Сын Валленрода

VIII

Гроб был сколочен из неструганых досок. Лежа в нем, Станислав подумал, что именно такие гробы делают для умерших бродяг, которых хоронят за счет города и которых никто никогда не провожает на кладбище. Сейчас требовалось много таких гробов. Война не щадила семьи, и многие умирали в полном одиночестве. Поэтому для Станислава без труда нашли этот ящик с неплотно прибитой гвоздями крышкой. Гвоздями… Не слишком ли их сильно заколачивали? Ему сказали, что неожиданностей быть не должно, ну, а если вдруг… У него тогда не будет времени возиться с крышкой. Он сорвет ее одним махом и соскочит с фуры. Шансы уйти от погони минимальные, хотя две гранаты, да упирающийся в бок в этой тесноте автомат… Можно попытать счастья.

Холодище. Он уже в морге промерз до костей, пока ждал фуру, и теперь его бил озноб. Да еще эта тряска по выбоинам мостовой. Каждый толчок отдавался сильной болью во всем теле, будто все внутренности у него были отбиты. Единственное, о чем он мечтал — оказаться в сидячем положении. Когда закрывали крышку гроба, Станислав боялся, что задохнется. Однако воздуха оказалось в избытке. Он поступал внутрь узкими леденящими струйками через дыры в тех местах, где, может быть, специально были выбиты сучки. Только кладбищенский запах смолы… «Похороны» без траурной процессии. И слава богу… Возница мог смело подстегивать коня и как можно быстрее прогромыхать через город. Только бы выбраться за городскую заставу. За ней он почувствует себя в бо́льшей безопасности. Цокот конских копыт глухо отдавался в гробу. Немцы обещали десять тысяч марок за его голову. Знает ли об этом возница? Вряд ли. Он знает, что должен вывезти за город человека, и ничего больше. Вот бы прикатил вместе с ним к зданию гестапо… Десять тысяч марок! Целое состояние. Запертый в этом гробу, он даже не знал, куда его везут. Вроде все-таки в направлении кладбища. Какой парадокс! До недавнего времени он сам вывозил на кладбище такие «останки». Вот уж, действительно, сегодня пан, а завтра пропал.

А началось все с этого кинофильма. Только выпал первый снежок. Лагерь военнопленных в снегу — это мрачное зрелище. Повсюду серые, скорчившиеся от стужи фигурки людей. Казалось, что на морозе они еще с большим отчаянием борются со страшной своей судьбой. Будто птицы, безнадежно ищущие корм под холодным белым покровом. И нечеловеческий голод в их глазах. Тогда на плацу, где проводили поверку, начали возводить подмостки. Станислав был уверен, что это виселица. Сооружение сильно на нее смахивало. Его спросили об этом, но он не смог вразумительно ответить. Решил сам разузнать. Пленные, занятые на постройке, объяснили, что сооружают экран. «Какой экран?» — «Экран для кинофильмов». Станислав стоял и смотрел, как утрамбовывают землю вокруг врытых глубоко балок. «Но повесить на нем тоже можно, — сказал какой-то остряк, — поперечная балка выдержит», — и посмотрел на Станислава так, словно именно его хотел увидеть болтающимся на перекладине. Затем, пытаясь скрыть свою ненависть, добавил: «Покажут смешной фильм, чтобы мы не думали о голоде».

Станислав видел, как на следующий день после ужина всех пленных выгнали из бараков на плац. Кино в лагере? Его самого заинтересовал этот спектакль. Что фон Графф собирался показать этим голодным, измученным людям? Он встал в стороне возле врачей, которых тоже выгнали из лазарета. Заиграла музыка, вспыхнул луч проектора, прорезая мелко падающий снег. На экране заставка киностудии «Дефа» и нервно подрагивающие снежные тени. Да, это было бы действительно смешно, если бы не ситуация, в какой демонстрировался фильм.

Вот на экране возникла толпа мужчин в свободно распахнутых легких пальто, в белых рубашках и праздничных костюмах. Только на голове у них шапки военнопленных. С узлами в руках они садятся на какой-то станции в роскошные вагоны экспресса «Митропа». Под звуки бравурной мелодии, наигрываемой на гармонике, занимают мягкие места в комфортабельных купе. Паровоз дает гудок, и в окнах мчащегося поезда замелькали раздольные украинские поля и леса. Выглядывающие из окон пассажиры потягивают отборное немецкое пиво и угощаются сладостями. Поезд проезжает чистенькие немецкие городки, вдали высятся живописные горы, виднеется небольшая тирольская деревушка. На станции толпа неизвестно откуда здесь вдруг взявшихся украинских и русских девчат бросается приезжим в объятия. Все вместе они проходят танцующим хороводом вокруг горного озера, по которому плавают благородные лебеди, а с проплывающей ладьи хор тирольцев самозабвенно выводит тирольские трели, машет руками, радостно их приветствуя.

Станислав посмотрел на пленных. Они сидели перед экраном в угрюмом молчании. Часовые на сторожевых вышках нацелили на них стволы пулеметов. На колючей проволоке в ползущих лучах прожекторов искрился кружевной иней. Мрачная действительность, и бесстыдное киновранье. У Станислава появилось желание запустить чем-нибудь в это белое натянутое полотно. Он выругался по-немецки. «Ja, das ist eine Latrine»[16], — согласился с ним кто-то сбоку. Это переводчик главного врача Борбе, стоя среди врачей, недоверчиво качал головой. Кто-то на него шикнул. Станислав также умерил охвативший его гнев. Что это все должно означать? С какой целью показывают пленным эту экскурсию в райские кущи? Смертельно измученные, голодные, они мерзли ради того, чтобы увидеть этот «художественный шедевр» гитлеровских кинематографистов?

Конец сеанса. Слово взял комендант лагеря фон Графф. Он великолепно почувствовал откровенную фальшь этого фильма и теперь подыскивал слова, чтобы как-то сгладить произведенное им ужасное впечатление. Все это они поняли по мукам переводчика. Из отрывочных, сумбурных фраз он старался слепить более или менее вразумительную речь. Правда, вскоре оратору удалось найти нужный тон. Он объяснил, что каждый вид искусства имеет право на преувеличения, что художники всегда, в силу своей артистической натуры, приукрашивают действительность, хотя, как всем известно, она намного суровее. И самое страшное, конечно, это неволя. Но власти третьего рейха предоставляют им выход. Они могут покинуть лагерь и выехать на работы в рейх. То, что их ожидает в Германии, — это не сказка, какую они только что видели, а всего лишь свобода, и это уже само по себе намного лучше, чем заживо гнить в лагере. Их ждет там лучшее питание и сносные условия труда. Каждый, кто захочет выехать, получит большой паек и теплую одежду. С завтрашнего дня лагерная регистратура начнет принимать заявления. Чем быстрее они решатся на это, тем быстрее будет сформирован транспорт в Германию.

Станислав снова посмотрел на пленных. Никакой реакции. Глухое упорное молчание. У фон Граффа на этот счет не должно возникать никаких сомнений. Солдат остается солдатом даже в плену, и покупка сомнительной свободы — это просто измена. Снег повалил хлопьями, и комендант, исчерпав тему, закончил свою речь. Пленные, бормоча под нос ругательства, разбежались по баракам.

С этого все и началось. Несколько дней спустя Станислав встретился с доктором Леоновым. Тот снова вроде бы случайно заглянул к Люсе. На этот раз он без обиняков приступил к делу. Разговор зашел об этом транспорте. Точнее, о подготовке вагонов для его формирования. Надо было их подготовить таким образом, чтобы военнопленные, записавшиеся выехать, не попали впросак. Все это они возьмут на себя, сказал Леонов, но необходимо организовать должный «надзор» со стороны охраны. Кто-то из конвоиров должен позволить им действовать. Полчаса не слишком ревностного отношения к своим обязанностям вполне было бы достаточно. «Риск минимальный. Если вы за это не возьметесь, найдем иной выход. Но этот нам кажется наиболее удобным».

Впервые Леонов был с ним так откровенен. После истории с «командой носильщиков» он уже пользовался у него полным доверием. Станислав, разумеется, не собирался отказываться, сразу понял, что затевается большая операция, и сказал, что готов помочь, только как быть с самими военнопленными. Он видел их реакцию на фильм и знает, что пока подали заявления на выезд всего несколько человек и кое-кого из них довольно жестоко избили. В лагере существует как бы круговая порука, и каждый, кто дает согласие на этот выезд, — предатель. Пленные не пойдут на то, чтобы оставить лагерь, и из-за такой их позиции эшелон вообще не будет сформирован. «И этот вопрос пусть решают сами военнопленные, — сказал Леонов. — Давайте лучше потолкуем о вагонах».

Эшелон тем не менее формировался довольно долго. Не так-то легко заставить людей отказаться от своих убеждений. Легче попытаться воздействовать на их души изнутри. Для этого всегда можно подыскать нескольких агитаторов. Фон Графф хорошо все это обмозговал. Ему удалось сколотить небольшую группу. Он сам даже был поражен достигнутыми результатами. Ему бы никогда и в голову не пришло, что несколько подкупленных лишней порцией супа пленных способны переубедить такое большое количество закоренелых врагов рейха. Лагерная регистратура с трудом вместила всех добровольцев. Фон Графф, вероятно, вправе был восхищаться эффективностью своей искусной пропаганды. Хорошо еще, что он не задавал себе вопроса, каким образом эти его агитаторы внушают военнопленным такое доверие. Да и сам Станислав едва не обманулся, если бы как-то раз не увидел среди агитирующих Музалева.

— Что, и ты тоже собираешься в рейх?

Тот хитро улыбнулся.

— При чем здесь рейх? — ответил он вполголоса. — Просто я хочу попасть в этот поезд.

Значит, никакие это не агитаторы фон Граффа. Во всяком случае, некоторые из них. Их выслушивали и не осыпали ругательствами. На месте фон Граффа он счел бы такую реакцию несколько странноватой. Но до фон Граффа — как, впрочем, до каждого, кто приводит в движение пропагандистскую машину, — «доходили» исключительно внешние эффекты.

Несколько дней спустя эшелон начали готовить к отъезду. Станиславу удалось попасть в команду, доставлявшую в вагоны необходимое оснащение. Железнодорожная компания «Митропа», разумеется, подвела. Она не подала ни спальных, ни обычных пассажирских вагонов, как это предусматривалось сценарием прокрученного в лагере фильма. Просто подогнали товарные вагоны для перевозки скота с мощными засовами на дверях, чтобы никто не смог открыть их в пути. Поэтому в вагоны сносили солому для спанья, ведра для воды и параши. Человек, как известно, пищу не только потребляет, но и переваривает. До обеда все должно было быть готово. Перед наступлением темноты «добровольцы» должны находиться в вагонах. «Добровольцы». Они записались на этот поезд, зная, что им не придется даже выехать со станции.

Теперь все зависело от Станислава. Прежде всего надо было достать разводные ключи. Их заранее припрятали среди штабелей досок, сваленных по другую сторону железнодорожного полотна. Часть команды в сопровождении двух конвоиров направилась на склад фуража за вязанками соломы. Станислав следил за ними, пока они не скрылись за привокзальными строениями. В это время его группа должна была вносить в вагоны заранее доставленные сюда параши. Станислав подал знак Музалеву. Тот спрыгнул с ведром за доски. Копался он довольно долго, так как запрятали ключи, по-видимому, основательно. Наконец вернулся, неся в руках несколько длинных, как пищали, стальных палиц. Пленные разобрали их между собой и залезли под вагоны. Работали в спешке, слышались ругательства и скрежет заржавевших болтов. Только бы не вылез случайно кто-нибудь из железнодорожной охраны. Ослабить болты в двадцати вагонах — это работа не менее чем на полчаса. А те, что носили солому, оборачивались за десять минут. На первый раз пора кончать. Вот-вот появятся здесь. Музалев собрал людей из-под вагонов, и они, как ни в чем не бывало, снова стали вносить параши в вагоны.

«Сколько?» — «Три». Три вагона — это чертовски мало. В следующий заход должны сделать пять. Иначе не успеть. «Но болты будто приварили, покрыты сплошной ржавчиной». — «Ну и что с того?! Отвинчивайте хоть зубами! Сами сядете в те вагоны, что не успеете обработать!» — «Не шутите, Herr Post. На предательство не пойдем. Нас за это сапогами забьют насмерть». — «Тихо, прячь ключи, идут».

— Как дела?

— Все в порядке.

— Параши уже в вагонах. Давайте сюда солому.

— Альтенберг, погаси сигарету, а то еще пожар устроишь.

— Да, да, ты прав.

Сейчас главное — унять дрожь в руке, пока гасишь окурок. Скорей бы уж уходили. На болтовню совсем нет времени. Хорошо. Ну наконец-то отвалили.

— Музалев, под вагоны!

Когда команда вернулась с соломой, они обработали восемнадцать вагонов. Мама родная, а что делать с оставшимися двумя?! За соломой ведь больше не пойдут. Будут торчать возле поезда до обеда. Принялись вместе грузить в вагоны вязанки соломы. Чертова подстилка! Все равно на ней никто не будет спать. От соломенной крошки першит горло. Как же развинтить эти два вагона при чужих конвоирах? Ведь не пошлешь же их на это время пить пиво. Минуточку… пиво. Ну конечно… пиво. Его продают там, в привокзальном ресторане. Да, он сам может им его принести.

— Не хотите ли пивка?

Какой же, немец откажется от пива.

— Конечно.

Хорошо, тогда он сейчас принесет. Станислав отправился за пивом. Принес шесть бутылок. У конвоиров заблестели глаза.

— Лучше войти в вагон, — предложил Станислав, — а то еще кто-нибудь увидит, что пьем на посту.

Они послушались его совета. Оставив все команды под надзором Станислава, немцы взобрались на платформу. Полетели пивные крышки, сбиваемые о двери. Станислав наблюдал, как они пьют, прикрывая большим пальцем горлышко бутылки, чтобы не упустить пену. Стоя в открытых дверях вагона, конвоиры время от времени выглядывали наружу. Этого было достаточно, чтобы продолжать работу. Они не могли видеть того, что делается под вагонами. Когда Станислав поменялся с ними местами, все уже было сделано. Теперь и он мог выпить пива. Он отковырнул крышку и сделал большой глоток. Холодный пенящийся напиток подействовал успокаивающе.

По соседнему пути пропыхтел паровоз, выпуская клубы едкого дыма. Под каким-то предлогом в вагон взобрался Музалев.

— Ты чего здесь ищешь?

— Ничего.

Он вытащил что-то из-под куртки и сунул под ворох соломы.

— Что ты там прячешь?

Музалев пожал плечами:

— Как это что, разводной ключ.

После обеда отъезжающих повели на погрузочную платформу. Группами по сорок человек — такими партиями грузились по вагонам — они маршировали через город. Шли молча, не веря в свою судьбу. Они знали, что впереди их ждет тяжелое испытание, но о деталях не имели ни малейшего представления. Только немногие были посвящены во все. Остальным скажут только после опломбирования вагонов. Ветер кружил по улицам, обжигая лица сухим снегом. С платформы донесся гудок паровоза. Ночь в Шепетовке обещала быть неспокойной.

Вечером Станислав вернулся в казарму. Было уже поздно, и его коллеги укладывались спать. Кое-кто еще дожевывал раздобытый провиант. Аппетитно пахло копченой грудинкой. Бруно Вагнер храпел. Кто-то зачмокал, чтобы прервать его храп. Да, вам всем будет не до сна, подумал Станислав. Сегодняшней ночью начнется большая облава. Вас поднимут по команде и погонят в город. И вы будете убивать. Будете стрелять в безоружных людей, которым захотелось вырваться на свободу. Господи, скорее бы уж сбросить с себя этот мундир!

Станислав разделся и залез под одеяло. Хоть бы соснуть полчасика. Но он не смог сомкнуть глаз. Там, на платформе, стояли закрытые на засов вагоны. С минуты на минуту из них должны высыпаться несколько сот военнопленных. Разводные ключи — единственное оружие, какое есть у них в руках. Правда, еще внезапность. Они без труда справятся с несколькими охранниками. Через отверстия в полу вагонов они вылезут, словно из-под земли. Это будет даже похуже десанта. Но главное начнется потом. Воинская часть попытается перекрыть им дорогу. Стычка неизбежна. Но на войне как на войне. Военнопленный не перестает быть солдатом. Часть из них, наверное, прорвется. Гибнут все одинаково — с оружием в руках или без него.

Усталость от напряжения взяла свое. Станислав не мог потом вспомнить, в какой момент уснул. Его разбудили отдаленная стрельба и крик дежурного офицера: «Alle aufstehen! Alarm!»[17]. Он торопливо вскочил. Еще не придя в себя после сна, в спешке натягивал мундир. Его охватило волнение. Все конвоиры повскакивали с коек, не понимая, что происходит. Вместе со всеми он выскочил в коридор к стойкам с оружием. Офицер так вопил, словно через минуту должны были появиться советские танки: «Antreten! Schnell, schnell!»[18].

Все построились перед казармой. Командир охраны сказал, что совершен побег и что они должны стрелять в каждого, кого увидят на улице. Вдали нарастал треск пулеметов. Глухо рвались гранаты. Командир, словно приберегая под конец самую важную новость, добавил: «Партизаны атаковали город». Да, это следовало предвидеть. Кто-то должен был прийти военнопленным на помощь.

Их разбили на патрульные группы и погнали в город. Станислав попал в пятерку Бруно Вагнера. Они должны были прочесать район вокзала. Ночь была темная, хоть глаз выколи. Где-то со стороны воинской части выпустили несколько ракет. Они неторопливо опускались на землю, как стекающие с оконного стекла капли дождя. Их яркий свет отражался в темных окнах домов, придавая синеву недавно выпавшему снегу. Он гулко скрипел под ногами. Свернув за угол приземистого дома, они заметили человека. Он отчаянно колотил в дверь. Это был военнопленный. Что его погнало сюда? Почему не бросился вместе со всеми в сторону леса? Наверное, ему перерезали дорогу и вынудили бежать в противоположном направлении. Он увидел патруль и еще сильнее втиснулся в дверной проем. Бруно прибавил шаг. Он знал, что у пленного нет никаких шансов спастись. Насколько же приятнее убивать с близкого расстояния. «Komm hier, — сказал Бруно. — Komm hier…»[19] Но именно в этот момент дверь приоткрылась. Беглец протиснулся в образовавшуюся щель и скрылся. Они бросились к двери. За ней стояла какая-то старуха. Бруно и двое солдат проскочили мимо нее и натолкнулись на лестницу. Лучи фонариков осветили темные ступеньки. Слышно было, как охранники грохочут сапогами, взбегая на второй этаж. Станислав задержался возле старухи. Он знал, что, если они не настигнут беглеца, весь гнев обрушится на нее. «Geh nach Hause», — сказал Станислав. «Домой, скорее!» — повторил он по-русски. Но женщина стояла как вкопанная. В этот момент раздался звон разбитого стекла, стук упавшего тела и бешеный вопль Бруно. Он понял, что случилось. Преследователи скатились вниз по лестнице. «Du alte Hexe!»[20] — прорычал Бруно и ударил женщину прикладом. Смерть беглеца привела его в бешенство. Он замахнулся во второй раз, но Станислав придержал его. «Не издевайся над стариками!» — сказал он. Бруно был вне себя от злости. Погибший пленный его уже не интересовал. Он даже не захотел взглянуть на него. «Здесь нет стариков, — вопил он, — здесь все бандиты!» У Станислава еще никогда не было такого острого желания всадить ему пулю в живот. В это время приотворилась дверь в коридор, из нее выбежал босой ребенок в короткой рубашонке. Обхватив старуху за ноги, он с плачем просил не убивать его бабушку. Остальные солдаты из их патрульной пятерки также с неодобрением отнеслись к чрезмерной ретивости Бруно. И поспешили скорее убраться из этого несчастного дома. Бруно предоставилась еще одна возможность удовлетворить свой звериный аппетит. К утру, когда они проходили мимо какой-то пекарни, откуда долетал кисловатый запах свежевыпеченного хлеба, Станислав заметил человека, сидящего на козлах хлебного фургона с накинутым на голову мешком вместо капюшона. Так обычно накрывали голову пекари, и никто из всего патруля не обратил бы на это внимание. Но только не Вагнер, от острого глаза которого не укрылись стеганые ватные штаны, какие носили военнопленные, и армейская обувь. Он приказал вознице слезть с козел, сбросить мешок и повернуться к нему спиной. На стеганой куртке виднелись большие буквы, выведенные желтой масляной краской: «KG. Kriegsgefangene»[21]. «Bist du ein Bäcker»[22], — спросил Бруно тоном, полным иронии. Военнопленный, по-видимому, знал несколько слов по-немецки. «Ja, ich bin»[23], — ответил он. Затем дрожащим голосом попытался объяснить, что купил эту куртку у одного из военнопленных. «Das ist möglich[24], — подхватил Станислав. — Это вполне возможно. Эти большевики постоянно чем-нибудь торгуют». «Ja, das ist möglich, — повторил Вагнер, — но пусть он предъявит свои документы». Задержанный сказал, что оставил их в пекарне. Пусть ему позволят войти туда на минуту и он сейчас же их принесет. Бруно согласился при условии, что они войдут в пекарню вместе. Он пропустил его вперед, а сам пошел следом.

Станислав, рассчитывая, что он каким-нибудь образом сможет помочь задержанному, тоже вошел в темный коридор пекарни. Он мог еще попытаться уговорить Вагнера забрать военнопленного с собой в лагерь. По пути, быть может, подвернулась бы подходящая возможность для побега. Но у парня сдали нервы. Едва они вошли в темные сени пекарни, как пленный бросился к двери, ведущей во двор. Бруно не зря считался превосходным стрелком. Он уложил его одним выстрелом. Парень, которому, по-видимому, едва исполнилось двадцать лет, ухватился за дверную ручку и, распахнув всей тяжестью своего тела дверь, рухнул на пол. В тесном коридоре запах хлеба смешался с пороховым чадом. «Пекаришка, — произнес Бруно с довольной ухмылкой. — Вот кто, оказывается, печет здесь хлеб».

Отзвуки партизанского сражения под Шепетовкой давно уже смолкли. Патрули возвращались в казармы. Донесения об операции по вылавливанию военнопленных были неутешительными. Несколько человек застрелены, около десятка вернули в лагерь. Их ждала виселица. Никто не знал, сколько погибло при соединении с партизанским отрядом.

Украинские полицаи продолжали рыскать по городу. Они вламывались в квартиры, перетряхивали все вверх дном в самых неприметных сараях и строениях. Одна только цифра не подвергалась сомнению. Более пятисот военнопленных пробились в партизанские отряды. Станислав сам не мог в это поверить. Разве без него ослабили бы эти болты и выбили доски из пола вагонов? Он не мог с уверенностью ответить на этот вопрос. По плану, в соответствии с которым разрабатывалась операция, ему отводилась одна из ключевых ролей. Он имел все основания гордиться и быть довольным собой.

В тот же самый день были получены радостные сообщения с фронта. Под Москвой началось контрнаступление. На первой странице «Фёлькишер беобахтер» появились не встречавшиеся ранее заголовки: «Отчаянная оборона советской столицы», «Группа армии «Центр» отходит на заранее подготовленные позиции». В ноябре того же года был уже освобожден Ростов. Сейчас немецкие автоматчики и передовые бронетанковые части Гудериана отступали от Москвы. Говорили о формируемых советских армиях, которые неожиданно нанесли удар и продвигались вперед. Впервые с начала войны Станислав читал такие сводки. Он почувствовал радостное волнение. Фронт, однако, проходил все еще далеко от Шепетовки.

Через два дня после побега военнопленных были повешены все пойманные. Казнь состоялась на рыночной площади притаившегося от страха городка. На площадь согнали случайных прохожих, на экзекуции должны присутствовать и зрители. Сначала фон Графф похвалил украинских полицаев, которые помогали вылавливать беглецов, за хорошую службу и вручил коменданту полиции пригоршню ручных часов. Якобы принадлежавших повешенным. Так по крайней мере шептали в толпе.

Станислав случайно забрел на это ужасное зрелище. Идущие на казнь не проронили ни слова. Он хорошо знал еще по Франции причины этого молчания. Они стояли под петлей с загипсованными ртами.

И все же раздался один протестующий голос. В глубочайшей тишине, когда толпа замерла, стиснув зубы, по площади разнесся зычный бас дьячка, стоящего недалеко от Станислава. Он проклинал эту казнь, Гитлера и весь немецкий народ. Никто не пытался его унять. После окончания экзекуции он спокойно проследовал мимо расставленных шпалерами жандармов, провожаемый растерянными взглядами. Станислав, вспоминая потом этот эпизод, так и не мог объяснить, почему дьячка не задержали. Он растаял в переулках городка подобно призраку.

В тот же день Станиславу было приказано явиться к коменданту лагеря. Входил он в комендатуру с недобрым предчувствием. Фон Графф сидел за письменным столом, склонившись над какими-то бумагами. При виде Станислава лицо его передернуло.

— Альтенберг?

— Так точно, господин майор.

Майор посмотрел на него холодным пронизывающим взглядом.

— Батальон большевистских военнопленных выскользнул позавчера из поезда и ушел в лес.

— Так точно, господин майор.

Фон Графф с нарастающей злостью цедил сквозь зубы:

— Я говорю, что у меня из-под носа улизнул из лагеря батальон красных бандитов, а ты мне гаркаешь «так точно». Это все, что ты можешь в связи с этим сказать? Под твоим надзором находилась команда, готовящая транспорт в дорогу…

— Так точно! Я не отходил от поезда ни на минуту. С шести часов утра до двух часов дня. В вагоны было доставлено все, что необходимо. Никаких происшествий за время работы не произошло.

— Та-а-ак! Кто-то там хорошо поработал, чтобы ослабить эти болты. Кто во время твоей смены лазил под вагонами?!

— Возле транспорта никого не было, господин майор. Кроме военнопленных и нас троих.

— Тем хуже, господин Альтенберг, — майор протянул руку к лежащему на столе листку бумаги. — Это донесение от полиции. Тебе есть смысл его прочитать.

Станислав взял в руки бумажку.

Горячий ток крови накатился снизу и ударил в голову. Станислав положил листок на стол. Фон Графф ни на секунду не спускал с него глаз.

— Мы уже несколько недель ищем дыры в нашем заборе. Не через вас ли, случайно, уплывает этот поток красноармейцев? Господин Альтенберг, — майор старался выдержать иронично-любезный тон, — молитесь, чтобы полиция отыскала виновных среди железнодорожников. И чтобы оказалось, что эти болты ослабили еще до того, как подали поезд. В противном случае я вам не завидую. А до выяснения вопроса вы побудете в уединении.

Станислав попробовал протестовать, но вошли двое солдат и выпроводили его из кабинета. Через час на приказарменной гауптвахте появились и два других конвоира. Станислав встретил их появление с некоторым облегчением. Если подозревают сразу троих, это означает, что пока в этом деле немногое известно. У обоих состоялась такая же, как и у него, беседа с фон Граффом, и они не могли прийти в себя от негодования. Их, немецких патриотов, смеют подозревать в сотрудничестве с большевиками?! Кто-то, возможно, и ослабил крепление этих досок, но какое они имеют к этому отношение?! Эта полиция слишком много себе позволяет. Сует нос не в свои дела. Пусть этим займется жандармерия или гестапо. По какому праву эти ублюдки бросают подозрения на немецких солдат?! Станислав возмущался вместе с ними, скрывая свой страх, от которого сжималось горло. Эти украинские полицаи взяли след в правильном направлении. Он их боялся. Они могли кое-что вытянуть из железнодорожников. Ведь кто-нибудь из них мог видеть, как пленные манипулировали под вагонами. Достаточно одного такого свидетельства. И тогда конец. Никакой пощады.

Утром караульный принес завтрак: кофе, хлеб, масло и ломтик сыра. Станислав с трудом проглотил два кусочка. Около полудня почувствовал острую боль. Невыносимая резь в животе. Видимо, на нервной почве, но ему казалось, что у него заворот кишок. Его коллеги по гауптвахте начали звать врача. После долгого ожидания появившийся караульный сообщил им, что весь медперсонал лагеря выехал с утра в гарнизон. После атаки партизан на Шепетовку у врачей было работы по горло. «Тогда пришлите кого-нибудь из лазарета», — попросил тот конвоир, который наиболее энергично колотил в дверь. Приблизительно через сорок минут Станислав услышал быстрые шаги в коридоре. Вошли двое: неизвестный ему военнопленный в белом халате и Качаев. Решили, что без переводчика не обойтись, и его придали в помощь врачу. Выбор пал на Качаева. Станислав до сих пор не знал, что он в действительности из себя представляет. Сейчас он вел себя так, будто Станислава видел впервые. Официальным тоном переводил все, что ему говорили. Станислав наблюдал за ним исподлобья.

Лежа на железной койке с обнаженным животом и выполняя указания обследовавшего его врача, Станислав прикидывал, в какой степени можно доверять этому человеку. Сейчас ему, как никогда, требовалась его помощь. Понизив голос до шепота, он вынудил Качаева приблизиться поближе и склониться над ним. «Скажи Люсе», — прошептал он по-русски в тот момент, когда врач прикладывал к груди холодный стетоскоп. На большее у него не хватило ни смелости, ни возможности. Ему и так, в общем, казалось, что с точки зрения безопасности девушки эти два произнесенных им слова были лишними. Переводчик воспринял его просьбу с бесстрастным выражением лица.

Они оставили Станиславу какие-то капли, обнадежили, что ничего серьезного у него нет, и вышли из камеры. Однако к вечеру появились вновь. Врач-военнопленный путано объяснил, что заболевание не такое пустячное, как могло показаться вначале, и что он должен провести дополнительное обследование. У Станислава взяли кровь из вены и сделали какой-то укол. Затем вручили коробочку с порошками. «Боли могут повториться, — сказал врач. — Если это случится, обязательно примите порошок и запейте водой». Движением глаз он старался обратить внимание Станислава на содержимое коробочки. «Да, понимаю, — сказал Станислав, засовывая коробочку в карман. — Большое спасибо».

Они вышли. Когда, устав от болтовни, его коллеги улеглись на своих койках, Станислав вынул из кармана коробочку. Пальцами нащупал внутри клочок бумаги. На ней на корявом немецком языке было нацарапано несколько слов:

Два дня спустя их освободили из-под ареста. Да, Леонов был неплохо информирован. В тот же вечер, стоя на поверке и слушая зачитываемые фамилии, Станислав был единственным, кто с нетерпением ждал, окажется ли и он в этом списке. Назвали всех троих. На Восточный фронт. Более двадцати конвоиров, вышедших из строя, стояли перед комендантом, угрюмо опустив очи долу. Фон Графф счел уместным произнести несколько возвышенных слов. Он выразил сожаление, что должен расстаться с такими закаленными воинами, столь безупречно несшими службу в тылу сражающейся армии. Но долг каждого из них состоит в том, чтобы принять личное участие в сражениях. Фон Графф напомнил, что всегда, когда ему приходилось делать подобный выбор, он не колеблясь отбирал самых достойных. И на сей раз поступил так же. Названным лицам выпала честь сражаться за фюрера и отчизну, а остающиеся в лагере могут только позавидовать той большой славе, какую они стяжают, захватив Москву.

После этой накачки они возвращались в казармы молча. В этот день с утра была почта. И Станислав получил письмо от матери. Он начал читать: «Мой дорогой Сташек!» Она писала, что его последнее письмо ее очень обрадовало. Как хорошо, что он все еще служит в этом спокойном и безопасном месте. К сожалению, она не знает, что это за место и что он там делает, так как многие фразы в письме были вымараны чернилами до такой степени, что ничего нельзя было понять. Но не важно, где он служит, лишь бы только ему не надо было подвергать опасности свою жизнь. Она ведь ему верит и знает, что он в любой ситуации сохранит человеческое достоинство. Кася тоже приписала несколько слов. Обе по ночам часто плачут и т. п. … Письмо навеяло грусть на Станислава. Вскоре ему придется прервать с ними всякую связь.

Маменькин сынок Ухмер, с которым он сидел на гауптвахте, также закончил читать длинное, на трех листах, послание.

Попав в число отправляемых на фронт, он совсем пал духом. Вертя в руках письмо, Ухмер взглянул украдкой на Станислава.

— Из дома?

— Из дома.

— От матери?

— Да.

— О чем пишет?

— Радуется, что я нахожусь в спокойном месте и не подвергаю свою жизнь опасности.

Ухмер отреченно покачал головой.

— Конец со спокойным местом. Комендант сказал, что выбрал самых лучших, но я-то знаю… Надо было чаще и поточнее стрелять. Хотя бы ради матери. Из-под Москвы не так-то просто вернуться, это не Париж.

— Надо было стрелять так, как Бруно, — сказал Станислав. — У военнопленных нет матерей.

Ухмер неуверенно посмотрел на него. Он не мог понять, говорит ли Станислав серьезно или с издевкой.

Так, значит, идея отправки охранников на фронт родилась из страха фон Граффа перед гестапо… Это, несомненно, помогло Станиславу выйти сухим из воды. Жандармерия, эти чертовы болты со следами разводного ключа, вырванные из пола доски, всякие подозрения о помощи в побеге «добровольцев» — все это было уже в прошлом. А сейчас полное боевое снаряжение в зубы, тяжело пыхтящий паровоз и ряды набитых солдатами вагонов. Солдатами армии «Центр». На открытых платформах танки, зачехленные брезентом пушки и холодные бетонированные круги, а на них задранные кверху стволы скорострельных зенитных пулеметов. Впереди паровоза три платформы с галькой. Это мера предосторожности на случай заложенной под рельсы взрывчатки. Настоящая крепость на колесах.

Посадка производилась под недремлющим оком жандармов. Станислав надеялся увидеть еще раз Люсю, но охрана эшелона не пропускала никого в расположение станции. Последний раз он виделся с ней в привокзальном ресторане. Она молча сжимала ему руку, а он курил сигарету за сигаретой. Безумно хотелось напиться до бесчувствия. Люся умоляла его с нескрываемым страхом: «Станислав, ты забудешь адрес, не пей, ты забудешь адрес!» Она назвала адрес, как только они встретились: «Славута, Одесская, дом три, Андрей Воронюк». И сообщила пароль. По ее настоянию, он несколько раз его повторил. На поверхности столика Люся нарисовала пальцем приблизительный план, чтобы он легче нашел улицу. Это была самая окраина города и попасть туда не так трудно. «Только бы тебе повезло, — твердила Люся. — Будь осторожен. Я боюсь за тебя». Когда они вышли из ресторана, она повисла у него на шее и не могла оторваться. Она знала, что, если даже он вернется в Шепетовку, они уже не смогут встречаться. Вернется ли? Станислав посмотрел на толпившихся перед поездом солдат. Разве можно убежать из такой крепости на колесах? «Альтенберг!» Станислав оглянулся. В вагоне за его спиной стоял Ухмер. Нижняя челюсть у него тряслась словно его лихорадило. Еще мгновение — и он расплачется. «Мы должны держаться вместе. Мы обязаны преодолеть это испытание, Станислав, ты меня слышишь?» Когда же он успел воспылать к нему такой симпатией? Видимо, страх перед передовой пробудил в нем потребность в сердечной дружбе. «Ты прав, Ухмер, мы обязаны». В вагоны грузилось еще какое-то подразделение из местного гарнизона. Их тоже там неплохо прочесали. Скрипит снег под солдатскими сапогами, слышится учащенное дыхание, изо рта вырываются клубы пара, и с грохотом летит в вагон боевое снаряжение. «Зиг хайль! Зиг хайль», — скандируют где-то рядом. Чуть поодаль кто-то наигрывал на гармонике. «Тебе так везет, моя дорогуша…» — вторили мелодии мужские голоса.

Наконец паровоз дал гудок и колеса монотонно застучали по рельсам. Дорога навстречу смерти началась. Но смерть бывает порой нетерпелива. Посреди ночи с неба посыпались бомбы. Они взрывались с грохотом рядом с мчащимся эшелоном. Крышу вагона, в котором ехал Станислав, прошила пулеметная очередь. Посыпались щепки, раздались стоны раненых. Поезд резко затормозил, и Станислава отбросило к стенке. Кто-то отодвинул дверь, солдаты, торопясь, вываливались в поле. Станислав вскочил и одним прыжком вылетел наружу, опустившись в мягкий снежный сугроб. Вверху, в темном небе, слышался рокот невидимых самолетов. Кто успел, тот заполз за колеса вагонов.

Станислав выбрался из сугроба и, не обращая внимания на взрывы, от которых взлетали фонтаны снега, побежал в открытое поле. Канонада на мгновение стихла. Бомбардировщики, сделав очередной круг, начали новую атаку. Как можно быстрей оторваться от поезда! Подальше от поезда! Проклятый снег мешает бежать! Ноги вязнут в нем, как в болоте. Опять началось… Остервенело бьют в небо зенитные пулеметы. Искрящиеся снаряды словно нити коралловых бус уносятся во тьму ночного неба. Ответ не заставляет себя ждать: воют пикируя самолеты, трещат бортовые пулеметы и темноту разрывают ослепительные вспышки бомб. Одна, две, три, четыре… Станислав упал плашмя на землю, рот полон снега, в глазах полыхает пламя. Вот до чего вымотался. Все вокруг стало оранжевым… собственные ладони, небо, снег. Он посмотрел вверх. Нет, это не от усталости. В небе горели три солнца. Три раскаленных солнца повисли над отстреливающимся поездом. Подвешенные на парашютах осветительные ракеты потихоньку несет ветер. Яркий свет залил снежное поле. Длинные тени мечутся в поисках укрытия.

Самолеты в третий раз заходят на атаку. Станислав закрыл глаза, прощаясь с жизнью. Еще одна лавина пронеслась над ним как огненная метель. Блуждающие вдали фигурки исчезли из поля зрения. Гул моторов отдалился, стихла стрельба из зенитных пулеметов. Ракеты медленно приближались к земле. Со стороны поезда донеслись слова команды. Собирают убитых и раненых. Скорее зарыться в снег! Пока не погаснут эти лампы в небе, ему нельзя двигаться с места. Кроме команд, слышны также призывные крики. Станислав мог бы поклясться, что слышит голос Ухмера: «Альтенберг! Альтенберг!» Он, собственно, и сам уже не знал, показалось ли это ему, или он просто хочет услышать его голос. Возможно, хотелось верить, что этот парень остался жив.

Наконец, «апельсины» в небе погасли. Темная, беззвездная ночь накрыла все вокруг. Станислав осторожно выполз из-под снега. Надо быть начеку. Солдаты из поисковой команды передвигались по полю с фонариками. Лучше пока не вставать, а ползти. У него от холода окоченели руки. Он растер их снегом до боли. Свои рукавицы он оставил в вагоне. А надо было держать в кармане. Станислав заполз за какой-то пригорок. Отсюда его уже не видно. Рано или поздно они закончат поиски. Если рельсы целы, эшелон сразу двинется дальше.

Запыхтел паровоз. Бомбы не попали в поезд. Как долго они там копаются. Только бы не отдать богу душу на этом морозе. Наконец отправляются. Станислав высунулся из-за пригорка. Застучали колеса, поезд набирал ход. Он выждал еще минуту, затем выпрямился во весь рост. Впереди расстилалось открытое поле. Где-то неподалеку должно пролегать шоссе. Он побежал, не понимая, зачем это делает. Быстрее добежать до железнодорожной насыпи! Силы его были на исходе. Он споткнулся и упал в сугроб. Измученный, задыхающийся, вскарабкался он на насыпь. Перед ним лежали убегающие в темноту пустые рельсы, а в висках безостановочно билась только одна мысль: «Я убежал из вермахта! Я убежал из вермахта!»

Станислав сам не знал, как он сумел выжить в ту кошмарную ночь. Он набрел в конце концов на шоссе и пошел по нему, не имея представления, куда оно его приведет. Встречаемые дорожные указатели обозначали населенные пункты, названия которых ему ни о чем не говорили. Станислав прибавил шаг. Ему было все равно, куда идти, лишь бы только поймать какую-нибудь автомашину. Иначе он замерзнет от холода. Начинало светать, когда ему подвернулся воинский грузовик. По сигналу Станислава водитель остановился. «Куда едешь?» Шофер назвал совершенно не известный ему пункт. «Подходит, мне туда же».

В теплой кабине Станислав отошел. Ефрейтор в спущенной на уши пилотке подозрительно приглядывался к нему. «Чего ты здесь делаешь? Кругом открытое поле». Станислав объяснил, что он из эшелона, попавшего под бомбежку. Поезд ушел, прежде чем он успел в него сесть. Поэтому теперь ему надо отметиться в комендатуре ближайшего гарнизона. «Считай, что тебе повезло. Получил две недели спокойной жизни. До следующего эшелона. Как ты думаешь, возьмем Москву?» — «Должны. Фюрер сказал…» — «Фюрер не был под Москвой. Я тебя спрашиваю, что ты об этом думаешь?» — «Я? По-моему, мы слегка там завязли». — «Вот именно. Должен был уже состояться банкет в Кремле. Наверное, придется подождать до весны. Что, замерз?» — «Немного». — «Я тебя высажу перед Мозырем. Там стоит часть, но, чтобы до нее доехать, тебе надо будет опять найти колеса».

Лучше и желать нечего. Станислав предпочитал не въезжать в город. После этого он трижды пересаживался. Очередные водители проявляли большую подозрительность. Ему все труднее было прикрываться эшелоном, попавшим под бомбежку. По мере отдаления от места, где это произошло, его рассказ терял всякий смысл. Поэтому каждый раз ему необходимо было придумывать новые истории.

До Славуты он добрался поздней ночью. Иззябший, невыспавшийся и голодный, он вылез из грузовика перед городской заставой, объяснив водителю, что хотел бы еще заскочить к своей девушке, которая живет поблизости. Водитель не возражал, но окинул его недоверчивым взглядом. «Бродяжничаешь», — бросил он Станиславу и нажал на газ.

Несмотря на то что план Славуты Станислав хранил в памяти, все же он потерял ориентировку. Плутал не менее часа, прежде чем попал в нужный ему район. Мимо него проследовал патруль полиции. Полицаи прошли, отдав ему честь. Этих он мог не опасаться. На нем был немецкий мундир, и они не имели права его останавливать. Хуже было бы, наткнись он на жандармов. Пришлось бы отвечать на вопросы: кто, откуда? Потребовали бы предъявить документы… Тогда уж ему не выкрутиться. Не успел он об этом подумать, как послышался размеренный стук сапог. Станислав свернул к первой калитке, нажал ручку. Заперта. Рванул еще раз, поддалась. Он вошел в сад и спрятался за ближайшим сараем. Легки на помине — полевая жандармерия. Жандармы вышагивали, шаря фонариками по штакетнику забора. Еще не затихли их шаги, как из окна дома, стоявшего в саду, высунулся хозяин: «Кто там шлендает?!»

Теперь лучше показаться. Немецкий мундир или испугает, или успокоит хозяина. Это неважно, лишь бы только не поднял шума до того, как те удалятся. Станислав вышел из-за сарая, поправляя брюки. «Ruhe, Vater!»[25] Окно захлопнулось, и наступила тишина.

Это, видимо, где-то здесь, совсем рядом. Залаяли собаки. Как утихомирить этих глупых животных?! Газовые фонари с выкрашенными в синий цвет стеклами светили мертвенным светом. Станислав с трудом прочитал название какой-то улицы. Кажется, одна из тех, которые Люся вырисовывала пальцем на столике в ресторане. Он миновал еще две поперечные улицы и наконец оказался на месте.

В саду стоял деревянный одноэтажный дом с верандой и облупившимися ставнями. Станислав огляделся по сторонам перед тем, как толкнуть калитку, висящую на единственной петле. Никто не должен видеть, как он сюда входит. Он постучал условленным сигналом в ставню. Прошла не одна секунда, прежде чем открылась дверь, ведущая на веранду. На пороге появилась женщина в наброшенном на ночную рубашку пальто. «Вы кого-нибудь ищете?» — «Да, здесь проживает Андрей Воронюк?» — «А в чем дело?» — «Да хочу продать спирт». — «Входите!» Она быстро заперла за ним дверь. В прихожей невысокого роста мужчина зажигал керосиновую лампу. Немцы экономили электроэнергию. «Спирт, говорите? Винокуренный или медицинский?» — «Винокуренный». Все это уже было словесной шелухой. И хозяева, и он знали, о чем в действительности шла речь. «Вас никто не видел?» — «Думаю, что никто».

Пахнет керосином, и в лампе подпрыгивает язычок разгорающегося пламени. Станислава провели на кухню. От кафельной плиты струится тепло. Женщина старалась прикрыть пальто ночную рубашку. Хозяин поставил на стол лампу и подкрутил фитиль. Оба внимательно приглядывались к Станиславу. Его мундир, по-видимому, вызывал у них беспокойство.

— По правде говоря, я уже не верил, что вы придете, — сказал Воронюк. — Этот эшелон отбыл позавчера. Где же вы пропадали все это время?

— Как это где? Добирался сюда.

— Вы с этим эшелоном выехали?

— Я же не мог не ехать. Мне только в пути удалось с ним расстаться. Где-то возле Мозыря.

— Мозыря?! Это почти в четырехстах километрах… Как вам удалось добраться оттуда за один день?

— Не забывайте, что я в немецком мундире, господин Воронюк. Каждая воинская автомашина обязана меня подвезти.

Станиславу показалось, что хозяин ему не доверяет. Возможно, что у него возникли даже какие-то подозрения. Однако Воронюк старался этого не показывать.

— Должно быть, у вас была нелегкая дорога.

— Да, очень.

Воронюк многозначительно кивнул жене. Она вынула из буфета бутылку и поставила рядом с керосиновой лампой. Хозяин налил по полстакана. Станислав расстегнул ремень с болтающейся на нем каской и патронами, снял с плеча автомат и бросил все на пол.

— Если я выпью, сразу же засну. Не спал две ночи.

Хозяин понимающе кивнул головой.

— Мы постелем вам на чердаке.

Женщина нарезала хлеб, намазала его смальцем.

Станислав с трудом себя сдерживал, чтобы не наброситься на еду. Он поднял вверх стакан, чокнулся с хозяином и залпом осушил его. Жадность, с какой он принялся поглощать лежащий на столе хлеб, не осталась незамеченной хозяйкой. «Вы и правда, вижу, убежали из того эшелона», — сказала она. Муж смерил ее уничтожающим взглядом. «Лучше бы занесла наверх постель. Сама слышала, что человек не спал две ночи». Женщина исчезла в дверях неосвещенной комнаты. Видимо, она собирала постель, перекладывала какие-то вещи, он услышал заспанный детский голосок: «Мама!» — «Тихо, спи!» — «Мама, это тот самый немец?» — «Спи, не твоего ума дело!» Воронюк налил еще по полстакана. «За то, что вам повезло!» Станислав одобрительно кивнул головой. Только теперь он начал понимать, что пришло успокоение, прошло напряжение последних дней. От самогона и тепла на лбу выступили капли пота. «Спасибо вам, из вермахта убегают только раз в жизни. Я долго ждал этого момента».

Когда его проводили на чердак, он кинулся на постель, не раздеваясь. Проснулся от скрежета открывающегося в полу люка. Непроизвольно нашарил рукой автомат. Слава богу, лежал возле него. В щель люка просунулась детская головка. Мальчонка лет семи-восьми с любопытством смотрел на него. Станислав наблюдал за ним из-под прикрытых век.

— Влезай! — сказал он. — Как тебя зовут?

— Володя.

— Володя… Не знаешь, который сейчас час?

— Знаю. Пятый час. Вы проспали целый день, — сказал мальчик, наблюдая, как Станислав заводит часы и переводит стрелки. — А сегодня о вас говорили громкоговорители.

Станислав поднял глаза на мальчика.

— Обо мне? Громкоговорители? Ты сам слышал?

— Нет, мама мне сказала. Обещали заплатить тому, кто скажет, где вы, десять тысяч марок. Как много, правда?

— Да, много, — Станислав подозрительно посмотрел на мальчика. — А тебе хочется получить эти деньги?

Володя покачал головой.

— Мне, нет. Я пришел сказать, что вас ищут. Значит, вы опасный человек. Они убьют вас, если сцапают?

— Убьют.

Мальчик, прищурив глаза, думал о чем-то своем.

— Дядя, скажите, а почему они хотят потратить столько денег, чтобы убить вас?

— Да они, Володя, все деньги, какие у них есть, готовы потратить на то, чтобы убивать.

Мальчик покосился на автомат, лежащий на полу.

— Так вы ведь тоже немец.

— Нет, Володя.

Мальчишка был поражен.

— Но вы не украинец. Плохо говорите по-нашему.

— Нет, не украинец.

— Кто же вы?

— Когда-нибудь я тебе скажу.

Мальчик постоял еще какое-то время в нерешительности.

— Я уж, пожалуй, пойду. А вы ничего не бойтесь! Это мой чердак. Я всегда здесь играю. Здесь с вами ничего не случится.

— Спасибо тебе, Володя! Приходи еще!

Мальчик спустился по лестнице, осторожно закрыв за собой люк. Некоторое время спустя появился Воронюк. Он принес котелок с супом и картошку с салом. Станислав почувствовал, что хозяин чем-то расстроен. Наверное, из-за этих громкоговорителей.

Но дело оказалось не в этом. Только что вернулась от Леонова жена Воронюка с плохими известиями.

— Вы должны остаться здесь еще на некоторое время. Вам должны сделать документы. Доктор не может принять вас в больницу, пока не будут готовы бумаги.

— В какую больницу? — удивился Станислав. — Меня должны переправить в партизанский отряд. Чего я не видел в больнице?

— Не знаю. Доктор хочет вас там спрятать, пока все не успокоится. Там самое надежное место.

— Самое надежное место в лесу, — сказал Станислав. Его встревожило неожиданное изменение в планах Леонова. Зачем ему нужны документы да еще эта больница? — Сколько времени я должен здесь оставаться?

— Дня два-три.

— Три дня, — повторил Станислав. — Да за три дня они перевернут вверх тормашками всю Славуту.

Воронюк и сам был удручен.

— Знаете, Альтенберг, я получил такой приказ, и мы ничего не можем изменить. Я больше боюсь, чем вы. На моих руках жена и сын. Но я ведь не гоню вас сейчас на улицу. Скольким людям вы спасли жизнь.

Станислав пожал плечами.

— И потому у вас не нашлось для меня места в лесу.

Его переполняли тревога и горечь. Большой косматый паук спустился с балки и пополз по его плечу. Станислав смахнул его на пол и попробовал растоптать. Паук проворно запрятался в щель между досками и исчез.

— Доктор Леонов готовит для вас хорошие документы, — сказал Воронюк, ему хотелось хотя бы этим фактом отодвинуть грозившую опасность.

— Хорошо. Я буду рад, если мы продержимся эти три дня. — Станислав присел на какой-то ящик и молча принялся за обед.

На следующий день в полдень раздался сильный стук в дверь. Так могла ломиться только полевая жандармерия. Они ввалились в дом в сопровождении полицая-переводчика. У Станислава перехватило дыхание.

— Мы разыскиваем бандита, который выдает себя за немецкого солдата.

Понятно… Дезертирство — это постыдное явление, позорящее армию и фюрера.

— Бандита? — спросила спокойно жена Воронюка с хорошо наигранным изумлением. — В моем доме?

— Мы проверяем все дома.

— Пожалуйста, у меня никого нет. В доме я одна с сыном. Муж еще не вернулся с работы. Пожалуйста, пожалуйста…

Станислав услышал, как по квартире загрохотали тяжелые сапоги.

— А что там, на чердаке?

Воцарилось молчание. У жены Воронюка, должно быть, отнялся язык. Неожиданно зазвенел тоненький голосок Володи:

— Это мой чердак. Я там всегда играю. Если бы там был немец, то я… то я бы выбил ему глаз из рогатки.

— Что он говорит? — спросил один из жандармов.

Полицай перевел Володины слова. Станислав, лежа на животе, прижав ухо к полу, услышал громкий шлепок, короткий отрывистый вскрик мальчика и грохот опрокинувшегося ведра.

— Du kleine Schweinehund![26] Когда-нибудь тебя поставят к стенке.

Жандармы, посовещавшись между собой, вышли. Хозяйка бросилась к двери и заперла ее. У Станислава не хватало смелости приоткрыть люк посмотреть, как мать и сын стараются прийти в себя после нервного потрясения. Проводив жандармов, они не проронили ни слова. Станислав слышал только, как жена Воронюка поставила на место перевернутое ведро. Наведение порядка имело существенное значение для восстановления душевного равновесия.

На следующий день вечером появился посланец от доктора Леонова. Он принес сверток, оттуда извлек полушубок, меховую шапку, сильно поношенный костюм и пару сапог с собранными в гармошку голенищами. Станислав переоделся, спрятал свой мундир и спустился с чердака.

— Вот ваши бумаги, — сказал посланец, подавая ему фальшивые документы. — Теперь вас зовут Петр Николаевич Шульга. Вы учитель немецкого языка. Профессия совсем неплохая и подходит вам по всем статьям.

— Да, она вполне меня устраивает.

Станислав испытывал огромное облегчение. Наконец дело сдвинулось с мертвой точки. Он внимательно просмотрел документы. На столе между тем появился самогон.

— За нашего учителя! — предложил Воронюк.

Станислав поднял стакан.

— Я хочу за Володю! Если бы не ваш сын, — обратился он к Воронюкам, — мне не понадобились бы ни эта одежда, ни эти документы. Володя! — позвал он.

Мальчик вышел из соседней комнаты, смущенный и гордый, что его позвали.

— Мы еще рассчитаемся с тем жандармом, который тебя ударил, — сказал Станислав. — И посмотрим, кого придется ставить к стенке. Твой отец, я и твоя мать обязаны тебе жизнью. Не знаю даже, как я смогу тебя отблагодарить. За твое здоровье, Володя!

Станислав прижал мальчика к своей груди. Воронюк поднял свой стакан как можно выше, его жена расплакалась. Только посланец доктора Леонова, присоединившись к тосту, не понял, чем заслужил такое внимание к своей себе маленький парнишка. Он ведь не видел, как себя вел мальчуган, когда в дом нагрянули жандармы.

Когда они выходили от Воронюков, с темного неба валил хлопьями густой снег. Провожатый вел Станислава боковыми улочками в сторону больницы. У одного из перекрестков он остановился перед афишной тумбой. Слабый свет уличного фонаря освещал наклеенные на ней объявления. «Взгляните-ка сюда!» — воскликнул он. Станислав посмотрел в указанном направлении. Среди всевозможных распоряжений была наклеена огромная афиша на немецком и украинском языках. На самом видном месте посредине афиши красовалась его фотография, где он был отчетливо изображен, только вот почему-то, как ему показалось, замазали немецкий мундир, который был на нем.

Станислав стоял недвижимо перед афишной тумбой, будто у него вдруг отнялись ноги.

— «Бандита!..» — повторил он с возмущением.

— Не придавайте этому значения, — произнес провожатый. — Для них все бандиты. А оценили они вас исключительно высоко, если учесть, что сегодня человеческая жизнь не ставится ни в грош. — Он потянул Станислава за рукав полушубка. — Идемте! Боюсь, что ваши документы не слишком помогут, если кто-нибудь захочет посветить вам фонариком в лицо.

Через пятнадцать минут они входили в больницу. В хирургическом отделении дежурная сестра заполнила на Станислава больничную карту. «Фамилия, имя?» — «Петр Николаевич Шульга». — «Профессия?» — «Учитель». — «Диагноз?» — «Аппендицит». Ему выдали больничное белье и пижаму, от которой разило фенолом, и поместили наконец в двухместную палату в конце длинного коридора.

Утром, когда его соседа увели на обследования, вошел доктор Леонов.

— Как спалось, господин Шульга?

— Благодарю, хорошо.

— Покажите, где у вас болит? — попросил доктор и, не дожидаясь ответа, откинул одеяло и надавил пальцами его живот. — Вот здесь, не правда ли? Но больно не тогда, когда я нажимаю, а в момент, когда убираю пальцы. Пожалуйста, запомните — боль вы испытываете вот в этом месте. Теперь еще поднимите вверх левую ногу. Больно, правда? И совсем не больно, когда вы поднимаете правую ногу. Пожалуйста, не перепутайте ноги. Слепая кишка находится у вас вот здесь, а больно вам, когда вы поднимаете не эту, а другую ногу. При этом вы ощущаете очень резкую боль. В больнице никто, кроме меня, не будет вас обследовать, но, на всякий случай, запомните то, о чем я сейчас говорил.

— Хорошо, доктор. А что будет со мной дальше?

— Вы побудете здесь какое-то время.

— Как долго?

— Мне трудно вам ответить. Пока не закончат вас разыскивать. Немцы теперь свирепствуют. Весь город фактически окружен. У городских застав все обязаны предъявлять документы. Больница — единственное место, где вы можете спать спокойно. Прошу вас не выходить из палаты и как можно меньше говорить. Хотя вы и преподаете немецкий, ваш акцент чересчур привлекает к себе внимание.

— Почему сразу меня не переправили в лес?

— Я уже вам сказал. Слишком велик риск. Они там, в лесу, тоже были бы рады видеть вас у себя как можно быстрее. После успешной работы с вами они возлагают на вас большие надежды.

— Я также, — сказал Станислав, нетерпеливо крутя пальцами пуговицу пижамы.

Потянулись долгие госпитальные дни. Станислав решительно не годился на роль симулянта. Уставившись в потолок, он мысленно переносился в родной дом. Какая судьба уготована матери и сестре после этого его побега? Их наверняка не оставят в покое. Выселят из города или отправят в лагерь? О, только бы не это!.. Только бы не в концлагерь! Станислав гнал от себя эту мысль.

На третий или четвертый день в палате снова появился Леонов. Под внешним спокойствием в его голосе угадывалось беспокойство. Сказал, что на следующий день на рассвете Станиславу организуют переброску в лес.

— Отлично! — воодушевился Станислав. — Значит, розыск прекращен?

Леонов ответил, что его по-прежнему ищут, но в больнице дольше оставаться нельзя.

— Что-нибудь произошло непредвиденное?

Леонов сжал губы.

— Вчера арестовали Люсю. Вероятно, разнюхали, что вы с нею встречались. Они надеются вытянуть из нее показания, касающиеся вас. Люся мужественная девушка. Пока ее допрашивает полиция. Но, если ее передадут в руки жандармерии, она может сломаться. Никому не ведомы пределы человеческой выносливости. А у них есть свои методы. Поэтому мы должны с вами расстаться, господин Шульга. Сегодня ночью вас прооперируют.

Станислав подтянулся повыше на своей койке.

— Меня оперировать?! А что будет с Люсей?!

— Если она будет молчать, я попробую договориться с полицией. Они рассчитывают на обещанную за вас награду, поэтому не побрезгуют и частью названной суммы. А стирать белье немецкому солдату — это еще не преступление. Только не спрашивайте меня, что произойдет, если она не выдержит. Тогда только вы выйдете из этой истории целым и невредимым. Значит, как я сказал… ночью у вас приступ и вы попадаете на операционный стол. С этим вашим аппендиксом. И слушайте меня внимательно, — операция закончится неудачно. Вы скончаетесь на столе. Вы в общих чертах обо всем этом уже знаете. За город вас вывезут в гробу. Увы, ничего другого более подходящего я не вижу.

Станислав смотрел, как Леонов нервно крутил в руках стетоскоп.

— Надеюсь, вы не будете меня кромсать?

Федор Федорович нетерпеливо махнул рукой.

— Бросьте ваши шутки!

…Таким образом, в гробу, куда ему пришлось улечься в больничном морге, под крышкой был приготовлен потрепанный костюмишко, сапоги с голенищами в гармошку, шапка и полушубок и еще неизвестно каким образом попавший в больницу его немецкий мундир. До чего же омерзительно это сукно! Мундир преследовал его как собственная тень. Похоже, ему уже никогда от него не избавиться. Но там, в лесу, Станислав нужен со всей своей экипировкой. Он это понимал. Если бы сейчас ненароком открыли гроб, то в нем обнаружили бы учителя Шульгу в старом полушубке и меховой шапке и запасной «костюм», предназначавшийся для совершенно иных, чем эти похороны, целей. Для каких же? Еще не время об этом думать. Сначала необходимо выбраться за пределы города.

Тем временем «похоронная процессия» приближалась как раз к границе города. «Все должно пройти без сучка, без задоринки. На фуре вывозят трупы каждое утро, и никогда не возникало никаких трудностей». Но одно дело — заверения Леонова, и совершенно другое — лежать неподвижно в этом ящике. Станислав почувствовал, как его начинает душить кашель. Сейчас ему только этого недоставало. До этой минуты совсем не першило в горле, а теперь так дерет, будто он проглотил перец. Это все нервы. Требуются поистине нечеловеческие усилия, чтобы удержаться от желания откашляться. На лбу выступили капли пота, перед глазами поплыли красные круги. Он не выдержал и коротко, сдавленно кашлянул. Стук железных колес на сей раз заглушил этот звук.

Но вот фура притормаживает. Уже отчетливо слышны голоса немецкого патруля. Остановились. Конь беспокойно топчется на месте, в то время как возница хлопает рукавицами о полушубок. То ли от холода, то ли просто нервничает. Должно быть, тоже от страха душа ушла в пятки. Но почему они не трогаются? Почему никто к ним не подходит? Видимо, пробка. Понаехало автомашин, все ждут своей очереди на досмотр.

Настойчиво сигналя, их повозку объезжает какая-то автомашина. Шофер от души клянет все на свете. Армии должны отдавать предпочтение — поэтому он поносит последними словами гражданский транспорт, перегородивший дорогу. Не переставая сигналить, немец пробивается вперед силой. Возница съезжает на обочину. Слышен скрип колес обгоняющих их крестьянских повозок. Наконец и они сдвигаются с места, проезжают несколько метров и снова останавливаются. Впереди перед ними, должно быть, целый караван.

Станислава опять донимает кашель. Он сунул рукавицу в рот, как кляп, и впился в нее зубами. Лучше задохнуться, чем допустить, чтобы вырвался хоть единый звук. Снова их фура рванулась с места. Теперь отчетливо слышны окрики немецких жандармов, перетряхивающих двигающуюся перед ними повозку. Кажется, прошла целая вечность! Их педантизм при досмотре может для него плохо кончиться. Жандармы приказывают вознице слезть с повозки и показать поклажу. «Weiter gehen!»[27]

Теперь настает их черед. Стучат подбитые гвоздями сапоги, затем ударяют каким-то железным предметом по крышке гроба. Неужели они собираются ее приподымать?! Сколько их там собралось? Хотя какая разница. Если ему даже повезет здесь, они все равно догонят и пристрелят его в поле. В этот момент их конь, облегчаясь, начинает поливать, словно из пожарного шланга, мостовую. Тоже нашел подходящее место. Жандарм проклинает и животное, и возницу.

— Ein Verstorbene?

— Да, покойник, — отвечает возница без запинки на ломаном немецком.

— Passierschein![28]

Значит, еще требуется какой-то пропуск. Наверное, свидетельство о его смерти. Станислав слышит, как возница вертится на козлах. По-видимому, предъявляет документ, удостоверяющий его личность, и разрешение на провоз «товара». Мгновение полной напряжения тишины, кто-то снова ударяет два раза железкой по крышке гроба — вот уж действительно сама смерть стучится, — и затем резкий голос жандарма: «Ja, weiter gehen. Schnell!»[29] Подстегнутый кнутом конь переходит в галоп. Гроб от резкого толчка съезжает в конец фуры и подскакивает как пустой орех. Подальше от города! Станиславу кажется, что он превратился в мешок с внутренностями. И только сердце парит в воздухе словно огромное крыло… Еще быстрей! Задохнувшийся от сдерживаемого до сих пор кашля, Станислав грызет рукавицу, чтобы не крикнуть во весь голос, что сейчас… только сейчас он окончательно вырвался из вермахта.

Минут через тридцать-сорок повозка остановилась. До него долетают какие-то голоса. Говорят по-русски.

— Привез?

— Привез, — ответил возница. Он слез с козел, приподнял крышку гроба: — Пан Шульга, похороны закончились.

Станислав выбрался из гроба. Фура стояла в лесу. Тяжелые гроздья снега свисали с еловых ветвей, а в ушах звенела пронзительная тишина лесной чащобы. Двое мужчин, так же как и Станислав, в полушубках и бараньих шапках, наблюдали, как он соскакивает на землю. Один из них подошел поближе.

— Herr Post Stanislaus…

Станислав заглянул под космы бараньей шапки.

— Музалев?!

— Так точно, Herr Post! — Впервые они обнялись. Музалев крепко держал его в своих объятиях. — Я уже был уверен, что вас задержали у городской заставы. Мы торчим здесь два часа. А это лейтенант Троицкий. Вы его не узнали? Помните — на кладбище.

— Это тот, который выскочил на жандармов…

Второй мужчина тоже приблизился и робко протянул руку.

— Я никогда этого не забуду. Не знаю даже, как оплатить свой долг. Моя семья, Herr Post…

Станислав пожал ему руку.

— Не называйте меня так. Теперь я уже не конвоир. И забудьте, что я им когда-либо был. Куда поведешь, Музалев? Хотелось бы как можно быстрее…

— Хорошо, — прервал Музалев. — Где твой мундир?

— Лежит в гробу. Меня снарядили на эти похороны ничуть не хуже, чем мумию. Не забыли положить даже зубную щетку.

— Не знаю, были ли у мумий щетки, но мундир тебе понадобится. — Музалев дыхнул в замерзшие ладони. — Одуха хочет тебя видеть при полном параде.

— Кто такой Одуха?

— Командир отряда. Он ждет тебя.

Возница вытащил из гроба мешок и подал Станиславу.

— А что делать с табличкой? — спросил он.

— С какой табличкой?

— Ну, с той, на которой ваша фамилия, — он махнул рукой в сторону повозки. — Что я должен с ней делать? Установить на могиле или закопать вместе с гробом? Это уж вам решать, живой вы или мертвый.

— Я? — засмеялся Станислав. — Прежде всего я свободен. Все остальное не имеет никакого значения. Но лучше, пожалуй, закопай.

Возница потер нос рукавицей.

— И я так подумал, — сказал он. — Не годится человеку иметь при жизни собственную могилу.

Они оставили на дороге фуру с гробом и взмыленным конем и углубились в лесную чащу. В сумерках, после почти целого дневного перехода, им повстречался наконец партизанский дозор. Назвав пароль, они через пару минут вошли в погруженную в ночную темноту деревню и сразу направились к одной из хат, где их ждали. В сенях ударил в нос запах теста и приятно пахнуло теплом от хлебной печи.

В комнате за столом сидело несколько вооруженных мужчин. Над стоящим перед ними горшком клубами поднимался пар, кто-то разливал суп в глиняные тарелки. Перед одним из сидящих лежала карта. Но ему было не до нее, так как он колдовал ножом над большой буханкой хлеба. На спинке стула висел автомат. Заметив вошедших, он попридержал нож.

— Музалев? А где немец?

Музалев выпрямился по стойке «смирно» и доложил о прибытии специального патруля и ефрейтора Альтенберга из охраны лагеря для военнопленных в Шепетовке.

— Это товарищ Альтенберг, — указал он на Станислава. — Немец-антифашист, которому многие из наших обязаны своей жизнью и свободой.

Офицер перестал резать хлеб и положил нож на стол.

— Товарищ, говоришь? На товарища он, может, и похож, а на немца нет. Я же просил, чтобы он был в мундире, — повысил он голос, — а ты мне приводишь какого-то украинского хло́па.

— Разрешите доложить, товарищ майор, мундир здесь, вот в этом мешке, — вырвалось у Станислава.

Огромная буханка ржаного хлеба припечаталась к поверхности стола.

— Он говорит по-русски? По-русски мы все умеем. А мне нужен настоящий немец, чтобы лопотал по-немецки не хуже самого Геббельса.

— Ja. Selbstverständlich. Ich habe gesagt, dass mein Uniform in diesem Sack ist[30], — отчеканил Станислав.

— Вот это уже лучше, — сказал сидящий за столом офицер.

Он молча присматривался к Станиславу. Средних лет мужчина, на полном, землистого цвета лице подергивался уголок рта, нервный тик. Музалев рассказывал, что эсэсовцы уничтожили всю его семью. Может быть, поэтому он и не решился ввести сюда Станислава в немецком мундире, посчитав более удобным представить его в том виде, в каком он появился перед ним там, на повозке. Сейчас чувствовалась некоторая неловкость в создавшейся ситуации.

— Станислав Альтенберг, — докладывал он, — в течение нескольких месяцев сотрудничал с доктором Леоновым. Даже лейтенант Троицкий…

— Так точно! — с готовностью подтвердил Троицкий. — Герр Альтенберг…

— Довольно! Знаю. Мне уже об этом рассказывали. — Одуха оперся локтями о стол. — Странный немец, которого я не понимаю. Да вот только… действительно ли не понимаю. Вы все поете мне о его заслугах и, что еще хуже — еще хуже, говорю, — они и впрямь имеют место. Неужели действительно это так сложно понять?

Станислав спокойно выдерживал его полный подозрительности взгляд. У него был наготове свой железный аргумент, который он приберегал на самый конец. Одуха сознательно рассуждал вслух, ставил, как он считал, затруднительные для «немца» вопросы.

— Интересно, как и чем немец может завоевать наше доверие? Он не застрелил Троицкого. Это я могу понять. Отпустил нашего оружейного мастера. Это уже любопытно. Выпустил тридцать человек через ту конюшню… Интересно, как это ему удалось? Ну, и с этим поездом… Если бы я тогда не подошел к Шепетовке, знаешь, что бы было, Музалев? Они бы там всех вас прикончили.

— Все это было предусмотрено планом, товарищ майор, — вставил Музалев.

— Правильно, было, но вот он, — Одуха показал на Станислава, — он об этом ничего не знал. И это застало их врасплох. Держать военнопленных в лагере — это очень накладно. Тиф не желает косить всех подряд, а кормить и охранять их надо. Есть разные способы избавиться от такой обузы. И при случае еще обеспечить будущему дезертиру наше доверие. Плохо ли иметь одного такого в лесном отряде, с которым они не в состоянии справиться. Я знаю, что доктор Леонов за него ручается, — Одуха несколько отклонился от темы. — Он поверил ему и пока в этом не раскаивается. Но я командую не какой-нибудь подпольной организацией, а огромным партизанским отрядом. Жизнь целого отряда доверена мне. Один неверный шаг — и вас нет. Всех перебьют! Всех до одного! Немец в нашем отряде… Да, он антифашист. Прекрасно, но какой он сам вкладывает в это смысл? Что привело вас к нам, герр Альтенберг? — Майор вскочил из-за стола. — Мотивы вашего перехода? Короче, что вами движет? Почему вы решили работать с нами?

В какой-то момент Станислав почувствовал, как его лоб покрылся испариной. Ему не дали даже времени расстегнуть полушубок. Великоватая шапка съехала на глаза. Он сдвинул ее на затылок.

— Потому что я не немец, — произнес Станислав.

Одуха замер, от его ответа.

— Мне об этом никто не говорил… — Он окинул взглядом окружающих. — Музалев, почему мне никто об этом не докладывал?

— Я сам до сих пор держал это в тайне, — сказал Станислав.

— А зачем? С этого и следовало начинать.

Станислав видел, как задергался у Одухи уголок рта.

— Вы правы. Однако решиться на это непросто.

Одуха нахмурил брови.

— Боялись гестапо?

— Нет, презрения. Лучше уж ненависть, чем презрение.

В прищуренных глазах Одухи появился интерес.

— Вы австриец?

Станислав покачал головой.

— Швейцарец?

— Нет.

Майор не мог скрыть своего нетерпения, губы его гневно сжались.

— Да кто же вы, черт возьми?!

— Поляк.

Наступило длительное молчание.

— Поляк… — повторил Одуха. Он сел и откинулся назад, прижавшись спиной к спинке стула. — Поляк в немецкой армии. Впервые такое слышу. А какого дьявола и откуда ты в ней взялся?

Станислав вкратце обрисовал, каким образом он попал в вермахт, вспомнил также о Польше, границе, рейхе, проблемах гражданства…

Одуха опустил ложку в остывший уже суп и несколько секунд помешивал его в задумчивости.

— Ваши слова звучат убедительно, — сказал он, — и как-то объясняют ситуацию. У меня никак не укладывалось в голове, что в отряде будет немец. Поляк — это совсем другое дело. Да, странный поляк — но это лучше самого странного немца. Как же ты, Музалев, ничего об этом не знал? Вроде даже пиво с ним пил, и неужели тебе ничего не бросилось в глаза? Да поляка можно сразу распознать. Заруби себе на носу на будущее: прежде чем ты откроешь рот, чтобы что-нибудь сказать, поляк уже будет иметь об этом совершенно другое мнение. Но конечно, не здесь. Здесь он будет выполнять то, что я скажу. Ну, а теперь присаживайтесь.

— Слушаюсь, товарищ майор!

Одуха снова принялся нарезать хлеб, раздавая ломти сидящим вокруг. Музалев шепнул Станиславу на ухо, что это излюбленное занятие майора. Любит нарезать хлеб. На столе появился самогон. Одуха поднял стакан.

— За удивительного немца, который оказался поляком!

Все выпили. Станислав встал. Он понял, что должен сказать несколько слов. Глаза всех присутствующих устремились на него. Он заговорил, с некоторым трудом подыскивая русские слова:

— Мундир, который лежит там, в мешке, я был вынужден напялить на себя два года тому назад… У меня было такое ощущение, будто кто-то ударил меня по лицу. Жег меня… как огонь. Что я мог сделать? Ничего. Уже шла война, тогда я подумал, что попытаюсь во Франции, сумею там дезертировать, сброшу мундир с себя… Под Бельфором я попробовал сдаться в плен. Во французский плен. Но французы сами сдавались. Как-то я вышел навстречу двоим и поднял руки. Они тоже подняли. Я тяну руки выше, а они пытаются поднять еще выше. Я им кричу по-французски «я поляк», а они мне «finie la guerre», то есть «конец войне». И вместо того чтобы они меня, я взял их в плен, — Станислав умолк на минуту, услышав смешки. — Теперь это кажется смешным, но тогда я чувствовал, будто мне клещами сжали горло. Поэтому я хотел бы выпить сейчас за то, что еще не конец и что я не там, не у немцев, а именно здесь… — Голос у Станислава дрогнул и он залпом выпил свой стакан.

Наступила тишина, все были взволнованы. Музалев и Троицкий по очереди пожимали ему руки.

— Ну, ладно, — отозвался Одуха. — Франция опозорилась. Но ты не радуйся, что сбросил с себя этот мундир. Завтра наденешь его снова.

— Мундир не надену, — сказал Станислав. Одуха побагровел от гнева.

— Что значит не надену?! Я, кажется, ясно сказал…

— Так точно, по вашему приказанию надену! Но не мундир, а маскарадное одеяние.

Одуха улыбнулся.

— Ну, не я ли вам говорил, что у поляка всегда наготове другое мнение!

На следующий день Станислав стоял на занесенном снегом шоссе. Рядом немецкий грузовик с открытым капотом возле огромного сугроба. Музалев в немецком мундире чуть ли не распластался на двигателе. Его тоже переодели. Он чувствовал себя довольно неуверенно в этой роли и сосредоточенно копался в моторе. Ну чем не маскарад?

Яркое солнце отражается в автомобильном стекле. С обеих сторон шоссе темнеет стена леса. Воздух застыл в неподвижности. Время от времени с верхушки ели слетает снег и рассыпается мелкой порошей. Птицы, осмелев от неподвижности автомобиля и людей, долбят клювами замерзшие шишки. А где люди? Их здесь больше, чем может показаться на первый взгляд. Залегли за первым рядом деревьев, прижав к щеке автоматы.

Они прибыли сюда на этом трофейном немецком грузовике, потому что главврач лагеря Борбе нуждается в деньгах. В последнее время спустил все до последнего пфеннига. Да, его надо обязательно выручить. Деньги лежат прямо на шоссе. Только сам он поднять их не может. Поэтому они сделают это вместо него. И Борбе получит столько, сколько захочет. В лагере, видимо, снова возросла смертность. Борбе всегда умел на этом подзаработать. Честно, в истинно немецком стиле. Каждому больному отпускается столько лекарств, сколько положено, — но тогда откуда берутся эти излишки?.. Значит, Борбе снова держит умерших в ведомостях живых Это позволило ему добиться немалой экономии. В особенности, если пересчитывать на лекарства. «Резервируя» их для умерших, он может теперь без всякого риска продать солидную партию медикаментов. Одуха охотно их «купит». В лесу легче раздобыть связку гранат, чем бутыль йода.

О сделке договорятся при посредничестве Леонова. Все очень просто. Кассу для гарнизона в Шепетовке перевозят в пикапе. Через несколько минут произойдет «изъятие» этих денег из пикапа, затем их обменяют на старые купюры, потом Леонов «проиграет» их в карты главврачу Борбе. Взамен он получит медикаменты для больницы в Славуте. А уже оттуда они попадут туда, где их с нетерпением ждут.

Но дело не только в Борбе. Штандартенфюрер Ворбс, шеф городской полевой жандармерий, также нуждается в деньгах. Правда, это именно он выиграл в карты у главврача — исключительно сильный игрок, — но и у него большие расходы. Многочисленная семья в рейхе, которую надо как-то содержать. Именно Ворбс может решить вопрос об освобождении арестованной, попавшей в руки украинских полицаев. Ее взяли в связи с расследованием по делу опасного дезертира, но эта девушка, собственно говоря, ничего не знает. Ее держат уже просто так, на всякий случай. При соответствующей поддержке со стороны Ворбса ее можно было бы, в общем, освободить. Тем более что доктор Леонов готов за нее поручиться. Доктор утверждает, что ее мать предлагает за ее освобождение солидную сумму. Пока, в данный момент, этих денег у нее нет, но она уже выехала к своей состоятельной родне и в ближайшие дни может их доставить. Она из очень богатой семьи, и за деньгами дело не станет. Родственники не поскупятся. Судя по всему, деньги для этой семьи — не проблема.

Сколько их может находиться в этом пикапе? Гарнизон большой, и машина курсирует по этой дороге каждый понедельник, доставляет определенную сумму, необходимую на его содержание в течение целой недели. Скоро они пересчитают эти денежки. Пора бы немцам уже появиться: двум мотоциклам с колясками и пикапу с кассой. Возможно, будет горячо. В особенности это почувствуют они двое, ожидающие на шоссе. Им необходимо быть крайне внимательными, чтобы не поймать пулю от своих. Все должно произойти очень быстро, в считанные секунды. Главное, чтобы немцы остановились. Они мчатся всегда на большой скорости. Поэтому надо заблаговременно начать подавать сигналы. Музалев по-прежнему копается в моторе. Это даже забавно: бывший военнопленный облачен в немецкий мундир. Как же он ругался, надевая его. «Я — строевик, — жаловался он, — и никогда не участвовал в диверсиях».

Перистое облако заслонило на мгновение солнце. Неожиданно издалека послышался шум приближающегося автомобиля. Но оказалось, это не пикап, а какая-то другая машина с двумя унтер-офицерами. Они остановились, увидев на обочине грузовик. «Что случилось? Нужна помощь?» Станислав подошел к автомашине. Надо поскорее их отсюда сплавить. Каждую минуту могут появиться те, с деньгами. Тогда все осложнится.

Обе автомашины стоят капот к капоту, унтер-офицеры спрашивают того, кто ремонтирует. Музалев объясняется с ними, как немой, какими-то неопределенными жестами. Что-то надо говорить вместо него: «Слегка перегрелся двигатель». — «Перегрелся? На таком морозе? Наверное, отказало охлаждение». — «Да, к сожалению, но уже все исправили. Сейчас едем дальше». — «Счастливого пути!» — «Всего хорошего!» Уехали. Музалев вытирает пот с лица и чертыхается. Говорит, что дружеское общение с немцами не доставляет ему абсолютно никакой радости. Он чувствовал бы себя намного лучше там, за деревьями, с пулеметом.

Солнце снова показывается из-за тучи, ярко искрится снег, осыпающийся с деревьев. Едут. На этот раз пикап. Перед ним мотоцикл с коляской. Постепенно вырисовываются три куполообразные каски жандармов. Сзади эскортирует пикап второй мотоцикл. Немцы прут, пожалуй, со скоростью сто километров. Большой риск на таком скользком шоссе.

Пора выходить на середину дороги. Они уже совсем близко. Станислав поднял вверх руку. Стоп! Немцы притормаживают, но видно, что с неохотой. Остановились. Первый мотоцикл уже поравнялся со Станиславом. Его двигатель продолжает работать. «В чем дело? Нам нельзя останавливаться», — в голосе жандарма слышится гнев и раздражение. «Поворачивайте назад. Там дальше бандиты. Мы попали под их обстрел, продырявили систему охлаждения». Жандармы недоверчиво смотрят на Станислава: «Бандиты? Откуда здесь им взяться? Вам, видимо, померещилось. Мы не можем ехать обратно. Как-нибудь справимся». — «Как хотите, мое дело предупредить». Жандарм все же забеспокоился: «Это далеко отсюда?» — «Каких-нибудь два километра». — «Есть у них автоматическое оружие?» — «Есть». — «Вальтер, это, может быть, засада на наш автомобиль», — сказал жандарм, сидящий на заднем сиденье.

Неожиданно в их беседу вступают пулеметы системы Дегтярева. Разговаривающий со Станиславом жандарм слегка приподнялся на сиденье и опрокинулся на руль мотоцикла. Сидящий за его спиной немец повалился на бок и сполз на шоссе. На земле он выглядел так, словно неожиданно уснул в удобном глубоком кресле. Станислав отскочил за капот грузовика. Он уже не успел увидеть, что происходит со вторым мотоциклом. Но с ним также не могло произойти ничего неожиданного: жандармов ждала смерть. С той стороны не прозвучало ни единого выстрела. Наступила полная тишина, нарушаемая лишь работающим двигателем пикапа. Но и этот звук вскоре оборвался.

Из кабины выскочили два солдата с поднятыми вверх руками. В них уже никто не стрелял. Из леса спешили к шоссе партизаны. С колясок мотоциклов сняли пулеметы, из пикапа извлекли мешки с деньгами. Пленных немцев привязали к дереву. Музалев опустил наконец капот и сел за руль. Станислав в кабину рядом с ним. Партизаны — в грузовик с брезентовым верхом.

Когда автомобиль сворачивал в лес, на шоссе взметнулись ввысь три столба пламени. Это горели подожженные мотоциклы и пикап. Надо было как можно быстрее убраться с этого места.

Лесная дорога встретила их ухабами и заносами. С не смолкнувшим еще в ушах треском пулеметов. Станислав беспокойно вслушивался в тяжелое надрывное тарахтенье перегруженного двигателя. Да, сражаться в партизанском отряде — это самая нелегкая свобода из тех, которые он хотел бы обрести.