Сын предателя

глава 42

Неожиданно оставшись один, Фёдор уже на другой день почувствовал сильное беспокойство. С одной стороны тишина, окружавшая его, пугала не меньше, чем какой-нибудь шум. А с другой стороны он никак не мог вспомнить, как зовут его и эту девушку. Он никак не мог понять, откуда и что заставило незнакомую девушку привести его в эту яму, и почему она исчезла.

Проголодавшись, он поднялся в сарайчик, увидел горшок с остывшей водой, стоявший на примитивной плите. Слабый дымок, вырвавшись из снежного плена, поднимался ленивыми волнами к потолку сарая. Память тоже пыталась пробиться сквозь тупую боль в голове. Интуитивно он пытался выстроить непрочный мостик от настоящего дня к ушедшему, но что-то мешало, что было не в его власти.

Он видел, как за дверью ветер качал стволы деревьев, но это не нарушало окружившую его мёртвую тишину. Голод заставил его посмотреть, что есть в горшке кроме воды. На дне он выловил три картофелины, съел одну. Две завернул в тряпицу, похожую на полотенце. Потерпев ровно две минуты, развернул полотенце и, поспешно почистив, с жадностью проглотил обе картошки, не задумываясь об ужине или завтраке.

Скоро он почувствовал полное отвращение к погребу, в который ему не хотелось спускаться. В сарае было холодно. Фёдор нашёл мешок из под картошки, ножом прорезал три отверстия, натянул на себя. После этого надел сверху шубейку. Сквозь её прорехи теперь ветер не продувал, поэтому ему стало теплее. В таком виде он пошёл по многочисленным следам от сапог, пока не оказался в деревне, в которой и был немедленно схвачен.

Немцев не интересовала его глухота, которая могла быть и простым обманом. Найденная у него солдатская книжка была серьёзной причиной подозревать это. Пытки следовали одна за другой. Его били каждый день, добиваясь признания в шпионской деятельности, допытываясь, где скрывается партизанский отряд. Месяц тяжких истязаний привели его к полному истощению. Возможное возвращение памяти либо окончательно было выбито либо отодвинулось в далёкое будущее.

Не добившись от Фёдора вразумительных ответов по причине глухоты, из-за которой не слыша вопросов и собственного голоса, он разучился внятно говорить, немцы привели в комнату допросов врача. Врач подтвердил глухоту пленного. Вопрос был только в том, в бою получил солдат контузию или это врождённый дефект.

Фёдор в первые дни ещё смог внятно отрицать, что документ, который нашли у него - не его. Устав пытать упрямого партизана, как они считали, немцы решили исследовать фотографию, которая была едва различима. Сфотографировав Фёдора, фотограф сравнил два снимка и по разнице в ушах пришёл к выводу, что документ действительно имеет фотографию другого человека.

Пытки прекратились, Фёдор был немедленно отправлен в один из концлагерей, в котором пробыл недолго. После одного удара надзирателем по уху случилось чудо - вернулся слух!

То ли время пришло для такого чуда, то ли удар соединил нервные волокна в глубинах мозга. Когда начальство концлагеря для пользы дела надумало провести чистку рядов слишком живучих теней, а заодно и рассортировать пленных по их специальностям, полученным когда-то в мирной жизни, Фёдору повезло в полной мере.

Портные и сапожники были нужны немцам, чтобы одевать многотысячную армию рабов до их последнего часа, пока каждый из них мог работать. Обувь и одежда рвались и снашивались быстрей того часа, когда работник становился не нужен. Конечно, работа эта совсем не походила на ту, что была в артели "Труженик" в родном городе, название которого у Фёдора вылетело из памяти. Приходилось создавать эти грубые, негнувшмеся ботинки с утра до ночи, не разгибаясь.

Но это было легче, чем бегать по плацу, когда обнаруживался побег или таскать камни с места на место, а потом обратно. Ещё хуже было неожиданно совершать марш-бросок, перебираясь из одного лагеря в другой.

Как ни старнно, ни истощение, ни язва желудка не повлияли на его живучесть. То ли невероятные, нечеловеческие условия помогали выжить, то ли микробы, разъедавшие желудок, не выдержали этих условий жизни в истощённом организме. Фёдор тащился по плацу в рядах таких же человеческих теней, выпучив на серый мир удивлённые глаза, вставал утром, чтобы не унесли в газовую камеру или в постоянно поглощавшую человеческие скелеты печь, топившуюся круглосуточно.

Наде повезло больше. Какому-то рыжему и довольно противному немецкому генералу захотелось выглядеть доброхотом. Он осмотрел похожую на него рыжим цветом волос девушку, отчего она напомнила ему, скорее всего, родную дочь или в молодости жену. Предложил работать на кухне, готовить еду для собак. Овчарки были страшные, но сидели смирно по бокам стола, за которым и восседал сухопарый вояка.

Каждое блюдо, приготовленное ею, Надя должна была пробовать перед кормёжкой, что и было ей объявлено, как великое благоволение. Каким должно быть блюдо, Надя ещё не знала, поэтому благодарила весьма выразительной улыбкой, поклоном и трясущими руками ловила воздух, так как ужасно боялась рассердить этого важного генерала. Мысль о Фёдоре не покидала её ни на минуту, но вырваться из тисков событий ей не удалось ни через неделю, ни через месяц.

Мысленно Надя своего несчастного друга похоронила, отчего ей было тяжелей считать не только дни, но и часы, которые она проводила в окружении этих немцев с непроницаемыми лицами, злыми глазами и раздвинутыми широко ногами, как только они останавливались хотя бы на минуту.

Собак пришлось кормить убитыми немцами местными собаками, волками и даже человечьим мясом. Сначала Надя чувствовала отвращение к еде, но голод был лучшим аргументом в пользу маленького кусочка, а потом и приличной порции. Так что скоро Надя и болтать по-немецки стала довольно бойко, а вскоре и освободилась от опробования собачьих блюд, потому что стало её часто тошнить. Генерал заподозрил, что кто-то из его охраны постарался обеспечить повариху "киндером", пробормотал - "гут" и постановил Надю кормить в солдатской кухне после всех, чтобы не портить своим русским видом армию Вермахта.

Собаки от этого только выиграли, начав жрать на целый кусочек мяса больше. Надю всё-равно тошнило по причине развивавшейся своим чередом беременности. Правда, распухание её организма пока относили к обжорству.

Немцев донимали "проклятые" партизаны, от этого они становились днём злее, а ночью их трусость не знала границ. Выжигались деревни, находившиеся в партизанских краях, гибли женщины, старики и дети, озлобляя партизан ещё больше.

И летели под откос поезда, взрывались мосты, а самолёты Красной Армии, используя данные разведки, бомбили и штабы немецкого командования, и сам Берлин.

Всеобщая озлобленность не знала границ ни с той, ни с другой стороны, и братские могилы со звёздами и берёзовыми крестами вперемежку устилали европейскую часть СССР. У каждой Армии была своя правда, у каждого генерала был свой взгляд на боевые действия. Но защищавший свою землю, свою Родину народ был во всех веках силён духом больше. Поэтому даже оторванные от руководства партизанские отряды бились, уверенные, что там, под Москвой войскам будет легче, если и здесь они убьют сколько-нибудь немцев.