но я видела, как вокруг меня создаются прекрасные вещи. Это давало мне надежду на то, что из уродства и скудости может расцвести прекрасное.

Теперь же кажется, что в доме выдернули пробку. Все художники утекают, бегут в Окленд, Портленд или даже Лос-Анджелес, где они хотя бы могут найти коммерческую работу.

Арендованные ими помещения расхватывают технологические компании и софтверные миллионеры, которые потрошат исторические здания, заполняя их деревянные рамы сверкающим стеклом и сталью.

Логически я понимаю, что не имею права ничего из этого удерживать - мне самой ничего не принадлежит. На моем банковском счету едва ли наберется восемьдесят долларов.

Но мне так горько видеть, как все это исчезает именно тогда, когда я наконец-то достаточно взрослая, чтобы принять в этом участие.

Я одеваюсь в свою рабочую одежду - обрезанные джинсовые шорты, спортивные носки и кеды Converse. До сих пор я успешно избегала любой работы с дресс-кодом.

Я сажусь за наш шаткий стол для завтрака и спрашиваю Фрэнка, Генриха и Эрин, не знает ли кто-нибудь доступного помещения для студии.

—Только не я, — хмуро говорит Генрих. — Я сам ищу.

Генриху всегда трудно найти помещение для студии, потому что его работа основана на электрическом освещении. Ему требуются резаки и паяльное оборудование, и как минимум одно помещение он уже поджигал.

— Ты можешь попробовать подать заявку в Minnesota Street Project, — говорит Эрин.

— Удачи, — насмехается Генрих. — У них на каждое помещение сотня претендентов.

Все это не улучшает моего настроения. Я заглатываю немного ужасного кофе Фрэнка, отказываясь от тоста. У нас на работе есть свежие круассаны. Мой босс Артур никогда не возражает, если я украду парочку.

— Мара, — говорит Эрин. — Ты должна мне двадцать восемь долларов за коммунальные услуги.

Внутренне застонав, я роюсь в кармане и достаю двадцатидолларовую купюру, которую надеялась использовать для покупки продуктов.

— Остальные восемь долларов я принесу тебе после работы, — обещаю я.

Я никогда не знала, каково это - провести по карте, не задумываясь, сойдет ли баланс. Я нахожусь в каком-то хомячьем колесе, где чем быстрее я пытаюсь заработать деньги, тем быстрее земля уходит у меня из-под ног.

С другой стороны, я еще ни разу не голодала.

Я бегу в «Sweet Maple» и появляюсь потная и запыхавшаяся, последствия душа уже сошли на нет. Артур пихает в меня фартуком и говорит: — Шевели задницей, я только что усадил три столика на тротуаре.

Приверженность жителей Сан-Франциско к еде на открытом воздухе даже в самую плохую погоду никогда не перестанет меня удивлять. У нас есть лампы и зонтики для самых прохладных дней, но я не думаю, что что-то, кроме прямого удара молнии, может удержать наших посетителей.

К тому же у нас самый лучший бранч в городе. Я разношу тарелки с омлетами со спаржей, крабовыми бенедиктами и нашим знаменитым беконом до тех пор, пока у меня не затрясутся руки.

Всякий раз, когда я вижу кого-нибудь из своих знакомых, я угощаю их бесплатными мимозами. Артур тоже не возражает - он может быть грубым и властным, но в глубине души он милый человек, и это его способ поддержать общество.

Когда Артур наконец отпускает меня, а в кармане лежат столь необходимые семьдесят два доллара чаевых, я мчусь, чтобы вовремя забрать собак.

Я взяла с собой коньки в рюкзаке. Я веду собак по всему парку «Golden Gate», позволяя им тянуть меня за собой, работая только на подъемах.

Бруно, как обычно, ведет себя как говнюк, пытаясь запутать поводки. Я провожу костяшками пальцев по его толстому черепу, чтобы напомнить ему, что мы друзья. Это огромный мастиф, слишком большой для маленькой квартирки, в которой он живет. Думаю, его хозяин никогда не выводит его за пределы наших экскурсий.

Собаки делают меня счастливой, потому что они счастливы. Высунув языки, они вдыхают запах перечного эвкалипта. Я тоже вдыхаю его, закрыв глаза, чтобы почувствовать его вкус в легких.

Я думаю о работе, над которой я тружусь в студии Джоанны, и размышляю, успею ли я закончить ее до того, как меня вышвырнут из ее помещения. Она слишком большая, чтобы ее можно было легко перевезти. Если бы я смогла отправить ее на выставку «Новые голоса», это было бы что-то...

Что-то чертовски маловероятное.

Боже, как бы я хотела продать что-нибудь.

В прошлом месяце Эрин продала картину за восемьсот долларов. Это покрыло почти всю ее арендную плату. Вот это была бы мечта.

Я думаю о выставке, которая прошла несколько недель назад. Аластор Шоу выиграл приз в десять тысяч долларов. Вот это гребаная мечта. Я практически могла бы жить на эти деньги целый год.

Меня не было там, когда объявляли победителя, - мне пришлось уйти пораньше, чтобы успеть на свою третью работу, бармена в «Zam Zam».

Я видела Шоу, стоящего у своей работы - техноцветной картины, от которой практически разбегались глаза. Эрин шепнула мне, что собирается пойти поговорить с ним.

— Он такой чертовски горячий, — пробормотала она. — Посмотри на это тело...

Я подумала, что он выглядит так, как будто должен быть гребцом в команде Йельского университета в 1952 году. У него была квадратная челюсть, загорелый, чрезмерно здоровый вид, с легким налетом женоненавистничества. Красавчик, конечно, но не мой тип.

Хотя мне нравилась его работа, я считала, что победить должен был Коул Блэквелл. Его скульптура имела бледный, призрачный вид, который пленил меня, паря в пространстве, как фантик.

Все знают о соперничестве Блэквелла и Шоу. Художественные журналы обожают писать о каждой их мелкой ссоре. Оба молоды, полны сил, трахают все, что движется, и при этом пытаются превзойти друг друга все более возмутительными работами - это просто мечта обозревателя.

На самом деле я никогда не видела Блэквелла. Эрин говорит, что он угрюмый и замкнутый. Иногда он пропускает свои собственные шоу.

Возможно, мы пересечемся сегодня вечером - предположительно, он выступает в «Oasis». Эрин тащит меня с собой, потому что она действительно поболтала с Шоу на последнем мероприятии, и надеется, что сегодня все обернется чем-то гораздо более парным.

Ей придется встать в очередь. Насколько я могу судить, прокатиться на Аласторе Шоу - это такой же «эксклюзив», как и его бесконечные тиражи «лимитированных» принтов.

После того как я развожу собак по домам, я спешу в студию Джоанны в Эврика-Вэлли. Там я провожу следующие шесть часов, глубоко погрузившись в свой коллаж.

Я еще не решила, в какой технике буду работать постоянно. Иногда я рисую, а иногда делаю предметы, требующие огромной концентрации и безумного количества часов. Это совсем не выгодный способ создания искусства - вы не можете потратить двести часов на крошечную, расшитую бисером чайную чашку, которую никто не захочет купить. Но я пристрастилась к ощущению минутной, повторяющейся и даже мучительной работы.

Время от времени я фотографирую на древний Pentacon. Я бы не назвала это своей лучшей работой. Я использую камеру только тогда, когда хочу запечатлеть момент времени, то, что произошло на самом деле.

Не зная, какой художницей я стану, я чувствую себя несформировавшейся и дилетантской. Как будто я ребенок, играющий в переодевание, мой забрызганный краской комбинезон становится косплеем.

Иногда я думаю о том, что я потратила все свободные деньги на сырье, что почти все свободные часы моей жизни были потрачены на искусство, и тогда я думаю, что если это не делает меня художницей, то ничто не делает.

В такие моменты я испытываю жгучую праведность, которая заставляет меня ненавидеть таких людей, как Коул Блэквелл, несмотря на то, что я никогда не встречала его, потому что он всегда был богат и, вероятно, ни дня в своей жизни не жертвовал.

Блэквеллы - старинная семья из Сан-Франциско. Его предки, вероятно, заработали деньги на золотых приисках, или, что более вероятно, продавая что-то этим незадачливым шахтерам. Именно там всегда кроется настоящая прибыль.

Когда я работаю достаточно долго, я больше не думаю ни о Блэквелле, ни о ком-то другом. Я не думаю о том, что скоро потеряю это тесное, но очень полезное помещение, и о том, что у меня нет достаточного количества смен, чтобы внести следующий платеж за аренду.

Все эти жужжащие мысли тают, как мокрая сахарная пудра, и все остальные сенсорные сигналы, которые тычут и тычут в меня, тоже исчезают. Я не слышу ни гудения галогенных ламп, ни неравномерного шума транспорта за окном. Меня больше не беспокоит кусочек солнечного света, который проникает в комнату и нагревает тыльную сторону руки.

Я слушаю музыку в наушниках, погружаясь в капсулу.

Капсула - это состояние совершенной концентрации.

Это моя нирвана, состояние медитативного блаженства.

Там меня ничто не может побеспокоить. Ничто не может меня расстроить.

В капсуле я - мое истинное «я». В одиночестве. В полном покое.

Я так глубоко погружена в себя, что не замечаю, что сильно опаздываю на встречу с Эрин, пока она не звонит мне на телефон в третий или четвертый раз.

— Черт, извини, — говорю я в качестве приветствия.

— Я ушла без тебя, — сообщает она мне. — Тебе стоит подойти сюда. Коул Блэквелл сделал эту великолепную золотую скульптуру, все просто охренели, она продалась за кучу денег еще до окончания шоу.

Я проверяю свои часы.

Я пропустила большую часть шоу, но если потороплюсь, то смогу успеть хотя бы на полчаса. Шоу никогда не заканчиваются вовремя. Организаторы напиваются так же, как и все остальные, и иногда остаются на несколько часов, разговаривая и попивая напитки.

Мой желудок урчит, напоминая мне, что все, что я сегодня съела, - это круассан. Боже, надеюсь, я не пропустила закуски - вечеринки и шоу покрывают половину моего продуктового бюджета.

У меня нет времени переодеться. Вспомнив, что Джоанна хранит пару вещей в шкафу для верхней одежды, я достаю платье из мятого бархата в стиле 90-х, помятое и пахнущее скипидаром.

Затем я сажусь на трамвай и еду в галерею. Окна от пола до потолка освещают улицу, словно все здание - один огромный светящийся фонарь. Из дверей доносится музыка, когда кто-то входит или выходит.

Я проскальзываю внутрь и тут же оказываюсь в гуле смеха и разговоров. На арт-мероприятии никогда не чувствуешь себя не в своей тарелке, потому что все одеты так эксцентрично. Меня окружают всевозможные наряды, от парчовых костюмов до потрепанных джинсов.

Мне не нужно спрашивать у Эрин, где найти работу Блэквелла - она сияет на постаменте, словно коллекция небесных тел, вращающихся в пространстве.

Я стою в благоговении перед этой прекрасной вещью, поражающей меня, как острые стрелы в грудь, и наполняющей меня беспомощным чувством тоски.

Интересно, смогу ли я когда-нибудь создать что-то настолько же прекрасное?

После того как я поглазела на все это минут двадцать, мой урчащий желудок наконец оттащил меня в сторону.

К сожалению, на фуршетном столе лежат лишь несколько разбросанных виноградных стеблей и пара сырных корок.

— Гиены все растащили, — говорит хрипловатый мужской голос.

Я оборачиваюсь: передо мной стоит похожий на быка Аластор Шоу, его широкое лицо лишено привычной улыбки.

Возможно, таким он мне нравится больше. Мне никогда не нравились люди, которые слишком много улыбаются. Такое ощущение, что они пытаются заставить тебя улыбаться в ответ, отчего мое лицо устает.

— Это то, что я получаю за опоздание.

Я пожимаю плечами.

— Как тебя зовут? — спрашивает он. — Я тебя раньше не видел.

Мы пересекались несколько раз, но я не ожидала, что он вспомнит.

— Мара Элдрич, — говорю я.

— Аластор Шоу, — отвечает он, протягивая руку.

Я беру ее, чувствуя, как его мозолистые пальцы смыкаются вокруг моей.

— Да, — смеюсь я. — Я знаю.

Он улыбается мне в ответ, показывая, дружеские морщинки в уголках глаз.

— Ну, похоже, мне никогда не удавалось занять столик в хорошем месте, — говорит он.

— Возможно, в „ Sweet Maple“ вы получите бесплатную мимозу, — говорю я. — Мой босс - ваш большой поклонник.

— Да? Дай угадаю, ему сорок и он лысеет? — язвительно говорит Аластор.

— Шестьдесят и лысый, — подтверждаю я.

— Я никогда не бываю любимчиком тех, кого хотел бы впечатлить, — говорит Аластор, опираясь на фуршетный стол так, что его мускулистое предплечье слегка касается моего бедра. Он не разрывает зрительного контакта.

— Я не верю в это ни на секунду, — говорю я.

— О нет?

Теперь он наклоняется еще больше. — Что мне нужно сделать, чтобы...

В этот момент Эрин аккуратно встает между нами, делая вид, что не замечает Аластора, и ярко говорит, — Вот ты где! Я думала, ты не успеешь?

Она незаметно подталкивает меня локтем.

— Это моя соседка по комнате, Эрин, — говорю я Аластору.

— Точно, мы познакомились на выставке, — говорит Аластор. Он все еще улыбается, но мне кажется, что на его лице мелькнуло раздражение.

Эрин ничего не замечает, возможно, потому, что не привыкла, чтобы мужчины уклонялись от ее ухаживаний. Ее сонная улыбка и пышное тело практически идеально подходят для того, чтобы привлечь ее.

— Ты предложил мне осмотреть твою студию, — говорит Эрин, глядя на Аластора из-под длинных ресниц. — Но мы так и не обменялись номерами...

— Мне нужно в туалет, — говорю я, ускользая от них.

Мне не нужен был удар Эрин локтем по ребрам, чтобы напомнить, что она претендует на Аластора. Мне бы это не понадобилось в любом случае - я никогда не встречалась с известными и успешными людьми, и, вероятно, я недостаточно уверена в себе, чтобы справиться с этим. Не то чтобы Аластор был склонен к свиданиям.

Уверена, что для того, что ему нужно, Эрин подойдет не хуже меня, а может, и лучше. Мне нравится секс, но я не так уж хороша в нем. Я слишком легко раздражаюсь. Если парень съедает кусок пиццы, а потом пытается меня поцеловать, если он издает щелкающий звук при глотании, если заусенец царапает мою кожу, если он даже, блядь, думает о том, чтобы поцеловать мои уши, моя киска зажимается, как медвежий капкан.

Я брожу по остальным галереям, пытаясь повторить то трансцендентное чувство, которое я испытала, глядя на работы Блэквелла. Ничто другое не задевает меня так сильно, поэтому я возвращаюсь обратно, чтобы взглянуть на нее еще раз.

На маленькой табличке написано «Хрупкое эго».

Интересно, что это значит? Работы Блэквелла редко бывают самореферентными.

Я болтаю еще с парой знакомых, а затем пробираюсь в заднюю часть галереи, чтобы подышать вейпом Фрэнка.

Снова начинается дождь, легкий моросящий дождь, который едва ли увлажняет нас больше, чем обычный туман. Капельки конденсируются в тугих кудрях Фрэнка, как крошечные драгоценные камни, а дым вьется вокруг его лица с каждым выдохом, пока он не становится похож на Зевса с бородой из облаков.

— Жаль, что у меня нет фотоаппарата, — смеюсь я. — Ты сейчас выглядишь невероятно.

— Ты под кайфом, —смеется Фрэнк в ответ. — Я всю неделю выглядел дерьмово.

Парень Фрэнка порвал с ним. С тех пор он был несчастен.

— Хочешь еще? — спрашивает он, протягивая мне сигарету.

— Неа, — говорю я.

Травка сильно бьет по мне. Я уже чувствую, как это свободное тепло действует на мое тело и на мое ощущение времени. Я уже не знаю, как долго мы здесь стоим. Только бархатное платье Джоанны отяжелело от влаги.

— Некоторые из нас собираются выпить в Zam Zam, — говорит Фрэнк. — Хочешь пойти с нами?

— Мне рано на работу, — говорю я.

Воскресные утренние бранчи - это безумие. Артур не скажет мне спасибо, если я завтра опоздаю.

— Тогда до встречи, — говорит Фрэнк, прислоняясь спиной к кирпичной стене, чтобы сделать еще одну затяжку.

Я отправляюсь по усаженной деревьями улице, гадая, возвращаются ли Эрин и Шоу в его студию. Или прямо в его квартиру. Уверена, утром я узнаю все подробности.

Путь к моему дому не особенно хорошо освещен.

Бодега на углу излучает яркий свет, но густые заросли лавров, высокие дома и узкие, извилистые улочки заслоняют редкие фонари.

Мне хочется надеть наушники, но я не решаюсь, хотя, наверное, выгляжу слишком бедно для грабежа.

Вместо этого я рассматриваю фасады домов, мимо которых прохожу: ярко раскрашенные завитки и ухоженные оконные коробки уступают место облупившейся краске, ржавым перилам и покосившимся ступеням, когда я приближаюсь к своему ветхому дому.

Позади меня раздаются грубые шаги.

Краем глаза я замечаю, как какая-то большая темная масса устремляется ко мне.

Я едва успеваю повернуться, как получаю удар по затылку.

Я просыпаюсь в багажнике автомобиля.

Я поняла, что это багажник, по вибрации двигателя, запаху бензина и центробежному крену, который прижимает меня к колесу, когда машина резко поворачивает налево.

Я ничего не вижу из-за мешка на голове.

Плотная черная ткань прижимается к моему лицу, втягивая воздух в ноздри при каждом паническом вдохе. Я дико трясу головой, пытаясь сбросить его, но он застегнут на моей шее. Лента закрывает рот так плотно, что я даже не могу разодрать губы.

Руки связаны за спиной каким-то тонким пластиковым материалом - молнии? Лодыжки связаны таким же образом, колени согнуты, две точки соприкосновения стянуты вместе, так что я не могу даже пикнуть.

Поза мучительная. Пальцы рук и ног настолько онемели, что на мгновение я испугалась что они вообще больше не прикреплены.

Я не могу вдохнуть достаточно воздуха. Удушающий капот, герметичный багажник, скотч, пары бензина... Я пыхчу все быстрее и быстрее через ноздри, голова плывет. Желудок сводит, и я понимаю, что, что бы ни случилось, я не могу допустить, чтобы меня стошнило. С заклеенным ртом , я захлебнусь рвотой.

Все во мне хочет закричать, но я борюсь с этим желанием с такой же силой. Я не хочу, чтобы этот ублюдок знал, что я проснулась.

Голова раскалывается. Уверена, если бы я могла дотянуться до затылка и пощупать его, то обнаружила бы шишку размером с бейсбольный мяч.

Куда он меня везет?

Кто это, черт возьми, такой?

Я не пытаюсь спросить себя, что он собирается со мной сделать. Я и так нахожусь на тонкой грани истерии - не хочу опрокинуться за край от видений того, что задумал этот психопат.

Мне нужно выбраться из багажника. Падение из движущейся машины - наименьшее из того, что меня сейчас беспокоит.

Я ерзаю на месте, нащупывая потайную защелку, которая должна быть в каждом багажнике. Мои онемевшие пальцы с трудом различают грубый материал обшивки и металлическую крышку.

Мне хочется плакать. Хочется кричать. Мне хочется блевать.

Эти импульсы повторяются снова и снова, и каждый из них сложнее подавить, чем предыдущий.

Машина замедляет ход, и мой пульс учащается.

Нет, нет, нет, нет, нет!

Я не хочу попасть туда, куда мы едем.

Я судорожно ищу защелку, но ничего не нахожу.

Машина плавно останавливается.

ГДЕ ЭТА ЧЕРТОВА ЗАЩЕЛКА!

Я слышу, как глушится двигатель и со скрипом открывается дверь со стороны водителя.

Слишком поздно.

Шаги приближаются к багажнику - медленные и размашистые.

Борясь с каждым порывом, я лежу в багажнике совершенно неподвижно. Я хочу, чтобы он подумал, что я все еще без сознания.

Мне требуется все, чтобы не вздрагивать и не сопротивляться, когда он просовывает руки под мое тело и поднимает меня.

Только когда холодный воздух коснулся моей плоти, я поняла, что я голая - по крайней мере, частично голая. Мои сиськи определенно голые.

Ощущения нарушения прав почти достаточно, чтобы заставить меня расколоться. Не говоря уже об агонии от того, что меня несут в таком скрюченном положении.

Он идет все тем же ровным, размеренным шагом.

Я чувствую, как его сердце бьется о мое плечо, как существо внутри его груди, пульсируя и раздуваясь. Я ненавижу его интимный стук. Еще больше я ненавижу его кислое дыхание на моей голой плоти.

Не блюй. Не надо, блять, блевать.

Я не могу сказать, как долго он шел.

Я молюсь, чтобы он усадил меня где-нибудь, может быть, рядом с удобным камнем, который я могла бы использовать, чтобы разорвать эти узы.

Мои планы невероятно слабы, я знаю это, но мой сбитый с толку мозг не может придумать ничего лучшего. Моя голова словно раскалывается по спине, каждый его шаг посылает еще один болт боли в мой череп.

Этого не может быть. Это слишком сюрреалистично. Я не могу быть одной из тех девушек, которых насилуют и убивают в лесу. Со мной никогда не случалось ничего необычного. Ирония в том, что это может быть моей единственной претензией на славу, слишком сильна.

Без предупреждения он бросает меня на землю.

Я падаю, как мешок с картошкой, не в силах поднять руки, чтобы защитить себя, и ударяюсь подбородком о грязь. Воздух с хрипом вырывается из моих легких, и я чувствую вкус крови во рту.

— Я знаю, что ты проснулась, — говорит мужской голос.

Голос абсолютно ровный. Из-за отсутствия эмоций он звучит почти как робот. Я не могу определить, сколько ему лет и есть ли у него хоть какой-то намек на акцент.

Я не могу ответить ему из-за заклеенного скотчем рта. Я также не могу его увидеть - капюшон настолько плотный, что сквозь него не проникает свет. Я знаю, что мы на улице, по звуку его ботинок на неровной земле, по грязи и камешкам под моей голой кожей. Но я понятия не имею, находимся ли мы в городе или в нескольких часах езды от цивилизации.

Я слышу, как он приседает рядом со мной, как поджимает колени.

— Не шевелись, — рычит он.

Я чувствую его руку на своей обнаженной правой груди и завываю против ленты, звук захлебывается и застревает у меня во рту.

Раскаленная боль пронзает мой сосок. Я задыхаюсь и кричу, думая, что он отрезал его.

— О, заткнись, мать твою, — говорит он. — Все не так уж плохо.

Прежде чем я успеваю перевести дыхание, он грубо хватает меня за левую грудь. Та же боль пронзает ее, и на этот раз я понимаю, что меня пронзают, а не отрезают. Этот ублюдок вставил кольца в мои соски.

Моя грудь горит, а холодный металл остается на месте, как бы я ни извивалась. Еще хуже, что я не могу видеть, что он сделал, - могу только представлять.

— Вот так, — говорит ровный голос. — Намного лучше.

Я так старалась сохранить контроль.

Но все пошло прахом.

Я катаюсь и бьюсь на привязи, беспомощно бьюсь, вою против ленты. Я неистовствую, кричу, хотя почти не слышу. Капюшон мокрый от слез.

Он стоит и смотрит на меня, как смотрят на дергающегося червяка. Я не вижу, но знаю, что это правда.

Если бы я могла видеть его лицо, я бы не нашла там жалости. Ни намека на человечность.

Я кричу сильнее, бьюсь сильнее, зная, что все напрасно. Я ничем не могу себе помочь.

Я скоро умру, и я ничего не могу сделать, чтобы остановить это.

Моя жизнь временами превращалась в чертову катастрофу, но я хотела ее сохранить. Я всегда верила, что все наладится.

Похоже, я ошибалась.

— Еще кое-что, — говорит мужчина, переворачивая меня на бок, его тяжелая рука хватает меня за плечо.

— АРХХХ! — кричу я, протискиваясь сквозь ленту.

На каждой руке появляется жестокий порез, когда он перерезает мне запястья.