Танец страсти

ГЛАВА 9

Батман: ан, де, труа — поворот, еще поворот и снова: ан, де, труа. Пот лил градом. “Никогда больше не буду есть позже, чем за час до экзерсиса”, — пообещала себе Малин. Между утренними репетициями и ежедневной классикой оставался зазор в полчаса — как раз, чтобы выпить чашку кофе с булочкой. Но, похоже, сегодня этого делать не следовало: сердце стало бешено колотиться сразу после плие, а к адажио девушка уже не чувствовала своих ног и только по отражению в зеркале могла понять, что они еще работают.

Прыжки — и все, до следующей репетиции еще минут двадцать. Класс быстро опустел — все торопились с толком провести свободное время. Малин задержалась у зеркала, осмотрела себя с ног до головы. Такое впечатление, что она похудела: бедра и плечи стали как-то резче, и ребра сильнее, чем раньше, выступают под трико. Вообще, выглядит она не лучшим образом: лицо раскраснелось и пошло пятнами, черные пряди торчат из узла на затылке во все стороны.

— Тебя спрашивают — там, внизу, — окликнула Малин проходившая по коридору Стина. — Интересный мужчина. — Она весело подмигнула.

Малин накинула на трико пончо, по пути к лестнице заскочила в туалетную комнату, чтобы умыться, и побежала вниз. “Неужели Стина ни разу не видела Юхана?” — в том, что это был именно он, Малин не сомневалась: кто еще догадается искать ее в театре во время репетиции?

Но человек, стоявший в небольшой прихожей у служебного входа, не был Юханом… Разглядев с середины лестничного пролета крупную фигуру Йена, Малин даже остановилась, вспомнив свой сон накануне. Услышав шаги, Йен поднял голову. Он был не в длинном синем плаще, как в ее сне, а в короткой, ладно сидевшей на нем кожаной куртке.

— Рад снова видеть вас, Малин, — серьезно проговорил он и подошел к ступеням, перегородив собой лестницу — так что девушке пришлось остановиться на одной из нижних ступенек.

Малин поздоровалась и опустила глаза. Поскольку он сам нашел ее, то, наверное, должен и объяснить, зачем.

— Я подумал, вы захотите узнать мнение Симона по поводу той дощечки, раз уж она вас заинтересовала.

“Поэтому я обошел все танцевальные студии города и наконец-то нашел вас”, — мысленно продолжила Малин, но вслух спросила:

— Он рассказал вам что-то интересное?

— Пока нет, мы встречаемся в понедельник. Вы составите нам компанию?

— Да, но… — Малин вспомнила о Юхане, — один мой приятель тоже взялся расшифровывать надпись. И мы тоже договорились с ним на понедельник. Может быть, имеет смысл встретиться всем вместе?

Йен посмотрел на нее с интересом, за которым угадывалась не то насмешка, не то задетое самолюбие.

— Разумеется. В понедельник в музее “Васы”, в два часа. Вам удобно это время?

Малин кивнула. В этот момент на лестнице раздались шаги, и через перила свесилось улыбающееся лицо той же Стины.

— Малин, мы начинаем. — Произнеся эту короткую фразу, она успела дважды стрельнуть глазами в сторону Йена. Он вежливо улыбнулся в ответ.

— Да, я сейчас иду, — Малин снова повернулась к нему, собираясь попрощаться.

— Если что-нибудь изменится, как мне дать вам знать? — спросил он.

Делать было нечего.

— Запишите мой телефон, — ответила она, понимая, что вся ее защищенность летит в тартарары. Но все же это лучше, чем если бы он опять пришел в театр.

С утра экзерсис шел неважно, но после перерыва ее движения совсем разладились: Малин никак не могла сосредоточиться, спотыкалась на таких местах, с которыми раньше у нее не было никаких проблем. Бьорн отпустил по ее адресу несколько едких замечаний, а потом попросту перестал обращать на нее внимание — его обычный прием. Но сейчас она думала не столько об этом, сколько о появлении Йена. Конечно, это оно выбило ее из колеи. Что за странный способ ухаживать — “раз уж она вас заинтересовала”. А если бы не эта дощечка, то он бы и не пришел? Ведь он не позволил себе ни намека на то, что между ними произошло! Как будто бы это в порядке вещей, и говорить тут не о чем! От таких мыслей Малин была готова прийти в бешенство. Но он все-таки сам нашел ее, — думала она, — значит… Неизвестно, что это значит, может быть, и ничего, — осадила себя девушка, вспомнив неопределенное выражение его лица.

— Еще раз быстрый кусок. Без музыки, под метроном. И — раз…

Вступила вовремя, но, кажется, здесь надо было сделать два тура… Бьорн захлопал в ладони.

— Малин, да что с тобой сегодня?! Еще раз с начала! И — раз…

Так или иначе, в понедельник все выяснится, а до тех пор не стоит ломать себе голову. Прыжок, два тура, баллансе. Кажется, на этот раз получилось правильно.

На ярком шуршащем ковре под высокими деревьями Дьюргердена играла стайка детей. Как хорошо, что листья с этих газонов не убирают по нескольку раз на дню, — подумала Малин. Родители веселившихся детишек сидели неподалеку на скамейке и чинно беседовали: две женщины в возрасте под сорок и седоватый мужчина с обозначившимся даже под плащом животиком. Из десятка детей, бегавших вокруг, половина ни на кого из взрослых не походила: смуглые, черноволосые, черноглазые. Двое темнокожих мальчишек подбежали к мужчине:

— Можно мы добежим до берега и немного посмотрим на корабли?

Впервые Малин узнала, что детей можно усыновлять, когда к ним в класс пришла новенькая: темнокожая девочка с длинными иссиня-черными волосами и глубокими темными глазами, похожими на две большие сливы. Учительница сказала:

— Знакомьтесь, это Маргарета Стефенссен, наша новая ученица.

В детстве не задумываешься над такими вещами, как происхождение чужого имени. Но когда в школу пришли родители Маргареты, оба бледные, светловолосые и голубоглазые, Малин никак не могла взять в толк, как они могли произвести на свет эту смуглую девочку. Мама часто повторяла ей, что лицом она, Малин, в отца, а вот фигура и движения у нее материнские. Еще она говорила, что все дети, если внимательно присмотреться, обязательно похожи на своих родителей.

Вечером Малин поделилась с матерью своим недоумением по поводу новенькой.

— Видишь ли, родители Маргареты очень хотели ребенка, но, к сожалению, так и не смогли его завести. А там, где родилась Маргарета, жить очень плохо — даже дети голодают, им нечего надеть, нечем умыться, и когда они болеют, то не всегда бывает лекарство, которым их можно вылечить, они могут умереть. Поэтому Стефенссены взяли девочку к себе.

— Но разве Маргарета не скучает по своим настоящим родителям?

— Она их не помнит — нынешние родители взяли ее, когда ей было меньше года.

— А как же те родители?

— Наверно, скучают… Но ведь они знают, что здесь ей будет лучше.

После этого разговора Малин стала очень бережно относиться к смуглой девочке. Ей было жаль и Маргарету, и Стефенссенов, которые не смогли завести собственного ребенка, и настоящих родителей Маргареты, оставшихся в Индии, где так плохо живется…

Но тогда, в ее детстве, таких семей было немного, а сейчас немолодая блондинка с целым выводком разномастных детей — картина, ставшая такой же привычной, как национальные синие флаги, вывешенные на балконах в праздник. Даже газеты уже перестали обсуждать вопросы адаптации цветных детей в Швеции и причины, побуждающие людей заводить большие приемные семьи. Кажется, это так естественно: многие шведы могут позволить себе обзавестись потомством только после того, как карьера уже состоялась, не раньше тридцати пяти-сорока лет. Не всякая женщина в таком возрасте решится рожать, даже если ей и позволяет здоровье. К тому же, взяв к себе ребенка из нищей страны, они делают доброе дело, не так ли?

Малин не могла оторвать взгляда от играющих ребятишек. Она представила себе, что когда-нибудь тоже будет вышагивать позади такой процессии: старшему лет двенадцать-четырнадцать, потом восьмилетняя девочка, ведущая за руку пятилетнего пацана, и наконец она сама с яркой коляской. Наверное, это очень приятно! Вот только Как тогда быть с театром?.. С первым же ребенком ее танцы, возможно, закончатся навсегда, а больше она ничего не умеет. Значит, содержать всю эту ватагу будет ее муж, но где отыщется такой сумасшедший, что согласится терпеть ее, а в придачу еще нескольких шалопаев! И что это будет за брак — деловое соглашение на основе общих интересов? Малин вспомнила иронию фру Йенсен по поводу таких браков. А ведь их много, очень много. Наблюдая такие пары, девушка испытывала тоску: ни надежд, ни желаний, каждый запакован в собственную капсулу одиночества… Хорошо, если дети что-то могут изменить в таких отношениях.

Конечно, кто знает, что будет с нею лет через десять… Возможно, тогда и для нее покажется вполне естественным усыновить малыша, или даже нескольких. Но сейчас что-то в ней сопротивлялось этой идее, как будто согласившись с таким ходом вещей, она еще на один шаг приблизится к капитуляции перед рациональной жесткостью окружающего мира. И вовсе не потому, что она не сможет полюбить чужого ребенка так же, как любила бы своего — просто тогда какой-то кусочек ее самой исчезнет безвозвратно.

Малин встряхнула головой: какой смысл загадывать на десять лет вперед?! Ее танцевальная карьера, например, может закончиться гораздо раньше. А если подумать о личной жизни… Она, похоже, начинает участвовать в какой-то игре, и, кажется, ей это уже нравится. Она попыталась представить предстоящую встречу с Йеном. Он будет подчеркнуто учтив, но его приятелю Симону, вероятно, все будет понятно и так. Интересно, смутит ли этого опытного охотника присутствие Юхана? Во всяком случае, его задача несколько усложнится.

Ступив в аквариум музея, Малин на мгновение забыла, зачем она здесь — все ее внимание было моментально захвачено странной, невозможной картиной: черный туман, клубясь, выползал из недр корабля и, как щупальцами, тянулся к ней своими струйками. Ну вот, опять!.. Девушка понимала, что этого не могло быть в реальности — сквозь прозрачные стены в музей проникали солнечные лучи, так что предметы и люди были видны совершенно отчетливо. Зрение Малин словно расслоилось: один слой изображения был вполне обыденным и мог бы даже казаться дружелюбным, а другой, угрожающий, существовал только для нее и напоминал о себе странно менявшимися контурами знакомых предметов: ровный блестящий пол начинал изгибаться, из тверди превращаясь в вязкую, зыбкую среду, а обычная стойка с рекламными проспектами вдруг становилась похожа на капкан, разинувший пасть в ожидании новой жертвы. Все это продолжалось лишь несколько мгновений, но Малин, словно ребенок, напуганный резким окриком, почувствовала холод и дрожь от того, чему не было и не могло быть никакого объяснения.

— Музейного работника всегда легко выделить в толпе посетителей по скорости, с которой он перемещается в пространстве, — Малин оглянулась и обнаружила позади себя Йена. Приветливо улыбаясь ей, он кивнул в сторону быстро приближавшегося к ним маленького взъерошенного мужчины. — Вы все-таки пришли.

— Как мы и договаривались. — Она посмотрела ему в глаза и опять не поняла их выражения.

— Симон Кольссен, — представил он девушке взъерошенного человека, который остановился рядом с ними. У того были невыразительные серые глаза и, пожалуй, мелковатые для мужчины черты лица. Или это он так выглядел рядом с Йеном Фредрикссоном? Брови Симона Кольссена были сердито сдвинуты, а губы сжаты — все это, вероятно, выражало крайнюю степень сосредоточенности. — Это Малин Кок, Симон.

— Она пришла одна? — спросил хранитель музея, не глядя на девушку.

— Нет, сейчас подойдет мой друг, он, как и вы, историк, — Малин покоробило, что в ее присутствии этот ученый муж упомянул о ней в третьем лице.

— Не обижайтесь на Симона, — тихо сказал Йен, — у него очень странные представления о вежливости.

“Все-таки заметил, — подумала Малин. — Мог бы предупредить заранее”. Она деланно-равнодушно пожала плечами.

— Ваш историк всегда опаздывает? — На этот раз Симон одарил ее взглядом, хотя и неодобрительным. Малин хотела поставить его на место, но не успела ничего придумать, потому что в дверях музея появился Юхан. С первого взгляда она заметила, что сосед ведет себя странно — увидев, что девушка смотрит на него, он как-то отчаянно замахал ей рукой. Малин поспешила подойти к нему, и Юхан, похоже, сразу успокоился.

— Юхан Бальдгрен, — представила она его другим мужчинам.

— Идемте, идемте, — Симон нетерпеливо прошел через весь зал и начал спускаться по лестнице. За ним шел Йен, Малин с Юханом немного приотстали.

— Йен — тот, что повыше?

Малин кивнула.

На первом этаже они свернули в неприметную служебную дверь, за которой оказался довольно просторный коридор, освещенный несколькими рядами ярких вмонтированных в потолок лампочек. “Мы находимся ниже уровня земли”, — подумала девушка и почти угадала: когда они вошли в кабинет Симона, узкая щель окна обнаружилась под самым потолком. Светильники в потолке и настольная лампа были зажжены.

— Садитесь, — Симон уселся на единственный стул за письменным столом и небрежно махнул рукой в сторону небольшого дивана, на котором пришлось разместиться остальным. Малин оказалась между двумя крупными мужчинами. Чтобы не прижиматься к откинувшемуся на спинку дивана Йену слишком тесно, она подалась вперед — теперь его колено было на расстоянии сантиметров тридцати от ее лица. “Как подростки на домашней вечеринке”, — подумала она.

— Я считаю, — начал Симон, приняв важный вид, насмешивший девушку, — что твоя находка, Йен, имеет отношение к кораблю, хотя “Васа” и не назван там напрямую. Автор послания пользовался рунами, а не латынью, потому что он не хотел сделать текст общедоступным. Мы имеем дело с зашифрованным посланием. Если мне удастся расшифровать его, то, надеюсь, станет очевидно: братья Хибертссон специально спроектировали корабль неудачно, потому что были подкуплены поляками.

Услышав смутно знакомое имя, Малин повернула голову и вопросительно посмотрела на Юхана. Он прошептал ей на ухо: “Хибертссоны — это два известных голландских кораблестроителя, Густав Адольф нанял их, чтобы они построили четыре корабля, в том числе и флагман”. Заметив, что Симон пристально и выжидательно смотрит на него, Юхан произнес уже громко:

— Версия очень интересная. — Маленький человечек самодовольно хмыкнул, однако Малин, хорошо знавшая эту интонацию Юхана, ожидала неизбежного за похвалой “но”, и оно последовало: — Но остается множество вопросов. Например, откуда голландцы могли знать руны, в то время уже позабытые и самими шведами? И почему послание было высечено на дереве, когда гораздо проще было доверить его бумаге? И, наконец, как вообще эта таблица, если это было что-то вроде секретного донесения, оказалась на судне в момент гибели?

Выслушав разумную с точки зрения Малин критику, Симон вскочил из-за стола и начал ходить из угла в угол, кидая хаотичные реплики в ответ на заданные вопросы:

— Среди голландцев тоже могли быть предатели… Буреус, как известно, увлекался древностями, — услышав еще одно явно знакомое имя, Малин так и не смогла вспомнить, откуда оно ей известно. — Все могло пойти не по плану…

Симон остановился, кинул на Юхана полный превосходства взгляд и заговорил несколько медленней, чем раньше:

— Мне уже многое удалось расшифровать, — он извлек на свет знакомую Малин дощечку. — Вот, третье слово от начала, часть знаков искажена, но, без сомнения, имеется в виду дерево. И вот этот, видите? Что это, если не лодка?! А дальше я еще не совсем уверен… Что вы скажете, коллега, — теперь он, похоже, обращался только к Юхану, — не похоже ли это на “сражение”?

— Да, очень близкое начертание встречается во фрагменте номер тысяча триста четыре из коллекции Северного музея, — пробормотал Юхан, склоняясь над кусочком дерева, — я уже думал об этом… А перед этим… В некоторых ранних текстах похожим образом обозначали ритуальную жертву, — Юхан впился в надпись глазами, — да, так еще лучше видно. Как-то не вяжется с диверсией, не так ли?

— Ну ведь мы еще не знаем контекста, — голос Симона вдруг зазвучал почти умоляюще.

— Да, разумеется, — рассеянно кивнул Юхан.

Малин чувствовала себя сторонним наблюдателем, присутствующим при священнодействии в каком-то языческом храме — эти двое совершают магические пассы, смысла которых она не понимает, ибо не посвящена. Версия, предложенная Симоном, казалась ей слишком плоской, в ней чего-то недоставало. А ее сосед, погрузившись в эти странные пляшущие закорючки, забыл, похоже, обо всех своих несчастьях…

Ну и замечательно, подумала Малин. Даже если не удастся ничего расшифровать, это, по крайней мере, отвлечет Юхана от его печальных мыслей. Юхана, но не ее. Она осторожно повернула голову к Йену — тот внимательно следил за диалогом двух историков, не обращая, казалось, никакого внимания на ее присутствие рядом.

Конечно, Малин и не рассчитывала на то, что загадка разрешится в один день. Но после диалога, состоявшегося между Юханом и Симоном, девушка поняла, что расшифровка таблицы может занять годы. Симон был уверен в своей версии, но Юхан не разделял его убежденности, считая, что дощечка могла провести под водой гораздо больше времени, чем триста лет.

— Видишь ли, послание вырезано на ясене, тут я не ошибаюсь, и Симон согласился со мной. Дерево законсервировалось очень давно, оно было чем-то покрыто. Симон считает, что на дощечке была позолота. Если это так, то она могла попасть под скалу, когда “Васа” тонул. Но ведь это мог быть и воск, и смола, и какой-нибудь специальный лаковый состав. Без экспертизы его не установить, да и она-то в таких случаях не всегда помогает…

Юхан говорил, сидя за столом на кухне Малин — из музея они вышли вместе и, попрощавшись, сразу поехали к ней домой. Уходя, Малин спиной чувствовала взгляд Йена — он стоял у открытой дверцы своего нового “сааба”, как будто надеясь, что девушка передумает. Его приглашение на ужин, сделанное так, чтобы не слышали Юхан с Симоном, было вежливо, но твердо отклонено.

Малин знала, что она обязательно пожалеет об этом, но ей не хотелось бросать соседа. И вот теперь из-за своей глупости она должна сидеть здесь и вести с Юханом эти малопонятные беседы — вместо того, чтобы… Не успев додумать эту мысль, девушка покраснела, но Юхан, конечно, ничего не заметил. Он продолжал говорить, а ей уже было не сосредоточиться, потому что она вспомнила те ощущения, которые испытывала, сидя на диване рядом с Йеном. Малин прикрыла глаза и увидела все тело Йена таким, каким оно было в тот вечер на Лэнгхольмене…

— Ты не слушаешь меня? — вдруг прервал свою лекцию Юхан. — Тебе неинтересно?

— Извини, Юхан, я просто немного устала сегодня. Но, пожалуйста, рассказывай дальше. — Девушка все-таки надеялась, что рассказ Юхана поможет ей что-то понять, и старалась больше не терять нить его рассуждений.

За полночь ученый все еще сидел над разложенными по столу эскизами. Все украшения на носу флагмана выглядели достойно — в них присутствовали и королевское великолепие, и державное величие. Два римлянина, каждый в полтора человеческих роста — о эти римляне, дань европейской моде! — стояли на огромной львиной голове, по которой от них в страхе уползал презренный тритон. Две маленьких дрожащих фигурки поляков под скамейками будут поднимать настроение экипажу по утрам, когда несколько десятков мужчин выйдут справить за борт нужду. Римские императоры по бортам — заказ самого короля. Ученый усмехнулся: его ученик Густав Адольф мнил себя прямым потомком цезарей — конечно, не по крови, но по духу. Они со Скиттом сделали все возможное, чтобы развить в мальчике честолюбие, и теперь Буреус мог быть доволен — в этом смысле Густав Адольф превзошел его ожидания.

Старик взял в руки лист со следующим рисунком. На нем был изображен Пелей, удерживающий Тетис, — что может лучше научить мореплавателей быть выносливыми и не отступать перед трудностями? Жаль, что смысл этой аллегории доступен, увы, немногим: даже если и попытаться объяснить простым людям, почему мускулистый полуобнаженный человек держит в своих объятиях то змею то льва, то разве они будут способны понять это? Ученый в сомнении покачал головой. Однако эскиз ему нравился, к тому же бушприт в этом месте необходимо укрепить. Буреус положил лист в стопку, которую завтра отправят на утверждение к королю.

Относительно большого льва он не колебался ни минуты — работа выполнена отменно, глаз не оторвать.

Вздохнув, он принялся за самое трудное — украшения для кормы. Два центральных герба сомнений не вызывали, но остальное… Старик закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. Разумеется, несколько ярусов придется отдать под неистребимых римлян — король, похоже, без ума от них. Но чем поддерживать их бесконечные однообразные ряды? Он устало покачал головой, посмотрел на часы. Скоро пробьет два, а решения нет. Все потому, что он потратил добрый час на этого сумасшедшего крестьянина. Вспомнив о нем, ученый почувствовал страшную усталость. Его голова склонилась к столу, и стоило больших усилий поднять ее, отогнав дремоту.

Раздумывая над тем, что привело к нему крестьянина, он принялся вычерчивать на листе фигурки животных: медведь, белка, волк… Волк ему понравился — может быть, пригодится для консолей? Надо сделать еще несколько набросков: вот дикий пес в битве с польской лисицей, вот волк, приносящий солнце. Вдруг старик ощутил необычный холодок, пробежавший вдоль конечностей. К тому, что с возрастом руки и ноги часто мерзли, ученый давно привык. Но тут было что-то другое — этот холодок напомнил ему то чувство, что посещало его в молодости — когда он надеялся совершить великое открытие, которое потрясло бы весь научный мир. Тогда, проводя дни и ночи в кабинете и библиотеке, он порой испытывал нечто подобное: казалось, вот-вот и истина откроется ему…

Не мигая, он уставился на листок. Зверь получился почти живым. Казалось, еще немного, и он сойдет с листа и бросится на своего создателя. Старик почти узнавал его и теперь силился вспомнить, откуда этот волк так знаком ему. С годами память ученого ослабела и стала все чаще выкидывать с ним такие штуки — поманит, но откажется вести дальше, как духи из деревенских сказок…

Все-таки больше он не может сопротивляться усталости… Он почувствовал, что уже не в силах добраться до постели и готов уснуть прямо здесь, за столом. Ноги наполнились свинцом и отказывались повиноваться. Но прежде, чем поплотней укутаться в плед и задремать, он вывел на бумаге собственную подпись: Йохан Буреус.

…Буреус! Так вот почему это имя показалось ей знакомым! Малин проснулась, но так и не смогла понять: то ли этот человек уже когда-то снился ей, то ли в ее сон вплелись обрывки вчерашнего разговора с Юханом… В любом случае, ей казалось, что начало этой истории она уже откуда-то знает.

Имя ученого все еще крутилось в голове девушки, когда, проезжая по Свеавеген, она автоматически отметила, что рабочие в ярких комбинезонах демонтируют сразу три телефонные будки, стоявшие неподалеку от входа в метро. Малин стало не по себе — вот уже и городские власти заметили, что людям не с кем общаться… Какая чушь, тут же одернула она себя, разумеется, дело в другом. Теперь почти у каждого есть мобильный телефон, поэтому телефонные будки просто отжили свой век, вот и все объяснение. Но ей было жаль старых уличных автоматов, с их никелированным блеском и пестротой рекламных картинок.

Вскоре автобус остановился недалеко от театра, и Малин выскочила на остановку. Она посмотрела на ряд телефонных будок на Мастер Самуэльсгатан, как на старых знакомых, и едва удержалась, чтобы не кивнуть им…

А в театре ее ждал сюрприз. Задник сцены, разрисованный Свенссоном, был настоящим произведением искусства! Художник сделал именно то, что она хотела, каким-то чудесным образом угадав ее замысел, ибо собственные объяснения по этому поводу Малин справедливо считала бестолковыми и невнятными. Тогда она бормотала что-то об оттенках серого, и плоское лицо Свенссона с прищуренными узкими глазами выглядело насмешливым, когда он терпел косноязычие Малин и молча наблюдал за ее попытками подкрепить свой рассказ жестами, не более внятными, чем речь.

Он несколько раз заглядывал на репетиции, но почти не задавал вопросов, видимо, не надеясь получить вразумительные ответы. А сама она почему-то не могла заставить себя заглянуть к художнику и посмотреть, что же у него получается — видимо, просто боялась переступить порог его мастерской и увидеть, что все совсем не так, как она себе представляла. Ситуация осложнялась еще и тем, что художник работал бесплатно, объясняя это желанием “сделать что-то новое” и “показать себя в новом качестве” — фразы, которые настораживали Малин. А как быть, если декорации ей не понравятся? Измучившись, она решила, что пусть будет, как будет. Она примет любой вариант, который предложит Свенссон, — иного выхода у нее и не было. Она утешала себя тем, что декорации спектакля важны только в самом начале, потом зрители смотрят на танцоров, а не на то, что их окружает. Если, конечно, ей удастся вообще заинтересовать кого-то…

Но теперь опасения, так мучившие Малин все это время, казались ей смешными. Свенссон сделал невозможное — он воплотил на холсте ее сны, образы ее одинокой фантазии. Серое дерево было точно таким, каким она видела его в своих грезах! Малин горячо благодарила художника, а тот улыбался, глядя на нее так, как будто иначе и быть не могло.