ГЛАВА 12

В какой-то газете Малин прочитала, что больше половины всей пыли, которая скапливается в домах, — это волосы и микроскопические кусочки кожи, ороговевшие частицы человеческого тела, сброшенные за ненадобностью. Змея оставляет отслужившую своё шкуру раз в год, а люди обновляют свою оболочку постоянно, и то, что прежде было элементом шелковистого нежного покрова или упругой загорелой поверхности, летит по воздуху, присоединяясь к мириадам таких же пустых белесых чешуек, почти не различимых человеческим глазом.

Она делала очередную уборку в компании со своим разговорчивым пылесосом и вдруг ей захотелось немедленно разглядеть этого своего извечного врага, которого она сама, вернее, ее тело, производит с завидным постоянством. Где-то в недрах кладовой, она хорошо это помнила, должно было быть увеличительное стекло. Так и есть — оно нашлось на дальней полке, в коробке со старыми тетрадками и смешными значками, которые Малин все не решалась выкинуть или подарить соседскому мальчишке.

Небольшой клубок мягкой пыли, еще не затянутый пылесосом, покоился в углу под окном. Малин осторожно взяла его на ладонь, как будто это была крохотная вселенная, чью структуру она могла необратимо повредить неосторожным движением, и, поднеся к свету, направила на него кругляшок линзы. Увеличение было не слишком сильным, но достаточным для того, чтобы клубок разительно изменился, так что в первый момент Малин захотелось немедленно отбросить его. Под стеклом тревожно металась, трепетала и крутилась взвесь из ощерившихся, растопыренных во все стороны частиц. Постепенно они оседали, замирали, и тогда их можно было хорошо рассмотреть. Пылинки имели некоторое сходство с напуганными ежами, но если бы у ежей были не ровные гладкие иголки, а бесформенные уродливые шипы. От любого движения в воздухе эти шипы приходили в движение, так что весь клубок становился каким-то механизмом с бесконечным количеством деталей. Крупные фрагменты — волосы и неизвестно как здесь очутившиеся обрезки ногтей — вели себя иначе. Они тоже не находились в покое, приводимые в движение постоянными волнами колебаний воздуха, но имели собственные предпочтения, в какую сторону перемещаться. Малин казалось, что в микроскопическом мирке, который она сейчас наблюдает, волосы и ногти были тем каркасом, на котором держалось все остальное. Желтая чешуйчатая земля и темные чешуйчатые стволы странных деревьев, что растут из нее.

Странное занятие — сидеть на подоконнике и пристально разглядывать обыкновенный комнатный сор. Но девушка не торопилась вернуться к уборке. Малин чудилось, что она способна раскрыть какую-то чрезвычайно важную тайну. Вот так, думала она, этот клубок прибьется к другому, более крупному нагромождению невесть чего, потом все это скопище окажется там, где обрабатывают мусор, и, рано или поздно, в самом деле окажется строительным материалом для чего-то нового… Меня не станет, а крохотные частички моего тела будут продолжать участвовать в бесконечной сутолоке вещей.

Сквозь дырявое сито этих рассуждений утекала какая-то важная мысль, и Малин чувствовала досаду на себя за неспособность уловить ее. Потом и это чувство прошло, оставив только покалывание в затекших от неудобной позы коленях и усталость в глазах от долгого пристального вглядывания. Малин встала, прогнулась — спина тоже устала — и зажмурилась, чтобы дать глазам отдохнуть. Затем, уже по инерции, вновь навела лупу, которую все еще держала в руках, на горстку пыли, и ей стало не по себе.

Все эти маленькие волоски, соринки, крошки продолжали двигаться, цепляясь друг за друга, и теперь их мельтешение казалось каким-то неестественным, натужным. “Вот так, наталкиваясь на встречные предметы и увлекая их за собой, мог бы двигаться тот, кто уже мертв”, — подумала Малин и испугалась своей странной мысли.

Неожиданный звонок в дверь электрическим разрядом пробежал по ее плечам, как будто его кнопка была присоединена напрямую к шейному позвонку. Малин открыла, и на мгновение ей показалось, что она видит перед собой собственное отражение — по всей видимости, именно так должно было бы выглядеть ее лицо, если бы она была долговязым блондином с высокими скулами и криво сидевшими на носу очками. Перед нею стоял встревоженный Юхан. “Наверное, с ним опять что-то приключилось”, — устало подумала девушка, отступая в сторону и пропуская соседа в прихожую.


Расшифровка древних надписей — процесс захватывающий, даже если ничего не понимаешь в палеографии. Юхан уже проделал всю черную работу — распознание символов и складывающихся из них слов. Но, как оказалось, радоваться было рано. Текст упорно не желал складываться в единое целое и не открывал своего смысла. Отдельные фразы можно было понять буквально, но тогда терялась их связь с другими фрагментами. Юхан предполагал, что надпись содержала сообщение, написанное в соответствии с образцами древней поэзии, а это, как знала Малин из краткого курса древнескандинавской словесности, значило, что содержание скрыто под семью печатями ассоциаций, иносказаний и намеков.

Она удивилась, когда Юхан пришел к ней с предложением ему помочь — среди его знакомых наверняка была дюжина специалистов, которые были бы рады применить свои таланты к этому трудному случаю.

— Видишь ли, — сказал он, — и ты и я непосредственно замешаны в эту историю, а я не сомневаюсь, что надпись имеет отношение к кораблю и к тому, что с нами обоими происходит. — Малин хотела было возразить, но, увидев, с каким энтузиазмом он говорит, промолчала. — И потом, палеографы привыкли мыслить шаблонами, а здесь — совершенно особый случай, надо иметь художественное воображение, как, например, у тебя.

Малин не столько слушала, что он говорил, сколько следила за выражением его лица. Юхан не умел скрывать, что его волнует на самом деле, во всяком случае, ему никогда не удалось бы скрыть это от нее. И сейчас она, как в книге, прочитала на его лице то, что его действительно к ней привело. Не одну ее тяготила роль человека, общающегося с духами — Юхан тоже боялся показаться ненормальным, особенно перед своими коллегами-историками. Малин была единственным человеком, которому он мог открыто высказывать свои догадки. В каком-то смысле они были сообщниками — два человека, неведомо кем вовлеченные в заговор. В заговор против реальности.

А вдруг Йен прав, и причина ее страхов — в давней психологической травме? Тогда ничего не остается, как согласиться и с тем фактом, что Юхан — тоже сумасшедший. Малин вглядывалась в лицо соседа, пытаясь обнаружить какие-нибудь признаки безумия, но их не было. Нет, совершенно очевидно, что этот человек полностью себя контролирует, хотя и вымотан до предела. Куда безумней вел себя Симон, когда излагал им свою теорию относительно надписи.

Пожалуй, она не стала бы думать о Юхане как о сумасшедшем даже ради собственного исцеления. Единственный выход — вместе с ним разобраться, что происходит.


— Итак, буквально получается следующее: “Дважды верхушка ясеня увидит сушу. Ищи в одной чистой жертве причину битвы. Дерево это — одно, но вместе с другим оно отмеряет срок”.

Юхан выжидающе смотрел на нее. Малин усмехнулась:

— Красиво, конечно, но ничего не понятно.

— Ну, допустим, увидеть сушу может то, что обычно находится в море, так?

— Если, конечно, там, где написано “суша”, не подразумевается что-нибудь другое.

— Я думал об этом. Но, кроме каких-то уж совсем заумных понятий, в литературе это слово ничего другого не обозначает.

— А “верхушка ясеня”?

— Если это не конкретный человек, то конкретный предмет. Вообще-то “Васа” построен из деревьев, срубленных в королевской дубовой роще, но там могли расти и другие деревья…

— Я знаю, — перебила его Малин и уже после того, как сказала это, подумала: она точно знает это, но откуда? Прочитала на стенде в музее и запомнила? Вряд ли. Почему ей кажется, что с этим связано что-то очень близкое, какая-то история, которая произошла с нею самой… Это было — словно нащупываешь сквозь плотную ткань крохотную статуэтку нэцке, пытаясь определить, что это: что-то есть, но подробности ни за что не узнаешь. Еще немного помучившись, она прекратила эти бессмысленные усилия.

— Пусть безосновательно, но давай предположим, что первое предложение — это уже сбывшаяся часть предсказания. “Васа” дважды видел сушу, правда?

— Хорошо, но помни: у нас нет никаких доказательств, что это действительно так.

— А ты мыслишь вполне… наукообразно, — Юхан посмотрел на нее с интересом.

— Вот спасибо! — Нечего сказать, хорош комплимент, подумала Малин. Больше она ни слова ему не скажет, пусть выдумывает, что хочет.

— Извини, я не хотел тебя обидеть. — Он смутился, а потому тут же был прощен. Помолчав немного, Юхан продолжил: — “Ищи в одной чистой жертве причину битвы”. Тут все гораздо сложнее… В каждом отдельном слове я не сомневаюсь, но, хоть убей, не понимаю, о чем идет речь.

— Может, это описание какой-нибудь старой свары между двумя родами?

— Тогда не получается никакой связи с первым и третьим предложениями. Какая-то черная магия, честное слово… — Он растерянно глядел на Малин, а она думала: как только что-то не получается, он огорчается, как ребенок, получивший пустую обертку вместо конфеты. Впрочем, простодушие — признак мудрости, как любит повторять фру Йенсен. Истину лучше других видит тот, чей взор не замутнен подозрениями.

— Давай пока пропустим это, — вздохнула девушка. — Что дальше?

— Мне кажется, здесь говорится о том, что кроме “Васы” есть какой-то еще объект. И он определяет срок жизни корабля.

— По-моему, все, что пока можно сказать, — что есть что-то, сделанное из дерева. А с чего ты взял, что здесь снова речь идет о “Васе”?

— По умолчанию. Ни о каких других деревьях ведь не говорится.

— В общем, пока твоя версия не более убедительна, чем та, которую высказал Симон Кольссен, — честно призналась Малин.

— Ну что ж, — не смутился Юхан, — значит, надо работать дальше.

Они ломали головы над текстом еще часа четыре, не меньше. Сначала Малин сопротивлялась тому, чтобы напрямую связывать содержание надписи с “Васой”. Даже если дощечка находилась на судне в момент его гибели, все равно речь в ней могла идти о чем угодно. Например, кто-то вырезал кусок стиха, может быть, даже не понимая его смысла, просто так, от скуки. Почему нет? Или это была головоломка? Но на такое предположение девушки Юхан почему-то даже обиделся, и она не стала развивать его. Или дощечка была находкой, которую на “Васе” везли в Германию какому-нибудь знатоку древностей — ведь установить точный возраст дерева пока никому не удалось?

Но все же некоторые доводы Юхана звучали убедительно, и в конце концов Малин согласилась играть по правилам, которые предложил ее сосед.

Оказывается, Юхану удалось выведать у сердитого музейного хранителя, что тот обнаружил на корабле место, где предположительно была прикреплена эта самая дощечка. Никаких упоминаний о рунических текстах в архивах Симон Кольссен не нашел, но на одном из черновых эскизов убранства корабля ниже ватерлинии значился маленький прямоугольник, и его пропорции — Симон, разумеется, все сто раз проверил — совпадают с пропорциями дощечки, найденной Йеном. Хранитель музея ликовал: автором этого эскиза считался сам Йохан Буреус, который, по некоторым сведениям, знал старую письменность. Значит, версия о сговоре теперь выглядит довольно-таки правдоподобно. Надпись — что-то вроде инструкции, предназначенной сообщникам Буреуса на корабле. Наставник короля, как известно, имел обширные связи с учеными по всей Европе — кто поручится, что заодно он не представлял интересы какого-нибудь другого государства?

— Я понял, что сейчас мои рассуждения кажутся тебе менее обоснованными, чем выводы Симона, но я не сказал еще, что… — Юхан собирался перейти к своим главным аргументам, но Малин неожиданно перебила его:

— Подожди, ты говоришь — Буреус?

— Да, один из двух учителей Густава II Адольфа. Симон упоминал о нем, когда мы вместе были в музее.

У Малин закружилась голова. Буреус, тот самый старик-ученый из ее снов — она так много знает о нем, гораздо больше, чем могла бы. И о ясене, растущем в королевской дубовой роще, она узнала оттуда же — из кошмара, в котором старый человек метался, бредил и хотел разыскать какого-то крестьянина. А еще он собирался искать верхушку Мирового Древа среди бревен…

— Кто собирался искать верхушку? — Малин и не заметила, что произнесла это вслух.

— Я не знаю, стоит ли рассказывать об этом… — Она подумала, что своим рассказом может еще глубже завести Юхана в бездну мистического и тем самым повредить ему. — Этот Буреус снился мне.

Она выдержала его долгий взгляд, за которым последовала еще более долгая пауза — Юхан обдумывал эту новость. Через некоторое время он спросил:

— Ты можешь пересказать весь сон, по возможности ничего не пропуская?

Вздохнув, Малин начала по фрагментам восстанавливать сон: болезнь, письмо, кошмар… А потом вдруг поняла, что знает откуда-то, как старик провел вечер, предшествовавший его болезни, причем знает в таких подробностях, которые ни за что не смогла бы выдумать сама. Юхан следил за ее рассказом так, будто присутствовал при реставрации чего-то невообразимо прекрасного: он весь подался вперед и, стоило Малин на секунду умолкнуть, словно гипнотизировал ее, заставляя говорить дальше и дальше.

— А дощечка? — спросил он, когда девушка закончила рассказ, оказавшийся, к ее собственному удивлению, таким долгим и подробным. — Ты что-нибудь вспомнила про нее?

Малин прикрыла глаза, мучительно напрягая память, но нет — ни о дощечке, ни о рунах она ничего не помнила. К тому же ее очень беспокоила реакция Юхана: он воспринял ее рассказ, как откровение, в котором нельзя усомниться.

— Юхан, — сказала она, — ты же понимаешь: это был всего лишь сон.

— В последнее время я убедился, что сны могут иметь очень важное значение. Но неужели ты ничего не помнишь про руны?

Малин отрицательно покачала головой. Воодушевление Юхана нравилось ей все меньше и меньше.

— Послушай, — твердо сказала она, протянув ладонь через стол и положив ее на руку соседа, — даже в моем сне Буреус, когда ему мерещилась опасность, исходящая от “Васы”, бредил, понимаешь? Не бывает никаких кораблей с мертвецами! И вообще, как ты себе представляешь локальный скандинавский конец света, а?

— Конечно, кораблей с мертвецами не бывает, — живо откликнулся Юхан. — А что касается локального конца света, то тут можно спорить — у нас не такое уж стабильное тектоническое положение… Но, в общем, я с тобой согласен. — Он взглянул на нее с ласковой иронией. — Просто я хочу понять, почему мне снятся кошмары. Одни ходят в таких случаях к психоаналитикам, другие — решают головоломки. Вот я и отношусь к этим другим, предсказание — моя головоломка. Большая часть нашей внутренней жизни плохо поддается контролю, да и описанию тоже, согласна? И люди много лет назад уже понимали это не хуже Фрейда. Поэтому каждый сначала изобретает себе своих собственных монстров, а потом придумывает методы борьбы с ними. — Он опять иронически улыбнулся.

Малин не была уверена, что правильно поняла его слова, но рассудительность Юхана и его улыбка несколько успокоили ее. Она поднялась, чтобы включить чайник, и тут в ее голову пришла новая идея:

— А что, если наша дощечка и есть то самое “другое дерево”?

Когда живешь на последнем этаже, начинаешь по-особому относиться к ночи. Темнота, прижимающаяся к земле внизу, наверху расцветает пиршеством красок: от чернильно-синего с прорехами звезд небосвода — до зеленого и малинового, которые висят над полыхающим огнями рекламы городом. Первое время, когда она только поселилась в студии, Малин даже не высыпалась — по ночам она с замиранием сердца следила, как с течением времени изменяется световая палитра: то верх берет суетный неон, то главенство снова переходит к небесным светилам. Это зрелище не могло надоесть — в нем было больше разнообразия, чем в смене лиц прохожих на улице или в бестолковой суете на экране телевизора.

Вот и сегодня, как только она легла в постель и взглянула на ворох звезд за окном, то из головы сразу вылетел мучивший ее вопрос: что за “чистая жертва” упоминалась в надписи. Юхан ушел, когда понял, что больше они сегодня ни до чего не додумаются. Малин показалось, что его обуяла жажда деятельности — весь последний час он говорил о необходимости каких-то дополнительных исследований. Что он имел в виду, трудно сказать, ничего вразумительного она так и не добилась. Но предположение о том, что “срок отмеряет” найденная Йеном дощечка с рунами, его очень воодушевило. От этих вспышек энтузиазма Малин очень устала и, закрыв за соседом дверь, вздохнула с облегчением.

Но, убирая со стола, она опять увидела записанный Юханом на листке бумаги перевод рун, и ее внимание привлекла фраза: “Ищи в одной чистой жертве причину битвы”. Она вспомнила беспомощный взгляд Юхана, когда он дошел до этого места — сосед словно просил Малин вывести его из лабиринта слов, в котором он заблудился.

Так что же такое “чистая жертва”? Как ни напрягала она воображение, как ни фантазировала, ничего путного не получалось. Вспомнив о завтрашней семичасовой репетиции — хорошо еще, если вахтер в театре к этому времени уже проснется — она поскорее легла спать, пообещав себе как следует поразмыслить надо всем завтра. И теперь, благодаря звездной терапии — так Малин называла удивительное действие, которое оказывал на нее вид звездного неба, — ее мысли приняли совсем другое направление.

Что претерпевает луч света, когда долгие годы движется из одной точки в другую, чтобы умереть в последней, будучи поглощенным каким-нибудь черным куском ткани? Малин знала, что обладает неистребимой склонностью представлять все вещи, о которых она думала, одушевленными, как будто они наделены разумом и чувствами. Вот и свет от звезды — для него существует время, следовательно, это время чем-то должно быть заполнено…


“Одно воздействует на другое в течение времени, стало быть, это второе претерпевает от первого, потому что это заложено в его природе — претерпевать”.

Рассуждение казалось неполным, а может быть, чтобы как следует в нем разобраться, требовалось больше внимания и сосредоточенности. Буреус отложил трактат, чтобы заняться повседневными делами. На столе лежала стопка корреспонденции, требовавшей незамедлительного ответа, а чуть в стороне — незаконченные эскизы скульптур для “Васы”.

Времени оставалось мало, но ученый все медлил и медлил с работой, мотивируя задержку тем, что еще не оправился от болезни. Но и передавать это дело кому-то он не хотел: ему казалось, что с помощью символических корабельных украшений он должен совершить невозможное — уберечь судно от гибели. Никто не решался вслух обсуждать последнее распоряжение короля, но самые отчаянные мастера шептались между собой, сетуя на то, что теперь столько работы пойдет насмарку. Хенрик Хибертссон, которого Буреус несколько раз встречал на верфи, ходил как в воду опущенный и время от времени обреченно разводил руками, не говоря ни слова. Сам ученый не находил себе места, хотя и скрывал тщательнейшим образом свои терзания даже от приближенных слуг.

Три дня после прихода крестьянина горячка не отпускала Буреуса — крепкий сон сменялся бредом, старик лишь изредка приходил в себя и тут же снова впадал в забытье. Когда к вечеру третьего дня он очнулся, то первым делом позвал камердинера, чтобы тот немедленно принес ему написанное две ночи назад письмо к королю. Камердинер удивился — хозяин велел срочно отослать письмо, так что оно уже давно в пути. Буреус не смог сдержать стон — его худшие опасения подтвердились. Что теперь делать? Послать вдогонку еще одно послание, о том, что был болен и просит не верить написанному в предыдущем письме? Густав Адольф всегда был милостив к нему, но тут наверняка решит, что старик окончательно выжил из ума. Да и что он может написать? Что, мол, сообщил его величеству сведения о новшестве в корабельном деле по недомыслию, желая предотвратить спуск флагмана на воду? Да и поздно уже отговаривать короля — он, как капризное дитя, непременно хочет, чтобы у него была такая же игрушка, как у французов…

Видно, старость и в самом деле принялась играть с ним злые шутки — как полагаться на собственное разумение после такой промашки? И советчиков, которым можно было бы доверять, теперь не сыщешь. Расстроенный, Буреус ходил по своему кабинету из угла в угол. Душно, надо глотнуть свежего воздуха, а заодно посмотреть, что делается на верфях. Может, изобретательные голландцы придумали что-нибудь, чтобы с честью выйти из положения.

Упругой, вовсе не стариковской походкой Буреус шагал по свежевыпавшему снегу вдоль штабелей бревен туда, где возвышался тяжеловесный остов корабля. Вот он, королевский лес — ученый оглядел длинные ряды спилов, вспоминая, что в лихорадке задавался вопросом — как найти среди них дерево, обладающее магической силой… Морок, дьявольское наваждение — вот что это было. Его взгляд упал на колоду, лежавшую отдельно от остальных стволов. С одного боку колода была совсем плоской, словно дерево росло, прислонившись к гранитной плите.

Сам не зная зачем, старик счистил снег с плоской стороны колоды. Кора здесь была уже ободрана, и перед Буреусом появилась ровная поверхность намокшей светло-бурой древесины, напоминавшая кусок пергамента. Сходство усиливалось тем, что поверхность была изъедена жучками: не один год они прокладывали под корой свои дорожки, а вот теперь их тайный труд был явлен свету и, оттененный белизной забившегося в бороздки снега, был похож на какие-то письмена. Поразительная вещь — вероятно, насекомые селились ярусами, потому что следы их деятельности ровными рядами располагались один над другим. Буреус прищурил старые глаза. Эти пересечения прямых дорожек, закорючки и острые углы что-то напоминали ему. Он приблизил лицо к дереву. Если сосредоточиться, то, возможно, он сумеет прочесть, что здесь написано.

Уже разобрав письмена до середины, он осознал, что читает руны. Несколько лет назад он решил всерьез заняться старым языком, на котором говорили древние скандинавы. Двух своих учеников, из простых, он послал, чтобы они объездили самые глухие деревни в поисках надписей, что остались с языческих времен, и рассказчиков, которые еще помнили древние саги. Первое время результатов было не много — люди опасались подвоха, никто не верил, что придворный ученый может интересоваться простонародными сказками. Но зато, когда несколько смельчаков вернулись домой со щедрым вознаграждением, дело пошло на лад. Нужно было даже прилагать дополнительные усилия, чтобы работа не получила слишком широкую огласку — Буреус опасался прослыть чудаком, а их при дворе Густава Адольфа не жаловали.

Сейчас, после того как он по высочайшему распоряжению занялся украшением королевских кораблей, все остальные дела были заброшены. Только раз в неделю он принимал людей, чтобы записывать саги, но рассказчики повторялись, и все реже ему доводилось услышать что-то действительно новое. Зато теперь, увидев надпись, которую он сначала принял за работу жучков-короедов, Буреус почувствовал настоящее волнение.

От прочитанного старика прошиб пот — он даже подумал, что это возвращается болезнь. “Дважды верхушка ясеня увидит сушу. Ищи в одной чистой жертве причину битвы. Дерево это — одно, но вкупе с другим оно время вершит”. А ниже следовало несколько значков, в которых Буреус распознал заклинания, но какие именно — разобрать не смог: они смешивались с дорожками, прогрызенными короедами, и терялись в трещинах у спила.

Верхушка ясеня — снова ему попадается этот зловещий символ! Ученый подозвал человека, грузившего бревна на возок, чтобы тащить их к остову корабля, и велел ему выпилить плоский край ствола. Магические значки он оставил на колоде — от греха подальше, а выпиленный кусок с надписью забрал с собой.

По пути домой он не решался смотреть на руны, боясь обнаружить что-то еще. И только в кабинете, взглянув на кусок дерева, обомлел: снег окончательно стаял, и стало видно, что письмена, складывавшиеся в связную надпись, и в самом деле не что иное, как проточенные жучками ложбинки, даже самое искусное долото не могло бы их подделать! Плавные изменения толщины желобков, заостренные края — сомнений быть не могло.

Буреус смотрел на явленное ему чудо и никак не мог решить, что делать с ним дальше. Уничтожить — страшно, но оставить — еще страшнее. Наконец, велел слуге принести инструмент и принялся протачивать руны, углубляя их. Надпись лучше сохранится, а заодно — никто не догадается, как она здесь появилась. Мало ли что за узоры вздумалось вырезать придворному ученому? Теперь можно было звать мастера, чтобы тот отшлифовал и покрыл эту диковину лаком, но Буреус все сидел, не в силах оторвать глаз от волшебного куска дерева. Ясень… Верхушка ясеня и суша… Дерево вместе с другим время вершит… О чем это?

Чтобы отвлечься от бесплодных раздумий, Буреус взялся за общий эскиз украшений корабля, вид сбоку. “Васа”, теперь уже с двумя оружейными палубами — соотношения еще уточняются, но общий вид представить можно. Не хотелось начинать с верхних ярусов — их парадный вид, после того как Буреус сам уготовил судну недолгую и печальную судьбу, казался ему неуместным. Как будет выглядеть трюм? Старик набросал на листке плотно прилегавшие друг к другу бревна и рассекавшие их через равные промежутки дуги шпангоутов… Вот здесь, ближе к корме, могло бы получиться отличное место для тайника. Он прочертил пером маленький прямоугольник. Потом грустно подумал: зачем что-то прятать на обреченном корабле? Буреус вновь поглядел на выпиленный кусок колоды. Едва ли ему суждено будет попасть в чьи-то руки, но все же… Он не может уничтожить эту страшную и диковинную вещь — просто спрячет ее там, где судьбе будет угодно.

Приняв решение, он облегченно вздохнул. Теперь даже груз вины за загубленное строительство “Васы” тяготил его не так сильно. Он продолжил рисовать фигуры с боков и по корме, по старческой рассеянности не заметив, что взял для этого старый, еще однопалубный, эскиз корабля.

“В августе 1628 года «Васа» затонул во время своего первого плавания, — читала Малин. — Он отошел от Королевского замка в три часа пополудни, направляясь на восток, к Стокгольмскому архипелагу. Был дан выстрел «шведским зарядом» — салют из двух орудий. Порыв южного ветра заставил корабль наклониться, но поначалу это не вызывало никаких опасений. Однако, когда «Васа» зашел за остров Бекхольмен, ветер усилился, и несколько сильных порывов заставили судно опасно накрениться в сторону порта. Вода начала заливаться через отверстия для орудий на нижнюю палубу. Попытки команды выровнять крен не увенчались успехом, и в течение короткого времени «Васа» затонул на глубину 30 метров.

Затем ветер стих, и сквозь слой успокоившейся воды можно было увидеть лежащий на дне корабль. По проведенным расчетам, «Васа» затонул от порыва ветра скоростью не многим более четырех метров в секунду. На галеоне в момент катастрофы находилось около 200 человек команды, примерно 50 из них утонули.

Несчастье было воспринято как плохое предзнаменование для нации”.

Малин захлопнула том энциклопедии. Пыль, полетевшая в лицо, заставила ее чихнуть и проснуться.

“Неужели проспала?” — подумала она, но, посмотрев на будильник, успокоилась: было еще только полшестого, целая вечность, чтобы спокойно собраться и доехать до театра. Конечно, она не выспалась, но достаточно будет короткой разминки в репетиционном классе, и она вполне проснется.

Какая все-таки немыслимая рань, как темно на улице за окном!.. Хочется закрыть глаза и… В этот момент запищал будильник. В полумраке комнаты его настырный голосок звучал призывно, тревожно, напоминая девушке о чем-то совсем недавнем. Ну да, конечно, сон… И в нем опять этот старик! Но теперь во сне появилась и руническая надпись.

Малин попыталась рассуждать трезво, хотя для этого и требовались невероятные усилия — все-таки еще не было и шести утра. То, что касается надписи, приснилось ей уже после разговора с Юханом, но ведь о тайнике под вторым шпангоутом от кормы он ей ничего не говорил. Перед глазами Малин ясно предстал сделанный Буреусом эскиз — маленький прямоугольник под толстым бревном внутри трюма. Надо бы проверить, совпадает ли это место с тем, которое вычислил Симон.

Приготавливая завтрак, она никак не могла решить, как выяснить это побыстрее. Конечно, с хранителем музея мог бы связаться Юхан, но Симон, похоже, уже жалеет, что поделился своим открытием с незнакомым историком, а если Юхан проявит к нему повышенный интерес, то Симон Кольссен вовсе замкнется и перестанет им доверять. И потом, Юхан слишком уж серьезно воспринимает ее сны, подумала она, вспомнив обращенный на нее восхищенный взгляд соседа. Нет, сейчас ей нужен более трезво мыслящий советчик.

Уже набирая номер Йена, Малин все-таки честно призналась себе, что выбрала его еще и потому, что очень хотела с ним увидеться. С тех пор, как он привез девушку из японского ресторана к крыльцу ее дома, прошло меньше двух дней, но ей казалось, что прошла целая вечность. От того, что происходит с нею, ей некуда бежать, кроме как к этому человеку. Рассудительный и опытный, но непосредственный, как ребенок, Йен был для нее единственной дверью в иное измерение, в ту жизнь, где не нужно поминутно озираться по сторонам, чтобы узнать себе цену. Она еще плохо ориентировалась в его мире, но, кажется, поняла главное — там можно не бояться быть собой, что бы при этом с тобой ни происходило.

— Йен?

— К сожалению, сейчас я не могу подойти к телефону, но буду рад услышать то, что вы сочтете нужным мне сообщить.

Ну конечно же, он еще спит. Что ему сказать? Ну и фраза: “буду рад услышать то, что вы сочтете нужным мне сообщить”. После такого язык не поворачивается говорить нормально и по-человечески.

— Это Малин. Я хотела попросить тебя об одном одолжении, это касается “Васы”. Я буду дома после четырех и позвоню еще раз.

Каждый раз, когда приходилось говорить с чужим автоответчиком, Малин волновалась, как школьница на экзамене. Наверно, потому что она не слышала, как воспринимают ее слова. Это как танцевать в зале, где не видно лиц зрителей. А вот когда пишешь письма, такого чувства не возникает, но ведь тоже неизвестно, при каких обстоятельствах твое послание получат и прочтут. Впрочем, письма она пишет довольно редко.

Малин разозлилась на себя. Она знала, что ее голос всегда выдает ее, если она волнуется. Теперь Йен подумает, что случилось что-то серьезное или, еще хуже, что она его боится. Расстроенная, девушка продолжала собираться. Надела длинное пальто, выключила свет — белая входная дверь слабо фосфоресцировала в сумерках прихожей. “Ищи в чистой жертве причину”… Что все-таки это значит?

Загрузка...