Танец страсти

ГЛАВА 5

Нет ничего хуже, чем промочить ноги по дороге домой после тяжелой репетиции. Надо же было ей именно сегодня отправиться пешком — даже не удосужившись взглянуть на небо. Пока она шла по кварталу супермаркетов, где могла бы переждать дождь, тучи были тихими и неподвижными. Но стоило ей пойти по Люнтмакаргаттан между многоэтажными коробками офисов — и вот, пожалуйста, начался ливень, а спрятаться совершенно негде. Она поскорей свернула в сторону Ярлапаркена, чтобы зайти в какой-нибудь еще работавший магазин, в кафе или, на худой конец, просто добежать до дерева с густой кроной, но совершенно вымокла раньше, чем успела свернуть с Люнтмакар. А стоило ей спрятаться под козырьком какого-то здания, как дождь сразу стих. Подождав немного, Малин двинулась дальше, но как только отошла на некоторое расстояние от своего укрытия, ливень хлынул с новой силой. Дождь как будто охотился за нею, зло и азартно окатывая девушку холодными струями. Она еще пару раз пыталась переждать его, и снова повторялась та же история — стоило ей выйти под открытое небо, и жестокий ливень сразу набрасывался на нее.

В конце концов на Оденгатан ей удалось вскочить в поздний автобус, который, попетляв минут пятнадцать, остановился рядом с ее домом. За эту уловку дождь отплатил ей сполна — в те несколько минут, что занимал путь от автобусной остановки до дома, на ней вымокло все, что еще оставалось сухим. А напоследок почти у самой двери подъезда она со всего маху влетела в громадную лужу.

Сбросив в прихожей мокрую обувь, она помчалась на кухню включить чайник. Пока девушка искала в кухне пакет с сухими травами для лечебного чая, она заметила, что носки оставляют мокрые следы на светлом полу. Это означало, что ее ноги уже ничего не чувствуют. Только простуды еще не хватало! Наспех залив траву кипятком, Малин бросилась в ванную. Она так долго стояла под горячим душем, что ее лечебный чай безнадежно остыл, а озноб все не проходил — не помогал ни теплый махровый халат, ни шерстяные носки.

Беготня из прихожей в кухню, из кухни — в ванную, из ванной — к шкафу с теплыми вещами утомила Малин больше, чем целый день репетиций, и она почти без сил упала в свое любимое кресло у окна. Крыши соседних домов уже успели отмыться до первозданной чистоты, а дождь все не хотел угомониться. Малин чувствовала себя продрогшей птицей в ветхом гнезде. Ей хотелось сунуть голову под крыло и так проспать до следующей весны. В горле начинало першить, и озноб добрался уже до каждой косточки. Шерстяной плед, казалось, совсем не грел, дрожь прорвалась наружу и стала сотрясать тело. Малин чувствовала, что у нее поднимается температура. Придется снова идти к кухонному шкафу — там аптечка…

Но, как и следовало ожидать, нужных таблеток не было. Без особой надежды она пошарила по соседним полкам. Под руку попалась бутылка вина — она купила его еще летом. Французское, дорогое, и куплено было не просто так — она хотела устроить сюрприз Бьорну. Но Бьорн в тот день не появился, бутылка была забыта в шкафу и пылилась там уже третий месяц. Малин вспомнила, как в детстве во время простуды ее поили подогретым сухим вином такого же густого бордового оттенка.

Малин никогда не приходилось готовить глинтвейн, но она видела, как его варили на театральных вечеринках. Старательно припомнив последовательность действий, она заставила себя взяться за дело. Но сначала попробовала вино, сделав глоток прямо из горлышка — ну и кислятина! Надо добавить побольше сахара — иначе пить это будет невозможно.

Через пятнадцать минут она сидела на расстеленной кровати, держа в руках кружку с ароматным дымящимся напитком, и осторожно прихлебывала из нее. После первых же глотков по телу стало разливаться долгожданное тепло. Озноб медленно отступал. Постепенно ломота сменилась приятной истомой.

Она не заметила, как задремала, ощущая во сне приятную легкость — как награду за все свои вечерние мытарства. Бушевавший за окном дождь внезапно стих, и вдруг наступившая тишина разбудила девушку.

За окном луна освещала мокрые крыши домов, и от ее волшебного света, многократно отраженного на крышах синевато-серебристыми пятнами, на Малин неожиданно повеяло ощущением близкого счастья. Как давно она не испытывала этого чувства! Боясь потерять его, Малин закрыла глаза, и ее ушедшая любовь вдруг отозвалась в душе незнакомой до этого сладостной горечью. Впервые за последние дни она не казнила себя за наивность. Ей удалось наконец понять: все, что она чувствовала эти три года, не стало ложью только потому, что ее возлюбленный был неискренним.

Знать про себя, что умеешь любить, — это уже большой подарок от жизни, думала она. Ей неожиданно стало легко вспоминать — воспоминания больше не причиняли саднящей боли, до сих пор сопровождавшей ее мысли о Бьорне.

Как начинались их отношения? Однажды на обычной вечеринке после спектакля их прежний режиссер, Беним Клауфсон — грузный мужчина средних лет, обремененный семьей и подагрой, — сказал, что больше не может позволить себе работать бесплатно. Да и вообще, как можно ставить “Ромео и Джульетту” на музыку Шостаковича без костюмов и декораций?

“Ромео и Джульетта”… В этом спектакле предстояло танцевать Малин и Бьорну. И, чтобы спасти давно задуманную постановку, Бьорн сам предложил себя в качестве режиссера. Малин была счастлива — она мечтала об этой партии, тем более до этого заглавных ролей у нее не было.

Бьорн танцевал хорошо. Не обладая яркой индивидуальной пластикой, он, тем не менее, был очень техничен, а с такими партнерами удобнее всего репетировать, хотя, может быть, не очень интересно выступать. О том, что у ее будущего партнера есть режиссерское образование, Малин узнала только на той вечеринке. Она сама подошла к Бьорну, чтобы порасспросить, как он собирается ставить спектакль. По поводу “Ромео и Джульетты” у нее были собственные идеи, которые она тут же ему высказала. Бьорн слушал внимательно, и Малин было очень приятно: ведь тогда мало кто прислушивался к ее рассуждениям.

Ободренная вниманием Бьорна, она так увлеклась, что начала тут же показывать ему какие-то движения, а он, ничуть не удивившись, помогал ей в качестве партнера… С ним было так просто — Малин не смутилась, даже когда поняла, что вся труппа смеется над ними. А потом они хохотали вместе со всеми, а еще через какое-то время весело и незаметно напились, и почти половина труппы оказалась у Малин дома, устроив в ее небольшой студии шумную бестолковую толчею… Вообще-то она довольно смутно помнила остаток того вечера — никогда ни до, ни после Малин не выпивала так много вина… Но в тот день между ними ничего не произошло — утром она проснулась в своей постели одетой, правда, обнаружив рядом с собой постороннее тело, вернее, целых два.

Одно тело принадлежало Бьорну, второе, прижатое к стене, — Феликсу, его приятелю. Оба спали, но когда Малин приподнялась на локте, чтобы понять, сколько же человек осталось у нее ночевать, Бьорн открыл глаза. Тихо, стараясь не разбудить Феликса, он провел рукой по растрепавшимся волосам девушки, а потом его рука пыталась соскользнуть вниз, но Малин сердито отодвинулась, и Бьорн скорчил виновато-разочарованную гримасу.

А через час, когда танцоры, наскоро выпив по чашке крепкого кофе, вываливались из ее квартиры, Бьорн задержался в прихожей и, взглянув на Малин своими серо-голубыми глазами, так похожими на ее собственные, сказал:

— Ну, прощай, девица Капулетти.

Малин хотела ответить: “Увидимся на репетиции, Монтекки”, — и выставить его вслед за остальными, но не смогла… Его прозрачные глаза словно загипнотизировали ее. Должно быть, она и в самом деле была нужна ему тогда…

Как ни старалась, она никак не могла воскресить в памяти то, что происходило между ними в то утро в постели. Она помнила только то, что Бьорн был очень нежен, а ей было так хорошо, как не бывало никогда в жизни.

Малин грустно усмехнулась и заворочалась под одеялом, пытаясь найти наиболее удобное положение для своего тела, только что счастливо избежавшего, как она надеялась, простуды… За окном вновь начал ритмично постукивать дождь, потом этот ритм перешел в плавное перекатывание шарика из тополиного пуха по какому-то узкому деревянному желобку, потом шарик обратился в туман, оседающий на скалах в каком-то незнакомом месте, и она забыла о том, что ей уже снится сон.

Открытые ставенки Музея музыки — как ноты. Каждый раз, проходя по Сибильгатан, Малин ждала, когда появится это песочного цвета здание с черными открытыми ставнями. Она не умела читать нотные записи, но была уверена, что на стене черным по бежевому записана какая-то музыкальная фраза — недаром же эти закругленные сверху черные щитки так приветливо топорщатся ей навстречу.

У Ниброплана она свернула на Биргер Йарлс, к Смолсгатан быстрее, чем сообразила, почему не хочет идти вдоль скверов и уличных кафе. Там Малин подстерегали горькие воспоминания. Она день за днем отучала себя от них в театре при встречах с Бьорном и с Хельгой, из-за которой теперь проводила в гримерке меньше пяти минут за день. Эта ежедневная работа постепенно приносила плоды: боль стихала, оставшись едва ощутимым привкусом горечи где-то у основания языка, когда Малин приходилось напрямую обращаться к Бьорну, и едва слышным звоном в ушах, сопровождавшим болтовню Хельги. Хельге надо отдать должное, та продолжала вести себя так, словно ничего не случилось. Впрочем, для нее и в самом деле ничего не случилось: обычная интрижка, затеянная ради карьеры, сколько таких еще будет?..

А Малин боялась проходить по Кунгстредгорден, где в день объяснения с Бьорном она оставила велосипед, шарахалась от душного бара рядом с театром, где они прежде часто бывали вдвоем. Некоторые места превратились для нее в заповедные зоны, нарушить границы которых значило обречь себя на вечер судорожных рыданий — такой невыносимой вдруг становилась тоска.

Смолсгатан упиралась в тупик, она совсем забыла об этом. На перекрестке с Норрландсгатан ей предстояло свернуть: направо, к Мастер Самуэльс, или налево, к Кунгстредгордену. Поколебавшись, Малин выбрала левый поворот — нельзя всю жизнь шарахаться от собственного прошлого.

Кронобергспаркен в начале осени был удивительно красив: желтый, багровый, оранжевый цвета смешивались в нем, а прозрачный сентябрьский воздух добавлял к гармонии цвета какое-то радостное сияние, похожее на то, что появляется у драгоценных камней при искусной огранке. Много лет в Кронобергспаркене высаживали деревце за деревцем, и вот теперь, похоже, эта искусственная красота стала совершенной. Малин заметила двух молодых людей с этюдниками: они выбирали точку, чтобы нарисовать пейзаж. Это показалось ей смешным, почти неуместным: рисовать уже готовое произведение искусства!

Но через несколько минут она разглядела объект, на который, по ее мнению, художникам стоило бы обратить внимание: замотанная в пеструю африканскую накидку, по дорожке к ней стремительно приближалась Кристин. На расстоянии шагов тридцати от Малин, она радостно закричала:

— У меня к тебе важное дело!

Оба художника вздрогнули и обернулись.

— Давай попробуем, ты же ничего не теряешь, — уговаривала ее Кристин. — У тебя в голове столько идей, что хватило бы на репертуар Ковент-Гардена на десять лет вперед. Ну, подумаешь, не возьмут, потом сами будут жалеть!

Речь шла о конкурсе, объявленном Северным музеем — принимались к участию пьесы, фильмы, театральные постановки — все, имеющее отношение к эпическому периоду скандинавской истории. Условия, правда, были подозрительно неопределенными, но…

— Но ведь надо же с чего-то начинать! — На этот аргумент Кристин нажимала особенно.

Рыжие кудри подруги, как всегда, служили для Малин вестником перемен. Кристин не появлялась без какого-нибудь сюрприза: то научит готовить совершенно экзотическое блюдо, то принесет невероятную одежду, которая — непременно! — должна подойти Малин, то, как сейчас, вовлечет в очередное предприятие. До сих пор Малин успешно оборонялась от предложений подруги поучаствовать в каком-либо фестивале, да и та, позвав Малин, не хотела тащить за нею еще и Бьорна, которого недолюбливала со времен совместной работы в труппе. Но сейчас Кристин уже наверняка почувствовала, что у Малин развязаны руки. И она, как всегда, права — ну что Малин потеряет, если попробует? Удовлетворенная полученным согласием, Кристин залпом выпила остывший эспрессо.

В разговоре возникла пауза, и Малин прислушалась: не может быть! В крохотную, на три столика, колумбийскую кофейню, куда они зашли поболтать, откуда-то из-за стенки пробивался голос Чезарии Эбора[7]. Видимо, в подсобном помещении кто-то слушал размеренное, глубокое пение испанки.

Чезария Эбора… Ее печальный, низкий голос был связан в сознании Малин с той тоской, которая поселилась в доме после гибели родителей. Время тогда остановилось, а в магнитофоне все крутилась одна и та же запись — тихая-тихая гитара, глухие клавиши рояля и женщина, поющая горько-пронзительные песни.

Как Малин жила тогда? Танцы были заброшены, она по нескольку дней не выходила из дома, забыв про учебу и даже еду. Продукты для нее покупал Юхан, но они часто оставались нетронутыми в холодильнике. Часами шестнадцатилетняя девушка сидела у окна и смотрела в никуда. Внизу гуляли дети с нянями и мамашами, и Малин наблюдала за ними, но не с интересом, а с болью, потому что видела в них свое прошлое, — прошлое, которое осиротело без будущего. Временами она начинала плакать, но от окна не отходила.

Ее “дневник в танцевальных зарисовках” за тот период утерян — она не помнит, могла ли фантазировать тогда… Но сейчас, глядя на бежево-зеленую стену колумбийской кофейни, Малин была почти уверена, что кое-что вспомнила: женщина в красном платье с черной каймой плывет в дымном чаду незнакомой таверны, ее пронзительные глаза заглядывают прямо в душу, причиняя почти физическую боль…

И вот в один из таких дней, проводимых наедине с Чезарией Эбора, раздался нетерпеливый звонок в дверь, так непохожий на осторожные звонки Юхана. На пороге стояла сногсшибательная Кристин. На ее рыжих волосах белым нимбом сияло гигантских размеров сомбреро. Длинные ноги обтягивали рыжие, в тон волосам, замшевые джинсы. Ансамбль дополнялся коричневой короткой кожаной курткой нараспашку. Малин потрясенно рассматривала этот великолепный образец американского китча: в швах красовалась бахрома, чуть ли не длиннее самой куртки, а металлические заклепки светились не хуже звезд Млечного пути в безоблачную ночь. То ли Кристин за три месяца гастролей в Техасе слегка свихнулась на американской ковбойской тематике, то ли разоделась специально, чтобы поразить Малин. Так или иначе, эффект был достигнут — Малин застыла на месте, даже забыв закрыть дверь. А Кристин закружилась по квартире, звеня золотыми шпорами на белых сапожках.

Разумеется, она все знала — Ингрид позвонила в Америку, как только поняла, что происходит с их младшей подругой. Немедленно вычислив то место, где Малин проводила практически все время, Кристин уселась в ее любимое кресло у окна и, прикрыв глаза, пару минут слушала музыку. А потом улыбнулась:

— Уже не так плохо — ты слушаешь песни о надежде, — сообщила она Малин.

— О надежде?

— “Esperanza” — по-испански значит “надежда”. Ты что, не знала? — Кристин строго покачала головой. — Надо срочно браться за твое образование.

Но для начала она взялась за внешний вид Малин: почти насильно натянула на нее какие-то американские одежки, заставила причесаться и накраситься. Все это время она, не останавливаясь, двигалась по комнате. А потом потащила Малин гулять. Гулять для Кристин означало бегом нестись по улицам, на ходу тыча пальцами в витрины магазинов: нравится-не нравится, потом, подгоняя уличного торговца, купить сосиски и колу и есть их на бегу, умудряясь одновременно жевать и рассказывать об американских нравах. Кристин не умолкала и не останавливалась ни на секунду, не обращая внимания на слабые протесты Малин, а потом обманом заманила ее в такси и увезла в парк на самый край города.

…Когда глубокой ночью Малин, с трудом переставлявшая ноги от усталости, была наконец возвращена домой, то впервые после гибели родителей проспала всю ночь без снов и кошмаров.

Она проспала бы и дольше, но с утра Кристин снова настойчиво звонила и стучала в дверь, и все повторилось… И повторялось до тех пор, пока через несколько дней Малин вдруг не прорвало. В Национальном музее, стоя у абстрактной скульптуры, похожей на скелет с разорванной грудной клеткой, она заговорила о том, как это несправедливо, что родители погибли, и о том, что совсем не думала о них и так легкомысленно радовалась своему одиночеству… Захлебываясь торопливой речью и не замечая хлынувших слез, она вцепилась в руку Кристин…

К тому времени они были знакомы три года и успели сойтись очень близко, хотя, казалось бы, кроме танцев между ними не было ничего общего. Девушки отличались друг от друга всем: темпераментом, вкусами в одежде, взглядами на молодых людей. Но после первого же разговора у обеих появилось ощущение, что они знают друг друга очень давно, а понимают — с полуслова.

Кристин ждала своего преподавателя классики и от нечего делать стала рассказывать какую-то смешную историю, приключившуюся с ней недавно на сцене. Малин уже не помнила, что это был за случай, помнила только, что хохотала до слез. А потом Кристин познакомила ее со своей подругой Ингрид…

Кристин отошла к стойке за новой порцией эспрессо, а когда вернулась, Малин спросила:

— Куда пропала Ингрид?

— Застряла на месяц в Упсале. — Но потом, чуть поморщившись, Кристин многозначительно посмотрела на Малин и добавила: — Какая-то амурная история.

“Амурные истории” Ингрид всегда интересовали Малин, потому что были так не похожи на ее собственные. Малин хорошо помнила одну из них.

Ей тогда было тринадцать, а старшим подругам — по шестнадцать. После летних каникул за Ингрид в студию стал приезжать на шикарном “вольво” полноватый мужчина лет сорока — по представлениям Малин, совсем старик. Однажды, не выдержав, она поинтересовалась: “Он что, твой родственник?” — “Нет, любовник”, — равнодушно ответила ее ясноокая подруга. — “Тебе нравятся толстые мужчины?” — Малин была почти в ужасе. — “Нет, но мне с ним весело…” Вот тогда-то Малин и поняла, что она еще маленькая и ничего не понимает в отношениях между мужчинами и женщинами.

А вот с Кристин разницы в возрасте она почти не ощущала. Только однажды это оказалось очень существенным, вскоре после того случая в Национальном музее. Благодаря тому, что Кристин уже была совершеннолетней, она смогла наняться сиделкой к Малин, убедив ее родственников-опекунов, что так будет лучше. Тогда же она уговорила их позволить девушке переселиться в освободившуюся на последнем этаже маленькую квартирку-студию. А после того, как помогла ей перебраться туда, выполнила свою угрозу насчет образования, заставив Малин поступить в колледж.

А теперь, добившись согласия Малин принять участие в конкурсе в качестве постановщика, Кристин взяла на себя едва ли не самое сложное: ведь нужно было еще уговорить артистов, которых Малин хотела занять в своем будущем спектакле, до поры до времени ничего не рассказывать никому из посторонних… Обработка велась по телефону — Кристин не особенно любила бывать “на своей бывшей работе”, как она называла теперь театр.

С мужчинами было проще: Курт, Андрес и Макс согласились потому, что часто обсуждали с Малин прежние театральные постановки и во многом с нею соглашались. Харальд был давно и безнадежно влюблен в Кристин, так что она могла убедить его в чем угодно. С Олафом и Флорианом пришлось повозиться подольше — тут в конечном счете подействовали амбиции начинающих танцовщиков. А вот девушки… Пластичная и всегда молчаливая Ханна согласилась сразу, но Малин с трудом представляла себе, как будет работать с ней — Ханна все делала по-своему, с нею часто не мог справиться даже Бьорн. Жизнерадостная Майя души не чаяла в Малин, но панически боялась Бьорна и директора труппы. Узнав, что репетировать придется в тайне от других, она чуть было не отказалась. Стина — самая молоденькая в театре, но очень техничная танцовщица — была рада принять участие в любой авантюре, но подруги боялись, что она обязательно кому-нибудь проболтается.

На первую репетицию Малин отправлялась окрыленной: нашлись люди, которые хотели с нею работать, значит, они верили, что она способна сделать что-то интересное. А она уж постарается не разочаровать их! Но сложности только начинались… После того как участвующие в затее увидели друг друга и вдоволь отсмеялись — потому что, оказывается, близкие друзья Харальд и Курт ни слова не сказали друг другу, а Стина уже проболталась Ханне, — повисла долгая пауза, во время которой все выжидательно уставились на Малин. А она в панике искала слова, чтобы передать верившим в нее людям то, что видела и представляла сама…

Будущий спектакль должен был называться “Мед поэзии”. Услышав это, Майя захихикала, но, взглянув на нервное лицо Малин, тут же осеклась. Малин взволнованно описывала декорации, свет, то беззвучие, которым должно сопровождаться действие… Лица слушателей напряглись, и она поняла, что говорит слишком непонятно — ведь они не могли видеть то, что так явственно стояло перед ее собственными глазами! И тогда, постояв минуту в нерешительности, она сказала:

— Для начала я просто покажу несколько партий.

Она вышла на середину зала, и страх, почти парализовавший ее в начале репетиции, исчез, словно его никогда и не было. Так всегда было перед началом танца. Сначала — этот страх, затем — ни с чем не сравнимое освобождение. Это похоже на полет во сне. Но во сне она никогда не летала и поэтому ощущала, что такое полет, только вот в такие минуты.

Она, как и обещала, станцевала несколько партий, иногда — “вполноги”, иногда — увлекаясь и отдаваясь танцевальной стихии целиком. В паузах между отдельными кусками она сначала пыталась как-то комментировать показанное, но потом решила, что эти объяснения только мешают.

— Вот так, — сказала она, дотанцевав и удивленно отмечая, что дыхание почти не сбилось, хотя, кажется, танцевала она долго.

Никто не шевельнулся и не произнес ни звука.

Страх моментально вновь сжал ее сердце. Неужели она провалилась со своими идеями, и сейчас они просто засмеют ее?! Она медленно, очень медленно подняла голову.

Лица вокруг поразили ее отсутствием всякого выражения. Нет, это не было скукой или безразличием. Но… Она не узнавала знакомых лиц. Что-то странное, незнакомое таилось в этих почти застывших взглядах.

Малин привыкла к разным реакциям на свои сценические опыты. За время работы в театре она притерпелась и к молчаливым насмешкам, и к нескрываемой зависти, и к равнодушию. Актеры, когда дело касается творчества коллег, жестоки, как дети. Но почему они так смотрят на нее сейчас? Наверное, так смотрят на людей не вполне нормальных.

Малин села на пол и поняла, что сейчас заплачет.

Тишину нарушил Олаф.

— Я читал в одной книжке, что Баланчин мог танцевать без перерыва около сорока минут, — взволнованно сказал он. — Так сказать, в творческом экстазе… Но, честно говоря, я думал, что это легенда. А в твоем спектакле предусмотрены какие-нибудь перерывы для отдыха?

Малин не сразу поняла смысл вопроса, и тогда сидевшая на краю низкой длинной скамейки Кристин ответила вместо нее:

— Малин же сказала вам, что покажет несколько партий, не одну… Никто не собирается заставлять одного человека торчать на сцене все полтора часа.

Малин поняла, что она показывала полтора часа… Она и не думала, что ее танцы вокруг воображаемого дерева заняли столько времени. Но как танцовщики успеют разучить и отрепетировать все это? Ведь до конкурса осталось меньше месяца…

Теперь она просыпалась почти на рассвете — все репетиции “Меда поэзии” назначались рано, потому что не было другого способа сохранить затею в тайне. Но никто из занятых в постановке танцовщиков пока не жаловался.

Ночи уже стали холодными, и утро представлялось Малин борьбой между остатками тепла и наступавшими холодами: солнце выпаривало из земли накопившуюся за ночь изморозь. То, что она видела за окном сейчас, можно было бы назвать туманом, если только бывает туман при солнечном свете: все вокруг было окутано серебристо-белесой дымкой, сквозь которую прорывались яркие лучи.

Проходя по дороге в театр через сквер между домами, Малин заметила, что можно проследить, как тени от домов и деревьев скользят по воздуху и падают на землю. Между светом и тенью пролегала четкая граница, и тени казались продолжениями домов или деревьев. Из-за этого все вокруг было почти нереальным, словно Малин шагала по нарисованному миру, где вещь и ее тень живут по одним и тем же правилам. Наверное, думала девушка, сейчас она наблюдает действие какого-то оптического закона, и физик не усмотрел бы в этой утренней картине никакого волшебства. Но разве не удивительно, что для вещей, как и для людей, существуют законы, и все предметы вокруг подчиняются им?

В последние дни Малин все чаще посещали сомнения по поводу задуманного спектакля. Ей уже казалось, что ни одна из проведенных ею репетиций не была успешной. Актеры требовали конкретных указаний и, что еще хуже, конкретных объяснений. Почему именно это движение, а не другое. И не имело смысла утешать себя тем, что у нее не было такого авторитета, когда никому просто не приходит в голову задавать эти бессмысленные вопросы. Ведь даже у Бьорна, что бы он ни лепил, никто ничего не спрашивает — все молча следуют его режиссерским распоряжениям. Может быть, это потому, что он мужчина?

В работе Малин никогда не придавала серьезного значения разнице между полами. Есть женские партии, есть мужские. Ну и что? Есть роли для высоких и низкорослых, для худых и Не очень, для мягкой пластики и порывистой. Но теперь она задумалась — возможно, ей не хватает этой хватки, отношений секса, которые всегда использовал Бьорн: мужчину — подчинить, женщину — соблазнить, и тогда лишние вопросы отпадают сами собой…

Танцоры не понимали ее. Или не хотели понимать? Когда она показывала новые движения, они застывали, словно впадая в ступор, и она так и не могла прояснить для себя, отчего это происходит.

После трех часов репетиции, проведенной, по мнению Малин, впустую, все разошлись, а к ней подошла Кристин, еще не переодетая, с полотенцем на шее.

— Послушай, — усталым голосом, но довольно-таки требовательно сказала она. — У меня есть один приятель, который готов заниматься в свое свободное время съемкой твоей постановки. Я думаю, пусть он придет завтра?

— Зачем? — удивилась Малин. — Ведь еще нечего снимать. Ты же видишь, совсем ничего не получается.

— А тебе вообще когда-нибудь нравилось хоть что-то сделанное тобой? — вздохнула Кристин.

Малин усмехнулась.

— Фаршированная осетрина в соевом соусе. Та, которую я готовила на Рождество, помнишь?

— Такое не забывается, — засмеялась Кристин. — Что ж, ты не совсем безнадежна. Скоро надо будет везти в Северный музей демонстрационную кассету, а у меня через два дня гастроли, и, если я уеду, ты сама на это не решишься — получится, что зря столько времени всех морочила. Правда, пока мы танцуем без декораций, но я думаю, что это ничего…

— А я думаю, будет честнее всего, если я объявлю прямо сейчас, что у нас ничего не выходит, и перед всеми извинюсь.

— Ну уж нет! Ввязалась, так терпи. Кстати, я попросила этого парня снять не только спектакль, но и твои репетиции.

— А это-то еще зачем?

— Да уж не затем, чтоб лет через сто включить эти кадры в фильм о первых шагах знаменитого балетмейстера. Хотя, кто знает, — опять засмеялась Кристин. — Но моя просьба вызвана более прагматичными причинами.

— Какими? — Малин беспомощно посмотрела на подругу.

— Видишь ли… — Кристин стала серьезной. — Я бы хотела еще поработать сегодня. И завтра, и послезавтра, и пока буду в отъезде. Кое-что пройти, что ты показывала. Но… Для этого мне снова нужно все увидеть. А требовать от тебя показывать еще раз я не могу. Я же не зверь! А так приду домой, включу видик и вперед!

— Подожди… — Малин помотала головой. — Я ничего не понимаю… Ты что, не запомнила того, что я показывала? Ты же всегда все так быстро схватывала!

— Дело не в этом, — задумчиво проговорила Кристин. — Я хочу повторить не только движения. Я хочу попытаться… заразиться твоей страстью. Я не могу понять, как ты это делаешь. А понять необходимо, не мне тебе объяснять. Когда ты танцуешь, я чувствую, что должно быть. Но когда пробую сама, получается какая-то жалкая пародия. Ты понимаешь? Думаю, что у остальных такие же проблемы, — добавила она и осторожно взглянула на Малин.

— Но что же делать? — растерянно пробормотала Малин. — Разве видеосъемка поможет?

— Мне — да, — уверенно сказала Кристин. — Я хочу до тебя дотянуться. Потому что это не лезет ни в какие ворота: какая-то девчонка так меня обставила! — Она улыбнулась. — Я шучу, конечно. А может быть, и нет… Во всяком случае, то, что я хочу тебя догнать, это — правда.

— Но… — Малин совсем растерялась. — У меня ведь ничего не выходит…

— Да? — шутливо-озабоченно покачала головой Кристин. — Хм… Что же будет, когда у тебя начнет выходить?

— Кристин, прекрати издеваться надо мной!.. — Малин почувствовала, как внутри закипает совершенно неоправданное раздражение подругой, но ведь та явно была искренней! — Пожалуйста… — Она изо всех сил старалась взять себя в руки. — Я не знаю, что делать, а ты…

Кристин вздохнула и села в позу лотоса.

— Делай то, что делаешь, — сказала она, помолчав. — Скоро будут готовы декорации, так что назад дороги нет. Свенссон рисует потрясающий задник. Делай то, что делаешь, — повторила она. — И не торопись с результатом. Дай нам время. Имей терпение, в конце-то концов. Все мы тяжелы на подъем, когда дело касается чужого замысла. Но стоит пожить в нем, почувствовать его своим — и все изменится. Вот тогда-то ты и будешь пожинать плоды и… лавры.

Малин покачала головой. Она знала, что Кристин права. Но все ее существо противилось этой правоте. Никогда, никогда не получится у нее то, что она так ясно чувствовала и могла выразить — но только танцуя сама. Она не могла передать это другим, потому что этот страх, что жил в ветвях будущего Иггдрасиля, был только ее страхом, эти надежды на вечность — только ее надеждами. Как такое объяснишь? Вся ее серо-черная фантазия была не просто замыслом спектакля, это было отражение чего-то, что росло в ней самой. Нужно ли было звать в этот сумрачный мир других, если дорогу туда знала только она?

— Приводи своего приятеля, — пробормотала она после долгой паузы. — А что касается репетиций… Мне кажется, ты справилась бы и без видеосъемки.

Кристин на неделю уехала в Хельсинки, так что Малин требовалось собраться с духом и поехать в Северный музей самой. Но в понедельник выяснилось, что она приглашена на день рождения одной из танцовщиц. Облегченно вздохнув, в музей Малин не поехала. Во вторник она задержалась на репетиции, а когда вышла из театра, то обнаружила, что забыла демонстрационную кассету и возвращаться за ней поздно — все равно она не успеет ее отдать. Но на следующий день предлогов, чтобы и дальше откладывать поездку, не нашлось… Освободившись пораньше, девушка села в трамвай, который отвез ее на Дьюргерден.

Сердитая дама в приемной куратора взяла из рук Малин большой конверт и не глядя швырнула его в стол. Не отрываясь от своих бумаг, она осведомилась, все ли данные указаны, и скороговоркой напомнила, какие именно. Но Малин все не уходила, и тогда секретарша подняла на нее глаза, вежливо улыбнулась и сказала:

— Пожалуйста, идите, мы позвоним вам сами.

Малин вышла из музея и огляделась вокруг. За месяц, что прошел с того дня, когда она была здесь последний раз, Галерпаркен мало изменился, разве что в зелени деревьев стало больше желтых листьев. Малин нашла дорожку, по которой они с Юханом катили на велосипедах, и пошла по ней в сторону берега. Сейчас ей отчетливо вспомнилось все, что тогда произошло: два странных посещения музея “Васы” и ужас, который она пережила. После ссоры с Юханом в ресторане она все еще избегала общения с ним, хоть и считала уже, что погорячилась. Но все же Малин трудно было забыть ощущение обмана, которое осталось у нее после злополучного вечера в “Сладком лотосе”. Наверняка Юхан не хотел ее обидеть, он просто совершил глупость и теперь терзается — девушка видела, как он осунулся за этот месяц, а его лицо словно почернело. Теперь он даже казался старше своих лет. Но всякий раз, когда сосед появлялся поблизости, внутри у Малин срабатывала какая-то пружина, не позволявшая ей оставаться рядом с ним.

Чем больше она думала о том, почему так себя ведет, тем вернее утверждалась в одной мысли: дело совсем не в том, что с нею обошлись, как с маленькой девочкой. В “Сладком лотосе” Малин впервые почувствовала смущение оттого, что ничего не знает о Юхане как о мужчине. Раньше ей никогда не приходилось усилием воли менять свое представление о человеке, а в тот вечер она пыталась проделать именно это — заставить себя увидеть в старинном приятеле мужчину, потенциального любовника… С тех пор Юхан стал для нее чем-то вроде сложной задачки: она должна была сотворить для себя его новый образ. Малин успешно справилась с первой частью — отказалась от того почти родственного чувства, которое вызывал у нее сосед, но ее ожидало фиаско во втором пункте — увидеть в нем объект желания. С тех пор, как она выбежала из ресторана, она совершенно перестала понимать, как ей вести себя с этим человеком.