Сыр и черви. Картина мира одного мельника жившего в XVI веке

21. Пигмеи и людоеды

«Народы, проживающие на этих землях, веруют по-разному; одни поклоняются солнцу, иные — огню, деревьям, змеям, иные — тому, что первым попадется утром на глаза, иные же — болванам и идолам»..., — говорится в начале второй части путешествий Мандевиля, там, где идет речь об острове Канне рядом с Индией94. К теме «различия вер» автор вернется потом не раз — именно эта тема, тема разнообразия религиозных убеждений так «измучила» Меноккио. Рассказы Мандевиля, описания отдаленных земель, большей частью сказочные, существенно расширяли умственный горизонт Меноккио. Из Монтереале, Порденоне или Венеции, из мест, где проходила его жизнь, он переносился в Индию, в Китай, на острова, населенные людоедами, пигмеями, псеглавцами. Именно пигмеям Мандевиль посвятил строки, ставшие знаменитыми.

«Это малорослый народ, не выше трех пядей; и мужчины и женщины изящны и красивы, хотя и малы. Они женятся в шесть месяцев, в возрасте двух или трех лет родят детей и редко живут больше шести или семи лет; кто доживает до восьми, считается глубоким стариком. Эти пигмеи не имеют себе равных в работе с шелком и хлопком и прочими такими вещами. Они враждуют с местными птицами, и те часто их пожирают. Эти коротышки не возделывают полей и виноградников, но там есть люди такого же роста, что и мы, и они-то и работают на земле. Пигмеи обходятся с ними свысока, как мы бы обходились с пигмеями, если бы они жили среди нас...»95

Прочитав о презрительном отношении пигмеев к людям «такого же роста, что и мы», Меноккио, должно быть, в очередной раз испытал чувство растерянности. Книга Мандевиля познакомила его с поразительным разнообразием верований и обычаев, и это пробудило в нем вопросы об основах своей веры, своего места в жизни. Рассказы об этих сказочных островах дали ему ту архимедову точку, с которой он смог обозреть мир, где он родился и вырос. «Разные народы и разные веры», «много островов и на всяком из них люди живут на свой манер», «из стольких и таких разных народов кто верит так, а кто иначе» — раз за разом в ходе процесса Меноккио возвращался к этой мысли. В эти же годы перигорский дворянин Мишель Монтень испытал похожий релятивистский шок, знакомясь с сообщениями о жизни туземцев Нового Света96.

Но Меноккио не был Монтенем, он был всего лишь мельником-самоучкой. Кроме своего родного селения он мало что видел. Он не знал ни греческого, ни латинского (разве что какой-нибудь отрывок из молитвы); читал мало и чтение его было случайным. Зато то, что читал, зачитывал до дыр. Думал над прочитанным годами, годами книжные слова и фразы ворочались у него в голове. Вот пример этой долгой и трудной работы. В главе CXLVIII путешествий Мандевиля озаглавленной «Об острове Дондина97, где местные жители, когда не могут спастись, съедают друг друга, о могуществе здешнего царя, который правит еще пятьюдесятью четырьми островами, и о разных видах людей, которые живут на этих островах», Меноккио мог прочитать следующее:

«На этом острове обитают странные народы и у них в обычае, что отец поедает сына, сын — отца, муж — жену и жена — мужа. Когда отцу или матери или еще кому-либо из близких случится заболеть, сын тут же отправляется к священнику здешней веры, чтобы тот поспрашивал своего идола; идол, устами которого говорит дьявол, ему отвечает и говорит, что болящему в этот раз не суждено умереть, и указывает, как его надобно лечить; сын возвращается и исполняет то, что идол ему наказал, пока болящий не поправляется. Так же обходятся мужья с женами и товарищи друг с другом; если же идол говорит, что болящему пришло время умереть, тогда священник идет с сыном или женой или товарищем и они накладывают плат на уста болящего и, удушив его, рубят его тело на части и потом зовут всех своих родных и знакомцев, чтобы они поели от мертвого тела, а также призывают дудочников, сколько только возможно, и так поедают тело с великим торжеством и весельем. И поев, берут кости и хоронят их с песнопениями и ликованием и музыкой; те же их родичи и товарищи, что не были на празднестве, ото всех имеют поношение и великий срам и не почитаются более за товарищей. И они говорят, что делается это, дабы избавить проставляющегося от мук; если мясо слишком жесткое, они укоряют себя, что согрешили, причинив ему лишние муки; если мясо жирное, они говорят, что все совершили во благовременье и болящий, не мучаясь без нужды, отправился прямо в рай...»

Этот рассказ о ритуальной антропофагии сильно поразил Меноккио (еще раньше он поразил Леонардо, который извлек из него дополнительные аргументы для обличения рода человеческого)98 — это со всей очевидностью следует из материалов заседания, состоявшегося 22 февраля. Генеральный викарий в очередной раз спросил Меноккио: «Назовите ваших сообщников, которые были с вами одних мыслей». Меноккио в ответ: «Господин, я никогда никого не встречал, кто был бы тех же убеждений, что и я; до этих мыслей я дошел своим умом. Правда, я читал книгу, которую дал мне наш капеллан, мессер Андреа да Марен, что ныне проживает в Монтереале; эта книга называется «Кавалер Зуанне де Мандавилла» — думаю, что она французская, но отпечатана на нашем народном наречии, — и дал он мне ее пять или шесть лет назад, но уже два года, как я ее возвратил. И рассказывалось в ней о путешествии в Иерусалим и о несогласиях греков с папой, а еще — о великом хане, о граде Вавилоне, о пресвитере Иоанне, об Иерусалиме и о многих островах и на всяком из них люди живут на свой манер. И еще — как этот кавалер отправился к султану и тот спрашивал его о священниках, кардиналах, папе и духовенстве и говорил, что Иерусалим раньше был у христиан, но Бог за дурное правление христиан и папы его у них отнял. А еще в одном месте там говорилось, что когда кто-то умирал...» Тут инквизитор не выдержал и прервал Меноккио, спросив, «не было ли в этой книге написано что-либо о хаосе». «Нет, господин, — ответил Меноккио, — об этом я читал в «Цветах Библии», но до остального, что я говорил о хаосе, я дошел своим умом». И тут же вернулся к тому, на чем его прервали: «Все в той же книге кавалера Мандавиллы говорилось, что когда кто-то заболевал и был близок к смерти, то шел к священнику, и тот заклинал идола, и идол говорил, пора ему умирать или нет, и если было пора, священник его душил и все вместе его съедали: если был хорош на вкус, грехов на нем не было; если был дурен, значит, грешил много и зря его так долго не трогали. И отсюда ко мне пришла та мысль, что со смертью тела умирает и душа, ведь из стольких и таких разных народов кто верит так, а кто иначе».

В очередной раз в воспаленной памяти Меноккио перемешались, переставились, переплавились слова и фразы. Покойник со слишком жестким мясом стал дурен (на вкус), с мясом жирным — хорош (опять же на вкус). Двусмысленность этих понятий (хороший, дурной), относящихся и к сфере гастрономии, и к сфере морали, помогла установить связь с идеей греха, сместив ее с убийц на жертву. Тот, кто был хорош (на вкус), понимается как негрешивший, кто был дурен — как грешник. В этот момент заработала логика Меноккио: того света не существует, нет ни посмертных наказаний, ни посмертного блаженства, рай и ад находятся на земле, душа смертна. Как обычно, Меноккио решительным образом искажал текст (конечно, не отдавая себе в этом отчета). Его вопросы к книге никогда не исчерпывались ее содержанием. Но в данном случае роль книги была отнюдь не второстепенной: «И отсюда ко мне пришла та мысль, что со смертью тела умирает и душа, ведь из стольких и таких разных народов кто верит так, а кто иначе».