Сын предателя

глава 3

Прасковья отделалась материальнвми потерями и жутким испугом, что по тем временам было удачей неимоверной. За спекуляцию давали три года без суда и следствия. В двадцать первом веке это назвали бы бизнесом, но в двадцатом веке слово "спекуляция" соседствовало со словом "нары". Можно было добраться за счёт государства и до Колымы, Дальнего Востока, где не хватало и поселений, и жителей. В дремучих чащобах даже памятник на могиле заработать провинившимся "бизнесменам" советской эпохи не удавалось.

Тем не менее жизнь с потерей кормильца продолжалась.

Пенсионер печального возраста сколотил входную дверь, насадил её на петли. Снова Прасковья слепила русскую печь, купила отлёт - отбросы при распиле брёвен на доски, оборудовала туалетик и сараюшку. А как оттаяла земля, в мае и халупу озаборила. Огород вскапывали втроём. Прасковья и Петя работали напряжённо. Коля копал в пол-лопатки, хныкал и канючил, всем своим видом показывая, что у него все силы на исходе. Этим он зарабатывал лютую ненависть старшего брата.

Огород для Коли был чем-то вроде аэродрома, по которому не добраться с лопатой до конца и за неделю. Прасковья с Петей вскапывали огород за два дня. В их общий труд вливалась и маленькая грядка Коли, которую мать молча перекапывала.

Для Коли единственной посильной работой было рисование. Прасковья с каким-то непонятным для Коли упорством направляла его усердие в этом направлении. Она покупала на последние деньги альбомы и цветные карандаши.

А в это время немцы успешно продвигались вперёд. На подступах к Великим Лукам, где в июльские дни Фёдор Лубин в чине младшего лейтенанта командовал ротой слабо обученных, почти поголовно, деревенских парней, немцы добрались до зубов вооружённые, с армадой танков и с воющей стаей самолётов. Спрятаться было негде, артиллерия почти безмолствовала, кухня третьи сутки не появлялась, связь была прервана.

Фёдор корчился от боли в желудке, и вид командира не вызывал бодрости у испуганных подчинённых. Все ощущали страх, который можно было подавить присутствием хотя бы приличного количества боеприпасов, а главное - спирта и горячей овсяной каши. Увы, не было связи, не было и врага перед их окопами, в которые рота закопалась по самые плечи. Был только грохот боя слева и справа, и где-то позади.

Эта ситуация неизвестности, отсутствие информации, и болезненное состояние младшего лейтенанта снижало боевой дух многих. Состояние Фёдора ухудшалось всё сильнее. Организм требовал помощи после принятия ещё вчера ста граммов спирта. Конечно, пить было нельзя, но ведь кроме спирта в роте не было ничего. Сержант, командир одного из взводов, решительно взял на себя руководство. Он же и предложил Фёдору написать домой письмо с просьбой выслать документы о болезни, если такой имелся.

Фёдор продиктовал текст. Сержант химическим карандашом, часто его слюнявя полуграмотно начиркал на листке, который достал из полевой сумки Фёдора, и отдал санитарке, приказав ей тотчас передать письмо почтовикам. Санитарку подобрала полуторка, удиравшая от наседавших сзади танков. Один из них, плюнув в полуторку раза два снарядом, резко повернул в сторону окопов роты. Простреливая окопы, танк беспрепятственно примял не одну каску. Мгновенно появились убитые и раненые. Живые спрятали головы от страха, имея только винтовки, бесполезные против танковой брони.

Вечером вчерашнего дня приезжал на "Эмке" майор из штаба, обещал подбросить бутылок с зажигательной смесью и ящик гранат. Но сегодня не было ни майора, ни спасительных гранат.

Младший лейтенант очнулся, когда за танком появилась пехота. Боль притупилась в желудке при виде немецких касок, и он рявкнул:

-Солдаты, к бою!

Он поднял пистолет и выстрелил в приближающегося немца, потом ещё в двух. Но в следующий момент что-то тяжёлое ударило по руке, груди и лицу. Пистолет выпал из руки, в глазах потемнело, и Фёдор потерял сознание. Очнулся он опять же от тупой боли во всём теле. Было темно. На зубах скрипел песок, рядом с ним кто-то стонал, звал сестру. Фёдор попытался приподняться и вскрикнул от боли. Сломанная рука отдалась электрическим током в мозгу. Боль в желудке исчезла из организма на долгий отрезок времени.

Хотелось лишь узнать, что случилось, почему он лежит в траншее, и кто стонет. Осторожно он опёрся здоровой рукой в дно траншеи и, превозмогая боль, поднялся во весь рост. Прямо перед ним, в слабых вспышках далёких взрывов, он различил немецкого солдата, который лежал в неестественной позе. Недалеко от него ещё и ещё тускло поблескивали глубокие каски фашистов. Стоны раненого как-то резко, не закончив слова, прекратились, завершившись звучным всхлипом.

Фёдор прислушался ещё к шороху и звяку. К нему кто-то приближался по траншее.

-Товарищ младший лейтенант! Вы живы? Я взял командование на себя. Извините, что так вышло. Нас тут осталось двое, вместе с вами, конечно.

-А что с остальными?

-Тут много наших полегло. Ещё человек двадцать, помнится, живых было. Может, в плен увели?

-А ты?

-Так за мёртвого, наверно, приняли. Ранен я сильно.

-Идти можешь?

-Из окопа бы выкарабкаться надо.

Фёдор только сейчас понял весь ужас своего положения. За потерю роты в полном составе никаким способом не отвертеться от военного трибунала. Никакая язва желудка не спасёт. Не было секрета для него в устройстве власти. Читая статьи в газете о шпионах, затесавшихся в руководящие органы от профессоров до генералов и маршалов, додумывал он междустрочные тексты и понимал, что просто шла напряжённая драка за власть. И такую пешку, как он, даже не полковники и генералы сдуют вместо пылинки, а какие-нибудь рядовые сотрудники НКВД под руководством лейтенанта или капитана, изобразив суд.

Где сейчас штаб Армии, где линия фронта? Бой уже гремел глухо где-то позади, за спиной.

Боль в груди снова стала нарастать, смешалась с болью в руке. Однако это не мешало Фёдору размышлять. Глаза уже привыкли к полумраку в траншее. Солдат был неказист телом, ранен в голову и, обильно смазанный кровью, выглядел, как нежилец на этом свете.

"Если умрёт, последний свидетель моей болезни исчезнет, и тогда достанется мне позорная смерть воина, оставшегося в живых при подозрительных обстоятельствах" - подумалось Фёдору. Ему как-то не приходило в голову, что он тоже сильно ранен.

Он вспомнил, что танки пришли справа и решил идти именно туда, по течению реки на север, где был гром боя менее интенсивный днём. Из окопа он, прижав левую сломанную руку к груди, одним махом выпрыгнул, и на травяном покрове минуту скрежетал зубами. После того, как боль в руке стала притупляться, вытащил раненого сержанта с великой осторожностью, как драгоценный сосуд, удивляясь, что раненый в голову нешуточно не только жив, но ещё и способен идти.

Превозмогая брезгливость, Фёдор обшарил одного фрица, другого. Набрал несколько плиток шоколада, две банки тушонки, алюминиевую ёмкость со спиртом, аптечку. Затем повесил на грудь и немецкий автомат. Постояв над убитым русским солдатом, стянул с него ремень и слегка пристегнул с его помощью сломанную руку к груди. Потом посмотрел на сержанта, стоявшего столбом и боявшегося, как показалось Фёдору, нечаянно упасть.

Он подхватил его под руку здоровой рукой и, морщась от боли в сломанной руке, пошёл туда, где вдали чёрной полосой прорисовывался горизонт. К утру они были в лесном массиве, деревья которого росли в болотистой почве. Путь оставался для Фёдора только в партизанский отряд, если, конечно, окружённые и разбитые части могли сосредоточиться в лесной глубинке и организоваться во что-нибудь подобное.