Сыр и черви. Картина мира одного мельника жившего в XVI веке

28. Монополия на знание

В высказываниях Меноккио, как в археологическом раскопе, обнаруживаются глубинные культурные слои — столь диковинные, что задача их научного анализа кажется невыполнимой. И в данном случае, в отличие от разобранных прежде, речь идет не столько о реакции на книжное слово, сколько о самопроявлении устной культуры. Чтобы эта иная культура получила возможность заявить о себе, нужно было совершиться Реформации и появиться книжному станку118. Благодаря Реформации простой мельник мог решиться высказать свое мнение о церкви и мироустройстве. Благодаря книгопечатанию у него появились слова, чтобы облечь в них смутные, неоформившиеся мысли, которые роились у него в голове. Выхваченные из книг слова и фразы помогли ему сформулировать те идеи, которые он отстаивал в течение многих лет сначала перед односельчанами, а затем перед судьями во всеоружии их учености и авторитета.

Он пережил на своем личном опыте гигантский по историческому резонансу сдвиг: от языка устной культуры с ее жестом, шепотом и криком до языка культуры письменной — лишенного интонаций и затвердевшего на книжном листе119. Первый — почти телесен, второй — продукт разума. Победа письменности над устностью — это в первую очередь победа абстракции над эмпирией. В возможности пренебречь частностью кроется основа той прочной связи, что всегда соединяла владение письмом и владение властью. Примеры Египта и Китая, где жреческие и чиновничьи касты в течение тысячелетий обладали монополией на иероглифическое и идеографическое письмо, говорят сами за себя. Изобретение алфавита, произошедшее за пятнадцать веков до Христа, разбило эту монополию, но этого оказалось недостаточным, чтобы сделать письменное слово доступным для всех. Только книгопечатание сделало такую перспективу реальной.

Меноккио сознавал оригинальность своих идей и гордился ею: именно поэтому он хотел высказать их высшим церковным и светским властям. В то же время он чувствовал необходимость овладеть культурой своих противников. Он понимал, что письмо, позволяющее сохранять культуру и передавать ее, является источником власти. Поэтому он не ограничился обличением тех, кто «обманывает бедняков», используя латинский язык в бюрократической практике (и в церковной службе)120. Его критика имела более широкий смысл. «Ясное дело, инквизиторы не хотят, чтобы мы знали то, что знают они», — через много лет после событий, о которых мы рассказываем, такие слова вырвались у него в разговоре с односельчанином, Даниэлем Якомелем. «Мы» и «они» — противопоставление более чем четкое. «Они» — это «те, кто наверху», власть имущие, причем не только в церкви. «Мы» — крестьяне. Почти наверняка Даниэль был неграмотным (на его показаниях, данных в ходе второго процесса, нет подписи). Меноккио, напротив, умел читать и писать, но при этом отнюдь не считал, что его многолетняя борьба с властью касается его одного. «Раздумывать о высоком» — эта цель, от которой он в Портогруаро двенадцатью годами раньше перед лицом инквизитора несколько двусмысленно отрекся, продолжала казаться ему не только законной, но и доступной для всех. Незаконным, более того абсурдным ему должно было казаться стремление духовенства сохранять монополию на знание, которое можно было приобрести у венецианского книготорговца «за два сольдо». Изобретением книгопечатания по концепции культуры как привилегии был нанесен серьезный (хотя пока и не смертельный) удар.