Сын Валленрода

VII

Лес, долго тянувшийся по обеим сторонам шоссе, наконец оборвался, и машина выехала на открытое поле. Лишь кое-где виднелись рощицы, покрытые жухлой листвой, и такие же увядшие фруктовые деревья в приусадебных садах. Машина подскакивала на ухабистом шоссе, изрытом во время военных действий гусеницами танков и снарядами авиационных пушек. Тут и там стояли подбитые боевые машины с заржавевшей броней, у обочин валялись остовы воинских грузовиков, уничтоженных с воздуха. Осенние ливни, смыли облупленную краску с мертвой техники, а брызги грязи покрыли ее серыми струпьями. Моросило. Мелкая водяная пыль хлестала по лицу. Станислав в застегнутом на все пуговицы непромокаемом плаще качался на заднем сиденье открытой машины. Впереди, рядом с водителем, маячила ватная куртка с выведенными на спине масляной краской буквами KG и шапка-ушанка с опущенными, болтающимися на ветру наушниками. Kriegsgefangene Качаев. Военнопленный на особых правах, со знанием немецкого языка. Его привилегированное положение заставляло Станислава держаться с ним настороже. Качаева он знал около месяца, но ни разу не позволил себе поговорить с ним непринужденно. Ехали молча. Показались первые городские строения и развалины. Славута — небольшой, но довольно оживленный до войны город, один из важнейших железнодорожных узлов на Украине — сильно пострадал в дни боев. Некоторые улицы превратились в ущелья между валами битого кирпича, а из выгоревших изнутри домов, хоть пожар и уничтожил их несколько месяцев назад, тянуло отсыревшей от дождей гарью. Миновали разрушенные кварталы в районе вокзала и остановились в одной из боковых улиц, возле четырехэтажного дома, фасад которого пестрел отметинами от осколков.

— Ja, das soll hier sein[13], — сказал Качаев, вылезая из машины.

Станислав взял винтовку на ремень и последовал за пленным. В подъезде они наткнулись на осторожно спускавшуюся по лестнице древнюю старуху. Качаев преградил ей дорогу.

— Федор Федорович Леонов здесь живет?

Старуха подняла трясущуюся голову, взглянула на пленного и его конвоира, беззвучно пошевелила губами и, придерживаясь за перила, попыталась с ними разминуться. Качаев повторил вопрос.

— Я не знаю, — промолвила она наконец. — Может, и здесь, но в квартире никого нет. Все убежали от немцев. Они по ту сторону фронта. А Федор Федорович в немецком плену.

— Недавно вернулся, — сказал Качаев. — Должен быть дома. На каком он этаже, мать?

— Я же сказала, что там никого нет. Даже дощечка с фамилией снята с двери. — Старуха поглядела на них оторопело.

— Пошли посмотрим, — обратился Качаев к Станиславу по-немецки. — Старуха ничего больше не скажет.

Уже на втором этаже в глаза им бросился след от снятой дощечки. Постучали сперва осторожно, потом настойчивее. После долгого ожидания послышался скрип половиц. Кто-то двигался по квартире.

— Он там, — сказал Качаев. — Наверно, пошел к окну, увидал нашу машину и теперь боится отворять.

В этот момент шаги приблизились и из-за двери донесся глуховатый мужской голос:

— Кто там?

— Переводчик доктора Борбе, главного врача Шепетовского лагеря, — отчеканил официальным тоном Качаев. — Вы доктор Леонов?.. Откройте, герр Борбе прислал меня за вами. У нас есть тяжелораненый. Необходима срочная операция.

Щелкнул замок, и дверь слегка приоткрылась. В щели показалась голова с еще не отросшими седоватыми волосами.

— Прошу. Войдите, пожалуйста.

Доктор проводил их сумрачным коридором в просторную, пустоватую комнату и на минуту исчез, чтобы одеться. Помещение, где их оставил, было, вероятно, его кабинетом. Толстый слой пыли на письменном столе свидетельствовал о том, что Федор Федорович с момента возвращения еще к нему не подходил. В углу громоздился хлам, который не успели выбросить после генеральной уборки. На оконных стеклах виднелись следы бумажных полос. Их клеили крест-накрест на случай бомбежек, а потом не очень аккуратно сорвали, чтобы не пугали напоминанием смертельной опасности, грозившей с неба. На старом комоде с выдвинутыми до половины ящиками — откуда, по всей вероятности, домочадцы доктора, убегая, торопливо вытащили самое необходимое — лежали в беспорядке книги. К одной была прислонена небольшая фотография. Станислав подошел к комоду, чтобы лучше разглядеть карточку женщины с двумя детьми — мальчиком лет двенадцати и девочкой не старше восьми. Мать, красивая брюнетка, улыбалась несколько манерно.

— Не понимаю, почему прислали за мной, — послышался голос из соседней комнаты. — Ведь у вас есть свои врачи.

— Это уже не мое дело, — возразил Качаев, — герр оберартцт велел доставить вас любой ценой. Видимо, он доверяет вам, как специалисту, больше, чем другим. Я рад, что мы застали вас дома.

— Не разделяю этой радости. Я спал после ночного дежурства всего часа два. — Доктор вошел в комнату уже одетый. — Не знаю, буду ли способен оперировать.

— Скажите об этом оберартцту Борбе. Насколько мне известно, случай весьма серьезный. В равной степени как по характеру ранения, так и ввиду положения, занимаемого раненым.

— Напрасно вы это говорите. Я предпочел бы оставаться в полнейшем неведении. Das ist meine Familie[14], — обратился он к Станиславу, заметив, что тот внимательно разглядывает фотографию. — Эвакуировались, и даже не знаю, живы ли.

— Наверняка живы, — сказал Станислав. — Вести о мертвых приходят быстрее, чем о живых. Если бы случилось что-нибудь плохое, вы знали бы уже об этом.

— Этим и утешаюсь, — проговорил Федор Федорович, и в голосе его прозвучала нотка благодарности за доброе слово. Благожелательнее взглянул на молчавшего до сих пор немецкого солдата в сером клеенчатом плаще. — Пошли. Я готов. — Он накинул потертое демисезонное пальто и, пропустив пришельцев вперед, захлопнул за собой дверь.

Машина, ожидавшая у подъезда, резко рванула с места. Некоторое время ехали молча. Станислав украдкой поглядывал на врача. Еще неделю назад, думал он, доктора Леонова гоняли, как и всех, по лагерному плацу, травили овчарками и кормили гнилой свеклой. Он укрывался обрывком одеяла, спал на завшивленных нарах, где такая теснота, что не повернуться с боку на бок, и маялся животом от подобранной в поле сырой картошки. А когда выяснилось, что он врач, его перевели в лазарет, где лечат нарывы и флегмоны «шварцпомадой» — универсальным лагерным средством от всех телесных повреждений. Усталое, изрытое морщинами лицо Леонова внушало доверие. Интересно, как ему удалось выбраться из этого ада, подумал Станислав, а вслух сказал:

— Поздравляю с освобождением из лагеря. Это мало кому удается.

— Да, — согласился Федор Федорович. — Меня освободили ввиду нехватки врачей. Мы теперь на вес золота. Доказательство тому и ваш приезд. После освобождения всего два дня был без дела. Потом определили в городскую лечебницу. Тружусь там за троих. Война — не только раненые. Прежде всего эпидемии. Впрочем, вы имели возможность видеть это в лагере. Там, где был я, в Ровно, ежедневно погибало несколько десятков пленных. Не считая расстрелянных. Хотя тут виновата не только война. Но я предпочел бы не оценивать отношение немецких военных властей к своим пленным.

— Я также, — подумав, сказал Станислав, а Федор Федорович посмотрел на него без удивления, потом наморщил брови, словно раздумывая, правильно ли его поняли.

Через некоторое время вдали показалась Шепетовка. Не доезжая до города, машина свернула на боковую дорогу. Это был размокший, глинистый проселок, взбирающийся довольно круто в гору. Колеса вязли в глубоких колеях, буксовали, зад машины заносило то влево, то вправо. Они медленно ползли вверх вдоль кладбищенской ограды, за которой виднелись старые могилы. Машина преодолела уже половину подъема, когда грохнул выстрел. Одновременно сквозь пролом в кладбищенской ограде выскочил какой-то человек. Скатился с высокого откоса и, пригибаясь к земле, пробежал по канаве. Заметив машину, он остановился в нерешительности, потом снова взбежал на откос. Но не удержался и съехал вниз вместе с пластом размокшей глины. Видя, что ему уже не добраться до заросшего кладбища, он решил махнуть через дорогу. Вскочил на ноги и промелькнул перед самым радиатором. Но канава по ту сторону проселка оказалась мелкой и не скрывала его. Только метрах в пятнадцати от дороги виднелись густые заросли терновника и дикой розы. Туда-то он и устремился. В ту же минуту на краю откоса возникла фигура немецкого солдата с винтовкой на изготовку. Он что-то яростно кричал беглецу, словно надеялся, что тот помедлит, чтобы конвоиру было сподручнее целиться. Между тем беглец мчался во весь дух к спасительному кустарнику. Когда до укрытия оставалось всего несколько шагов, немец снова выстрелил. На сей раз не промахнулся. Беглец бросился вперед, как вратарь, берущий низовой мяч, и рухнул лицом в грязь.

— Alle mit mir![15] — крикнул солдат, встревоженно оглядываясь. Наверняка боялся, что сбегут остальные. На откосе показались двое пленных. Взволнованные случившимся, они спустились на проселок следом за своим конвоиром.

Конвоир, разозленный побегом, догнал медленно ползущую машину, ухватился за спинку сиденья и рявкнул в ухо Станиславу:

— Почему не стрелял, растяпа?! Большевик к тебе под колеса лезет, а ты спишь!

Станислав не остался в долгу.

— Отвяжись, ублюдок! — крикнул он. — У меня дело поважнее, чем твои пленные. С тремя не можешь справиться, растяпа недоделанный.

— Так ведь этот грязный пес выскочил из фуры с мертвецами, — пытался оправдаться конвоир. Ему не давала покоя мысль, что пленный, притворившийся покойником, едва не перехитрил его.

Машина взобралась на гребень холма. В глубине кладбища, в одной из боковых аллей, виднелась фура, в которую была впряжена гнедая заморенная лошаденка. Из-под брезента торчали босые ступни мертвецов, уложенных как поленница. Это были пленные. В лагере они мерли от голода, изнурительной работы и эпидемий. Рядом с фурой высилась гора свежевыкопанного песка. Лошадь разгребала мордой опавшие листья в поисках травы. Доктор и Станислав оглянулись. Двое пленных под надзором конвоира тащили убитого.

Разумеется, не появись столь внезапно автомобиль, пленный наверняка бы сбежал. Все трое, не исключая Качаева, молча переживали свою невольную причастность к происшедшему. Федор Федорович с мрачным лицом приглядывался к Станиславу, стараясь понять его поведение. Почему немец внезапно погрустнел, почему небезразлична ему эта смерть и почему, наконец, он не стрелял? Однако доктор был слишком поглощен тем, что случилось, и предстоящей операцией, чтобы глубоко вникать в душевное состояние какого-то немецкого конвоира. Только водитель не унывал.

— Вот болван, — сказал он, имея в виду солдата, охранявшего фуру. — Мертвец у него удрал. И еще в претензии, что мы за ним не гнались. — Водитель громко рассмеялся и переключил скорость.

Однако никто не разделял его веселости. Мрачная шутка угодила в глухую стену молчания.

Вскоре из-за гребня холма показались первые вышки лагеря военнопленных. Поехали вдоль колючей проволоки, за которой виднелись ряды деревянных бараков. Часовой при виде машины поспешно открыл ворота. Не задерживаясь, проехали дальше и, сделав круг по лагерному плацу, остановились у лазарета. Вероятно, машину заметили еще издали, поскольку в дверях барака уже стоял уведомленный об их приезде старший врач Борбе. Станислав выскочил первым и, вытянувшись по стойке «смирно», доложил о своем прибытии и выполнении задания. Борбе небрежно вскинул руку и обратился к вышедшему из автомобиля Федору Федоровичу.

— Герр доктор Леонов?.. Извините за эту поспешность. Я наверняка вас разбудил. Но у нас тяжелый случай. У капитана Кроне огнестрельное ранение легкого в области сердца. Мои коллеги хирурги в отъезде. Я могу рассчитывать только на вас. Надеюсь, вы сможете оперировать?

Они проследовали в барак, а Станислав вернулся к машине. Шофер обещал подбросить его к караульному помещению, но с отъездом не спешил. Подняв крышку капота, копался в моторе. Вскоре из лазарета вышел Качаев. Велел водителю примерно через час подать машину к бараку, чтобы доставить доктора Леонова домой. Воспользовавшись случаем, Станислав спросил переводчика, согласился ли русский врач оперировать. Качаев сделал неопределенный жест рукой. Из его слов явствовало, что еще продолжаются переговоры. Состояние раненого крайне тяжелое, и Федор Федорович опасается, как бы тот не умер под ножом. Он вполне справедливо считает, что оперировать должен немец. Говорит, что у него, как и всякого честного врача, есть свои принципы, но кто этому поверит, если раненый умрет. И он прав. В случае неудачи могут заподозрить в преднамеренных действиях. Вдобавок он травмирован тем, что видел по дороге. Так и заявил главному врачу. Исключительно смелый мужчина. Говорит без обиняков. И правильно. То, что он был свидетелем гибели пленного, может обернуться против него, если умрет гауптман Кроне. Герр Борбе ему верит, но Федор Федорович все еще не решается. Говорит, что врачу нельзя вникать в обстоятельства ранения пациента. Но ясно, что Кроне получил эту пулю не на дуэли, а в какой-то акции против его, доктора Леонова, соотечественников. И это может стать для него, врача, отягощающим моментом. Не будь состояние раненого таким тяжелым, он не проявлял бы подобной щепетильности. «Не знаю, герр конвоир, — признался в заключение Качаев, — как бы я поступил на его месте».

Тут раздался окрик старшего врача:

— Качаев! Кувшин крепкого кофе! Самого крепкого! Живо!

— Слушаюсь, Herr Oberarzt! — откликнулся переводчик, потом обратился к Станиславу: — Похоже, что доктор дал согласие. Герр конвоир, не могли бы вы подбросить меня на кухню. Получилось бы быстрее.

Альтенберг велел Качаеву сесть в машину, а сам вернулся пешком в караульное помещение. Между тем рабочие команды выходили из лагеря. У ворот каждую колонну останавливали, тщательно пересчитывали, и она следовала по назначению под охраной конвоиров. Все это повторялось изо дня в день, но привыкнуть к этой картине было невозможно. Станислава раздражала постоянная крикливость его «коллег», упивавшихся своей властью над людьми, чье поведение не давало никаких поводов для придирок. Пленные понимали, где они находятся, и помнили свой долг. Они составляли единую, сплоченную семью и то, к чему их вынуждали, делали с достоинством. Именно это и бесило конвоиров. Немцев пугало также кроющееся под маской отрешенности нежелание признавать себя побежденными, уверенность, что все переменится к лучшему и пленение — дело временное. Вот и пытались сломить их криком и прикладом, травили овчарками. Поэтому Станислав неохотно возвращался в казарму или караульное помещение. Лучше всего он чувствовал себя, когда ему одному поручали небольшую команду, с которой он, соблюдая предосторожность, устанавливал взаимопонимание. Альтенберг всегда держал для пленных сигареты и водил их такими путями, чтобы они могли добыть картошки, буханку хлеба, а то и поймать заблудившуюся курицу. В лагере его уже знали, и всякий раз, принимая новую команду, он видел, что это встречается людьми с удовлетворением. «Опять этот немец с кротким взглядом, хорошо», — переговаривались пленные, предвкушая новые снабженческие операции. Но теперь Станислав размышлял о Федоре Федоровиче. Этот украинец почему-то внушал симпатию. Альтенберг не желал добра гауптману Кроне, который со своими солдатами прочесывал леса в поисках беглых пленников, создавших вооруженные отряды, но предчувствовал, что этот врач, если операция сегодня пройдет удачно, сможет еще сыграть важную роль в жизни лагеря. И радовался, что именно ему выпало на долю доставить его в Шепетовку.

Станислав все чаще подумывал о том, как бы завести знакомство с порядочными людьми — русскими и украинцами, которые, как он догадывался, действовали тут в подполье. Военная форма уже достаточно опротивела Альтенбергу, и он все больше ею тяготился. Но, чтобы избавиться от ненавистного немецкого мундира, требовалось прежде всего завоевать доверие. Действовать надо было крайне осторожно. Подозрительность и недоверие были главными принципами этой игры, обязательными для обеих сторон. Слишком дорого могла бы обойтись доверчивость. Качаев… Заслуживает ли он доверия? В последнем разговоре он показал себя весьма толковым. Но человек толковый и заслуживающий доверия — далеко не одно и то же. Вспомнился вопрос начальника харцерства накануне войны, сколько у Станислава ребят, на которых можно положиться? А когда он ответил, что тридцать, «Тридцать было, — возразил начальник. — Сколько теперь?» Да, он был прав. Среди пленных тоже встречаются мерзавцы. Об этом надо помнить постоянно, держать ухо востро и вести себя внешне, как все немцы, одновременно продолжая стараться рассеять подозрительность русских. Возможно, такая задача была бы по плечу лишь опытному разведчику или самому дьяволу… Ах, он готов побрататься и с самим дьяволом, лишь бы сбросить проклятый мундир!

О результатах операции Станислав узнал от Качаева, которого встретил в тот же самый день после вечерней поверки. Поверка проходила под проливным дождем. Потом пленные разбежались по своим баракам и на балках под крышей развесили одежонку. Впрочем, высохнуть у нее не было никаких шансов, и ее обладателям наверняка предстоял завтра выход на работу в сырой робе, а персонал лазарета и Борбе могли ожидать нового потока больных. Кроме тифа, людей начал косить грипп. Голодные и истощенные, они легко заболевали, а наиболее слабые — мерли. Качаев, который также промок до нитки, на минуту забежал в караульное помещение. Ему одному, из немногих привилегированных, это разрешалось, и он вместе с солдатами проклинал поверку и непогоду. Станислав протиснулся к нему между отряхивающими свои плащи конвоирами.

— Как здоровье гауптмана Кроне? — спросил он.

Его интересовал Леонов, чья судьба, несомненно, зависела от исхода операции, однако он предпочитал именно так сформулировать вопрос.

— Гауптман Кроне на пути к выздоровлению, — ответил Качаев, выжимая намокшую шапку. — Доктор Леонов извлек у него пулю из-под лопатки, и жизни его ничто не угрожает. У Федора Федоровича золотые руки. Герр Борбе сказал, что воздает должное его мастерству и смелости. Доктор Леонов еще не знает этого, но его, по всей вероятности, назначат главным врачом городской больницы в Славуте и… заместителем оберартца в нашем гросслазарете. Это энергичный человек. Герр Борбе надеется с его помощью справиться с тифом. Немецкие власти требуют ликвидировать эпидемию. Боятся, что она перебросится на армию.

— Я рад, что гауптман Кроне хорошо себя чувствует, — сказал Станислав. — Он кавалер Железного креста. У доктора Леонова была воистину нелегкая задача. Видимо, теперь он не жалеет, что шел на риск. Если он еще тут появится, скажите ему, что конвоир, который сюда его доставлял, поздравляет его с удачной операцией.

Качаев заверил Станислава, что охотно передаст поздравление доктору при первом же удобном случае и, воспользовавшись тем, что дождь слегка унялся, побежал в свой барак. Произошла смена часовых, и Станислав тоже отправился отдыхать. Укладываясь на железной койке, он не мог отделаться от предчувствия, что доктор сыграет какую-то роль в его судьбе.

Побеги случались во всех командах. Даже наиболее строгие и усердные конвоиры не могли устеречь людей, готовых рисковать головой. Не подлежало также сомнению, что побеги готовятся не в одиночку, а с помощью всей команды. Не помышлявшие о побеге в тот день устраивали невообразимую кутерьму. Держались так, что потерявший голову конвоир не мор разобраться, кто из них вдруг юркнет в ближайшие кусты. Когда начинал сгонять в кучу наиболее дерзких, кто-то внешне нерасторопный неожиданно бросался наутек и исчезал. Конвоиры боялись этих побегов. Кроме необходимости давать объяснения начальству и связанных с этим неприятностей, каждый побег отмечался в послужном списке галочкой, определенная сумма которых была чревата отправкой на фронт. Станислав и это учитывал. Он знавал солдат, которые не могли стрелять в безоружных. Долго они тут не задерживались. Зато образцовые конвоиры окопались в лагере прочно. Твердо убежденные, что меткий выстрел в беглеца надежно гарантирует от отправки на передовую, возвращение откуда было делом весьма проблематичным, они не жалели патронов. Игра, которую он вел, запросто могла завершиться для него в окопах Подмосковья или Крыма. Впрочем, это была не только игра. Он рисковал во имя моральных ценностей, которые чтил с детства, и солидарности с теми, кто противостоял фашистской идеологии смерти и разрушения.

В одной из команд, которую ему довольно часто поручали конвоировать, Альтенберг приметил пленного по фамилии Музалев. Это был мрачноватый с виду, но не лишенный чувства юмора уроженец Кольского полуострова. Судя по его рассказам, был он инженером-геологом, однако в этом не признавался. Высокий, крепкого сложения, с внушающим доверие взглядом, он пользовался у пленных непререкаемым авторитетом. Нетрудно было догадаться, что он — душа команды. Часто пленные собирались возле него, перешептывались с ним о чем-то в сторонке. Станислав не вмешивался, напротив, продлевал перерывы насколько было возможно. Пленные это почувствовали. Когда подходил к ним со словами: «Кончай перерыв» — вставали и брались за работу.

— Вы хорошо усваиваете русский язык, — сказал ему как-то Музалев. — Это трудный язык для немцев.

Они стояли неподалеку от циркулярной пилы, и ее вибрирующие завывания резко отдавались в ушах.

— Для немца любой язык труден, — ответил Альтенберг. — За исключением немецкого.

— А вы делаете успехи. Врожденная способность к языкам?..

— Возможно. Особенно к славянским. Даже удивляюсь, откуда это у меня, — улыбнулся Станислав. — Сами ко мне пристают. А ты, Музалев… можешь со мной не хитрить… Ты офицер?

Музалев посмотрел на него испытующе.

— Наших офицеров давно расстреляли. — Он швырнул окурок в кучу сырых от дождя опилок. — А почему интересуетесь?

— Вижу, что руководишь этой группой. Вероятно, это твои бывшие подчиненные.

Музалев пожал плечами.

— Никем я не руковожу. Я пленный. Умею рассказывать, видимо, поэтому и слушают. Была бы какая-нибудь газета, мы бы почитали.

Он явно хотел уйти от этой темы. Альтенберг не настаивал.

— Постараюсь, — сказал он. — Только, если тебя поймают…

— Ясно, — перебил Музалев. — Скажу: нашел в уборной на лесопилке.

— Правильно. Именно там и будешь ее всегда находить. — Станислав подозрительно огляделся. Пленные таскали бревна, управляющий лесопилкой сидел за стеклянной стеной конторы, склонившись над счетами, а главный мастер хлопотал возле циркулярной пилы. Поблизости никого не было. — Послушай, Музалев… — снова заговорил он.

— Слушаю вас, герр конвоир?.. — Пленный сдвинул ушанку на затылок и замер в ожидании дальнейших указаний.

Станислав замялся. Он хотел предложить Музалеву бежать. Однако предварительно следовало сказать ему многое. А именно, что он, Альтенберг, вовсе не из немцев, попал сюда не по своей воле и непременно должен сбросить эту ненавистную форму. А поскольку сделать это сам не может, просит помочь. Он охотно уйдет в лес, где засели сбежавшие из лагеря. Будет вместе с ними бороться, плечом к плечу. На него можно положиться. Если надо, он с готовностью умрет. Лучше умереть, чем служить Гитлеру. Он больше не хочет фигурировать здесь в роли охранника, врага. Пусть он, Музалев, передаст кому следует. Станислав был уже готов это выложить, да вдруг заколебался. Ведь им отпущен всего-навсего один пленный. Не слишком ли маленькая цена, чтобы заслужить доверие?

— Слушаю вас, герр конвоир… — повторил Музалев, так и не дождавшись распоряжений. — Вы хотели что-то сказать?

Станислав поправил на плече винтовку, висящую вверх прикладом, растоптал обломок коры.

— Да, да… Все в порядке. Получишь газету.

Русский поблагодарил и принялся за работу. Подъехали новые возы, и пленные побежали их разгружать. Длинные сосновые бревна с грохотом покатились на землю. Запахло свежей смолой. И для пленных, и для Станислава это был запах свободы, манивший на волю. Они в равной степени были заточены. Их задерживает здесь колючая проволока, подумал он, а также вот эта винтовка, и его страх перед жандармерией, и невозможность найти свое место среди людей, близких ему и одновременно чужих. Он даже не имел права обижаться на них. Убеги он, с какой стати они были бы обязаны прятать его от преследователей? Ничто не давало ему права требовать от них помощи.

В лагерь возвращались обычно перед наступлением сумерек. После нескольких погожих дней дорога подсохла. Листья на деревьях увяли и превратились в хрупкие, шелестящие на ветру свитки, а придорожный бурьян торчал из кюветов, как ржавая проволока. Последние дни октября порадовали пленных теплом. Станислав шел, прислушиваясь к мерной поступи своей команды. Тупо смотрел на зеленый ватник с намалеванными желтой краской буквами Kriegsgefangene. Военнопленный. С болью думал о своей нынешней роли. Что он тут делает? Что делает в чужой армии, на чужой, вероломно захваченной земле? Зачем ведет шестерых пленников прямехонько за колючую проволоку? Почему не позволяет им бежать? Почему не может решиться уйти вместе с ними в лес? Там полно партизан. Он хочет к ним присоединиться. Но вдруг его примут за шпиона? Как тогда, на польской границе? Почему советский офицер должен быть доверчивее польского? Это же война. Тут некогда разбираться. Главное — безопасность отряда. Нет. Еще не время. Сперва надо установить контакт, заслужить доверие. Пока они сами не позовут, ему нельзя покидать этого проклятого поста. Действовать на собственный риск было бы равносильно самоубийству.

Они прошли уже полдороги, когда размышления его прервал внезапный, торопливый топот. Кто-то бежал. Музалев? Нет, его сосед. Перепрыгнул канаву и припустил бегом в сторону ельника. Станислав опомнился. Мгновенно прикинул расстояние, отделяющее пленного от зарослей елового молодняка. Безумец, подумал он. Крикнул вслед раз-другой «halt!» и, намеренно замедляя каждое свое движение, снял с плеча винтовку. Тут беглец запутался в дикой малине и упал как подкошенный. Станислав выругался, вскинул винтовку и приказал пленному вернуться: «Komm! Komm zurück!» Но тот уже не раздумывал. Вскочил на ноги и, приняв самоубийственное решение, снова бросился к ельнику. Промазать с сорока метров невозможно. Цель сама лезла на мушку, спина беглеца маячила как мишень — всаживай пулю в любую точку на выбор. А до ельника еще добрых пятьдесят метров. Нельзя стоять до бесконечности раскорякой, с прикладом у плеча и пальцем на спусковом крючке. Оставшаяся пятерка следила за каждым его движением. Даже они видят, что винтовка нацелена прямо в спину беглеца. Затаили дыхание, сейчас грянет выстрел. Если промажет, они почувствуют его слабость и завтра сбегут от него все. Сухой, громкий выстрел разорвал воздух. Вся пятерка вздрогнула при виде падающего беглеца. Он лежал. Не шевелился. Станислав тоже стоял без движения. Винтовка, сделавшись невыносимо тяжелой, скользнула вниз. Надо крикнуть пленным. Пусть вместе с ним идут туда, где лежит беглец. Станислав не узнает собственного голоса. К горлу подкатывает ком. Как это случилось? Как могло случиться? Ведь прежде чем нажать на спусковой крючок, он поднял ствол винтовки на несколько сантиметров выше цели, и пуля должна была пройти по крайней мере в полутора метрах над головой беглеца. Малинник, сквозь который надо пробираться, выше пояса. Колючие ветки цепляются за полы шинели. Там, дальше, в кустах лежит убитый им человек. Отсюда не видно, но через минуту товарищи вынесут его из зарослей и потащат, истекающего кровью, в лагерь. «Помни: не убий… Помни…» Господи, как это могло случиться? Вдруг в кустах малины кто-то всполошился, как испуганная птица, и помчал к ельнику. Значит, прикинулся убитым. Но у Станислава уже нет сил притворяться вторично. Винтовка бесполезным грузом отягощает повисшую руку. Он не в состоянии прицелиться даже для виду. Пленный в три прыжка достиг ельника и скрылся в чаще. Команда потянулась к дороге. Пленные прикинулись пай-мальчиками, исполненными раскаяния, и опасливо косились на конвоира. Вероятно, они полагали, что их дружок облапошил немца. Стояли молча, не смея проронить ни слова. Станислав уже успел успокоиться. Он догадывался, что они думают, и это было ему на руку.

— Далеко не уйдет, — сказал Альтенберг, глядя на ельник, в котором исчез беглец. — Получил пулю под лопатку. Завтра его притащат в лагерь. Weitergehen, marschieren! Продолжать движение, шагом марш!

Команда тронулась с места. Станислав услышал шепот. Пленные были совершенно сбиты с толку.

Свободный от службы день в Шепетовке. Небольшой украинский городок и до войны не был особенно шумным. Теперь же, под оккупацией, он словно заледенел. Одно питейное заведение «только для немцев» и два или три для местных жителей. Там в военной форме лучше не показываться. Встретиться условились на окраине, у железнодорожного виадука. День был холодный и солнечный, исполненный неуверенности и ожидания. Они встречались уже с некоторых пор. Волосы у Люси черные, густые, а глаза огромные, чуть испуганные, окруженные тенями. Она немного опоздала. Станислав не спрашивал о причине, зная, что работа у нее тяжелая. Она отдежурила ночь в лагерном лазарете и наверняка не выспалась. Девушка прижалась щекой к его плечу.

— Почему сегодня утром так холодно со мной разговаривала? — спросил он.

— Холодно? Нет… Только, знаешь, эти бабы с солдатской кухни… Мне не нравится, как они на нас смотрят.

— Знаю. Позоришься с фрицем.

— Не говори так. Ты необыкновенный немец… — Люся умолкла, и они на минуту задумались. Ветер гнал по земле опавшие листья с придорожных деревьев, под ногами они хрустели, как яичная скорлупа. — Ты говорил, что у тебя неприятности.

Он нетерпеливо поправил поясной ремень с кобурой.

— Пришлось докладываться коменданту лагеря. Он напомнил мне, что я давно не был на фронте. Сказал, что забыл, как стреляют, и посоветовал потренироваться. Беглецы, живые или мертвые, должны присутствовать на вечерней поверке. У меня же не хватает одного.

Она порывисто схватила его за руку.

— Бежал кто-нибудь?

— Бежал. Я открыл огонь, но безрезультатно. Как камень в воду. Вечером прочесали малинник. Никаких следов крови. Майор фон Графф был очень недоволен.

Люся встревожилась. Значит, пошлют на фронт? Пришлось ее заверить, что пока это лишь предостережение. Но если побеги участятся, наверняка не миновать фронта. Сжимая ему руку, она спросила: то, что он сделал, то есть дал возможность пленному… не совершено ли ради того, чтобы между ними ничего не разладилось. Улыбнувшись, он заметил, что она переоценивает свою роль. Он не из лучших стрелков, вот и все. Девушка с сомнением покачала головой. Ответила, что другие, конечно, стреляют гораздо лучше него. Однажды она видела, как стреляли в беглеца. Это было ужасно. Она и не предполагала, что человека, находящегося на таком расстоянии, можно сразить запросто. До конца жизни не забудет эту картину.

По дороге проехал грузовик, набитый жандармами. Серо-зеленые каски блеснули на солнце. Люся проводила их испуганным взглядом.

— Собственно, кто ты такой, Станислав?

Ощущая руку девушки на своем плече, он раздумывал, как ответить ей.

— Я спортсмен, — ответил наконец Альтенберг. — Играл в футбол, бегал на длинные дистанции. Имел шансы участвовать в Олимпийских играх.

Она досадливо отмахнулась.

— Не об этом речь.

Ей хотелось знать, каков он на самом деле и много ли есть еще немцев, похожих на него.

— Наверняка много, — Станислав крепче прижал ее к себе. — Если только гестапо не прикончило их в лагерях.

Да, у фашистов были концентрационные лагеря для немцев. Девушка слушала, потрясенная. А он подумал, что еще, чего доброго, она принимает его за немецкого антифашиста, который чудом избежал участи большинства своих единомышленников. Но не стал рассеивать ее возможных заблуждений. До сих пор Станислав также не признавался ей, какое она произвела на него впечатление, когда он увидел ее впервые. Это случилось вскоре после того, как он был откомандирован в Шепетовский лагерь. Альтенберг проходил с группой пленных мимо солдатской кухни. У входа стояли женщины из обслуги. И среди них она — в белом медицинском халате. Его поразила ее красота. Следуя за пленными, он с интересом на нее поглядывал. Вдруг она окликнула какую-то девушку, тащившую на кухню котел. Та остановилась, и — Станислав не поверил собственным ушам — они говорили по-польски. Даже голова пошла кругом от радости. Полька! Ему мучительно хотелось заговорить с ней. Родной язык, которым он так давно не пользовался, казалось, готов был прорваться наружу лавиной слов. Станислав с трудом сдержался. Полька… Надо с ней познакомиться. На следующий день, после поверки, он ждал ее возле лазарета. Здорово было бы окликнуть ее по-польски. Но Альтенберг не сделал этого. Военная форма лишала его смелости. Какое впечатление мог бы произвести на польку немецкий солдат, говорящий по-польски? «Я жду вас уже полчаса, барышня», — сказал он. Она испугалась. Тогда он пояснил, что пришел не по служебному делу, а просто так. В глазах ее все еще таился испуг. Перебросилась с ним парой слов по-русски и тут же убежала, сославшись на какие-то неотложные домашние хлопоты. Несколько раз он ее подкарауливал. Ускользала черным ходом, а когда Станислав разгадал этот маневр, наготове всегда были заранее придуманные отговорки. Станислав поймал себя на том, что постоянно думает о ней. Она казалась ему все прекраснее в своей недоступности. Его восхищало, что она держится с таким достоинством. Рассеять бы недоверие, обратиться к ней на ее родном языке. А вдруг в ответ услышит из ее уст безжалостное: «Ага, фольксдойч. Вы хорошо говорите по-польски?» Нет, ни за что на свете. Проклятая форма!

Однажды, когда уже без надежды на успех он пытался договориться с ней о встрече, девушка ему улыбнулась. В этой улыбке промелькнуло какое-то участие. Люся призналась, что разговаривала о нем с одним из пациентов. Больной хвалил его. Сказал, что Станислава пленные называют «немцем с добрыми глазами». Это ее позабавило. «Что тут смешного?» — удивился Альтенберг. Девушка помедлила с ответом. Они все еще стояли возле госпитального барака, откуда тянуло резким запахом карболки. Наконец, после долгих уговоров, Люся выпалила одним духом, глядя на него с вызовом: «Словно речь о волке. Волк с добрыми глазами». Она рассмеялась и умолкла, сожалея о собственной откровенности. Станислав взял ее под руку и повел по лагерной дороге. Она не возражала. Сгущались сумерки. На сторожевых вышках вспыхнули прожекторы. Их ослепляющие лучи скользили по натянутым струнам колючей проволоки. Миновали строго охраняемые ворота. «Молодец, Альтенберг, — услыхал он знакомый голос часового. — Хороша девчонка!»

Теперь они спускались с шоссе на проселок. Станислав хотел поцеловать ее, но она, слишком поглощенная тем, о чем они говорили, мягко его отстранила.

— Со вчерашнего дня у нас новый начальник, — сказала она. — День был очень тревожный. Мы боимся. До сих пор все были свои: врачи, военнопленные, ну и мы, по вольному найму. Теперь вдруг кто-то со стороны. Бог знает, кто такой. Говорят, был главврачом в Славуте. Недавно освобожден из лагеря, но сюда приехал на машине Борбе. Его ставленник. Собирается вводить новые порядки. Конечно, нововведения необходимы, только смотря какие. Уже приказал выделить один барак специально для сыпнотифозных. В сущности, это хорошо, но никто туда не имеет доступа. Понимай как хочешь. Велел установить вокруг дощечки с надписями: «Зона заражения тифом» — и предупредил, что выдаст в руки оберартца каждого, кто осмелится нарушить запрет. Врачи опасаются, как бы он там не устроил душегубки. Есть подозрения, что Борбе получил какие-то секретные инструкции от гестапо и хочет воспользоваться им, как исполнителем. Его рекомендовал оберартцу бургомистр Гиляс, законченный мерзавец. Выслуживается перед немцами. Извини меня, — спохватилась Люся. — Я имела в виду гестапо.

Станислав весь обратился в слух. Он догадывался, о ком разговор.

— Как зовут этого врача?

— Федор Федорович Леонов. Говорят, получил самые широкие полномочия от Борбе. Является официальным его заместителем. Недавно оперировал какого-то гауптмана и спас его в безнадежном состоянии. Отсюда и внезапное повышение.

— Твои врачи убеждены, что имеются какие-то специальные инструкции гестапо?

— Не знаю. Они так полагают. Особенно настораживает всех самоуверенность доктора Леонова. Значит, у него есть основания. А ведь вы отнюдь не заинтересованы в сокращении смертности среди пленных. Скорее наоборот. Сам видишь, как с ними обращаются. Ты странное исключение. — Люся покраснела. — Я не украинка, не русская, но испытываю огромное уважение к этим людям. Помогаю им от чистого сердца. Ведь они жертвуют собой во имя родины. А вы обращаетесь с ними, как с преступниками.

Люся спохватилась, что, пожалуй, наговорила лишнего, чмокнула его в щеку. Притворная нежность. Подозрения в адрес Леонова глубоко задели Станислава. Он не знал, что думать об этом. Ведь он был в здешних краях чужаком и предпочитал полагаться на интуицию тех людей, которые лучше разбирались в местных делах. Тем не менее все это представлялось ему маловероятным. Гросслазарет был подчинен командованию вермахта, гестапо тут не пользовалось особыми правами. Кроме того, доктор Леонов в такой роли… Попросту гипертрофированная подозрительность, присущая людям, которые не уверены в своем завтрашнем дне. Наконец, одному богу известно, не намеренно ли создает Федор Федорович вокруг себя именно такую атмосферу, чтобы ради каких-то, лишь ему известных целей укрепить свои жизненные позиции в глазах немцев. Поэтому не следовало рассеивать ничьих заблуждений. В лужах, мимо которых они проходили, отражались их темные фигуры. Он в немецкой солдатской шинели, она в кургузом, потертом пальтишке.

— Будь осторожнее. Много говоришь.

Она ответила, что ее главным образом волнует судьба пленных, поскольку за себя ей бояться нечего. Потом вдруг остановилась и повернулась к нему лицом.

— Я не знаю… Может, нам не надо встречаться.

— Почему?

— Ты немец…

— Это тебе давно известно.

— Да. Но все думают, что однажды тебе придется… Ты вооружен. Побеги не могут продолжаться до бесконечности. Промахнешься еще раз-другой. А потом ненароком вспомнишь о матери, майоре фон Граффе, о фронте, подумаешь — стоит ли рисковать, если тут можно отсидеться. И тогда… сам понимаешь, — она отпрянула, дрожа всем телом. — Я не смогу. Я пошла с тобой, услыхав, что ты не такой, как другие. И это правда. Но здесь нельзя быть другим. Нельзя не убивать. А я не хочу услышать от тебя, что другого выхода не было. Знаю, что когда-нибудь скажешь: «Роковой выстрел… зачем этот человек убегал?» — Она отступала все дальше, не замечая, что ноги ее тонут в грязи. Станислав взял девушку за руку, она дрожала, как в лихорадке.

— Что ты говоришь, Люся? Это был бы мой предпоследний выстрел. Затем я выстрелил бы вот сюда. — Он ткнул себя большим пальцем под подбородок. — Клянусь тебе.

Она с минуту смотрела на него, не понимая этого жеста. И вдруг поняла. Глаза ее широко раскрылись, в них отразился испуг. Она испугалась за него. С плачем бросилась ему на шею. Руки их сплелись, поцелуи были горьки от слез и горячи. Он подхватил ее на руки и поднял высоко над землей. Девушка крепко обняла его за шею. Унося ее на руках, он чувствовал, как ветки с сухими листьями хлещут его по лицу. Потом, запутавшись в каких-то ползучих растениях, Станислав упал. А когда прикоснулся к ней, ему показалось, что окружавший их жухлый кустарник вдруг полыхнул жарким пламенем.

Однажды, во время очередного свидания, она вдруг помрачнела и, припав лицом к его груди, сказала, что не может мириться с тем, что умирает столько молодых людей. Люся имела в виду войну вообще, а в частности — своих пациентов. Пожаловалась, что невозможно слушать, как они просят уведомить семьи об их смерти. В большинстве случаев семьи эти находились за линией фронта, в чем сами умирающие не всегда отдавали себе отчет и вручали ей перед смертью письма, которые она не в состоянии кому-либо передать. Она знала десятки адресов, совершенно в данный момент недоступных, и копила их в памяти, словно в каком-то бесполезном архиве.

— Это ужасно, когда нельзя сказать близким, что умираешь.

Станислав прекрасно это понимал. Он и сам не знал, какая судьба его ждет, куда его загонит и удастся ли ему самому, расставаясь с жизнью, передать хоть одно слово семье. Альтенберг сказал это Люсе, добавив, что может именно поэтому самым тяжелым для него делом является вывоз покойников из лагеря. Время от времени ему приходится этим заниматься.

— Да, знаю, — почему-то оживилась девушка. — И часто тебе дают такие задания?

Станислава удивил ее внезапный интерес именно к этой его служебной повинности.

— Зачем тебе это знать? — спросил он.

Сначала она попыталась уйти от ответа, но, прижатая к стене, призналась.

— Знаешь, нынче ночью умрет один пациент…

— Как это умрет? Откуда тебе известно?

— То есть не совсем… — заговорила она сбивчиво. — Он сам только сегодня узнал об этом…

— Значит, вы говорите больным, что они умрут?

— Ах нет, но сегодня ему выпишут свидетельство о смерти. Ему нельзя дольше оставаться в лагере. Это политработник… если его кто-нибудь выдаст… сам понимаешь…

— Ага… И вероятно, он должен выехать вместе с тем, кто действительно…

— Вот именно… — Она понизила голос. — Может, не следовало говорить этого, но я знаю, что тебе можно доверять. Для тебя это небольшой риск. Он уже не числится среди живых и будет знать, когда соскакивать с повозки.

Станислав подумал, что девушка кем-то проинструктирована.

— Кто-нибудь поручал тебе договориться со мной?

Люся решительно покачала головой.

— Они о тебе почти ничего не знают. Вроде не похож на других, вот и все. Поэтому и выбрали день, когда ты дежуришь.

— Кто они?

Люся смутилась.

— Врачи. Надеюсь, нет ничего плохого в том, что они спасают человека?

— Смотря для кого. Это доктор Леонов?

— Не могу сказать.

— Правильно.

Станислав понял, что за охранниками ведется наблюдение. И поэтому установлено, кто когда вывозит покойников на кладбище.

— Значит, ты знала, что завтра — мой день.

Девушка утвердительно кивнула.

— Вы больше не подозреваете доктора Леонова?

— Нет.

— Как разобрались? Ведь сама же говорила, что все его боятся.

Она достала из сумочки гребешок, чтобы привести в порядок волосы.

— Не знаю. Все изменилось после того, как Федор Федорович велел наложить гипсовый панцирь одному моряку.

Играя пряжкой своего ремня, лежащего рядом, Станислав спросил, какое это имеет отношение к делу.

— Он весь покрыт татуировкой, — пояснила Люся. — А летчиков и моряков расстреливают с ходу. Гипс наложили на его морские узоры. Но тому офицеру, о котором я тебе говорила, не поможет никакой панцирь. Ему действительно нельзя задерживаться в лагере. Он будет обязан тебе жизнью. — Она крепко стиснула руку Станислава. Он ответил ей тем же.

— Зря беспокоишься. Твой покойник будет жить. Передай это Федору Федоровичу.

На рассвете он был возле морга. Сбитый из досок сарай со скрипучей дверью, запиравшейся на засов. Пахнет хлорной известью. Набралось уже более дюжины покойников. В последнюю минуту притащили на носилках еще два трупа, прикрытые мешковиной. Станислав подумал, что один из них — непременно тот, о котором предупреждала Люся. Попытался представить себе, что он может сейчас чувствовать. Прежде всего страх, страх при каждом вздохе. Обнаружат, что живой, и убьют. Он почти ничего не знал до последнего момента. Так по крайней мере утверждала девушка. Врачи боялись провала. Лишь изо дня в день проставляли все более высокую температуру. Политрук заметил это вчера утром и запротестовал. Не знал, то ли это недоразумение, то ли из него нарочно делают больного. Ему уже надоел госпиталь. Попал сюда из-за обычной простуды, а теперь чувствует себя лучше и хотел бы вернуться в команду. Какой идиот проставил ему сорок градусов? Рассердившись, он подозвал врача, чтобы высказать ему все. И тогда врач назвал его «товарищ политрук». Тот встревожился. Сказал, что никакой он не политрук, но врач гнул свое. Заметил, что дальнейшее пребывание в лагере сопряжено с большой опасностью. Пленный рассмеялся. Что значит дальнейшее пребывание? Не собираются ли предложить ему путевку в санаторий? Нет, нечто вроде смерти. Смерти? Да. Конечно, если он на это решится. Дело рискованное, но верное. Умереть и освободиться. Итак, если он согласен, то может умереть нынешней ночью. Ему выпишут свидетельство о смерти, а завтра утром вывезут вместе с теми, кто действительно скончался. Условный сигнал он услышит в самом подходящем месте. Один из пленных-могильщиков ударит лопатой о лопату. Тогда он должен спрыгнуть с фуры и бежать куда глаза глядят. Многим это уже удавалось. Теперь он лежал здесь, среди трупов, сдерживая кашель, вызываемый едким запахом хлорки. Станислав поражался его выдержке. Прежде чем подъехала фура, явилась медсестра со свидетельствами о смерти. Это была женщина средних лет с усталым, озабоченным лицом. Медсестра Оксана. Она уже не раз вручала ему эти небольшие листки бумаги — последние следы бытия, которое завершилось. Станислав внимательно их пересчитывал. На каждом виднелась печать оберартца Борбе и его личная подпись. Если спросить ее сейчас, какое из свидетельств принадлежит тому, который должен спрыгнуть с фуры, вот бы поразилась. Станислав сказал, что все сходится, и велел пленным погрузить тела на фуру. Действовали они ловко, желая побыстрее покончить с этим печальным заданием.

— Сегодня нет дождя, — проговорила Оксана по-немецки. — Вчера бы промокли.

Она явно старалась занять его разговором, чтобы на всякий случай отвлечь внимание от мертвецов и наверняка заодно подбодрить находящегося среди них живого.

— О да, — согласился он. — День обещает быть погожим.

Пленные прикрыли груз брезентом и взяли лопаты, прислоненные к стене сарая. Поехали. Остановились еще на минуту у ворот, где Станислав предъявил часовому свидетельства о смерти, заверив, что внимательно пересчитал трупы. Все же пришлось откидывать брезент. Часовой глянул мельком и подал знак продолжать движение.

Фура, тарахтя по мостовой, покатила вдоль колючей проволоки. Серый рассвет рассеивал сумрак уходящей ночи. Над полями стлался туман. Въехали в предместье. Деревянные домишки с резными крылечками, лай собак… За перекрестком моторизованный патруль полевой жандармерии. Два жандарма возились с колесом коляски, приподнятой домкратом, а третий стоял в сторонке и курил сигарету. Когда проезжали мимо него, он проводил взглядом фуру и с презрительной миной швырнул под ноги одному из пленных окурок, ожидая, что тот бросится на добычу. Пленный хорошо его понял. Шагнул в сторону и с силой растоптал окурок. При этом его лопата столкнулась с лопатой другого могильщика. Раздался громкий стук. На фуре кто-то осторожно пошевелился. Секунду спустя из-под брезента выпала человеческая фигура и на полусогнутых приземлилась прямо у ног Станислава. Осознав свою роковую ошибку, «воскресший» медленно поднялся с земли. В одном нательном белье, босой. Он торопливо озирался по сторонам, ища, куда бы скрыться. Никаких шансов у него не было. Конвоир, мотоцикл и жандармы, а вокруг открытая местность. На мгновенье он встретился глазами с Альтенбергом. Тот гаркнул «стоять» и ткнул его стволом винтовки в спину. Следовало любой ценой предотвратить побег. Жандармы, которые заметили происшедшее, уже приближались к фуре.

— A, das ist ein Verstorbene. Покойник. Почему он вдруг ожил? Проверь-ка, может, там больше таких? Лучше штыком.

Станислав возразил, что это умершие от тифа и он предпочел бы не прикасаться к ним даже острием штыка. И заверил жандармов, что, если бы даже там еще оказался кто-то живой, уж он позаботится, чтобы тот попал по назначению вместе с остальными. Слово «тиф» подействовало отрезвляюще. Жандармы немного попятились и ограничились советом, чтобы он немедленно навел порядок, поскольку «воскресший», того гляди, смоется и разнесет заразу по округе. Станислав ответил, что беглеца предпочтительнее отвести на кладбище, где уже вырыта могила. Он следует туда с повозочным и двумя могильщиками, так может прихватить и четвертого человека. Жандармы с ним согласились и, оживленно обсуждая необычное происшествие, вернулись к своему мотоциклу. Фура покатила дальше, скрипя колесами. Человек, выпавший из-под брезента, плелся за ней босиком, дрожа от холода и волнения. Вскоре за холмом показались поблекшие деревья кладбища. Пленные, не догадываясь, что Альтенберг понимает по-русски, лихорадочно перешептывались. Речь шла прежде всего о случайном столкновении лопат. Тот, который не хотел поднять окурок, проклинал жандармов и неуместное проявление своей гордыни. Какая непростительная оплошность! Хоть самому в яму ложись!

Пленные понизили голос. Видимо, уговаривают «воскресшего», чтобы он все-таки попытался бежать. Он что-то отвечает, дрожа от холода и стуча зубами. Сомневается в успехе. Повторяет свою фамилию. Хочет, чтобы ее запомнили. Лейтенант из Тулы. Просит передать жене, Татьяне, что на этом кладбище… Мечтал вернуться, да не вышло… Так пусть же она приедет сюда когда-нибудь с детьми. Он будет ждать в сырой земле. Двое пленных с лопатами понимающе кивают, но отнекиваются. Сами не знают, доживут ли до утра. Здесь люди гибнут, как на фронте. Теперь дорога взбирается на пологий склон. Переговаривающиеся замолкли. Станислав шел в нескольких метрах от них и оглядывался вокруг, выискивая какую-нибудь высокую точку у обочины. Тихо, ни души. Фура уже поворачивала к кладбищенским воротам. Запавшие могилы в густом бурьяне, почти облетевшие деревья… Альтенберг подошел к пленным.

— Постойте, лейтенант…

Остановились все трое, оглянулись на окрик. «Воскресший» дрожал от холода в одном белье. Взглянул отрешенно и поднял руки.

— Да, понимаю. Стреляй!

— Ничего ты не понимаешь, — сказал Станислав, — и не должен понимать. Беги. Быстрее сматывайся.

«Воскресший» не верил ему. Стоял потупясь и дрожал. Станислава тоже бросило в дрожь от холода. Те двое, с лопатами, смотрели на него исподлобья, хмуро, озлобленно.

— Удирай, все равно убьет, — сказал один из них «воскресшему».

Станислав почувствовал, как кровь ударила в голову.

— Молчи! — бросил он резко. — Молчи сейчас и потом все молчите, если хотите дожить до утра. А ты, лейтенант, беги. Беги, говорят тебе.

Человек в нательном белье встретился с ним глазами, потом метнул взгляд на заросли, тянувшиеся неподалеку. Ему, видимо, было уже все равно. И вдруг припустил так, что засверкали босые ступни, поскользнулся на замерзшей луже и с размаху вломился в гущу терновника. Станислав смотрел, как он с трудом продирается сквозь путаницу ветвей. Подождал, пока беглец совсем исчезнет, потом снял с плеча винтовку и дважды стрельнул вверх. Лошадь, испуганная выстрелом, рванула фуру и с грохотом потащила в кладбищенские ворота.

После побега «воскресшего» прошло несколько дней. Все это время Станислав ждал какого-нибудь отзвука. Не залег же лейтенант под теплой периной у какой-нибудь вдовушки. Он должен был добраться до партизан или подпольщиков, у которых необычные обстоятельства побега не могли не возбудить живейшего интереса. Там, у кладбища, Станислав полностью открыл свои карты и был уверен, что его правильно поймут. По крайней мере четыре человека были свидетелями того, что он совершил. Надо надеяться, они понимали, что он рисковал головой. И готов был еще пойти на риск, но с той стороны никто не отзывался. Это упорное, глухое молчание удручало. Вдобавок, пропала Люся, которая хоть что-то могла объяснить. От Качаева узнал, что она больна гриппом и на работу выйдет только через несколько дней. Станислав даже не знал ее адреса. Затянувшееся молчание нагоняло на него апатию. На четвертый или пятый день в лесопилке к нему подошел Музалев. С едкой усмешкой и обидой в голосе сказал, что не обнаружил сегодня в условленном месте обещанной газеты. Станислав уловил иронию и с трудом сдержал вспышку гнева:

— Не беспокойся. Мы еще не взяли Москву.

Музалев потер рукой небритый подбородок.

— Это видно по вашему лицу, — нагло заявил он. — А газета… Уж больно вы приучили меня к чтению…

Альтенберг закусил губы, но обещал принести газету в ближайшее время. Пленный поблагодарил его, но не ушел.

— Что еще, Музалев?

Тот нерешительно откашлялся.

— Собственно… Видите ли… Впрочем, вы такой отзывчивый. Сами понимаете, что такое тоска по дому.

— Что ты хочешь этим сказать?

Музалев кивнул головой в сторону леса.

— Ностальгия.

— Что? Бежать надумал?

Тот слегка пожал плечами.

— Разве можно назвать побегом то, что делается с вашего согласия?

Станислав пригляделся к Музалеву внимательнее.

— Полагаешь, что я могу тебя отпустить?

— Не полагаю, знаю. Если бы не знал, не обращался бы к вам с этим.

Они посмотрели испытующе друг на друга.

— Послушай, — сказал Станислав, — у меня сбежало уже около десяти. В последнее время мне начали грозить отправкой на фронт. Я не боюсь передовой. Не в этом суть. Может… Я мог бы делать для вас что-нибудь более полезное, чем ежедневно приносить тебе газету. Я тебя, Музалев, отпущу. Давно уже думал об этом. Но запомни и скажи где надо. Я тоже хочу уйти отсюда. — Грохот перебрасываемой древесины заглушал его слова. Краем глаза он наблюдал, как пленные берут по две доски и, раскачав, забрасывают на штабель. — И еще одно. Будет хорошо, если оставишь следы крови. У меня репутация плохого стрелка. Хоть один раз попасть было бы очень кстати.

— Вы собираетесь меня ранить?

Станислав отрицательно покачал головой. Холодный ветер сдувал с досок опилки. Пришлось прищуриться, чтобы не засорило глаза.

— Нет. Сойдет куриная кровь. Только не оставь после себя перьев.

Музалев рассмеялся.

— Я знал, что с вами можно договориться. Есть еще просьба.

— Какая?

Музалев поправил на шее фланелевую портянку, которая заменяла шарф, и застегнул ватник.

— Речь не обо мне. О другом человеке.

— А ты? — удивился Станислав. — Хочешь тут остаться?

— Никто здесь не хочет оставаться. Но этот человек должен уйти как можно скорее. По жене истосковался, — Музалев обнажил зубы в улыбке.

— А ты не тоскуешь?

— Моя за линией фронта. Ей и так подождать придется… Это надежный человек… Скажет, что нужно. Он с неделю в нашей команде. Грузин. — Музалев показал глазами на пленного, бросавшего доски.

— Грузин? — переспросил Станислав. — И у него здесь жена?

Музалев прикрыл замешательство плутоватой улыбкой.

— Жена всегда старается быть поближе к мужу.

— Ясно, — сказал Станислав без особой убежденности. — Передай, чтобы попытался бежать сегодня. Только пусть не забудет оставить следы крови.

— Ладно, будет истекать кровью, как зарезанный баран.

Музалев ушел, довольный. Станислав видел, как он подзывает грузина, дает ему стальной скребок и они, усевшись верхом на бревне, принимаются очищать кору. Альтенберг встревожился. Он доверял Музалеву. Но то, что сказал ему, было равносильно окончательному переходу на ту сторону. И вызову, брошенному гестапо.

В сумерки того же самого дня грузин исчез в темной гуще кустарника. Станислав трижды пальнул ему вслед и, громко ругая беглеца, выместил свою притворную злобу на остальных пленных. Бранясь, он пригрозил, что будет стрелять в каждого, кто хотя бы протянет руку к лежащей в канаве картофелине. На следующий день собаки обнаружили следы крови, оставленные грузином, но это не спасло Станислава от явки к фон Граффу. К счастью, еще в двух командах также случились побеги, причем у наиболее ревностных конвоиров. Следовательно, он не был одинок. Между тем Станислава занимал вопрос, почему Музалев сам не воспользовался возможностью бежать, а уступил ее другому. Как-то во время обеденного перерыва заговорил с ним.

— Скажи, почему твой грузин так торопился покинуть лагерь? На генерала не похож. Полковник?

— Нет, Herr Post. Оружейник, — возразил Музалев.

— Я предпочел бы, чтобы его называли часовщиком, — сказал Станислав, подумав.

— Так точно! Часовщик.

На одной из утренних поверок переводчик оберарцта Борбе сообщил Альтенбергу, что медсестра, с которой он, герр ефрейтор Станислаус, так охотно встречается, вернулась после выздоровления в лазарет и расспрашивала о кем. Было уже некогда повидаться с Люсей. Команды под надзором конвоиров выходили на плац, освещенный качавшимися на ветру лампами. Еще пересчитывали тех, кто оставался в лагере. Это были повара, врачи, старшины бараков и прочая обслуга. Станислав успел только шепнуть Качаеву, что будет ждать Люсю вечером в привокзальном буфете. Переводчик понимающе кивнул и вернулся в строй. Станислав вышел со своими пленными, довольный тем, что возобновляется прерванный роман.

Вечером, поставив винтовку в пирамиду, он заглянул в расположение взвода, взял плитку пайкового шоколада и, притворившись, что не слышит шуточек слишком догадливых сослуживцев, торопливо покинул казарму. Погода была скверная. В буфете он с трудом нашел местечко у стойки. Было полно солдат и полицаев. Станислав заказал кружку пива и ждал, поглядывая в темное окно, по которому струились потоки дождя. В гомон пьяных голосов то и дело врывался грохот посуды, которую поспешно убирали со столиков. В густом, как студень, воздухе стоял кислый запах пива и скверных пайковых сигарет. Когда он допивал вторую кружку, в приоткрытых дверях показался темно-зеленый берет Люси. Какой-то солдат, увидав девушку, загоготал сиплым от водки басом. Станислав подошел к ней. Она была бледна, истощена болезнью. Не хотела и минуты оставаться здесь. Он спросил, куда они пойдут в такую погоду. Люся ответила, что к ней. Мать уехала погостить к родне, и поэтому она может пригласить его. Станислав обрадовался. Заплатил за пиво, и они вышли. Дождь не прекращался. Пока добрались до ее дома, при тусклом свете газовых фонарей, успели почти насквозь промокнуть.

— Опять простудишься, — сказал он. — И исчезнешь надолго с горизонта.

Она возразила, что ничего с ней не случится, сейчас вскипятит чайник и погреется возле своей любимой кафельной печи. Он признался, что не прочь полюбоваться ею, когда она, разомлев от тепла будет потягиваться, как кошечка. Люся игриво рассмеялась. Поднялись на четвертый этаж по крутой и темной лестнице и вскоре уже снимали мокрую верхнюю одежду в тесной прихожей. Он привлек ее к себе, она не сопротивлялась. Позволила себя поцеловать, но тут же вырвалась и принялась расчесывать влажные волосы.

— Пройди в комнату, — попросила она. — Сегодня мы будем вести себя серьезно.

Станислав спросил, что случилось. Глядя на его отражение в зеркале, она старалась побороть нервную дрожь.

— Мне так хочется, чтобы было все по-человечески. Знаешь, как в книжках пишут. Сперва встречаются, а потом связывают свои судьбы навсегда. Я глупая, верно? — Она повернулась к нему лицом. — Но то, что сейчас, совсем не напоминает книжки. Знаю, что мы скоро расстанемся.

Он взял у нее из руки гребенку, которой она хотела его причесать.

— О чем ты говоришь?

Люся потащила его за руку в комнату, зажгла свет, достала из буфета три чайных чашки и аккуратно расставила на столе. Стол был большой, массивный, накрытый вязаной скатертью в цветочек. Станислав удивленно спросил, почему три чашки?

— Я узнала от Музалева, что тебе обязательно надо с кем-то поговорить.

Альтенберг подозрительно поглядывал то на нее, то на чашки.

— А ты какое имеешь к этому отношение?

— Никакого. Просто организовала встречу, — Люся улыбнулась.

— С кем? — Он испугался, еще, чего доброго, попадет из-за нее в какую-нибудь нелепую историю.

Она это почувствовала.

— Не бойся. Он серьезный человек. Ну, а что может быть дурного в дружеской беседе? Поговорим о погоде, если ты сочтешь это необходимым, и других тем не будем касаться. Присаживайся. — Она взглянула на часы. — Сейчас пожалует наш гость. О боже!

Заключительный возглас касался светомаскировки. С наступлением темноты окна зашторивались, и это строго контролировала полиция. Люся торопливо опустила черную бумажную штору и вышла в кухню приготовить чай. Станислав сел на податливый, урчащий пружинами диван и пододвинул поближе поясной ремень с кобурой, минуту назад небрежно отброшенный. Сделал он это машинально, понимая, что носит военную форму, которая отнюдь не пользуется здесь популярностью. Вскоре послышался стук в дверь, кто-то вытер ноги у порога, и мужской голос, как будто знакомый, принялся расспрашивать Люсю о здоровье, извиняться за позднее вторжение. Та заверила гостя, что все в порядке, что она его ждала. Наконец дверь приоткрылась, и Станислав увидал доктора Леонова. Он шагнул в комнату, слегка горбясь, остановился, словно в недоумении, и подошел к Альтенбергу.

— О, мы, кажется, где-то встречались… По-моему, это вы доставили меня первый раз в лагерь?

— Да, я. У вас прекрасная память.

Доктор не спускал с него глаз. Остриженные в плену волосы успели отрасти, но выглядел он постаревшим.

— Это был довольно серьезный момент в моей жизни. В подобных ситуациях многое запоминается. Помните, что еще тогда произошло?

— Да, помню. Был убит убегавший человек.

— Вот именно. Я многое повидал на своем веку, но это меня потрясло. Он выбегал с кладбища, а тут наш автомобиль. Насколько я понял, вы не торопились применить оружие. Вероятно, потом у вас были неприятности?

— Нет. Никаких, — ответил Станислав, и это была правда. — Оберарцт Борбе очень обрадовался, что я вас доставил вовремя.

— Ну, да, — сказал Леонов. — Он прежде всего беспокоился об этом гауптмане. Очень опасная операция. Я мог бы поплатиться жизнью. — Доктор умолк и задумался.

Разговор оборвался. Станислав вынул из кармана помятую плитку шоколада, протянул Люсе и сказал, что это к чаю. Она понюхала шоколад сквозь обертку и с довольной улыбкой ушла на кухню, понимая, что их надо оставить вдвоем.

— Надеюсь, вы не в претензии, что я заглянул сюда мимоходом? Люся сказала, что вы зайдете вечером, а мне уже давно хотелось с вами познакомиться. Она моя сотрудница и очень молода, я до некоторой степени по-отцовски опекаю ее. Если бы я не слышал о вас много хорошего, решил бы, что вы хотите вскружить ей голову.

Тема, которую неожиданно затронул доктор, неприятно озадачила Станислава. Но тут же он почувствовал нарочитую банальность «отцовских» рассуждений Федора Федоровича. Леонов попросту пытался окольным путем подойти к главной теме разговора.

— Я желаю ей добра, и коль скоро у вас с ней роман, мне не хотелось бы, чтобы она страдала. Вы немец и, мне думается, человек реалистически мыслящий. Ей не нужен этот роман. И вам тоже…

Станислав не знал, как отвечать. Он сознавал, что от этого разговора зависит его судьба, и не мог скрыть волнения. Достал пачку, сигарет и протянул доктору. Федор Федорович отказался. Станислав закурил один, сжимая слегка дрожащей рукой зажигалку.

— Я предан ей, — произнес он, пытаясь продолжить разговор. — Я не могу обмануть ни Люсю, ни ее друзей.

По лицу доктора скользнула тень заинтересованности.

— Рад слышать это от вас, — сказал он. — Люся — необыкновенный человек. Меня восхищает ее самоотверженность. Условия работы в лагерном лазарете просто убийственные. Но ради своих больных она готова на все. Вы ей нравитесь, и, думаю, не случайно. Не удивляйтесь, что говорю об этом. Я врач, мое призвание — заботиться о человеческой жизни, — Федор Федорович испытующе посмотрел в глаза. — Немцы насаждают философию человеконенавистничества. А вы… вы, не имея ничего общего с медициной, в ряде случаев ставили человеческую жизнь выше своего служебного долга. Это поразительно. И дает право мне, врачу, видеть в вас союзника, борющегося за жизнь против смерти. Вероятно, это следствие ваших убеждений. Может, вы коммунист?

Станислав нервным жестом стряхнул пепел.

— Нет. То есть я никогда не был членом КПГ. Впрочем, немецкие коммунисты уже восемь лет томятся в концентрационных лагерях.

Доктор Леонов отогнал рукой табачный дым.

— Да, знаю. Читал об этом еще до войны. Помню… Поджог рейхстага, судебный процесс… У нас много писали об этом. Но вернемся к нашему разговору… Что же отличает вас от ваших соотечественников? Может, это соображения религиозного плана? В Германии, насколько мне известно, много сект. Вы не принадлежали к одной из них?

Станислав чувствовал, что доктор намерен во что бы то ни стало разгадать его тайну. Конечно, проще всего открыться. Проще, но гораздо мучительнее. Он решил хранить свою тайну до тех пор, пока не сбросит немецкого мундира и не подтвердит в бою свою национальную принадлежность.

— Разумеется, — сказал Станислав. — Сект было много. Только опять-таки все кончилось концлагерем.

Доктор Леонов раздосадованно щелкнул пальцами.

— С приходом Гитлера к власти в Германии все кончилось и кончается концентрационными лагерями. Но ведь кто-то, черт побери, уцелел. Где-то кого-то не выдали… Кто-то ускользнул от гестапо, остался на свободе, а сейчас служит в армии, как и вы. И не желает отрекаться от своих убеждений. Притаился и вопреки массовому безумию старается сохранить лицо и душу человека. А вы… Вы выпустили из лагеря несколько пленных. Чего ради? Не скажете же, что это результат домашнего воспитания, человеколюбия, которое привил вам кто-то из родителей. В вашем нежелании применять оружие есть нечто большее, чем обычная гуманность. Самый гуманный немец не станет общаться с пленными. Будь они хоть англичанами. Разве что коммунист.

— Значит, получается, что я один из них, — улыбнулся Станислав.

Федор Федорович был слишком увлечен решением загадки, чтобы ответить улыбкой на улыбку.

— У вас немецкая фамилия, верно?

— Да, Альтенберг.

— Вы не еврей?

— Нет.

— Быть может, мать у вас русская или украинка?

— Нет. Пожалуйста, не утруждайте себя. Загадка проще, чем вам кажется… Но еще не время раскрывать карты. Когда-нибудь все объясню. В более благоприятной обстановке.

Доктор недовольно умолк. В комнату вошла Люся с чайником в руках. Разливая чай, она встревоженно поглядывала на молчащих мужчин. Ей хотелось знать результат разговора, но расспрашивать она не осмеливалась.

— Если я правильно информирован, — заговорил Леонов, — вы стремились к этой встрече. — Станислав утвердительно кивнул. — Чего вы хотите от Люси? — доктор снова вернулся с «отеческому» тону.

— Чтобы понадежнее спрятала мое обмундирование.

— А потом?

— Переправила к партизанам.

Федор Федорович поднес чашку ко рту и засмотрелся в золотистое зеркальце чая.

— Я врач, не партизан. А кроме того, ваше присутствие в лагере нам необходимо. Вы можете помочь во многих наших трудных акциях. И потеря такого доброжелательного человека, как вы, была бы весьма ощутима.

— Я сделал для Люси все, что мог, и готов на большее, — начал Станислав, но она перебила его:

— Ты сделал это не для меня, таковы твои убеждения. Сам же мне говорил. — Она не поняла подтекста его высказывания, и Станислав осуждающе взглянул на нее.

— Федор Федорович за то, чтобы я подольше оставался с тобой, и я останусь в лагере, пока будет возможно. Но в случае провала я не хотел бы оказаться один.

— Это я гарантирую, — заверил Леонов. — Мы сделаем все, чтобы своевременно вам помочь. Однако сейчас — пленные для нас проблема первостепенной важности.

Станислав спросил, есть ли у доктора какие-либо конкретные предложения. Тот ответил, что в лагере имеется около тридцати человек, которые должны побыстрее оттуда выбраться. Конечно, продолжал доктор, всех их не вывезешь на фуре, как недавно лейтенанта. Но есть одна идея, осуществимая только с помощью Станислава. Речь идет о разборке старых конюшен, находящихся рядом с лагерем. Для расширения лагеря необходим строительный материал. Немцы любят разрушать то, что построено другими. Поэтому будет нетрудно увлечь этой идеей фон Граффа. Разговор с комендантом он берет на себя, а пленные сделают то, что им положено: разберут конюшни и заодно сократят количество обитателей лагеря. Но нужен хотя бы один охранник, который владел бы должным образом сложением и вычитанием. Если бы он, Альтенберг, пожелал бы заняться подобного рода арифметикой, все было бы проще простого.

— Через несколько дней, — продолжал доктор, — я ознакомлю вас с планом, и мы вместе обсудим детали. Операция будет проведена таким образом, что после нее вы сможете остаться в лагере. Если все-таки возникнут непредвиденные осложнения, мы о вас позаботимся.

Станислав выразил готовность принять участие в этой акции, но добавил, что предпочел бы знать точно, когда сможет окончательно покинуть лагерь. Доктор развел руками.

— Я буду с вами откровенен, Альтенберг. Давайте условимся: это будет тот день, когда вы почувствуете, что земля горит под ногами. — Он поднялся со стула. — Рад, что мы познакомились поближе. Люся предупредит вас, когда мы сможем встретиться снова. Да… чуть не забыл. У вас есть большой друг, лейтенант Троицкий. Лейтенант просил поблагодарить вас. Он обязан вам жизнью. А Корджоквидзе, который так тосковал по жене, не нарадуется свободой. Приглашает вас после войны в Грузию. У нас уже много ваших друзей. — Доктор пожал руку Станиславу, простился с Люсей и вышел.

Альтенберг мог бы поклясться, что, кроме шагов доктора, на лестнице раздались шаги еще двух пар ног. Это его не удивило. Бдительность и доверие должны здесь сопутствовать друг другу.

Разборка старых конюшен продолжалась уже несколько дней. И все эти дни, хотя никто из охраны не докладывал о побегах, на вечерних поверках недоставало двух-трех человек. Комендатура лезла из кожи вон, чтобы распутать эту головоломку. Пленных пересчитывали вдоль и поперек, проводились специальные инструктажи конвоиров — все напрасно. Стало расхожим чье-то меткое замечание, что где-то появилась «дыра в кармане», но никто не представлял, где именно… А тем временем с рассвета и до темна между конюшнями и лагерем продолжалось неустанное движение. Конюшни находились всего в ста метрах от расположенной на краю лагеря солдатской кухни, ворота которой всегда тщательно охранялись. В порядке исключения, чтобы ускорить темп доставки стройматериалов, этими воротами было разрешено пользоваться пленным, которые носили бревна и доски с места разборки. Они тащили свой груз мимо дымящихся котлов и бетонированных ванн для мойки картофеля и сваливали в кучу уже на территории лагеря.

Однажды Станиславу заменили прежнего напарника Бруно Вагнером. Даже среди самых отпетых он считался «грозой пленных». Его знали многие команды. Вагнер любил пускать в ход приклад и стрелял без предупреждения. Эта внезапная замена обязывала Станислава действовать осторожнее. Следовало считаться и с тем, что его самого могли в любую минуту перебросить на другой участок. Таинственные побеги, подоплека которых была известна ему одному, постоянно вызывали перестановки при распределении постов. Во время обеда, когда пленные, сидя на бревнах, доедали баланду, а Бруно Вагнер отправился в умывальную выполоскать котелок из-под жирного гуляша, Станислав подозвал Музалева и спросил, в состоянии ли он обеспечить большее, чем обычно, число «сменщиков».

— Сколько надо?

— С дюжину.

— Слишком большой риск, Herr Post, — сказал Музалев.

Станислав ответил, что берет это на себя. До темноты еще часа четыре. А четыре часа — куча времени. Вполне достаточно, чтобы всех заменить. Лишь бы Музалев привел людей. И пусть они укроются поблизости, в бане или уборной, безразлично где, но чтобы могли явиться по первому же зову. Музалев отправился выполнять задание. Через полчаса пленные возобновили свое шествие с бревнами через территорию кухни. «Подменщики», то есть надежные ребята, работавшие в расположении лагеря, незаметно присоединялись по одному к команде носильщиков, пополняя ее постоянно тающие ряды. Они заменяли тех, кто, проходя через кухню, внезапно исчезали в прилегающем к ней дровяном складе. Станислав громко считал входящих. Но это был только первый этап. Затем следовало дать им возможность перейти на территорию разборки.

Под вечер, остановив на минуту движение, Станислав подозвал Вагнера. Тот до сих пор стоял за ограждением, между кухней и конюшнями, и осипшим, сорванным от крика голосом подгонял носильщиков. Альтенберг предложил ему поменяться местами. Пусть немного постоит здесь, в воротах, и посчитает входящих и выходящих, а он займется теми, кто по ту сторону. А кроме того, ему хочется заглянуть на кухню. Там всегда есть, чем поживиться. Только прояви находчивость. Вчера, например, обломился кусок баранины с чесноком, которую жарили для комендатуры. Сегодня, кажется, готовят свинину. Наверняка что-нибудь для них припасли. Бруно понимающе осклабился. И встал у ворот в ожидании конца обеденного перерыва. Станислав прошел на кухню. Работавшие там женщины готовили ужин. Две из них резали раскатанное на длинном столе тесто. Альтенбергу показалось, что они трудятся старательнее, чем обычно, словно желая отвлечь его внимание от дверей дровяного склада, где за поленницами пряталась уже добрая дюжина пленных. Тут же из котлов выпустили лишний пар, и кухня уподобилась бане. Прошел старший повар — немец в белом халате и форменной пилотке. На какую-то долю секунды Станиславу почудилось, что тот намеревается свернуть к дровяному складу, и его бросило в жар. Нет, проследовал дальше. Одна из женщин, резавших лапшу, наклонилась, достав откуда-то два объемистых свертка, положила на край стола. Станислав мимоходом ловко сгреб их и рассовал по карманам. Возле огромного котла, из которого валил пар, он наткнулся на истопницу. Они встретились взглядом. В ее глазах был почти ужас. Лишь она одна знала доподлинно, что сейчас творилось в дровяном складе. Руки ее дрожали от волнения. Она прищурилась, давая ему понять, что пока еще все в порядке, и с чрезмерным усердием снова принялась ворошить кочергой пылавшие в топке поленья. Успокоенный, Станислав вернулся к Вагнеру.

— Все нормально, — сказал он. — Можем начинать.

Бруно отсчитал и пропустил на кухонный двор десять человек, перепоручая их уже Станиславу. Прежде чем они вышли на дорогу, ведущую к конюшням, Альтенберг бегло пересчитал их. Двенадцать! Он даже не заметил, когда присоединилась лишняя пара. Погнал команду бегом к полуразрушенным строениям. Потом Станислав видел, как носильщики с бревнами на плечах косились на эту сверхкомплектную пару, когда она полезла в кучу старого толя, сорванного с крыш.

— А ты, Музалев? — спросил он, когда уже последний беглец затерялся в темных недрах конюшни.

Музалев покачал головой:

— Для меня не хватило подмены. А в команде все должны быть налицо. — Он вымученно улыбнулся.

Было ясно, что ему приказано остаться здесь. В лагерь он возвращался несколько приунывший. Впрочем, как и остальные. Помогли товарищам обрести свободу, а теперь волокли обломки разобранной конюшни с тоской и отвращением.

В тот вечер поверка тянулась более двух часов. Пленных пересчитывали до бесконечности. Старшины бараков, взбодренные комендантом, снова и снова перетряхивали жилые помещения и, возвращаясь бегом на плац, докладывали, что никого там нет и все до одного присутствуют на построении. Майор фон Графф не находил себе места от бешенства. Как все?! Недоставало шестнадцати человек. Шестнадцать человек вдруг испарилось! Куда они делись? Никто не мог ответить на этот вопрос.

— Команды возвратились в полном составе, — докладывал начальник караула. — Сегодня не было ни одного побега.

Этот доклад привел коменданта в исступление.

— Я не спрашиваю, были ли побеги! Меня интересует, где эти шестнадцать! Не растаяли же они от дождя. Команды в полном составе… Это еще хуже! Значит, им удалось выбраться из лагеря. Что в это время делали часовые?! Спали или были пьяные?! Тут, вероятно, есть подкоп. Не могли же они перелететь через проволоку!

Майор потребовал, чтобы конвоиры еще раз отчитались о своем дежурстве. На сей раз он задерживался дольше перед каждым из них, задавая каверзные вопросы. Когда слушал доклад Станислава, в глазах его появилась тень холодной иронии.

— У тебя уже сбежало несколько человек.

— Так точно, герр комендант. — Альтенберг почувствовал, как кровь стынет у него в жилах. — Но сегодня не было ни одного побега. Ефрейтор Вагнер может это засвидетельствовать. Команда носильщиков вернулась в полном составе.

Бруно Вагнер подтвердил. Сказал, что считали вдвоем и у них даже мышь не проскользнула бы. Он всегда хвастался своей бдительностью. Станислав ничего не добавлял от себя. Знал, что мнение Вагнера наиболее убедительно для начальства. Майор хорошо знал своих людей. Он кивнул, давая понять, что больше вопросов нет, и занялся следующим охранником. У Станислава кровь отхлынула от лица и ноги словно налились свинцом. И если бы вдруг дали команду «разойдись», он не смог бы двинуться с места.

Ночью его мучили кошмары. Ужин с Вагнером в кругу однополчан, с которыми они поделились организованным провиантом, и несколько рюмок водки, которую выставили приглашенные, не рассеяли его тревог. Он был уверен, что комендант прикажет начать расследование. Ему снилось гестапо, женщины из кухонной обслуги, отчаянно кричавшие под пытками, что они никогда не видали спрятавшихся за поленницами людей, и прикрытые толем тела пленных, которые были расстреляны со сторожевых вышек в тот момент, когда пытались скрыться. Они словно обвиняли его.

Утром Станислава разбудили стоны Вагнера. Он перепил накануне и канючил, чтобы ему дали порошок от головной боли. У кого-то нашлось лекарство. Вагнер высыпал порошок в рот, запил водой.

— Я, видно, подохну, прежде чем мы возьмем Москву, — стонал он.

— Здесь не подохнешь. Сам еще будешь ее брать, — сказал кто-то и добавил, что после вчерашнего происшествия фон Графф постарается всех их отправить на передовую. Никто не возразил. Угроза фронта повисла в воздухе. Станислав знал, что теперь они станут следить друг за другом, в надежде, что вдруг удастся обнаружить виновника побегов.

В течение дня, кроме обысков в бараках, ничего необычного не произошло. По договоренности с Музалевым они прервали переброску пленных на волю. Команда носильщиков работала, как и остальные, стараясь не обращать на себя внимания.

Вечером Станислав встретился с Люсей. У нее была для него новость. Пленные, которых он вывел из лагеря, благополучно выбрались из города. Леонов передал ему благодарность от имени беглецов и лично от себя, правда выразив недовольство по поводу его излишней лихости. Альтенберг и сам понимал, что пересолил. Признался также Люсе, что боится гестаповцев. Если они займутся лагерем, разоблачат подпольщиков в два счета. Люся сказала, что Леонов тоже этого опасается, хотя и знает, что фон Графф примет меры, чтобы не допустить сюда гестапо.

— Почему? — удивился Станислав. — Откуда ты это взяла?

Люся ответила, что так заявил сам фон Графф. Оказывается, нечто подобное он высказал в присутствии оберарцта Борбе, а тот поделился с доктором Леоновым. Мотивы довольно простые. В лагере не все так, как должно быть. Комендант и Борбе занимаются коммерцией с Федором Федоровичем.

— Коммерцией? — снова удивился Станислав.

— А ты не знал? Они уже давно продают нам разные продукты, одежду, одеяла. Доктор Леонов считает, что так можно помочь населению бороться с голодом и приближающимися холодами. Впрочем, не за все надо платить золотом или водкой. Они же заядлые картежники. И уже многое проиграли в покер. Доктор Леонов нашел им нужных партнеров. Да и сам уже здорово навострился играть. Эти побеги наверняка покроет Борбе. Спишет беглецов как умерших, и делу конец. Комендант не любит гестаповцев. Однажды сказал, что там, где они появляются, все попадают под подозрение. Вероятно, он имел в виду и себя. Пока тебе нечего бояться гестапо, но умоляю — будь осторожен. Я все сильнее о тебе беспокоюсь, — она прижалась к нему, как испуганный ребенок. И он, снедаемый опасениями, заботливо обнял ее за плечи.

— Передай доктору, — сказал Станислав, — что мы временно прекратили переброску. Пусть малость притихнет.

Она взглянула на него так, словно он подарил ей несколько дней счастья.

Перевод М. Васильева.