Танец страсти

ГЛАВА 7

…Тоска, на время приглушенная работой, снова вернулась к Малин. Спектакль был почти готов, если, конечно, не считать бесконечных сложностей со светом, не готовыми пока декорациями и очень условными костюмами. Теперь ей не нужно было постоянно концентрироваться на хореографии и держать перед глазами черно-серую сцену по двадцать часов в сутки. Но вот странность: пугающе унылая темнота, которая должна была преобладать в постановке, помогала тогда Малин сохранять внутреннюю ясность.

Раньше неизбежные одинокие вечера представлялись Малин незаслуженной карой — потом они стали самым плодотворным для нее временем. По вечерам она погружалась в мир, которому не могла дать названия и который не смогла бы описать словами. Он был соткан из самых разных эмоций, предчувствий, догадок, и Малин не покривила бы душой, если бы стала утверждать, что в эти моменты ей не приходит в голову ни единой мысли. Она растворялась в отголосках неведомой жизни, как если бы дремала под звуки работающего в соседней комнате радио и его неясные отзвуки вызывали бы в ней такой же неясный ответ. Среди этих переживаний были и такие, которые можно было опознать: вот это похоже на нежность, это — на страх. Но Малин была слишком захвачена потоком меняющихся впечатлений, чтобы останавливаться на каком-то одном. И еще — эти радость, и тоска, и безотчетный страх принадлежали не только ей…

Гораздо больше тяготила повседневная суета: вдруг, в самый разгар репетиционной суматохи, сердце сжималось от явственного осознания того, что все это лишено какого-либо смысла. Это не было похоже на обычные постановочные истерики: “Ах, все плохо, все не так!”, — просто окружающее, которое мгновение назад казалось ей цельным и гармоничным, вдруг начинало распадаться на части, и тогда в глаза сразу бросались беспомощные прорехи в занавесе, пыль на софитах — и она уже ничего не могла с этим поделать.

Интересно, так ли выглядит предчувствие конца, думала Малин. Не смерти, потому что это не был животный страх, а страх завершения чего-то большего, чем просто жизнь. Когда наступит конец света, сумеем ли мы его узнать? И сколько времени пройдет с того момента, когда он в первый раз даст о себе знать, до того, когда все действительно кончится? А может быть, все уже произошло — иначе откуда бы вообще появилась идея о конце света?

Новый сезон начинался вяло, оживление в студии наступило лишь к концу сентября. Почти каждый день Малин была занята в спектаклях. Раньше такое количество работы только бы порадовало ее, но сейчас, когда “подпольные” репетиции вступили в финальную фазу, она ужасно уставала. Поздно вечером, возвращаясь домой, Малин уже не могла ни о чем думать, она просто ехала в автобусе, глядя на невыразительные пятна фонарей в темноте, а потом брела от остановки между домами, чьи бледные контуры выступали в чернильных разводах ночи. Большая часть Остермальма была погружена в сон, и только в редких окнах светились разноцветные абажуры кухонных ламп или желтые точки ночников. Малин не нужно было вглядываться в осенний мрак — ее ноги знали на ощупь каждый камешек по дороге к дому, поэтому глаза могли отдохнуть.

Она уже вышла на детскую площадку, когда обратила внимание не необычные зарницы, вспыхивавшие за домом на уровне четвертого этажа. Можно было подумать, что ночью кто-то работает на сварочном аппарате. Под окнами с той стороны дома начинался обрыв, так что вспышки происходили, видимо, оттуда. Юхан жил на четвертом, наверно, он знает, в чем дело…

Дойдя почти до крыльца, Малин почувствовала едкий запах гари и только тогда сообразила, что это пожар. Она побежала вверх по лестнице, боясь заходить в лифт, проскочила на едином дыхании восемь пролетов, толкнула дверь и тут же закашлялась от клубов дыма, вырвавшихся ей прямо в лицо. В глубине коридора были слышны голоса, а через пару секунд она смогла различить фигуры людей в защитной одежде, сновавших от второй лестницы к двери Юхана, из которой странными белыми клубами валил дым.

Потом Малин увидела самого соседа. Он стоял, прислонившись к стене, и держал на руках своего кота Мимира, бессильно свесившего голову и лапы. Лицо Юхана мало отличалось по цвету от бледно-зеленоватой стены, к которой он прижимался. Сосед глядел прямо перед собой и, похоже, ничего не видел. Малин кинулась к нему и, взяв за локоть, потащила его на лестницу. Заставив Юхана спуститься на полэтажа, она распахнула окно на лестничной площадке. В этот момент сосед заговорил:

— Он спас меня, — Юхан все еще не вышел из оцепенения, поэтому произносил слова невнятно и Малин не сразу поняла, что он говорит.

— Кто? — переспросила она.

— Он, Мимир, — Юхан высвободил левую руку, чтобы погладить кота, но тот не шелохнулся в ответ.

— Что ты говоришь? — Малин решила, что Юхан бредит, надышавшись угарным газом.

— Я заснул и, наверное, терял сознание, а он бился в дверь, открыл ее, вцепился мне в плечи и царапал меня, пока я не очнулся, — Малин только сейчас увидела, что на шее у него горели яркие пунцовые полосы, следы кошачьих лап. — Я выполз из кабинета, а тут все стало рушиться. Смотри, как он обгорел.

Роскошные усы Мимира оплавились и выглядели как крохотные жесткие обрубки с тугими шариками на концах, шерсть на хвосте тоже была опалена, но больше всего пострадали лапы: нежные подушечки превратились в обугленные волдыри, а когти, похоже, сгорели.

— Господи, он дышит?

— Да, но у него были судороги…

— Скорее ко мне, срочно нужен ветеринар.

Разбуженный звонком девушки ветеринар сначала запросил за визит очень большую сумму, но узнав, что случилось, снизил ее вдвое. Теперь Мимир, с перевязанными лапами и хвостом, был уложен на мягкую подстилку, сооруженную из двух старых кофт Малин, а Юхан пил чай с травами, заваренный девушкой, чтобы привести его в чувство.

— У кошек девять жизней, он обязательно выживет, — пыталась Малин хоть как-то растормошить соседа.

— Знаешь, ведь он сам пришел ко мне. Сидел такой рыжий оборванец под дверью и истошно орал. Я ему молока дал — он не пьет, и от колбасы отказался, а когда я стал закрывать дверь, он шмыг — и уселся на столе в прихожей. Сразу стал вылизываться, мол, я знаю, как надо выглядеть в приличных домах. Но первое время шкодил ужасно…

— Сколько же он у тебя живет?

— Года три.

Малин и сама уже вспомнила, как еще до начала истории с Бьорном она зашла к Юхану поболтать и увидела у его ног бандита с хитрой мордой, который благодушно сощурился, поглядев на нее, и выгнул спину, продолжая тереться о ногу Юхана. Со временем клочья шерсти по бокам исчезли, грязновато-серые оттенки на шкуре уступили место сверкающим белым разводам, а в повадках кота появилась вальяжность. Малин так и не поняла, почему Юхан назвал его Мимиром[10] — кот никак не походил на скандинавского мудреца, скорее уж, на какого-нибудь храброго портняжку.

— Ты не поверила мне тогда, в ресторане? — По взгляду Юхана Малин поняла, что он колеблется, стоит ли заводить разговор на эту тему.

— Нет… не знаю, это было совсем на тебя не похоже, — растерянно ответила она.

— Как глупо! Я вел себя, как полный идиот, надо было тебе сначала все объяснить… — Он посмотрел куда-то в пол, потом снова поднял голову. — Я действительно уверен, что кто-то или что-то меня преследует. Подожди, позволь мне рассказать, — остановил он Малин, попытавшуюся возразить. — У тебя никогда не возникало чувства, что за тобой следят? Не знаю, как лучше объяснить… Вот на днях я проходил под скалой на Сёдермаларстранд, и вдруг несколько крупных булыжников скатились на тротуар прямо передо мной. Если бы я не засмотрелся на пришвартованный к берегу парусник, то один из них непременно свалился бы мне на голову. Я посмотрел — наверху никого не было. Если ты помнишь это место, там неоткуда взяться гранитным булыжникам такой величины: отвесная скала, которую обтесали больше ста лет назад, и земляной склон. Я ничего не понимаю. Или еще один случай: в супермаркете, здесь, неподалеку, на меня вдруг обрушились двадцатилитровые банки с краской. И я знаю: не окажись я рядом, они так бы и стояли себе спокойно. Хотя, главное, конечно, не это. Не то чтобы я был очень храбрым, но ведь никогда же не шарахался от каждой тени. А теперь я почти все время нахожусь в состоянии паники. Мне страшно выходить на улицу, я стал бояться темноты даже в собственной ванной. Помнишь, в детстве мы часто вылезали на крышу? Сейчас я не могу подойти к окну — у меня кружится голова. Я говорил тебе о моих снах. Они повторяются раз в два-три дня, и каждый раз в них все больше подробностей. Когда я проснулся в дыму, то был почти уверен, что это продолжение сна. Кроме того, теперь мне часто снится “Васа”. Эти статуи, которые ты показывала, покрытые руническими письменами, и я среди них. Мне не вырваться: дерево держит очень крепко. Я знаю, почему там оказался: потому что уже умер.

Все это Юхан говорил с такой спокойной убежденностью, что Малин мысленно ужаснулась. В его голосе слышалась та же обреченность, что мучила в последнее время и ее. Как будто все постепенно приходит в негодность, — подумала она, — и вещи, и человеческие сердца. Первые распадаются на элементы, вторые перестают верить самим себе. Так было с нею, когда она не знала, может ли полагаться на собственное зрение, так случилось с Юханом, превратившимся в дрожащего неврастеника. И, может быть, остальные просто делают вид, что ничего не произошло? Цепочка крупных и мелких предательств, следовавших одно за другим, — это только ее личное невезение или все люди вокруг вдруг стали утрачивать душевную способность, позволявшую считать кого-то другом, кого-то любить?.. Она вспомнила Кристин. Нет, та не сдается. Она не сидела бы сейчас, беспомощно хлопая глазами, а попыталась бы понять, что все-таки произошло с ее соседом.

Юхан судорожно сглотнул.

— Не знаю, но мне кажется, то, что с тобой происходило, как-то связано со всем этим… Как заразная болезнь, если бы заразу можно было подцепить только в одном месте — в музее. Потому что все началось именно там. Ты считаешь, я говорю глупости?

Малин очень живо вспомнила тот день, когда она стояла в музее и не решалась оглянуться на корабль. Что будет, если она расскажет обо всем Юхану? Она только усилит его беспокойство. Если бы она могла быть уверена, что все происходящее — бред ее больной фантазии и результат какого-то нервного истощения у Юхана. Но, вопреки доводам рассудка, где-то на окраинах ее сознания крепло убеждение, что внезапно атаковавшие ее и ее приятеля фантомы горечи и страха — предвестники каких-то важных перемен. Ни объяснить, ни подтвердить это предчувствие она не могла, но и справиться с ним, чтобы вновь видеть вещи так, как раньше, ей было уже не под силу. Оставалось решить, как вести себя дальше: лицемерить, апеллируя к здравому смыслу, которому она сама больше не доверяла, или погрузиться в дебри догадок и интуиции, рискуя не найти обратной дороги.

Юхан откинулся на спинку кухонного диванчика и прикрыл глаза. Сейчас он не выглядел затравленным, только очень вымотанным — на висках и на лбу видны набухшие жилки, веки похожи на бумажные — серые и безжизненные. Разглядывая его, Малин подумала, что безумие выглядит по-другому. Что же с ним происходит, с человеком, который сам про себя говорил, что с ним ничего произойти не может?

Из угла донесся слабый писк — Мимир подавал первые признаки жизни. Малин подвинула поближе к его морде блюдечко с водой — бедняга еще долго не сможет ходить на своих обожженных лапах, он теперь полностью зависит от людей. Кот пару раз чихнул, попытался тряхнуть головой и тут же жалобно мяукнул — видно, волдыри на ушах дали о себе знать. Малин погладила его по шее и спине, в ответ он вытянул лапы и тихо заурчал.

— Можно пока оставить его у тебя? — спросил Юхан. — Я устроюсь у приятеля, а квартиру скоро приведут в порядок, и я его заберу, хорошо?

Девушка согласно кивнула.

После того, как сосед ушел, она еще некоторое время возилась с котом, поправляя ему подстилку и предлагая разные деликатесы. Потом отправилась спать, но сон долго не приходил. Малин лежала на кровати, разглядывая в щель занавески крупные осенние звезды. Она пыталась представить, как Юхан идет вдоль отвесной скалы, а сверху с сухим стуком падают булыжники, словно какая-то неведомая сила специально направляет их движение. И внезапно, без какого-либо перехода, она вспомнила лицо водолаза, с которым пила на набережной кофе. Его лучистые внимательные глаза, и бесконечная тоска в них, когда он рассказывал о гибели своего друга.

Почему он тогда вдруг вспомнил об этой истории? Ах, да, они говорили о необычных находках. Какая-то таблица, понадобившаяся хранителю музея “Васы”. Интересно было бы посмотреть. Может быть, руны пригодились бы для оформления спектакля? Нет, ерунда, на темном фоне они вообще не будут видны. В бредовом сне Юхана тоже были руны…

Малин отчетливо увидела, как заходятся в немом крике воины на корме корабля. От боли нет избавления. Боль, безмолвие, неподвижность — и так будет до скончания веков. Жизнь оставила их слишком давно, но и примирение со смертью не наступит до тех пор, пока не исчезнут с них эти письмена, вернувшись туда, где они были начертаны. С бешеной скоростью завертелась и заплясала перед глазами темная дощечка. Потом видение исчезло, оставив безотчетное чувство вины, причастности к чужой боли.

Малин поднялась с кровати и стала лихорадочно перерывать вещи, пытаясь найти визитную карточку аквалангиста. Пусть это безумие, но она должна понять, что происходит. И если даже эта находка двадцатипятилетней давности, таблица с рунами, не имеет к снам Юхана никакого отношения, ей все равно нужно ее увидеть.

“Йен Фредрикссон” — набрано крупным курсивом, чуть мельче, чем принято на визитках. Номер телефона. Завтра утром она позвонит по нему.

— Йен? Мы познакомились с вами примерно две недели назад, в музее, помните? — Малин старалась не выдать голосом, как глупо она себя чувствует. — Вы рассказывали о дощечке, которую нашли недалеко от корабля. Нельзя ли посмотреть на нее?

Он ничуть не удивился ее звонку, что немного задело Малин. Пригласил приехать, если она хочет — хоть сегодня. “Я нашел таблицу и скоро собираюсь отвезти ее в музей, там вам, вероятно, будет не так удобно”.

Сегодня так сегодня.

Йен жил на Лэнгхольмене, в небольшом старом доме из тех, которые может себе позволить только очень небедный человек — внешне все скромно, но обходится дороже, чем этаж в деловом центре города. Дом вполне соответствовал хозяину, так что трудно было сказать, то ли Йен выбирал его по своему вкусу и характеру, то ли за долгие годы жилище так приспособилось к нему.

По потолку и белым стенам просторной гостиной скользили блики от воды, а из окон открывался вид на Риддарфьерден. Наверно, зимой дом невозможно прогреть целиком — по широкому фьорду, протянувшемуся с востока на запад, гуляют ледяные ветры, и никакие стены не спасают от сквозняков. Поэтому просторная светлая гостиная, как веранда в загородном доме, в холода становится нежилой. Из небольшой прихожей ведет еще одна дверь, должно быть, в кухню. Где-то рядом должна быть столовая, а в самой теплой, отапливаемой части дома — спальня и кабинет, предположила Малин. Наверно, они выходят окнами на заросший склон, начинавшийся почти сразу от заднего крыльца.

Йен предложил сварить кофе, и, пока он был на кухне, Малин успела осмотреться. Книг в гостиной было немного: несколько альбомов с фотографиями морских глубин расставлены на специальной изогнутой полке, несколько пестрых обложек, под которыми скрывалось какое-то необременительное чтиво, виднелись в сетчатой корзине в углу, отдельно на журнальном столике лежало хорошее издание “Улыбки вечности” Лагерквиста. У невысокого стола полукругом стояли несколько мягких кресел с высокими спинками, чехлы на них — того же серебристо-зеленоватого цвета, что и шторы, висящие на окнах. Возле двери, ведущей в соседнюю комнату, — старомодный секретер на тонких гнутых ножках. За спинками кресел, в противоположной стене — камин какой-то урбанистической конструкции. Сейчас он не горел, поэтому Малин могла только предполагать, как работает эта узкая высокая щель, начинавшаяся где-то на уровне ее пояса. Суперсовременный камин странным образом нарушал гармонию жилища — вот так и у самого Йена, подумала девушка, есть, должно быть, привычки, не вяжущиеся с его солидным возрастом.

Дверь отворилась, в гостиную вошел Йен с подносом в руках, и Малин почувствовала, что с появлением хозяина комната преобразилась. Избыток пространства, заметный девушке, пока она была одна, исчез, а вода фьорда вернулась в свои пределы за окном, прекратив накатывать волнами на стену в глубине гостиной. Ощущение близости моря осталось, но теперь это был зелено-голубой пейзаж в обрамлении серебристых штор, а не стихия, способная в любой момент ворваться в белую гостиную. Когда Йен проходил мимо нее, Малин ощутила, что рядом с ним изменилась и она сама, став еще более хрупкой и невесомой.

Коричневато-черная струйка, льющаяся в чашку из медного кофейника, наполнила воздух гостиной густым горьким ароматом, но прежде, чем подать девушке чашку, Йен подошел к секретеру и открыл его. Внутри оказался бар со множеством разнокалиберных бутылок, взяв одну из них, Йен вопросительно посмотрел на гостью. Малин не стала отказываться: если добавить в кофе коньяк, можно быстрее согреться.

— Итак, вас интересует моя находка, — не то спросил, не то констатировал хозяин, подливая несколько капель ей в чашку.

— Видите ли, возможно, я не права, но мне почему-то кажется, это может пригодиться для спектакля, — сама Малин ни за что бы не поверила такому объяснению, но она не знала, чем еще мотивировать свой интерес к дощечке. — Вы консультировались по поводу этой находки только со своим другом? — Теперь он сначала будет вынужден ответить на ее вопрос, и только потом сможет допрашивать ее сам.

— Нет, конечно. В свое время я обошел едва ли не всех ученых и антикваров Стокгольма, пытаясь разузнать хоть что-то о ее происхождении. Но толку так и не добился. Дерево пролежало в воде несколько сотен лет — это определяли все сразу, да я и сам мог бы это сказать. Что руны появились на нем давно — с этим тоже спорить не приходится. Но аналогов такому письму нет и расшифровать его никто не взялся. Только один полусумасшедший старик утверждал, что речь идет о конце света. Но я бы не стал ему доверять — о чем бы я с ним ни заговорил, он все сводил к концу света.

— Знаете, я совсем ничего не понимаю в древней письменности. Археологам часто попадаются предсказания? — Сделав несколько глотков кофе с коньяком, Малин почувствовала себя немного свободней и уже не стеснялась задавать вопросы.

— Сначала рунами записывали магические заклинания, но вообще-то чаще встречаются надгробные надписи, — улыбнулся Йен. — Так что если эти значки и имеют какой-либо смысл, то, скорее всего, их впопыхах вырезал какой-нибудь не очень грамотный воин на могиле соратника. Но, впрочем, скоро мы узнаем версию Симона…

Малин отставила пустую чашку в сторону и, предупреждая нависшую паузу, спросила:

— Вы не возражаете, Йен, если мы посмотрим ее прямо сейчас?

Вопреки ожиданиям девушки, кабинет находился не в задней части дома, а наверху, прямо под чердаком. Чтобы попасть туда, они прошли через небольшое помещение, занятое разнообразным водным снаряжением и морскими трофеями — ракушками, кусками кораллов, морскими звездами из разных морей, — и поднялись по узкой деревянной лестнице без перил. Окна кабинета тоже выходили на фьорд, но они были маленькими и располагались низко, так что смотреть в них можно было только сидя.

Усадив Малин на диванчик, над которым косо нависал бревенчатый свод, хозяин дома подошел к небольшому шкафу, верхняя, открытая часть которого была хаотично завалена грудами книг. Йен опустился на колени перед нижними створками, и из-за его спины Малин не могла разглядеть, что там лежит. Она заметила, что такой же соседний шкаф до отказа набит морскими картами, которые не вываливались только потому, что их подпирали запертые на ключ стеклянные дверцы. Края огромного письменного стола также были завалены всевозможными бумагами, и это создавало контраст с чистотой середины его светлой деревянной поверхности, оставленной для того, чтобы писать. Среднего размера компьютерный дисплей был водружен на тумбочку возле стола, видимо, хозяин пользовался им регулярно. В дальнем полутемном углу кабинета помещалось несколько полок, на которых аккуратными рядами выстроились черные корешки пронумерованных и подписанных папок.

— Вот, — Йен выпрямился, держа в руках темную деревянную таблицу.

Ничего примечательного в этой плоской деревяшке размером с сервировочный поднос, на первый взгляд, не было. Местами ее поверхность была рассохшейся, и по ней пробегали узкие трещины, за неравномерной сетью которых не сразу угадывались письмена. Местами доска блестела, словно ее отполировали.

— Ее как-то обрабатывали?

— Я покрыл ее тем же составом, который использовали для “Васы”.

Когда глаза Малин привыкли распознавать руны, образующие плавные бороздки на поверхности дерева, их рисунок показался ей фантастически красивым. Это тоже был танец, церемонный, но одновременно страстный кордебалет слов, читатели которых давным-давно умерли. Он не был похож на похоронную процессию, которую она почему-то ожидала увидеть. Какое-то время Малин просто разглядывала дощечку, чувствуя, что ей жаль было бы сейчас отдать ее Йену, чтобы больше никогда уже не увидеть изысканного орнамента, образуемого рунами.

— Можно это перерисовать?

— Да, конечно, — положив на стол лист бумаги и карандаш, Йен отодвинул для девушки вращающееся кресло, после чего ушел вниз.

Она уселась за стол, прислонила дощечку к стопке брошюр с какими-то экономическими кодексами и принялась за дело. Малин всегда была бездарным рисовальщиком, но копировать умела и делала это довольно точно. Школьный учитель рисования после двух лет упорной борьбы сдался и разрешил ей на уроках рисовать увеличенные копии с открыток. Зато их географ всегда восторгался ее способностью воспроизводить карту в мельчайших деталях. С тех пор у Малин не было случая использовать свои способности, но оказалось, что повторить углы и пересечения древних значков она вполне в состоянии.

Время от времени она отрывалась от своего занятия и рассеянно скользила взглядом по поверхности воды за окном. Ветер раскачал волны на плесе, и от этого вода посерела, нахмурилась. Цепочка из нескольких белых суденышек медленно перемещалась в сторону Лилья Эссингена, так медленно, что казалось, эти суда никогда не переползут от правого края окна к левому. Но Малин знала, что когда она поднимет глаза в следующий раз, то каравана уже не будет и в помине.

Сложно определить, на что больше всего похожи руны: на людей, животных или на сучковатые деревья. Два значка выглядели совсем как мачты яхт, видневшихся за окном, еще три напоминали мелкую рябь на воде. Иногда Малин казалось, что по частоколу вертикальных палочек и крючков, по ритму расстояний между буквами она вот-вот догадается, что здесь написано… Но через секунду девушка уже удивлялась абсурдности этой мысли.

Она заканчивала, когда в лестничном проеме появилась русая с проседью голова Йена.

— Вы не проголодались? Я приготовил ужин, надеюсь, вы не откажетесь разделить его со мной.

Когда через десять минут Малин спустилась вниз, собираясь предложить Йену свою помощь, то вовремя остановилась: совершенно очевидно, что хозяин отлично справлялся сам.

Круглый стол был накрыт низко свисавшей белой крахмальной скатертью. Два кресла были придвинуты к нему так, чтобы можно было смотреть на море, остальные отставлены к камину. Центральное место на столе занимало большое блюдо с тонкой синей каймой, закрытое никелированной крышкой. Вокруг него выставлены закуски: паштеты, маленькие слоеные пирожки, икра. Рядом — бутылка белого французского вина. Йен отодвинул кресло для гостьи и, усадив девушку, снял блестящую крышку с главного блюда. На пестрой смеси из темного риса и овощей по кругу были выложены крупные алые раки. В желтом свете торшера блюдо смотрелось удивительно живописно.

— Вы каждый день так ужинаете? — не удержалась от ехидства Малин.

— Откровенно говоря, я подготовился к вашему приходу. У меня нечасто бывают гости, и захотелось устроить небольшой праздник. — Йен говорил так естественно, что Малин, сперва почувствовавшая в столь торжественном приеме какой-то подвох, позволила себе расслабиться — насколько, конечно, позволяла ситуация.

Ужин был приготовлен безупречно. Во всем чувствовалась выверенность, присущая, наверно, кухне большинства старых холостяков — раз и навсегда отработанная технология не единожды опробованный подбор блюд, никаких случайностей. Малин это нравилось — приятно было сознавать, что кто-то способен поддерживать свой мир в идеальном порядке…

Они вели легкий, ни к чему не обязывающий разговор. Йен спрашивал о театральной студии, потом рассказал, что после участия в подъеме “Васы” увлекся океанологией и несколько лет скитался по разным морям, почти не бывая дома.

Малин хотелось спросить, как к нему в кабинет попали книги по финансам и праву, но она не решилась, боясь проявить излишнюю заинтересованность.

Бутылка была выпита примерно до середины, панцири раков, похожие на маленькие кучки осенних листьев, лежали на специальных тарелках. Йен поднялся и вышел на кухню. Оставшись одна, Малин попыталась разобраться, какие эмоции вызывает у нее этот человек. Он явно принадлежал к тому типу мужчин, которым все дается легко. Было приятно наблюдать за его красивыми движениями, когда он разливал вино или разделывал рака. Девушку подкупали простота и естественность, с которыми держался Йен, но всякий раз, стоило ему внимательно посмотреть ей в глаза, она терялась, замечая ту же донжуанскую искорку, что смутила ее в первый день знакомства.

Несмотря на разницу в возрасте, она не могла не признать, что Йен очень привлекательный мужчина: сильная крупная фигура, правильные черты лица, которые удлиняла аккуратная русая с проседью борода, коротко стриженные русые волосы, поседевшие на висках. Морщины резкими штрихами подчеркивали лучистые глаза, рельефные скулы, высокий лоб. Впрочем, женщинам он, наверное, нравится не только из-за внешности, подумала Малин. В его обществе невольно чувствуешь себя объектом желания. Малин приходилось совершать над собой усилие, чтобы не увлечься, не вступить в игру. Но еще больший дискомфорт она ощущала оттого, что понимала — прекрати Йен посылать ей с каждым взглядом свои закодированные эротические послания, и она почувствует себя обделенной, окончательно потеряет уверенность в себе.

Оказывается, предполагался еще и десерт — Йен вернулся в комнату, держа в каждой руке по хрустальной вазочке, наполненной кусочками фруктов со взбитыми сливками. Подойдя к бару, он извлек из него бутылку портвейна и маленькие хрустальные рюмки.

— Вы хорошо готовите, — похвала прозвучала чуть резче, чем хотелось бы Малин.

— Меня это развлекает. Впрочем, еда хороша, только когда есть, кому ее оценить, — Йен ласково улыбнулся гостье.

Погрузив ложечку в десерт, Малин достала небольшую оранжевую ягоду.

— Морошка?

— К сожалению, консервированная. Я нашел несколько банок в соседнем супермаркете и купил все.

— Я так ее люблю!

— У вас губы в сливках. — Йен опять ласково улыбнулся ей, привстал со своего места, протягивая девушке салфетку, и в следующую секунду она почувствовала на своих губах настойчивый и нежный поцелуй.

Пробегая по гладкому тепло-бежевому полу душевой кабины, прозрачные струи воды, казалось, сами становились теплее. Малин так и хотелось стоять на этом теплом гладком квадрате, подставляя плечи бегущим сверху нежным струям, и ни о чем, ни о чем не думать. В мыслях девушки царила полная сумятица: за сегодняшний вечер она открыла в себе что-то совершенно новое и теперь не знала, что с этим делать. Жизнь повернулась к ней еще одной своей стороной.

В памяти вспыхивали фрагменты того, что произошло. Вот они с Йеном оказываются в его спальне. Прижимаясь лицом к его плечу, она вдыхает аромат дорогой туалетной воды и его собственный — насыщенный запах сильного тела, отдающий сигаретным дымом и древесиной… Вот она проводит рукой по его животу — чувство такое, будто играешь на туго натянутых струнах неизвестного инструмента, и от этой неслышимой музыки предметы в комнате начинают раскачиваться и терять свои очертания. Ее кожу пронизывают миллиарды нитей, проводящих внутрь тела энергию радости и возвращающих это блаженство на поверхность, — в мир, который баюкает ее, словно в колыбели…

А потом Йен вышел из спальни, и, представив себе, что этот почти незнакомый, непонятный ей человек сейчас вернется и вокруг них моментально разрастется пустыня непонимания, она… сбежала. Наспех оделась, бесшумно выскользнула из спальни и, пройдя на цыпочках несколько шагов по коридору, выскочила на заднее крыльцо дома.

Как глупо!.. Глупо, потому что теперь ей никогда не понять, что это было, что произошло между ними — ею и этим немолодым мужчиной, большие руки которого умеют быть такими нежными.

Как получилось, что она так легко дала себя увлечь? Малин выключила воду, завернулась в полотенце и, взяв с зеркальной полки расческу и фен, легла на постель. Закрыв глаза, она представила себе лицо Йена, каким впервые увидела его в музее, открыто улыбающееся лицо уверенного в себе мужчины. Прикрыв глаза, Малин старалась вспомнить другое выражение на этом лице, то, с которым он смотрел на нее, когда они были в постели. Ей удавалось представить лишь отдельные фрагменты — поворот головы, закрытые глаза, потом — усилие, почти ярость, застывшая в глубине зрачка… По этим фрагментам теперь совершенно невозможно было понять, что происходило с ее любовником.

Любовником… Малин даже про себя с трудом повторила это слово. Она никогда не называла так Бьорна. Любовник — это тот, с кем встречаются, для того чтобы заняться сексом. Или любовью? Она не имеет ни малейшего представления о том, что чувствует этот человек по отношению к ней. А если подумать, то ей не разобраться и в своем собственном отношении к нему. Увлечена ли она? Похоже, возможности понять это уже не представится. Ведь она ни за что не станет звонить ему сама, а Йен не похож на человека, который будет разыскивать ее по всему городу. Возможно, он вообще из тех мужчин, что редко встречаются дважды с одной и той же девушкой. И, стало быть, она похожа на девушку, с которой достаточно одного раза… Малин вспомнила, что говорила о свободной любви ее старая преподавательница. У Йена наверняка другое отношение к предмету.

Странно — чем больше усилий она прилагала к тому, чтобы нарисовать в памяти портрет Йена, тем отчетливей вырисовывались перед нею детали его жилища. Безусловно, у каждой вещи в этом доме был свой шарм. Мебель тоже может соблазнять, вот только непонятно: она такая сама по себе или ей передаются способности хозяина? Перед Малин возник карикатурный образ: дом, как цветок-ловушка, раскрывается перед гостьей, а его хозяин в глубине только ждет момента, когда она потеряет бдительность и станет легкой добычей. Приятно ли чувствовать себя мухой?!

Но, собственно, почему она должна так переживать? Большинство ее приятельниц сочли бы все это милым приключением и потом, встретив своего случайного любовника, не преминули бы с ним пококетничать. А ей даже страшно представить, что она когда-нибудь снова встретится с Йеном.

Но ведь ей никогда еще не было так хорошо в постели! Йен, этот бывалый плейбой, разбудил в ней что-то неизвестное самой девушке. Несколько лет с Бьорном приучили Малин к тому, что занятия любовью состоят из взаимных уступок. Бьорн не появлялся у нее неделями — и она гасила в себе желание, словно могла приберечь его про запас. А когда он появлялся на пороге ее квартиры, нужно было сразу же раздувать дремлющие искры, не отвлекаясь на те перемены, что происходили каждый раз в Бьорне. Получалось, что она занималась любовью со своим представлением о нем — живой человек рядом носил то же имя, был похож на него, но ей вечно не хватало времени, чтобы распознать в нем то нежное существо, что когда-то пробудило к жизни ее любовь. И она вспоминала, стараясь в воспоминаниях не отставать от стремительного напора его страсти. Потом, лежа рядом с ним, Малин вглядывалась в его лицо и восстанавливала в нем прежнее, извлекая на свет по одной черточке: лоб чуть больше нахмурен, но линии висков — те же, губы улыбаются все так же мягко, хоть чаще стали кривиться в неприятной гримасе. Это было похоже на то, как реставратор по рисунку восстанавливает лепнину. Некоторые выступы или углубления не поддаются — и тогда их оставляют такими, как есть. Малин поступала так же: обнаружив необратимые изменения в чертах любимого лица, мирилась с ними, добавляя в копилку памяти, чтобы в следующий раз узнавать и их.

Это всегда был один и тот же ритуал, каждый раз проводимый ею очень тщательно, чтобы ничего не упустить. До сих пор Малин была уверена, что больше ей ничего не нужно. С Бьорном все кончено, но со временем она встретила бы кого-то другого, кому могла бы доверять, и с этим мужчиной у них тоже появились бы свои привычки на двоих, свой условный язык, и она бы точно знала, что в нем ей нравится, и с удовольствием бы каждый раз снова убеждалась, что он — все тот же, ну, может, совсем немного изменился.

Йен не дал ей присмотреться к себе. Здесь что-то было не так: может, он знает какие-то приемы, которые действуют на женщину помимо ее воли? Все ее привычки, все “нравится-не нравится”, были отставлены в сторону, как лишнее и несущественное, а на поверхность вышла новая безличная сила, и она увлекла Малин, подчинила своей воле. После такой встряски девушка чувствовала себя не то опустошенной, не то очистившейся. Собственное тело казалось ей незнакомым, словно его подменили. По рукам, ногам и животу то и дело пробегала теплая судорога, а потом на некоторое время устанавливалось что-то, похожее на штиль — словно тела и не было вовсе.

Возле кровати послышалось слабое шуршание. Малин поднялась посмотреть, что происходит — это Мимир дополз до нее. За прошедшие сутки он ожил и, хотя каждое движение давалось ему с трудом, начал потихоньку обследовать помещение. Кот переползал из угла в угол на локтях — ступать на обгоревшие подушечки пальцев он еще не мог. Принюхиваясь и поминутно чихая, потому что нос тоже пострадал, он проползал немного и, быстро уставая, засыпал прямо в том месте, до которого ему удалось доползти. Малин дважды обрабатывала его раны днем, еще раз перевязала их, когда вернулась домой. После процедуры Мимир, чуть подергивая хвостом, добрался до подстилки и затих. Теперь, видимо, он решил устроиться на ночлег, но запрыгнуть на кровать ему не удавалось, так что осталось только лечь поближе к человеку — на всякий случай.

Малин протянула руку и погладила кота по спине. В темноте полоски казались не рыжими, а бледно-серыми. В ответ на ласку Малин услышала тихое, но очень внятное урчание — после всех страданий и треволнений у этого героя еще оставались силы на благодарность. Она решила, что ляжет спать к нему головой — вдруг ночью Мимиру станет хуже? Девушка переместила подушку, накрылась одеялом и почти сразу же провалилась в темную пустоту.