Сын Валленрода

ПОБЕДИТЕЛИ И ПОБЕЖДЕННЫЕ ЯНУША КРАСИНСКОГО

В нашей стране Януша Красинского знают как кинодраматурга, одного из авторов сценария советско-польского художественного фильма «Помни имя свое», тепло принятого зрителями. Между этой его работой и новым романом — «Сын Валленрода», — который издательство представляет советскому читателю, есть прямая внутренняя связь. Оба произведения обращены к людям, чьи судьбы обожгла и причудливо переплела война. И это не случайное совпадение. В крупных прозаических работах писателя и многих новеллах, в лучших его пьесах и очерках отчетливо просматривается антивоенная, антифашистская направленность.

Особенно ярко она прослеживается в повести Януша Красинского «Тележка» (1966), запечатлевшей трагедию многонациональной колонны узников фашистского концлагеря, которую эсэсовцы угоняют на запад в последние дни войны. Это какое-то апокалипсическое шествие теней на резко контрастном фоне буйного, весеннего расцвета природы. Больных и отстающих добивает охрана, колонну обстреливают и бомбят с воздуха американские летчики. А безымянный юноша по кличке «Польский» все тащит и тащит в полубезумной от голода толпе тележку с продуктами для конвоиров и сторожевых собак. Один за другим гибнут его напарники по каторжной упряжке — представители разных народов Европы. Он же, словно заговоренный от эсэсовских и американских пуль, продолжает свой крестный путь. Очевидно, ему суждено выжить и рассказать о товарищах, погибших в преддверии великой победы…

Еще до выхода книги, в журнальном варианте, повесть «Тележка» была признана заметным явлением в польской литературе, которая, как известно, не испытывала недостатка в художественных и документальных произведениях о гитлеровских зверствах. Дело заключалось не только в смелом для молодого прозаика отказе от преобладавших тогда трактовок лагерной тематики, как в духе любования моральными потерями, которыми якобы неизбежно расплачиваются те, кому посчастливилось выжить, так и от исповедуемой католическими авторами теории «имманентного зла». В книгу о прошлом Януш Красинский сумел ввести непреходящую актуальность — тревогу за будущее. Вспомним хотя бы описание варварской расправы авиации США с колонной смертников. На фоне международных событий, каждодневно разоблачающих агрессивную, гегемонистскую сущность американского империализма, эта сцена представлялась глубоко символичной, ибо напоминала о том, как новые претенденты на мировое господство принимали эстафету черных дел от претендентов обанкротившихся.

Такие сцены не пишутся понаслышке. И действительно, за многими страницами произведений Януша Красинского эстетически переосмысленные частицы его биографии, жизненного пути человека, рано познавшего подполье, бои, плен и фашистские концлагеря. Внеавтобиографичен, по признанию самого писателя, лишь роман «Сын Валленрода». В одном из интервью он прямо указывает на огромную дистанцию, отделяющую его личный опыт от опыта главного героя книги, представителя польского национального меньшинства третьего рейха. Впрочем, вспоминая в другом выступлении историю создания этого образа, связанную с кропотливым изучением всевозможных документальных материалов о злоключениях поляков из Верхней Силезии, которая после первой мировой войны была отторгнута от Польши, романист подчеркивал, что Станислав Альтенберг вскоре зажил в рукописи самостоятельной жизнью. А в подобных случаях, добавим мы, по законам художественного творчества, кроме почерпнутых где-то знаний о предмете изображения, зачастую независимо от художника, оказываются задействованными и запасники его памяти сердца. Думается, именно в результате органического сочетания двух начал — документального и личностного — возник полнокровный, убедительный образ. Тем более что Станислав Альтенберг и Януш Красинский были современниками и у них был общий враг.

Переживания и впечатления военной поры стали для писателя постоянным источником новых тем, сюжетных поворотов, психологических ситуаций и колоритных деталей. В эмоциональной атмосфере его книг, своеобразие и естественность которой определяется той же программной автобиографичностью, неизменно доминирует то явный, то подспудный драматизм. Это вполне закономерный акцент в творчестве художника, принадлежащего к поколению «детей войны», которому гораздо тяжелее, чем людям зрелым, было переносить невзгоды эпохи облав и публичных казней. Кстати, поколение это в Польше понесло ощутимые потери — 1 800 000 человек, среди которых, наряду с жертвами голода, непосильного труда и репрессий, немалый процент погибших в бою. Одиннадцати лет от роду видел будущий писатель героическую оборону Варшавы 1939 года, а на баррикадах 1944-го считался уже «стариком», поскольку среди повстанцев встречались ребятишки и моложе десяти. В промежутке между этими двумя датами, все пять лет оккупации, варшавские «дети войны» не оставались сторонними наблюдателями. Тем более что Януш Красинский был харцером, членом организации польских скаутов, которая уже 27 сентября 1939 года по решению президента блокированной врагом Варшавы ушла в подполье, как резерв возникающего Сопротивления.

Харцерские подразделения именовались теперь по-новому: «пасека», «улей», «рой», и, хоть им поручили в основном задачи, связанные с «малым саботажем», ребята порой оказывались способными на нечто большее, чем пчелиные укусы. Они совершали подвиги задолго до Варшавского восстания, а в восстании принимали участие уже целые харцерские батальоны. Например, еще в марте 1943 года харцеры отбили у гитлеровцев 25 антифашистов, о чем свидетельствует мемориальная доска в Варшаве на улице Длугой.

Варшаву военных лет с полным основанием называют фронтовым городом. Собственно, почти вся Польша была сплошным фронтом, сковывавшим 500 охранных батальонов, на помощь которым во время противопартизанских акций гитлеровцы бросали пехотные дивизий, танки и авиацию. Но, несмотря на огневую мощь и численное превосходство, карательные экспедиции с грозными кодовыми наименованиями «Ураган I», «Ураган II» и т. д. обычно заканчивались провалом. Сопротивление продолжалось. Настоящие патриоты не желали мириться с превращением Польши в опытный полигон фашизма, где оккупанты отрабатывали наиболее эффективные методы германизации и расчистки жизненного пространства для расы господ, изыскивали самые дешевые способы массового истребления людей в лагерях смерти и проверяли на практике рекомендации псевдоученых по обеспечению быстрейшего духовного и физического вырождения славянства, где испытывалось варварское «новое оружие» фон Брауна и методы управления захваченными территориями, с учетом достижений администрации бывших африканских колоний.

Тяжелое положение растерзанной и поруганной страны усугубляло отсутствие единства в Сопротивлении. Оно распадалось на два противостоящих лагеря с четко разграниченной стратегией и тактикой, диктуемой диаметрально противоположной политической ориентацией. Блок левых социалистов, радикального крыла людовцев (крестьянская партия) и беспартийных прогрессивных общественных деятелей во главе с Польской рабочей партией, преемницей КПП, сплачивал массы вокруг идеи нового, народно-демократического государства, дружественного Советскому Союзу, и вопреки материальным и техническим трудностям широко осуществлял силами своей боевой организации Армии Людовой высшую форму Сопротивления — вооруженную борьбу с оккупантами. В то же время, верный эмигрантскому лондонскому правительству, пестрый конгломерат буржуазных группировок, от либерально-христианского толка до махрово-националистического, в целях реставрации досентябрьских порядков вел яростную антикоммунистическую и антисоветскую пропаганду, а его подпольные формирования — Армия Крайова, находящаяся на содержании у англо-американцев, — практически нацеливались не столько на активные действия против фашистских захватчиков, сколько на защиту узкоклассовых интересов буржуазии. Таков был польский вариант общей установки Запада для всех контролируемых им звеньев европейского Сопротивления, предписывающий боевую пассивность «до особого распоряжения» и активное противостояние радикальным силам.

Следовательно, политический климат в оккупированной Польше характеризовался на одном полюсе конструктивным, реалистическим мышлением, а на другом — мелким эгоистическим расчетом, прикрываемым ядовитой демагогией. Сложная напряженная внутриполитическая обстановка, в которой нелегко было разобраться незрелым людям, разумеется, в первую очередь отражалась на польской молодежи. И тут выявляется еще одна привлекательная черта творческой индивидуальности Януша Красинского — объективность.

Писатель не идеализирует, как это случалось с иными литераторами, своих молодых героев. Примером тому — его роман «Дань повседневности» (1959), рассказ «К берегам надежды» (1962) и пьеса «Биваки» (1973). Для писателя персонажи этих произведений — своего рода жертвы трудной эпохи со всеми ее размежеваниями и противоречиями. Но было бы ошибкой истолковывать авторскую позицию расширительно. Речь идет не о военном поколении в целом. Оно выдвинуло тысячи героев коммунистического Сопротивления. Это они ответили делом на первое обращение ППР к польскому народу, призывающее открыть второй фронт — антифашистский фронт в тылу немецких войск. Это от их имени в марте 1943 года говорил польский студент-политэмигрант Болеслав Друждь на пленуме Антифашистского комитета советской молодежи:

Красинский пишет не о бойцах АЛ и не о выходцах из пролондонского подполья, которые, вовремя разгадав скрываемые от низов истинные цели реакционных лидеров, сознательно включились в борьбу за социалистическую Польшу. В центре внимания писателя та хорошо знакомая ему часть молодежи, которая полностью поддавалась манипуляциям идеологов и маленьких наполеонов Армии Крайовой. Отдавая должное бескорыстию и готовности к самопожертвованию юных конспираторов, Красинский подчеркивает их наивность, ограниченность и даже неподготовленность к выполнению боевых задач, их размагниченность выжидательной тактикой аковского руководства.

Старший собрат по перу Красинского — Роман Братный, автор вышедшей в середине пятидесятых годов трилогии о молодых аковцах «Колумбы, год рождения 20-й» (с тех пор и принято называть это поколение в литературно-критическом обиходе Колумбами), — красочно изобразил состояние шока, в которое повергло юношей-конспираторов, воспитанных на культе некой абстрактной Польши, внезапное для них возникновение Польши народно-демократической, и подчас их мучительную адаптацию в условиях новой действительности. Герои Красинского менее эпичны и монументальны. Возможно, оттого, что на них не падает зыбкий отсвет пожаров над восставшей Варшавой, с его порой обманчивыми оптическими эффектами. Им не дано испытать глубокой встряски после капитуляции и вызванного ею душевного кризиса, который многих Колумбов побудил мыслить здраво. Лишенные малейшего стимула к переоценке ценностей, не заработавшие право на все искупительное, как индульгенция, звание повстанцев, они показаны в своих истинных масштабах, определяемых буднями конспирации, с ее пафосом «немогузнайства» и беспрекословного подчинения («Дань повседневности»). В пьесе «Биваки» это уже законченные автоматы, готовые выполнять любой, даже самый нелепый и бесчеловечный приказ. А в грустно-ироническом рассказе «Земля скитальцев», который логически завершает своеобразный триптих Красинского, посвященный Колумбам, мы видим вчерашних конспираторов в жалкой роли перемещенных лиц, чьим «колумбовым открытием» будет давно открытая Канада…

В каждом из этих трех произведений, взятых отдельно, обращает на себя внимание статичность персонажей. Но если рассматривать роман, пьесу и рассказ как единое целое, то обнаруживается постепенное внутреннее движение образов, так сказать, по нисходящей. И это исторически верно. Лишь в этом заданном им направлении и могли двигаться люди, слепо послушные пролондонским политиканам. Герои романа мирятся с предательством командира по отношению к их же товарищу, в пьесе — опускаются до братоубийства, в рассказе — порывают с родиной.

Попутно хочется отметить небанальный, психологический что ли, историзм Красинского. Писатель не принадлежит к дотошным летописцам, стремящимся к всеобъемлющему охвату событий, избегает авторских комментариев историко-аналитического плана. Он, скорее, историк душевных состояний. В их чутком зеркале прежде всего и отражается временной пласт, лишь изредка уточняемый конкретными приметами. И мы можем, например, безошибочно определить, что время действия романа «Дань повседневности» относится к концу 1941 года, периоду стремительного роста и сплочения прогрессивных организаций в единый лагерь, ставший вскоре серьезным соперником на политической арене для представителей лондонского правительства, что и заставило их ради поддержания престижа своих «вооруженных сил» разрешить АК провести ряд частных боевых акций, а пьесы «Биваки» — к лету 1944-го, ознаменовавшегося провалом плана «Буря», который предусматривал захват власти пролондонской кликой в момент отхода гитлеровских войск.

Еще совсем недавно Колумб являлся весьма распространенным персонажем польской художественной и документально-мемуарной литературы. У него было множество горячих апологетов, были и оппоненты, считавшие, что литературная мода на молодых аковцев неправомерно оттесняет в тень конспираторов других возрастных категорий, не говоря уже о бойцах АЛ. Пожалуй, никто из значительных писателей не обошел его своим вниманием. Отсюда обилие серьезных, бесспорных, а также в той или иной мере дискуссионных трактовок популярного образа. Знакомясь с этой обширной галереей, мы, безусловно, отдаем предпочтение Колумбам-бунтарям, наделенным незаурядными волевыми и интеллектуальными качествами, позволяющими подняться над пассивным окружением. Таким, как, например, поручик Пакош, герой романа Ежи Путрамента «Болдын» (1969), который принимает решение о переходе в АЛ в наименее благоприятных для этого условиях. Он не просто меняет свою аковскую кличку «Арнольд» на новую — «Мрачный». Он усваивает и новые духовные ценности, проникается верой в справедливость идей, за осуществление которых предстоит воевать. Обретает способность подниматься во имя них под огнем в атаку. И поднимать других. Но мы также признаем важность, необходимость присутствия в польской литературе антиподов этих бунтарей, вызывающих сожаление тем, что они, молодые, которым должно принадлежать будущее, волею судеб оказались обреченными на проигрыш, примкнув к политическому лагерю, зачарованному днем вчерашним. Колумбов, достойных осуждения, ибо за нехваткой аргументов в идейном споре они предпочитали стрелять. Колумбов Красинского. Они необходимы как свидетельство, в данном случае художника-очевидца, бесперспективности, пагубности слепого фанатизма, присущего определенной части молодых подпольщиков АК. О них необходимо знать сегодня, когда в круглосуточных передачах подрывных радиостанций запада на Польшу «почетное место» занимают всевозможные мифы об Армии Крайовой и польской молодежи навязываются в качестве примера для подражания, как поборники демократии и прав человека, те бывшие аковцы, которые, несмотря на демобилизацию АК в 1945 году и ряд амнистий, не легализировались и упорно вели террористическую деятельность против народного государства.

И еще один существенный штрих творческой биографии Красинского: постоянный поиск положительного героя средствами всех доступных ему жанров. Положительный герой — современник выступает в его очерках, где часто используется форма «группового портрета» представителей какого-либо производственного коллектива. Кстати, о профессиональном уровне Красинского-публициста дает представление очерк о поездке на советский Север «Страна озер — жемчужина нефти», опубликованный на русском языке в коллективном сборнике советских и польских писателей «Книга друзей» (1975). В пьесе «Биваки», выдержанной, по справедливому мнению польской критики, в традициях остросоциальной драмы Леона Кручковского, Красинский создал запоминающийся образ коммуниста Янтара, который раскрывается в полемике с главарем террористической группы пролондонского подполья.

Об интенсивном, трудном поиске положительного героя свидетельствует проза писателя. Если молодой поэт Гончар из первого романа Красинского «Дань повседневности», с лучшими побуждениями примыкающий к конспираторам, не понимая, что тем самым вступает в «братство обреченных», еще слишком неопытен и наивен, чтобы противостоять обрушившимся на него невзгодам, то некоторые персонажи первого сборника рассказов писателя «Какое огромное солнце» (1962) уже наделены цельными, незаурядными характерами, а в цикле новелл, посвященных узникам генерала Франко, встречаются стойкие, сознательные бойцы. С честью выдерживает неимоверно тяжкие испытания юноша «Польский», узник лагеря уничтожения, попавший туда после Варшавского восстания, из повести «Тележка». До конца борется Станислав Альтенберг, духовный сын неистового Валленрода, литвина, внедрившегося, согласно древней легенде, в орден крестоносцев и подорвавшего изнутри могущество этого головного отряда тевтонского экспансионизма.

«Сын Валленрода» — своеобразная, перенесенная из XIV века в XX, прозаическая парафраза знаменитой поэмы Адама Мицкевича «Конрад Валленрод». И в романе героем, находящимся в стане врага, движет ненависть, любовь приносится в жертву борьбе, наконец, одинаков роковой исход: случайное опознание, гибель. Но это не литературная мимикрия. Романист намеренно наделяет Станислава Альтенберга хрестоматийной одержимостью и заставляет переживать хрестоматийные перипетии. Ибо, вводя читателя в мир высоких ассоциаций, стремится поднять, утвердить рядом с героем национальной классики не столько созданный из сплава фактов и художественного домысла собирательный образ, сколько стоящих за ним известных и безымянных его прототипов, равных по одухотворенности легендарному Валленроду.

Уместно будет вспомнить, что история создания поэмы Адама Мицкевича и жизненный путь реально существовавшего силезца Швалленберга, солдата вермахта, а затем советского партизана и разведчика, который послужил Красинскому основным прототипом главного героя книги, удивительно пересекаются… в Москве. Именно здесь в 1827 году была завершена работа над поэмой, начатая в Одессе: московский генерал-губернатор Голицын, в канцелярии которого числился Мицкевич, из уважения к таланту польского поэта предоставил ему возможность целиком сосредоточиться на творчестве. Из Москвы осенью 1944 года Станислав Швалленберг, награжденный орденом Красной Звезды за активное участие в партизанском движении на Украине, отбыл после спецподготовки на свое первое и, как оказалось, последнее задание. И тут же, в советской столице, двадцать шесть лет спустя было положено начало его второй жизни уже как литературного героя.

Весной 1970 года в редакцию газеты «Труд» пришло письмо из Польши от Вероники Швалленберг. Она писала:

Газета оперативно откликнулась на просьбу старой женщины. Вскоре в двух номерах «Труда» был опубликован материал «К выполнению задания приступил…», подготовленный на основании документов, хранящихся в советских архивах. В форме динамичного документально-художественного репортажа воссоздавался и ряд эпизодов, иллюстрирующих подлинный текст боевой характеристики рядового партизана — поляка Швалленберга за подписью комиссара соединения партизанских отрядов Каменец-Подольской области:

Цитировалась также радиограмма резидента советской разведки Руслана, который рекомендовал использовать молодого поляка на разведывательной работе, и ответ Центра:

Выступление «Труда» вызвало большой интерес в Польше. Поиск следов Швалленберга на родной земле продолжили польские журналисты. Их публикации и подсказали замысел романа «Сын Валленрода». Благодаря спонтанной, заранее не согласованной совместной акции публицистов двух братских стран Януш Красинский — прозаик обрел принципиально нового положительного героя-победителя, хоть и не дожившего до победы. К тому же с целым «досье» интереснейших фактов и документов, вплоть до последней его радиограммы. Но Станислав Альтенберг не является точной копией Станислава Швалленберга. Этот обобщенный образ впитал черты многих молодых поляков из Силезии — наследников боевых традиций трех силезских восстаний, потомственных борцов с германизацией своего родного края, отошедшего к Германии после фальсифицированного плебисцита 1921 года. И предельный драматизм судеб этих людей, с детства познававших тяготы расовой дискриминации и прямого террора. И пламенный их патриотизм, сочетающийся со стихийно-реалистическим взглядом на перспективы исторического развития. Не случайно на Восточном фронте мобилизованные в вермахт поляки-силезцы при первом же удобном случае переходили на сторону Советской Армии и выражали желание участвовать в боях с гитлеровцами. Уже тогда они видели в лице СССР гаранта воссоединения своего многострадального края с освобожденной Польшей и ее настоящего союзника. Таков был Алоиз Лёх, рабочий, харцер, штрафник в вермахте и перебежчик, впоследствии автор книги воспоминаний «По трудной дороге», отголоски которой ощущаются в романе «Сын Валленрода». Таков был тоже бывший узник вермахта Ежи Курек, политработник, посмертно награжденный высшим военным орденом ПНР, сослуживец по 2-й дивизии имени Домбровского тогда подпоручика, а ныне генерала армии, Первого секретаря ЦК ПОРП Войцеха Ярузельского. Таковы были сотни других силезцев-перебежчиков, о которых постоянно писала пресса Союза польских патриотов в СССР.

Как-то, отнюдь не преувеличивая возможности художественной литературы, Ярослав Ивашкевич сказал, что только она способна по-настоящему объяснять иные незаурядные явления. Януш Красинский взял на себя нелегкую задачу объяснить феномен Альтенберга. Проследить, как его герой последовательно, вопреки, казалось бы, непреодолимым преградам осуществляет историческую миссию своего поколения. Остается добавить, что роман «Сын Валленрода» вышел в Польше в тот момент, когда начало поднимать голову антисоциалистическое отребье, направляемое с запада. И герой книги Станислав Альтенберг снова вступил в бой за идеалы, которым он отдал свою жизнь.

М. Игнатов