Сын Валленрода

III

Оживленное уличное движение вынудило его уменьшить скорость. Он с трудом пробирался между автомобилями, экипажами и пешеходами, перебегающими улицу. Голова разламывалась от тревожных мыслей. Побыстрее бы поймать начальника. Ведь Станислав действовал без его ведома, и теперь надо было срочно его обо всем уведомить. Правда, тем самым он признается, самовольничал, ничего не попишешь. Теперь дело уже не в нем. Недавно он предложил отправиться всей командой на ту сторону. Если запрещено играть с немцами, они сыграют с поляками у себя на родине. Начальник, пожалуй, не без оснований счел его идею наивной. Как он себе это представляет? Понадобятся пропуска для всей команды. Неужели Станислав считает, что полицайпрезидиум… абсурд. Никто не выдаст им одиннадцать пропусков. Станислав даже не заикнулся, что имел в виду совсем другой вариант. А начальник как в воду смотрел. Не собираются же они переходить границу нелегально. Это недопустимо. Рано или поздно их поймают и обвинят в связях с харцерством в Польше. А хуже этого ничего быть не может. Правовой статус четко определяет место их организации в структуре Союза поляков в Германии и исключает какую-либо зависимость от верхов харцерства в Польше. Гестапо спит и видит такую зацепку. Великолепный повод для показательного судебного процесса! Их организацию тогда распустят в два счета, а сами они определенно угодят в Дахау. Их оружие — лояльность. Лояльностью добиваться для Польши всего, что удастся. Начальник был прав. Что я натворил? Можно считать эту выходку своим частным делом, но разве в таком положении бывают частные дела? Полиция любое происшествие сумеет истолковать по-своему. Вожатый харцерской дружины в Германии нелегально переходит границу с неизвестными целями или что-то в этом роде… Хорошенькая история. Как выкручиваться, если вызовут в полицию? Он вбежал в гостиницу и поспешил прямо в кабинет начальника. Его расстроенный вид встревожил секретаршу. Что случилось? Начальник уехал в Берлин. Вернется через три дня. А что нужно? Она готова помочь. Нет? Только лично… К сожалению, уехал. Где руководитель отряда? Его тоже нет. Дукель в лагере младших харцеров, но с ним можно созвониться. Это не так далеко, и, если проблема серьезная, он может приехать. Нет, звонить не надо. Он сам туда съездит. Станислав не стал делиться с секретаршей своим подозрением, что телефон, вероятно, прослушивается. Даже наверняка прослушивается. Вышел, сел на велосипед и поехал на вокзал. Лагерь находился километрах в сорока от Бытома, и разумнее всего было отправиться туда на поезде. Станислав купил билет и, просидев полчаса в прокуренном зале ожидания, погрузил велосипед на открытую площадку вагона. Осенний ветер и монотонный стук колес действовали успокаивающе. А вдруг никто не обратил внимания на сообщение о матче? И неужели эту фамилию непременно должны связать с его персоной? Ведь может же у него оказаться в Польше однофамилец? Может вообще не стоит придавать этому значения? Надо просто предупредить руководство, чтобы его не застало врасплох внезапное вмешательство полиции. Ведь никакие знаменья на небе и земле не предвещали до сих пор, что его эскапада за рубеж кого-либо заинтересовала. Герр Курц… нет, с этой стороны ничего не угрожало. Каким бы ни был этот немец, но позорить себя доносами не станет. Знали еще ребята из дружины, что он собирался… Вдруг что-то кольнуло в сердце. Нет, это невозможно. Уже сама мысль была невыносима. Она родилась впервые, и он решил побыстрее ее отбросить. При таком оживлении активности гестапо, полиции, гитлерюгенда, существовала вполне реальная угроза, что даже среди харцеров кого-то завербовали… Нет! Нет! Нельзя и мысли об этом допускать! Все они прекрасно знали друг друга, и даже тень подозрения была бы страшной, смертельной обидой. Нет… нет! Они стояли на том, что в гитлеровском рейхе, где насаждалась новая мораль, оправдывающая насилие, вероломство и предательство, их организация являла собой один из немногих здоровых организмов, тесно сплоченный и не поддающийся враждебному проникновению.

Станислав сошел на полустанке, почти в чистом поле. Пахло мазутом и свежескошенным сеном. В липовой аллее густо роились пчелы. Их жужжание напоминало отдаленный гул фабричных цехов. Станислав часто бывал здесь и знал дорогу в лагерь. Проехал деревню и свернул на проселок, ведущий к лесу. Сквозь кроны деревьев просвечивали красные черепичные крыши харцерского лагеря. Вскоре он уже отворял скрипучую калитку деревянной ограды.

— Вы к коменданту? Не ходите туда.

Перед Станиславом стоял молодой человек его возраста в легкой блузе, с увесистой сумкой через плечо. Из сумки торчали аккуратно уложенные пучки трав. Альтенберга удивил его таинственный тон.

— Почему? Что случилось?

Незнакомец понизил голос почти до шепота:

— Не знаю. Там полиция.

Только сейчас Станислав заметил стоящие поодаль, за строением, два мотоцикла с колясками.

— Полиция? А что она тут делает?

— Не имею понятия. Вошли в дом и, кажется, переворачивают все вверх ногами.

Альтенберг направился к дому и осторожно заглянул в открытое окно. В спальне с железными койками он увидел четверых рослых шуцманов и растерянного коменданта лагеря. Стоя спиной к окну, полицейские с пристальным вниманием изучали развешанные по стенам тотемы из корней и деревянные поделки. Это были украшения, выполненные ребятами, и шуцманы сошли бы за посетителей выставки детского творчества, если бы не беспорядочно сдвинутые койки, разбросанные одеяла и вспоротый сенник, в котором один из них копался с подозрительным видом. Станислав отпрянул от окна и вернулся к калитке.

— А где Дукель? — спросил он человека с сумкой. Тот выпрямился и кивнул головой в сторону леса.

— На поляне вместе с детьми. Они ждут там, пока не закончится обыск.

Станислав отправился в указанном направлении. За ольховником раскинулась поляна. На ней сидела в кружок небольшая группа ребятишек лет семи-восьми, в зеленых мундирчиках. Дети швыряли еловые шишки в ямку, выкопанную в центре круга. Увидев приближающегося велосипедиста, они встревоженно зашептались. «Штатский… из гестапо», — услышал он взволнованный голосок. Но некоторые, узнав Альтенберга, успокоились. Дукель был озадачен его появлением.

— Сташек, что тут делаешь?

— Сначала скажи мне, что тут творится?

Дукель бросил многозначительный взгляд на детей.

Они были возбуждены, кое-кто напуган. Правда, старались не подавать виду, но было заметно, что не могут совладать с собой. Дукель сделал ему знак и отвел в сторону.

— Обыск, — сказал он. — На этих днях поступило распоряжение: никаких польских эмблем, никаких национальных вымпелов. Нагрянули с проверкой. Если что-либо обнаружат, закроют лагерь.

Станислав возмутился.

— Как это?! Мы же польские харцеры!

— Именно поэтому… Хотят нас запугать. Этих малышей и местное население. Не могут стерпеть, что не только поляки, но и немцы из окрестных деревень приходят на наши костры.

— А кто издал такое распоряжение?

— Обер-президент Вагнер. Скверно, — Дукель озабоченно потер лоб. — Тут дело даже не в вымпелах национальной расцветки… Это распоряжение открывает перед ними все двери. Полиция, гестапо… Могут входить теперь куда угодно. В любые помещения спортивных, молодежных, культурных и прочих польских организаций. Есть основания. Могут, когда им заблагорассудится, проверить, нет ли там орла или чего-либо подобного. Вот, как сейчас… — Он показал на строения лагеря, где происходил обыск. — Погоди, кажется, уже закончили.

Действительно, из-за ольшаника донесся треск мотоциклов. Поляна вдруг загудела, как пчелиный улей. Самые смелые вскочили и бросились со всех ног к опушке. Станислав побежал следом за ними. Спрятавшись среди деревьев, харцеры наблюдали за отъезжающими мотоциклами… Над проселком, по которому он сюда добирался, поползла туча пыли. Вдоль опушки пронесся боевой клич. Наиболее расхрабрившиеся мальчишки принялись даже швыряться комьями земли, но Дукель призвал их к порядку. Чтобы отвлечь внимание своих подопечных от неприятного визита, он запел:

Мальчишки дружно подхватили тоненькими голосами, как бы бросая вызов всем тем, кто отнимает у них право на свободный выбор родины. С песней они направились в лагерь. Навстречу им быстрым шагом приближался молодой человек, который предостерег Станислава у калитки лагеря. Он торопился сообщить, что полиция убралась. Был взволнован своей миссией и тем, что здесь произошло.

— Уехали. Злые как черти. Искали якобы бело-красные вымпелы и портреты маршала Рыдз-Смиглого.

— Ну, вымпелы они могли бы найти, — сказал Дукель. — А портретов действительно нет. Ах, вы не знакомы, — обратился он к Станиславу. — Это пан Хорак. Всегда приходит на наши костры. Живет здесь поблизости на даче. Ботаник. Собирает разные травы.

— Лекарственные, — уточнил Хорак.

— Я уговариваю его вступить в твою дружину. Все еще не решается. Сегодняшний визит этих господ с мотоциклами окончательно отобьет охоту.

Собиратель лекарственных трав возмущенно запротестовал:

— Почему? Я тоже поляк, и этот обыск для меня почти как личная обида. Он может послужить лишь стимулом…

Станислав горько усмехнулся:

— Если только такого стимула вам не хватает…

Они подходили к дому. Ребятишки распевали: «…Их радостная песня звучит среди лесов…» У порога стоял комендант лагеря.

— Пожалуйста, не ведите сюда детей! Ни в коем случае! — закричал он издали. Альтенберг и Дукель поняли, в чем дело. Следовало сначала застелить развороченные полицией постели. Вид, который являла собой спальня после обыска, мог произвести на детей весьма тяжелое впечатление. Ведь они не заслуживали, чтобы стражи порядка учиняли в их спальне разгром. Дукель и Альтенберг простились с Хораком и, оставив детей во дворе, прошли в помещение. Две женщины уже наводили в спальне порядок. Станислав увлек друга в пустую канцелярию. Только сейчас Дукель сообразил, что Альтенберг приехал сообщить ему нечто важное.

— Что-нибудь случилось? Откуда ты взялся?

— Из Катовиц.

— Как это из Катовиц?

— Неважно. Я был там вчера, играл за городскую команду. Даже забил гол.

— Поздравляю.

— Не в этом суть. Кажется, я влип. Местное радио сообщило об этом матче. Назвали мою фамилию. А я не имел права там быть.

— Ты нелегально перешел границу?

— Да, нелегально.

— И ты уверен, что была названа твоя фамилия?

— Сам слышал.

Дукель поморщился от досады.

— Черт побери! Тебя вызывали в полицию?

— Еще нет. Это было в утреннем выпуске последних известий. Как только услышал, уехал из дома.

Станислав поделился своими опасениями, как бы полиция не использовала его самовольный переход границы, а также рассказал о том, что не застал в гостинице начальника, у которого хотел получить совет, и теперь не знает толком, как оправдываться. Дукель его немного успокоил. Слишком мелкий повод для раздувания политического скандала. Если гестапо будет разгонять организацию польских харцеров в Германии, то вовсе не потому, что некий Альтенберг нарушил государственную границу. Но относительно сообщения катовицкого радио, если только оно до них дошло, придется объясниться.

— Ты должен отпираться, — сказал Дукель. — Не был там. Альтенберг?.. Не знаю. Забил гол?.. Возможно, но такого не знаю. Лучшего ничего не придумаешь.

— Знаю, но как же врать в глаза? Честно говоря, не умею.

— А ты предпочел бы признаться? И обещать, что больше не будешь? Такое сойдет в школе. Полиция не занимается отпущением грехов. Раскаянье для них повод надеть наручники. Прибереги это для другого случая. Ты не совершил преступления.

— Знаю. Но ведь ты сам меня учил: харцер говорит только правду, — горько усмехнулся Станислав. Дукель возмущенно замахал руками.

— Ладно, ладно. Скажешь это в полицайпрезидиуме. Скорей тебе поверят.

Альтенберг решил не мешкая возвращаться в город, но Дукель пригласил его отобедать. Они сели за один стол со все еще взбудораженными событиями дня ребятами, которые громко обсуждали, имеет ли право полиция арестовать харцера за хранение польского вымпела и стригут ли в тюрьме под машинку. Пришлось в конце концов запретить разговоры на эти темы, поскольку разыгравшаяся детская фантазия рисовала все более чудовищные картины. В конце обеда из леса послышалось пение. Ухо Станислава уловило отдельные слова и знакомую мелодию. Ребята встревоженно заерзали. Комендант распек их за неподобающее поведение за столом, однако сам то и дело косился в сторону леса. «Поскачем, поскачем на восток…» — доносились зловещие слова. Припев утонул в невероятном грохоте литавр, барабанов и фанфар.

— Это ничего, — сказал Дукель, желая успокоить ребят, а заодно и Станислава. — Это нас не касается. Просто начался послеобеденный мертвый час в лагере харцерок.

Станислав не сразу уловил взаимозависимость этих антитез.

— Что общего, черт побери, может иметь мертвый час с этим шумом?

— Скорее шум с мертвым часом… Не знаю, — ответил Дукель. — Спроси этих гитлеровцев. Они нарочно разбили свои палатки рядом с нашими харцерками. Устраивают им такие концерты два раза в сутки. После обеда и перед рассветом. Это порядочно отсюда, но ночью кажется, что шумят под самыми окнами. К счастью, дети спят крепко.

Когда Станислав покидал харцерский лагерь, к нему почему-то прицепилась последняя фраза Дукеля. — «…Дети спят крепко… дети спят крепко…» — как маньяк мысленно повторял он, точно у этих слов был еще некий подспудный смысл. И старался от них отделаться.

Между тем соседи из гитлерюгенда по-прежнему трубили, яростно выбивали барабанную дробь, надрывали изо всей силы глотки, горланя свое зловещее: «Поскачем, поскачем на восток…» Станислав попытался представить, что испытывают сейчас осажденные ими девушки. Очевидно, они были невероятно стойкие и смелые, если до сих пор не задали стрекача и не свернули лагерь. Разумеется, их пребывание здесь трудно было бы назвать отдыхом. Они должны были чувствовать себя как колдуньи, которым грозил костер инквизиции. Кася собиралась в такой же лагерь. И хотя он придерживался мнения, что за сохранение польского духа на этих землях женщины обязаны бороться наравне с мужчинами, все же лелеял тайную надежду, что герр Курц не согласится отпустить ее с работы. Его дело — рисковать, лезть на рожон, а сестра… Нет, сестра пусть будет хоть немножечко счастлива. Поэтому-то и не одобрял он ее желания поехать в харцерский лагерь. Неизвестно ведь, что этим гитлеровцам взбредет в голову.

Когда вечером Станислав вернулся домой, Кася чистила картошку на ужин. При его появлении она порывисто вскочила. Очистки посыпались с передника в стоящий возле ног чугун.

— Был шуцман, — сказала она. — Оставил повестку, тебя вызывают в полицайпрезидиум. Сташек, они могут тебя арестовать?

— Не знаю. Пожалуй, нет.

— Я так напугалась, когда увидела эту бумажку. А может, тебе лучше уехать в Польшу? Тут такое творится…

Нежность, которую он испытывал к сестре, мгновенно сменилась возмущением. Он не выносил подобных предложений.

— Что ты болтаешь? Что творится?

— Всякое. Сегодня в конце работы на меня набросились четыре активистки Союза немецких девушек. Приперли к прилавку и давай кричать, что я сестра предателя, что катовицкая радиостанция расхваливала тебя как польского националиста… Видимо, все из-за того матча.

— Союз немецких девушек? Бесятся, гитлеровское отродье!

— Теперь все немцы бешеные, Сташек. Раньше такими не были. Мы с мамой могли бы остаться, а ты… Мы бы за тебя не так беспокоились. Мама не обидится, если ты уедешь отсюда…

— Вы вдвоем это придумали, — произнес он хмуро. — Придумали, только о себе заботясь, а не обо мне. А я отсюда — ни шагу. Разве что заберут силой.

Утром Станислав явился в полицайпрезидиум. Довольно долго пришлось дожидаться в сумрачном коридоре. Бритоголовые арестанты в наручниках, конвоиры, приглушенный шепот вызванных, как и он, людей, которые нервно курили сигарету за сигаретой и торопливо гасили их, прежде чем войти в кабинет следователя. Наконец приоткрылась дверь комнаты, в которую он был вызван. В образовавшейся щели едва виднелось лицо человека, выкрикнувшего его фамилию. Станислав вошел уверенным шагом, не обнаруживая нервозности, отдал повестку и замер в ожидании. Полицейский чиновник, лет двадцати пяти, с надутой физиономией и неестественно блестящими глазами, бережно расправил бланк на столе и показал Станиславу на стул.

— Надеюсь, вы догадываетесь, по какому вопросу вызваны?

Станислав отрицательно покачал головой. Чиновник недовольно прищурился.

— Это плохо. У меня здесь характеристика… Скаут, открытый, искренний, правдивый… Я был убежден, что мы сразу найдем общий язык. А вы меня огорчаете. Вы не можете не знать, почему вас сюда вызвали. Мы никого не преследуем без повода. И каждый должен знать причину этого… приглашения. Итак, скажите честно: знаете или нет?

— Нет, не знаю.

Чиновник раздосадованно прищелкнул языком.

— Правдивость — это черта, которая высоко ценится, как у вас, скаутов, так и у нас, в полиции. Я не знаю ничего дороже правды. И вы этого же мнения, не так ли? Я даже знаю, что бы вы хотели сейчас сказать. Что говорить правду и знать правду — вещи разные. Естественно. Но можно ли найти двух людей, более необходимых друг другу, чем правдивый и ищущий правду? — Надутую физиономию искривила ироническая усмешка. — Собственно, мы… два сапога — пара… Итак, первый вопрос: где вы были в прошлое воскресенье?

— Дома.

— Хорошо. Второй вопрос: как, будучи дома, вы могли забить гол на матче в Катовицах?

— Не знаю, о чем вы говорите? На каком матче?

— На матче Варшава — Катовицы. Там, где вы играли за польскую команду Катовиц и отличились в нападении…

— Я не был в Катовицах, не забивал никаких голов.

Чиновник изобразил озабоченность.

— Вы отказываетесь? Так следует вас понимать? Я, завзятый болельщик, впервые вижу футболиста, который бы отказывался от забитого гола. Послушайте, как только у вас язык повернулся? Итак, серьезно, забили или нет?

— Я уже сказал… Не знаю, о чем вы говорите, — голос уже начал дрожать. Станислав чувствовал, что, если не доведет этого фараона до белого каления, не вынудит его сорваться, не сможет дальше врать гладко и хладнокровно. Но чиновник, словно видевший его насквозь, продолжал беседовать почти светским тоном.

— Мне хотелось бы задать еще один вопрос, но, судя по нашему разговору, это бессмысленно. Вы не слушаете радиопередачи из Катовиц, верно? Большинство поляков… у вас, вероятно, нет приемника?

— Нет. Не имеется.

— Я так и предполагал. А жаль. Вчера утром вы услышали бы приятное для себя известие, что в последние минуты вышеупомянутого матча некий Станислав Альтенберг блестяще забил гол в ворота варшавской команды, решив тем самым исход матча в пользу хозяев ноля. Как вам нравится эта новость?

Чиновник считал, что Станислав на самом деле не имеет представления о передаче из Катовиц, и заранее потешался над его растерянностью. Ошибался. К этому вопросу Альтенберг был вполне подготовлен. Почти два дня, как актер, отрабатывал соответствующую реакцию на всякий случай. И поэтому вскинул брови, как человек бесконечно удивленный, и с притворной озабоченностью наморщил лоб.

— Альтенберг? Станислав? Невероятно! Значит, поэтому я сюда вызван?

Как бы удачно ни была сыграна эта сцена, она нисколько не поколебала уверенности чиновника в том, что личность установлена верно. Он лишь чуть досадливо передернул плечами.

— И бросьте заниматься раздвоением личности. Еще скажете, что в Катовицах, по всей вероятности, живет другой Станислав Альтенберг и тоже играет в нападении. Учтите: не живет и не играет. Впрочем, суть не в этом. Полиция, конечно, не любит, когда кто-либо переходит границу без ее разрешения. Это преступление, не так ли? И вы это преступление совершили. Но нас тревожит другое. Внушает особую тревогу то, что вы, немецкий гражданин, отец которого погиб, защищая Германию, переходите на ту сторону и выступаете в польской команде. Это уже пахнет предательством. Мы не поймали вас на границе и не станем привлекать к ответственности. Хотим только предупредить: не позволяйте себе впредь чего-либо подобного. Это может плохо кончиться. И послушайте меня, заядлого болельщика: советую вам вступить в какой-либо немецкий клуб. Немецкие спортивные клубы очень вами интересуются. Они оценят ваши способности. И не надо будет отказываться от забитых голов или являться ко мне на допросы. Это все, герр Альтенберг. Советую побыстрее принять решение.

Станислав молча вышел. Он не ожидал, что дело примет такой оборот. Был уверен, что после допроса либо попросту посадят, либо, ни в чем не уличив, оставят в покое. Между тем вопрос оставался открытым. Шантаж или только еще одна попытка запугать? Домой он возвращался в совершенно подавленном настроении.

Жизнь течет независимо от личных передряг и глубокие переживания зачастую оттесняются на второй план житейскими мелочами и повседневной суетой. Несколько дней Станислав, несмотря на донимавшую его тревогу, занимался подготовкой торжественного приема в отряд новоиспеченных харцеров. Встречался с ними и со своей дружиной, чтобы совместно составить впечатляющую программу. Сообща запланировали литературную викторину «Знаешь ли ты героев книг Сенкевича?», декламацию отрывков из «Конрада Валленрода», игры для младшего звена и испытание огнем, участники которого должны были доставать руками из очага запеченные в горячем пепле картофелины.

Накануне торжества к Станиславу забежал Дукель, чтобы сообщить, что вернулся начальник и непременно хочет с ними повидаться. Он ждал их в учительской комнате польской гимназии и встретил улыбкой, за которой — как они почувствовали — крылась глубокая печаль или подавленность. Действительно, он привез плохие вести. Сказал об этом сразу, пока не вдаваясь, в подробности. От тревожного предчувствия перехватило горло. Что случилось? Какие новости?.. Вызвал он их в пожарном порядке, зная, что завтра у них торжество. Он, к сожалению, должен срочно выехать в Берлин. Следовательно, будет отсутствовать, поэтому на них возлагается обязанность передать собравшимся то, что он сейчас скажет. Итак, как известно, он был в Ополе. Его вызывали в гестапо к криминальрату Гебхартбауэру. Ознакомили с приготовленной для него официальной бумагой. Это было запрещение носить харцерские мундиры. Да, он внимательно изучил бумагу… документ вполне официальный, скрепленный подписью шефа берлинского гестапо. Впрочем, не следует отчаиваться. Это еще не означает разгона организации. А так, как было сказано, всего лишь запрет ношения мундиров и каких-либо эмблем. И это необходимо объявить на завтрашней встрече. Он, начальник, уверен, что это будет сделано достаточно деликатно. Нельзя допустить возникновения упадочнических настроений и страха. Еще не все потеряно. Мундиры не столь уж необходимы для осуществления нашей деятельности. И возможно, запрет будет отменен. Сам Гебхартбауэр дал это понять. Разумеется, по-своему, в неприемлемой форме. Их предложения всегда неприемлемы. Однако сам этот факт подрывает незыблемость решения Берлина. Впрочем, раз уж он, начальник, об этом упомянул, то скажет несколько слов. Но только к их сведению. Итак, у него есть основания предполагать, что запрет — фортель со стороны гестапо. Довольно явный и грубый. Гебхартбауэр даже не пытался этого завуалировать. Показав ему, начальнику, вышеупомянутый документ, заявил без обиняков, что запрет еще не последнее их слово. Гестапо держит польское харцерство в Германии под неусыпным наблюдением, и вскоре оно попадет в более основательную переделку. Бог с ними, это их старая песня — запугивать. Но тут криминальрат добавил, что при наличии доброй воли с ними нетрудно было бы поладить. Да, это понятно, но в чем же должна выражаться эта добрая воля? Ему разъяснили, что лично он мог бы ее проявить, проведя один деловой разговор с воеводой Гражинским в Катовицах. Разумеется, это предложение его озадачило. Он — с воеводой Гражинским? По какому вопросу? Вопрос оказался довольно простым. Речь шла о немецкой молодежи в Польше. Конечно, не о скаутах, а о гитлерюгенде. Так вот, если бы он, начальник, как-нибудь убедил воеводу Гражинского в необходимости для данной организации права ношения формы и если бы это право гитлерюгенд получил, то само собой разумеется… ясно, что обе стороны весьма в этом заинтересованы. Да, несомненно. Тесно им уже здесь, в пределах рейха, хотят добиться большей свободы действий для своих нацистских пропагандистов в Польше. Что он, начальник, мог бы на это ответить. Заартачился… С польскими властями? Он весьма сожалеет, но у него нет с ними никаких контактов. Он является немецким подданным и, как таковой, может вести переговоры исключительно с немецкими властями. А что касается польского харцерства в Германии… Согласно закону… оно подчинено исключительно властям третьего рейха. Нет, ему нельзя вступать в переговоры с польскими властями. Это было бы правонарушением. Тут на лице гестаповца появилась ироническая усмешка. Гебхартбауэр не преминул выразить свое удовлетворение тем, что он, начальник, столь лоялен по отношению к гестапо. Однако подчеркнул, что предпочел бы иметь дело с теми, кто располагает более широкими связями в Польше. Успешные переговоры с воеводой Гражинским не остались бы без взаимности. Он сам не сомневается, что в случае успеха немецкие власти дали бы согласие на отмену столь неприятного для них, харцеров, распоряжения. А относительно переговоров с польскими властями… Несомненно, на такого рода переговоры гестапо смотрело бы сквозь пальцы… Следовательно, дается шанс. А раз есть такой шанс, могут найтись и другие. И Гебхартбауэру было сказано, что у них, харцеров, без того достаточно трудная ситуация и они не хотят более ее осложнять. И что он, начальник, тоже просит не толкать его на правонарушения. Наверняка это не произвело хорошего впечатления на гестаповца, но он, начальник, тешит себя надеждой, что по этому вопросу ему, возможно, удастся кое о чем договориться с гражданскими властями. Поэтому едет в Берлин и будет хлопотать. Но пока они должны снять мундиры и сообщить об этом другим.

— Весьма сожалею, — добавил он, провожая их до дверей, — это самое неблагодарное задание, какое я вам когда-либо поручал. Не обнадеживайте слишком собравшихся. Не следует впадать в панику, но нельзя умалчивать о серьезности положения.

Стойкость и смелость как младших, так и старших харцеров выявлялась теперь не при выуживании горячих картофелин из очага, а по их реакции на распоряжение гестапо. Никто не ожидал такого сообщения. Сбор начался беззаботно, почти весело. Огонь ярко пылал в очаге, мальчишки и девчонки доверчиво расселись на свеженатертом паркете. Когда Станислав, утихомирив радостно возбужденную аудиторию, объявил, что сейчас руководство сделает важное сообщение, это было встречено шутливыми замечаниями. Для детворы слово «важное» слишком многозначно. Одинаково важна информация о полученной «пятерке» или «двойке», как и о том, что на десерт будет любимое лакомство. Слово «важное» — противоположность всяческой скуке, оттого-то и значит слишком много. Поэтому обращение Альтенберга никого не настроило на серьезный лад. Только когда встал Дукель и, понизив голос, объявил, что хотел бы до начала торжества уведомить собравшихся о распоряжении немецких властей, воцарилась напряженная тишина.

— Довожу до вашего сведения это распоряжение перед вручением харцерской эмблемы — лилии. Ибо считаю своим долгом разъяснить вступающим, что принадлежность к нашей организации сопряжена с большими трудностями. Если кто-нибудь засомневается, еще не поздно будет сказать: нет. Это дело свободного выбора. Слушайте внимательно! — Он пересказал распоряжение, переданное ему начальником, и добавил: — С сегодняшнего дня нам запрещено носить харцерскую форму… Быть может, мы видим друг друга в мундирах последний раз. — Послышался гул возмущения, протесты. Кто-то из девочек заплакал. Трудно было их успокоить. Дукель подождал, пока гомон притихнет. — Однако это не мешает нам продолжать нашу деятельность, — заговорил он снова. — Но я должен задать вопрос: остаются ли верны своему решению те, кто вступил в наши ряды? — Ему ответили хором: «да!» — Я был убежден, что получу утвердительный ответ. Извините, что вообще об этом спрашивал. Благодарю вас за самоотверженность. Ваше вступление в ряды харцеров именно в такой момент придает вашему решению особую значимость. А вот эти лилии, которые, возможно, вам никогда не удастся прикрепить к харцерским конфедераткам.

Дукель вручил эмблемы новичкам, пожимая им руки. Один из них, получив лилию, суеверно подул на нее.

— Запретный плод навлек на наших прародителей гнев божий, но доставил им и немало удовольствия, — сказал новичок. — Может, не будет так скверно, как говорит руководство.

Все рассмеялись. Ребята были благодарны ему за то, что разрядил напряженную атмосферу. Станислав подошел к нему и дружелюбно взглянул в его чуть рябоватое лицо.

— Рад, что ты решился вступить. Научишь нас малость разбираться в травах, ладно? Можем даже ввести харцерский зачет по ботанике…

Новичок с благоговением прикрепил полученный значок к лацкану.

— Могу научить, почему бы нет? — сказал он. — Лишь бы нам не запретили ходить по лугам.

— Не сгущай краски, — досадливо отмахнулся Станислав. — Ведь начинал так весело…

— Это на публику, — возразил собиратель трав. — В частной жизни я не такой уж весельчак.

Станислав пригляделся к нему внимательнее.

— Я понимаю тебя, Хорак, — сказал он. — И тем выше ценю твое решение.

Голова еще была тяжелой от недосыпа, когда его разбудил ослепительный, как блеск стального лезвия, луч солнца. Оно вставало из-за гор. Состав как раз изгибался на повороте, и в окно вагона с минуту был виден дымящий паровоз. На откосах железнодорожной насыпи тлели в сухой траве черные лишаи. Осторожно, чтобы не разбудить соседа, Станислав вытянул одеревеневшие ноги. От ступней к бедрам побежали мурашки, утренний холодок дал о себе знать внезапным ознобом. Он натянул на плечи пальто, которое сползло во время сна. День, еще один день на этой земле. Вернее, уже не день, частица дня. Не более двух часов — вот и все. Возвращение. Кончалось, может, самое прекрасное событие в его жизни. Попадет ли он еще когда-нибудь на тот стадион? Станислав снова представил себе колышущиеся на трибунах волны зрителей, плещущие флаги и транспаранты, подбадривающие крики болельщиков и темную от дождя, убегающую из-под ног ленту гаревой дорожки. Бежали уже четвертый километр. Лидировали только они трое. Остальные — не в счет. Хвост. Он выкладывался до предела. Это был шанс выбиться, показать, на что он действительно способен. Сейчас или никогда. Такая возможность представляется раз в жизни. Вспомнилось досадное чувство одиночества. Стадион, на котором он стартует впервые, город, столь близкий сердцу, а все-таки чужой. Никто его тут не знает. Но теперь узнают. Только бы удержаться в этой тройке. И на этом месте до конца… На большее надеяться нечего. Те двое — впереди. Господи, аж дух захватывает. Прославленные спортсмены. Хватит ли сил удержаться? Первый уже видит недалекую черту финиша и устремляется вперед. Нарастает рев на трибунах. Это их любимец. Все знают, что он вернулся в строй после травмы и по-прежнему недосягаем. Вот оторвался от них и выходит на прямую. Финиширует. Это видно по реакции трибун. Зрители скандируют его фамилию. И второй противник нажимает, но темп не тот. Он устал. Станислав тоже, с трудом хватает ртом воздух, но не отстает от лидера. Нет, не обгонит, но висеть на нем будет. А тот как бы чувствует его тяжесть. Еще метров пятнадцать… Конец. Пересекают финиш почти в одну и ту же секунду. «Варшава приветствует спортсменов со всей страны!» — гласит висящий у него над головой транспарант. Кто-то набрасывает ему на плечи плед, кто-то трясет руку, поздравляя. Это спортсмен, которому он буквально наступал на пятки. Трудно поверить в собственное счастье. Ной. Ной опередил его только на полторы секунды. Как раз объявляют по стадиону: «Станислав Альтенберг из Бытома бросил вызов Ною. У этого никому не известного спортсмена большое будущее!» Но не время слушать судью-информатора, ибо подходит победитель забега, завоевавший лавры чемпиона мира в Лос-Анджелесе. Протягивает руку Станиславу, смотрит на него одобрительно из-под темных, кустистых бровей. «Я вижу вас впервые, — говорит он Станиславу. — У вас превосходный результат. Это приятный сюрприз нынешнего дня. Примите мои поздравления, коллега». Альтенберг смущен и растроган. Благодарит, заикаясь. «Что мой результат, вот вы бегаете… Один немец сказал, что пана Кусотинского может перегнать только пуля. И это верно». Обескураженный чемпион улыбается. «Ну, с немецкими пулями я предпочел бы не состязаться. До встречи на Олимпийских играх». До встречи… А пока возвращение.

Через два часа будут в рейхе. Конец экскурсии, конец официального визита немецкой Полонии в Польшу. Несколько незабываемых дней на желанной родине. Хорошо подышать польским воздухом. До сих пор он бывал только в Катовицах. Но Варшава — совсем другое дело. И не только потому, что столица, а вообще… Может, он представлял себе ее более величественной и огромной, впрочем, говоря начистоту… Он попытался перечислить по памяти самые высокие здания, поскольку ими он особенно гордился. Величие Польши он пробовал мерить высотой ее домов. Итак, банк — как он называется? — неподалеку от Национального музея. Кстати, для осмотра самого этого музея требуется почти полдня; потом дома на площади, где памятник летчика, и те, что возле моста Кербедзя с рекламой мыла «Олень», и здание телефонной компании, и, собственно, вся Маршалковская, и Иерусалимские Аллеи, и столько неоновых огней, и «небоскреб» — восемнадцать этажей, сам считал трижды, стоя на ступеньках Главного почтамта. А еще памятники: короля Зигмунда на Замковой площади и князя Юзефа у могилы Неизвестного солдата (хотя князь ему решительно не понравился: полуголый, без уланского кивера и мундира!), Мицкевича и Коперника, Собеского и Шопена, и только не понятно, почему нет среди них Сенкевича и Матейки. Самой прекрасной книгой из тех, что он читал, были «Крестоносцы», а из картин, которые видел теперь в залах «Захенты», особенно ему понравилась «Битва под Грюнвальдом». Почему эти два человека, запечатлевшие в своих творениях героизм народа, ничего не получили от него взамен? Тут что-то было не в порядке. Зато незабываемое впечатление произвела на экскурсантов смена караула перед зданием военной комендатуры. Они протиснулись сквозь толпу, чтобы лучше видеть. Кто-то на них напустился — чего толкаются, кто-то съязвил, что парни здоровенные, а ведут себя, словно никогда солдат не видели. Им не хватило смелости огрызнуться. Впрочем, тут же полились звуки национального гимна. Перехватило горло. Они стояли как зачарованные, не в силах проронить ни слова. Мелодия, рвущаяся из сверкавших на солнце золотых труб, пронизывала их насквозь, переполняя одновременно радостью и затаенной болью. Как они завидовали тем, кто мог видеть эту церемонию каждое воскресенье! Слышались команды на польском языке, бряцало оружие. Наряд, заступавший на дежурство, чеканя шаг, направился к могиле Неизвестного солдата. Альтенберг и Дукель последовали за ним. Немного погодя, после окончания церемонии, друзья присели на скамье Саксонского парка. По тенистым аллеям прохаживались среди античных статуй няньки с детьми, а напротив, в чаше, обрамленной дельфинами, рассыпал брызги фонтан. Дукель задумчиво смотрел на солдата, вышагивавшего возле вечного огня.

— Сташек, — голос, у него дрогнул, — скажи, почему Бытом — немецкий город? Почему мы не в Польше? — Альтенберг не знал, что ответить. Ведь речь шла не об исторических перипетиях. Дукель знал их лучше него. Это был вопрос, обращенный к судьбе. И он пожал плечами.

— Не знаю. Но верю моей матери. Она часто повторяет: «Я не разбираюсь в политике, не знаю, как и когда, но убеждена — Бытом снова станет польским городом». Они помолчали, наблюдая за чеканящим шаг солдатом, который, сделав «кругом», направлялся теперь в их сторону на прямых ногах, как автомат.

На следующий день с утра — Лазенки: дворец «На воде», жирные карпы, лебеди, которым надоела навязчивая щедрость посетителей, а после обеда — Королевский замок. В суконных шлепанцах они брели по великолепным, обитым парчой покоям, неуклюже скользя по изысканной мозаике паркета. Экскурсовод сыпала датами, и именами, без конца осведомляясь, не хочется ли им узнать еще что-нибудь. Мраморный кабинет, Рыцарский зал, Тронный — всего не упомнишь. Роспись на потолках, ковры, гобелены, мебель, оправленные в золото зеркала, в которые глядятся портреты королей, придворных дам и гетманов, хрустальные люстры, фигурки амуров и уродцев, часы с орнаментом, который, казалось, был гораздо важнее, чем время, которое они показывали, щербатые средневековые клинки и огнестрельное оружие, изготовленное скорее искусным ювелиром, чем оружейником. «Свидетельство великолепия нашей истории», — приговаривала экскурсовод, и это частично оправдывало существование большинства этих малопрактичных предметов. Дальше ход для экскурсантов был закрыт. Они очутились рядом с приватными апартаментами президента Речи Посполитой. Им объяснили, что пан президент в настоящее время отсутствует. Уже несколько дней всецело отдается охоте. Всем, разумеется, известно, что он превосходный охотник. Никогда не возвращается в замок с пустыми руками — то с оленем, то с кабаном, а порой и с медведем. Эта информация была принята с сочувственной улыбкой. У кого не вызовет симпатии подобная слабость главы государства? Станислав поинтересовался, хотел бы Дукель быть президентом?

— Неплохо живется, — сказал он без тени ехидства. — Надоест сидеть в креслах, едет на охоту… — Дукель улыбнулся и тут же погрустнел. — Как по-твоему, Сташек, если Гитлер нападет на нас… на нас — значит на Польшу, отобьемся или нет?

— Одни? Одни вряд ли… Но вместе с французами… они тоже ненавидят Гитлера. Шарахнули бы его с тылу, да так, чтобы дым коромыслом… А что, войны боишься?

Они стояли возле обрамленного тяжелыми шторами окна с видом на Вислу. Экскурсовод объясняла разницу между фарфором и фаянсом, показывая на какую-то роскошную посуду за стеклом витрины.

— Порой мне кажется, что Гитлер затеет войну. Помнишь, у нас радовались, что он принял делегацию Союза поляков в Германии и обещал всем работу и хлеб. А мне запомнилось лишь то, что сказал потом один из членов делегации: «От Гитлера разит мертвечиной». И не могу этого забыть…

Станислав испытующе взглянул на друга.

— Ты думаешь, что скоро начнется?

— Не знаю. Пожалуй, пока нам ничто не угрожает. Если были бы плохи дела, президент не отправился бы на охоту.

— Вероятно, ты прав, — сказал Станислав, и, повинуясь зову экскурсовода, они побрели в следующий зал.

Программа последнего дня пребывания в Польше была развлекательной. Сначала — зоопарк с фотографированием на польском слоне, в чем они себе не отказали, потом луна-парк, спрятавшийся неподалеку за деревьями. У входа гимназисты, потрясая копилками, собирали пожертвования на «Морскую и колониальную лигу». Друзья бросили в копилку по нескольку мелких монет. Станислав, не очень-то разбиравшийся в этих лигах, украдкой спросил Дукеля, на что, собственно, собирают деньги?

— На колонии.

— Трудовые?

— Нет, африканские. Польша должна получить Мадагаскар.

— Мадагаскар? А зачем нам Мадагаскар? Почему никто здесь не собирает на Бытом? На польские школы, на спортивные клубы в Германии?..

Дукель пожал плечами.

— Бросил — пропало… Один-ноль в пользу Мадагаскара.

Потом снова веселились. Комната смеха, тир, «калоши» — электромобильчики, на которых разрешалось таранить друг друга, «американские горы» с их головокружительными многоэтажными перепадами, «чертово колесо» и «гигантские шаги», на которых можно было качаться вниз головой. Кто-то предложил полетать на польском самолете. Все бросились к аттракциону. Разумеется, это была карусель. Ребята торопливо заняли места в коробочках-самолетах. На коротких крыльях — бело-красные квадраты и надписи RWD-6, напоминающие о машине, на которой Жвирко и Вигура перелетели Атлантику. Заскрежетал механизм, приводящий в движение карусель, и вот уже они кружатся в воздухе. Какой-то шутник кричит, что его обстреливают немецкие истребители, и, чтобы избежать воображаемой опасности, принимается раскачивать подвешенную на цепях коробочку. После этого высотного полета отправились на парашютную вышку. Взобрались наверх по винтовой лестнице и в нерешительности остановились на зыбком помосте. Отсюда было видно нагроможденье домов Старого города, зеленые террасы Королевского замка, красные стены Цитадели с крестом у «Ворот Казней» и серебряная чешуя Вислы, перехваченной пятью мостами.

— Сердце крепкое? — осведомился парень, застегивая лямки. — Если слабое, отдашь концы в воздухе.

Станислав успокоил его:

— Не бойся. Если я отдам концы, то на земле. Причем только на силезской. — Преодолев страх, подошел к краю шаткого помоста, дал парню проверить опутывающие его лямки, глянул вниз, на маленькие фигурки людей, которые сновали у подножия вышки, и прыгнул. Чаша парашюта наполнилась воздухом. Вися под ней, подстрахованный аварийным фалом, он плавно опустился вниз. Приземление оказалось жестче, чем ожидал. Он споткнулся и упал на одно колено. Гаснущий парашют накрыл Станислава и пришлось немного побарахтаться под ним, прежде чем подоспели парни из наземного обслуживания. Встал, слегка прихрамывая. Мелькнула мысль, что эти два вида спорта несовместимы. Раз уж он избрал бег, нельзя подвергать себя такому риску. Принимая это решение, он, конечно, и не предполагал, что ему еще придется надеть лямки настоящего парашюта.

Тем временем поезд преодолел поворот и прибавил скорость. Польская земля все быстрее убегала из-под колес. Станислав ощутил спазм в горле. Всего несколько дней, а столько волнений, столько грусти. Его родной город был там, за границей. Откуда же эта боль и нежелание уезжать? Что он там оставлял? Стадион на Агриколи? Полуголого князя Юзефа на коне? Сокровища Королевского замка? Луна-парк с комнатой смеха и слона в зоопарке? Может, смену караула у могилы Неизвестного солдата и кресты возле Цитадели?.. Пожалуй, все вместе. И великое, и малое. Богатство и нищету, старое и новое… Быть здесь и там одновременно: в родном городе и в родной стране — нельзя. Две эти привязанности не примирить. А вот уже разрисованная бело-красными полосами будка пограничной стражи. Польский пограничник скучающим взглядом провожает поезд. Дальше — немецкий стражник в сером мундире — это уже рейх. Надписи на немецком языке, пропагандистские плакаты, портреты фюрера… И вдруг — громкая ружейная пальба. Станислав и сидящий напротив него Дукель высовываются из окна. Видят выжженный солнцем луг, который пересекает высокая железнодорожная насыпь. У ее подножия — выпиленные из фанеры зеленые силуэты солдат и большая группа штатских с винтовками на изготовку. Плоские человекоподобные макеты застыли неподвижно у земляного вала, как люди в ожидании расстрела. По команде какого-то типа в полувоенной одежде штатские залегли и открыли огонь. Мишени даже не дрогнули, залпы гремели неустанно. Их неподвластность смерти была убийственной издевкой неодушевленных предметов над нелепым и эфемерным явлением, которое именуется жизнью. Имитируя живых людей, фанерные силуэты с тупым безразличием подставляли себя под пули. Еще один залп… Дукель схватил Станислава за руку.

— Кто это? Что за банда?

— Не знаю. Этого не было. Что-то новое.

— Мишени напоминают…

— Я тоже подумал… польских солдат. Но кто эти штатские? И почему не на полигоне?

Поезд удалялся от странного луга под аккомпанемент продолжающейся пальбы. На станции в Бытоме их ждала Кася. О дне их возвращения она знала из письма и вышла встречать брата. Радостно бросилась на шею. Несколько дней разлуки обострили родственные чувства.

— Все по тебе соскучились, — говорила она, — мама не могла себе места найти, все вспоминала тебя, считала дни, оставшиеся до твоего возвращения. И дружина тоже. Твои ребята дважды заходили к нам, хоть и знали, что тебя нет. Жаловались, что им как-то не по себе, не знают, чем заняться, задумали какой-то велопробег, но без тебя ничего не получается. Все радовались твоему успеху в Польше. Завидуют, что разговаривал с Кусотинским. Ах, даже забыла тебя поздравить…

Станислав обнял Касю и поцеловал. Она была радостно возбуждена, ласкова, смешлива. Вдруг в непрерывный поток ее слов ворвались отголоски далеких выстрелов. Они напоминали те, которые Станислав слышал из поезда. Он привлек сестру к себе.

— Что это? Откуда стрельба? Из окна вагона мы видели каких-то штатских с винтовками. Кася, кто они такие?

Девушка помрачнела.

— Ах, Сташек, что здесь творится. Без конца стрельба, гремят марши, вопли…

— Кто эти люди?

— Дезертиры из польского войска. Польские немцы. Целыми толпами переходят границу. Здесь, конечно, сразу же получают оружие. Отпетые подонки. Держатся так, словно им принадлежит весь город. Даже здешние немцы их не выносят. Саранча…

Он слушал ее объяснения с тревогой. Все это отнюдь не радовало.

— Ясно, — отозвался Дукель. — Диверсантов готовят.

По дороге домой они встретились с таким отрядом, вид у этих молодчиков был действительно кичливый и наглый. Пожалуй, ни одна вооруженная до зубов воинская часть не производила столь зловещего впечатления, как эта, бог весть где собранная, банда штатских. Их полная угрозы песня еще долго звучала в ушах.

Через три недели Станислав со своими ребятами возвращался с велопробега, задуманного во время его отсутствия. Что заставило их отправиться в немецкий протекторат Чехии и Моравии — одному богу известно. Может, те, кто не был с ними в Польше, искали какой-то компенсации. Может, после того как было запрещено носить харцерскую форму, они пытались таким образом продемонстрировать свою национальную обособленность. Короче говоря, кто-то высказал идею, и Станислав с жаром за нее ухватился. Но эскапада оказалась на редкость неудачной. Они влипли в дурацкую историю, из которой с трудом удалось выпутаться. Могло кончиться скверно. Особенно для него. А началось со встречи с небольшой группой чешских ребятишек, бредущей жарким утром по песчаному проселку. Теперь-то он их понимал. Знал, почему вопреки резким понуканиям учителя они едва плелись. До деревни оставалось метров триста, и учитель, который не мог оставить ребят одних, подгонял их, как волк стадо овец. Это был немец, вероятно преподаватель немецкого языка, чего Станислав не предусмотрел. На чешской земле, среди чешских детей, он менее всего предполагал встретить немца. Слишком предавался иллюзиям. Между тем это была уже не свободная Чехословакия, а протекторат. Они отправились сюда, наивно надеясь вкусить свободы, вдохнуть ее полной грудью после удручающей атмосферы рейха, где все страшнее свирепствовал фашизм, а он, оказывается, уже и сюда добрался. Между тем детишки прекрасно знали, почему торопит их учитель. Услышав, что сказал им Станислав, погонщик горел желанием побыстрее добраться до телефона. Мелюзга разгадала его тайные намеренья и старалась тянуть время. Сметливые ребятишки хотели помочь ему скрыться. А он ничего не понимал. Шел рядом с ними, держась за руль велосипеда, все пытался завязать разговор и удивлялся их молчаливости. «Почему не поете? Разве чехи не любят петь? Может, вы меня не понимаете?» «Понимаем», — ответили далеко не все и снова умолкли. Тогда подошел учитель. Вероятно, его удивила эта группа из двадцати с лишним велосипедистов, говорящих на чужом языке. «Кто вы такие? Словаки?» Не зная чешского, они не уловили в двух этих фразах немецкого акцента. А ребята смотрели молча и, как он теперь понимал, предостерегающе. Боялись заговорить и только взглядами давали понять, что лучше не вступать в разговоры. А он выпалил, не задумываясь: «Поляки, из Бойтена. Приехали посмотреть, как вам живется. Гитлер — палач. Он хочет вас задушить. Но вы не поддавайтесь. Так, как мы не поддаемся». Учитель пригляделся к нему внимательнее: «Поляки? Из Бойтена». Не верил или хотел лучше запомнить. «Бойтен — это в рейхе, верно?» «В рейхе, — Станислав еще не почувствовал опасности. — Держитесь… Не поддавайтесь фашистским палачам». Учитель ничего не ответил, а они вскочили на велосипеды и, помахав на прощанье детям, поехали дальше. Тут их догнали резкие возгласы учителя. Он торопил, заставлял бежать. А дети еле-еле плелись. Они устали или притворялись. Бесили его своей медлительностью. Странная это была картина. Взрослый полностью пасовал перед ненавидящими его детьми. Первым понял все Клюта. Подъехал к Станиславу и судорожно схватил его за плечо. «Обалдел, что ли, Сташек?! К чему говорить такие вещи? Ведь ты же не знаешь, с кем разговариваешь. Не нравится мне этот чешский учитель. Смотри, как он теперь подгоняет своих учеников. Вдруг заторопился в деревню. Подозрительно…» Станислав сбросил его руку с плеча и попытался отшутиться. Но, оглянувшись, насторожился. Сильнее нажал на педали и подал знак остальным, чтобы поторапливались. Словно финишируя, промчались по деревне и некоторое время петляли по полям, чтобы запутать след. Через два часа почувствовали себя увереннее и выехали на шоссе. Пока их никто не трогал. Посыпались шутки по поводу внезапного бегства. Только Клюта по-прежнему был не в духе. «У тебя язык без костей, Сташек. Тебе это когда-нибудь дорого обойдется. Они слышат лучше, чем тебе кажется». Станислав одернул его. Клюта все чаще впадал в уныние и паниковал. Его настроения передавались другим, что было нежелательно. Раз он так трусит, не должен оставаться в организации. Станислав сказал ему прямо: «Ты боишься, уходи. Дело житейское. Никто тебя не осудит». Клюта был уязвлен. «Я говорю не страха ради, а желая тебе добра. И ты это знаешь. К чему так глупо рисковать…» Желая добра… Станислава порой мутило от его добрых пожеланий. Известно, что за этим кроется. Кася. Клюта все еще ходил за ней по пятам. Захотелось съязвить на этот счет, но тут пришлось остановиться у железнодорожного переезда, мимо которого, громыхая, катил длинный товарный состав. Наконец вереница вагонов пронеслась, и путевой обходчик поднял шлагбаум. И вдруг они увидели по ту сторону переезда патруль жандармерии. Станиславу сделалось не по себе. Харцеры вскочили на велосипеды и переехали полотно железной дороги. Один из жандармов вышел на середину шоссе. «Стоп. Что за группа? Чехи?» — «Нет, немецкие граждане, группа друзей — туристов». Однако при проверке документов было установлено, что немецкие граждане коренными немцами все же не являлись. Для жандармов это имело принципиальное значение и явилось вполне достаточным поводом, чтобы заинтересоваться этой «группой друзей». «Внимание, туристы! Вы задержаны до выяснения. Следуйте за нами». Это уже было скверно. Жандармы уселись на свои мотоциклы и поехали на первой скорости, чтобы велосипедисты могли за ними поспевать. Клюта едва удерживал руль дрожащими руками. «Учитель… — пробормотал он. — Я это сразу почуял…» На сей раз и Станислав присмирел. Беззаботное настроение сменилось унынием. Раскаленный от зноя асфальт прилипал к покрышкам. Зеленые поля словно потускнели. Деревенеющие ноги автоматически крутили педали, в голове царила полнейшая неразбериха. Отказаться от своих слов… Хорошо, а что это даст? Есть свидетель. Учитель. Уж он все выложит, и его показаний будет достаточно. Интересно, куда их доставят. Раз задержала жандармерия, то, пожалуй, не в полицию. В гестапо? Возможно. Черт побери! Если в гестапо — наверняка лагерь! Этого «палача» ему не простят. Оскорбление фюрера… Концентрационный лагерь. Финал велопробега — за колючей проволокой под током! Он уже достаточно наслушался о лагерях, но лишь теперь впервые из призрачного небытия они отчетливо предстали перед глазами. Головной мотоцикл свернул на проселок. Велосипедисты — за ним. Кавалькада покатила напрямик к видневшемуся вдали шоссе. Теперь слева от него простиралось спелое овсяное поле, метелки не выше колен, зато справа, чуть поодаль поблескивало сквозь заросли водное зеркало. Пруд. Круто огибавшая его дорога была обсажена густым терновником. Чтобы не угодить в глубокую колею, велосипедистам пришлось съехать на ровную, утоптанную пешеходами тропу у обочины. Они ехали теперь впритирку к зеленой стене живой изгороди. Мелкие веточки хлестали по лицу. Вот и поворот. Станислав оглянулся. Замыкающего мотоциклиста еще не было видно, а головной уже скрылся за кустами. Самое время. Станислав рванул руль вправо, вломился передним колесом в живую изгородь, которая тут слегка расступалась, соскочил с велосипеда, втащил его поглубже в заросли и припал к земле. Он даже не почувствовал, как острые колючки царапают лицо и руки. Едущий следом Клюта едва не врезался ему в заднее колесо, закачался, угодил в колею, но сохранил равновесие и снова выбрался на тропу. Лежа в зарослях, Станислав видел, как проехали остальные велосипедисты. Никто из них не заметил его исчезновенья. Теперь лишь бы не засек кто-либо из сопровождающих. А мотоцикл приближался, заваливаясь на бок оттого, что дорога шла по склону. Промелькнули глубоко нахлобученные жандармские каски, хмурые, загорелые лица и настороженные, бегающие глаза гончих псов, — двое высоко на седлах, третий — по плечи утонувший в коляске. На мгновение Станислав как будто встретился с ним взглядом. Но это только померещилось. Густая листва надежно его скрывала. Мотоцикл проехал в нескольких шагах от него, оставляя за собой резкий, запах выхлопных газов, и пропал за поворотом. Вскоре они появились на шоссе. Это была грустная картина. Цепочка велосипедистов, влекомая в направлении маячившего на горизонте городка. Он долго смотрел им вслед, дрожа от волнения. Убедившись, что они не вернутся, он оставил велосипед в кустах и спустился ниже, на берег заросшего осокой пруда, окунул в воду разламывающуюся от жары и тяжких мыслей голову. Засаднили царапины. Но самыми тяжелыми оказались часы ожидания поезда на полустанке, куда он добрался полями, опасаясь выезжать на основное шоссе. Три часа томительных раздумий о судьбе задержанных ребят. Порой хотелось снова сесть на велосипед и поехать туда, в городок, от которого он так старался держаться подальше. Все же победил здравый рассудок. Если кому-нибудь припишут его высказывания, он сумеет их опровергнуть.

Он лежал в траве возле железнодорожного полотна, за развесистой ольхой, стараясь не бросаться в глаза, и в ожидании поезда предавался мрачным раздумьям. Солнце уже клонилось к закату, когда наконец к полустанку подошел поезд. Станислав собирался было сесть в последний вагон, но тут кто-то высунулся из окна и окликнул его. Потом закричали из других окон. У него буквально гора свалилась с плеч. Вся дружина налицо, все до одного. Никого не задержали. От радости его едва не задушили в объятьях.

— Твое счастье, что смылся в кусты. Уж они взяли бы тебя в оборот. Очень им этого хотелось. А как мы там выкручивались, ты не представляешь…

— Где? Где вы были?

— В гестапо. А ты думал нас на обед пригласили?

— Не шутите. Действительно были в гестапо?

— Были. На встрече с твоим учителем. Он весьма сожалел, что тебя нет с нами. Это фашист. Каждому по очереди в глаза заглядывал. Говорил, что узнал бы тебя и ночью. А то, что ты сказал о фюрере, он даже повторить не осмеливается. Спрашивали нас, не сбежал ли кто-нибудь. Никак не могли досчитаться. Сколько вас было, да сколько вас было, — допытывались. А мы свое… Мол, не считали, но все в сборе. Наконец, оставили нас в покое. Запретили только показываться на шоссе и велели возвращаться домой поездом. Повезло тебе, Сташек. Этот немец узнал бы тебя как пить дать…

Повезло. Конец поездке в протекторат Чехии и Моравии. Им не удалось обнаружить даже того, что они готовы были считать видимостью свободы. Фашизм расширял сферу проникновения, щупальца гестапо становились все длиннее и все глубже впивались в тело Европы. Поездка была их лебединой песней. Через несколько дней им предстояло узнать от начальника о решении гитлеровской администрации, окончательно ликвидирующем польское скаутское движение в рейхе.

Между тем в родном городе их ждал еще один мрачный сюрприз. Поезд прибыл на станцию глубокой ночью. Город уже спал, но далеко не безмятежным сном. Нарушал его странный, монотонный рокот, от которого дрожали оконные стекла. Многие вскакивали с постели, распахивали окна, а те, кто жил на главной улице, мог наблюдать за тем, что творилось на мостовой. Ребята, которые с группой пассажиров шли со станции, были внезапно остановлены. Полевая жандармерия оцепила перекресток. Никого не пропускали. Во мраке ночи по мостовой катили грузовики с пехотой, броневики, пушки, платформы с металлическими понтонами, мотоциклы с пулеметами, закрепленными на колясках, штабные автомобили повышенной проходимости и тяжелые танки. Двигалась стальная лавина, начиненная порохом, динамитом, тротилом и всем тем, что только способно крушить, уничтожать и убивать. Жандармы-регулировщики, размахивая белыми и красными кружками на палочках, перекрыли дорогу, ребята, судорожно сжимавшие рули велосипедов, стали невольными свидетелями зловещего парада бронированных полчищ, которые ползли к границам их родины. Казалось, кто-то сдавил клещами горло и вместо воздуха они глотают раскаленный песок. Станислав понимал, что той Польше, которую он любил с детства, а увидел впервые три недели назад, придется подставить свою живую плоть под удар этой стальной лавины. Домой он вернулся мрачный, подавленный.

Мать и Кася не спали. Грохот, здесь, вдали от центра, хоть и приглушенный, не дал им сомкнуть глаз. Они спросили, знает ли он, что это так грохочет в городе, но, услыхав односложный ответ, уже не возвращались к этой теме и умолкли. Когда Станислав лег, ему показалось, что мать плачет. Хотел ее успокоить, но не нашел нужных слов и вскоре незаметно забылся тревожным сном.

Следующий день принес новые тревожные вести. Утренняя пресса, кипя благородным гневом, который в подобных случаях переполнял гитлеровские газетенки, сообщала, что вчера польское правительство отклонило немецкий ультиматум относительно Гданьска. Станислав прочел передовую статью и, возмущенный оскорблениями в адрес Польши, бросил газету на пол. Мать подняла ее.

— Что такое ультиматум? Сташек, что это значит? — спросила она, испуганно глядя на сына.

— Успокойся, мама, — ответил он. — Немцы предлагают Польше неприемлемые условия, и Польша их справедливо отклоняет.

— Хорошо, но что все это означает?

— Ничего особенного, мама. Право же, ничего особенного. Господи, как же тебе это объяснить? Не сегодня-завтра будет война. — Он отвернуться и, сославшись на то, что необходимо срочно почистить велосипед, выбежал во двор.