Танец страсти

ГЛАВА 11

“Чего-то все-таки не хватает…” — Малин вычерчивала на салфетке палочки и закорючки и никак не могла убедить себя, что с сюжетом в будущем балете все в порядке. Дерево, птицы, звери, герои, мифологические существа — все они будут сменять друг друга в свой черед, но ей все казалось, что ее Мировое Древо не выглядит полным — упущена какая-то важная деталь.

Ингрид все не появлялась, хоть поезд из Упсалы уже давно прибыл. Так на нее не похоже — поехать на электричке вместо автобуса, вызвать Малин прямо на вокзал да еще и пропасть куда-то. Люди вокруг нее сменялись с невероятной быстротой: заходили в буфет, почти на ходу съедали купленные сандвичи и тут же, подхватив вещи, бежали в сторону платформ — на посадку. Другие, только что выгрузившиеся из вагонов, не были так торопливы. Эти могли застрять за столиками минут на пятнадцать, но тоже норовили поскорей улизнуть из замкнутого муравейника вокзала в открытый — города.

Наконец Малин увидела подругу. Та появилась не со стороны перрона, а откуда-то из боковых входов. Белые волосы Ингрид, гладко зачесанные назад, светились издалека, как опознавательный знак — Малин минуты три рассматривала подругу, прежде чем та ее заметила. Казалось, в канонической северной красоте Ингрид что-то изменилось. Она не стала выглядеть хуже, но глаза были синей и глубже, чем обычно, а скулы заострились, стали более выпуклыми. Почему-то — совершенно без всякой связи — Малин вспомнилось ее видение в музее “Васы”: юноша в венке, что через секунду будет поражен из лука…

Увидев подругу, Ингрид улыбнулась, и улыбка была какой-то вымученной.

— Здравствуй, Малин.

— Привет, — Малин оглядела ее с ног до головы и уже хотела произнести что-нибудь вроде “ты сегодня в образе”, но передумала и просто спросила: — Как было в Упсале?

— А, понимаю… Кристин наверняка уже наплела тебе неизвестно что. Но, поверь, все это было… не слишком серьезно. — Говоря, Ингрид смотрела не на Малин, а куда-то в сторону.

— А мы-то уже считали, что ты снова пропадешь как минимум на полгода!

— Нет… Нет. — Малин ждала, когда же Ингрид объяснит, что с нею стряслось, но та молчала, рассеянно глядя на непрерывный поток пассажиров, текущий метрах в десяти от них. Наконец она заговорила:

— Я очень рада видеть тебя.

— Ты что-то хотела мне рассказать? — Малин пыталась взглянуть ей в глаза, но рассеянный взгляд Ингрид снова ускользнул от нее. — Пойдем куда-нибудь? — предложила она. — Здесь очень шумно. У тебя много вещей с собой?

— Нет, только эта сумка, — Ингрид кивнула на замшевый планшет, подобранный в тон ее бежевой куртке, и стала собираться.

Откинув крышку планшета, она положила в него косметичку, и в том же отделении Малин успела заметить белую коробочку с надписью “Искадор”. Пока они брели по Кларабергсгатан, девушка все пыталась вспомнить — где она уже слышала это звучное слово. На углу с Дроттнинг она остановилась, потому что догадка яркой вспышкой сверкнула перед нею: тетя Илзе, рак… И антропософское общество, которое пыталось лечить ее своими средствами.

Она быстро догнала ушедшую вперед Ингрид, которая даже не заметила, что ее спутница остановилась. Неужели все так плохо? — лихорадочно думала Малин. Да, конечно, Ингрид выглядела очень усталой, но ведь она не выглядела больной!.. Поравнявшись с подругой, Малин взяла ее под руку.

— Может быть, ты все-таки расскажешь мне…

Ингрид заговорила почти одновременно с нею:

— О Господи, Малин, что тут рассказывать?! Я полюбила человека и не представляю без него своей жизни, а он смертельно болен! — Она и не пыталась остановить слезы, которые уже катились по щекам.

Малин молчала. Что тут скажешь, чем поможешь?

— Это все так ужасно, я не могу тебе передать… Я купила новое средство, “Искадор”. Ты, наверное, и не слышала о таком.

— Почему же не слышала? — Заметив изумленный взгляд подруги, Малин усадила ее на освободившуюся скамейку в сквере перед церковью Святой Клары, куда они не сговариваясь свернули. — Это экстракт омелы. Врачи, которые являются сторонниками антропософского метода лечения, полагают, что это сильнодействующее гомеопатическое средство…

— А на самом деле? — Ингрид подалась к ней в надежде услышать то, чего не могла пообещать ей подруга.

— Трудно сказать… — Малин решила честно рассказать все, что знает. — Когда болела моя тетя Илзе, ей делали инъекции “Искадора”. Ее муж, дядя Ларс, изучал все выпуски медицинских журналов, где хоть как-то затрагивалась эта тема. Но, вообще-то, всех антропософов он считал шарлатанами. В журналах писали самые разные вещи: в одних — что это средство применять нельзя, в других приводили истории болезней тех, кто с его помощью полностью вылечился… Но большинство считало, что “Искадор” и не вреден и не полезен. Правда, если больной верит в него, то это может поддержать его жизненный тонус…

— А твоя тетя?..

— Она умерла, хоть и уверяла, что чувствует, как омела ей помогает. Впрочем, она начала принимать “Искадор”, когда все было уже совершенно безнадежно. — Малин замолчала, понимая, что у Ингрид стало на одну иллюзию меньше.

Но кто он, этот человек, из-за которого так страдает ее подруга, редко воспринимавшая мужчин всерьез? Малин было очень жаль Ингрид, но она понимала, что не рассказать про тетю Илзе было бы нечестно. Зачем подогревать бессмысленную надежду, которая неминуемо обернется разочарованием? Конечно, она могла бы просто промолчать… Но тогда Ингрид потратила бы много времени, выискивая по библиотекам специальные медицинские статьи и выслушивая туманные рассуждения специалистов — Малин помнила, как проходил эти адовы круги дядя Ларс.

— Кто он? — спросила Малин.

— Прости, мне трудно говорить об этом… Как-нибудь в другой раз. — Ингрид плотно сжала губы, с трудом сдерживая рыдание, которое готово уже было сорваться. Прикрыв глаза рукой и глубоко вздохнув, она добавила: — Он будет ждать меня завтра, и я должна быть такой же, как всегда. Зачем добавлять ему еще и моих собственных страданий?

Малин представила себе этот мучительный спектакль, который длится, видимо, уже несколько недель: ее подруга приходит на свидание с обреченным на скорую смерть человеком, ведя себя, “как всегда”, беззаботно. Она развлекает его, боясь хоть словом обмолвиться о будущем, потому что его не будет, да и настоящее готово вот-вот оборваться.

— Мне пора, — Ингрид легко поднялась со скамейки. — Я должна зайти к одному доктору.

Поцеловав Малин, она пошла к выходу из сквера, по-балетному ставя ноги в высоких замшевых ботинках. “Спектакль одного актера”, — подумала Малин, глядя ей вслед. Такое никому не под силу, если не делать в антрактах хоть каких-то, пусть отчаянных и бессмысленных, попыток спасти человека, ради которого этот спектакль разыгрывается.

Когда идеально прямая спина Ингрид исчезла за спинами других прохожих, Малин еще некоторое время посидела на скамейке, осмысливая перемены, произошедшие с подругой. “Снежная королева, прежде лишь поддерживавшая светскую беседу с жизнью, теперь сошлась с нею накоротке, — подумала девушка. — Как ужасно, что эта встреча с настоящим так мучительна”.

Малин поймала себя на том, что в ее голове крутится латинское название — Viscum album. Что это? Это как-то связано с тем, о чем они только что говорили… Ну разумеется — это же научное название омелы! Она вспомнила, как дядя Ларс, прочтя очередную статью, рассказывал, что целебные свойства омелы — так считают антропософы — зависят от дерева, на котором она паразитирует.

Омела — сначала всего лишь маленький слабый росток, незаметный паразит, источник ложной надежды… Для нее почти нет места, но она укореняется и растет, и не замечать ее роста — значит, не думать о будущем.

Малин выпрямилась на скамейке, пораженная тем, что ее собственные мысли о ложной надежде удивительно перекликались с недавно перечитанным мифом из Эдд. На этот раз ее внимание остановило убийство Бальдра, с которого и начинается гибель богов. Это была очень важная сцена, но девушке никак не удавалось связать ее с остальными сценами “Меда поэзии”. А ведь там тоже присутствует омела! Слабый ничтожный побег, который в руках слепого бога становится орудием убийства[11].

Малин быстро шла к выходу из сквера. Конечно, главным действующим лицом ее спектакля должен стать маленький древесный паразит, поселившийся на Мировом Ясене! Если ей повезет и Олаф еще в театре, она прямо сейчас попробует объяснить ему партию. Девушка отчетливо представляла себе этот танец: тихое скольжение, которое приведет к страшной катастрофе. Росток омелы едва различим на фоне мощного Иггдрасиля, но гигантское дерево дрожит от любого его легкого трепетания… Только бы Олаф не ушел до ее прихода!..

Он нашелся раньше, чем слова, с помощью которых она могла бы объяснить, как именно ему предстоит танцевать и чего она хочет от этой партии. Глядя на бледное веснушчатое лицо Олафа с чуть просвечивавшей кожей, на его тонкую, еще мальчишескую фигуру, она сказала:

— Ты будешь танцевать в спектакле омелу.

— Кого? — парень удивился, должно быть, он никогда не слышал о существовании такого растения.

Малин принялась рассказывать о Хёде и Бальдре, об Иггдрасиле, потом упомянула даже о мнимых лечебных свойствах омелы.

Когда она закончила, Олаф задал новый вопрос:

— А почему я? — и Малин оказалась в тупике.

Она боялась сказать Олафу что-нибудь лишнее о его внешности, тем более — о характере. Как это трудно — предложить танцевать не героя, даже не какой-нибудь отрицательный персонаж, а что-то безвольное, аморфное, послужившее к тому же источником страшных бед…

Малин продолжала свои многословные невнятные объяснения и, вглядываясь в еще как бы не определившиеся черты лица Олафа, думала, что лучшего танцора для этой партии и представить невозможно. Вот он прижимается к сцене, трепеща всем телом, — и рассеянная Фригг не замечает его… Малин так увлеклась этой воображаемой картиной, что неожиданно умолкла на середине фразы. И спохватилась, лишь когда недоумевающий Олаф опять начал о чем-то переспрашивать.

— Ты же все так тонко чувствуешь, — сказала она. — Я просто уверена, что у тебя получится замечательно! Ну что, ты согласен танцевать?

— Хорошо, только, может быть, ты потом объяснишь как-нибудь попонятнее?

— Конечно, — уверенным тоном ответила Малин, в глубине души подозревая, что ей придется потратить на работу с Олафом не меньше сил, чем на все остальные партии, вместе взятые.

Высокий дом с погашенными окнами. Ее дом. За последние месяцы Малин так часто видела эту картину. Погашенные окна усиливают одиночество человека, находящегося на улице, а редкий огонек в темноте, наоборот, сулит тепло и сочувствие. Подходя к своему дому, она всегда так надеялась, что хотя бы одно окно светится! Так же, как во время спектакля старалась найти внимательные глаза, ради которых стоило продолжать танец. Но сегодня все окна были темны.

Каждый раз, когда опускался занавес, Малин казалось, что она больше не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. Но потом она доползала до душа в гримерке, и появлялись силы, чтобы одеться и идти домой, а иногда и для того, чтобы поехать куда-нибудь вместе со всей труппой и полночи отмечать день рождения или какое-нибудь другое событие. Настоящая усталость накатывала, когда в лифте она нажимала кнопку своего этажа. Расстояние от лифта до двери квартиры превращалось в почти непреодолимую дистанцию. Бывали дни, как, например, сегодняшний, когда она всерьез опасалась, что упадет, едва только переступит порог.

Пока девушка возилась с застежками пальто, раздался телефонный звонок. Поборов искушение не брать трубку, Малин добрела до аппарата и упала в кресло рядом с ним. В трубке раздался голос Йена.

— Так и думал, что ты сегодня появишься поздно.

— Да, много работы, — с трудом выдавила Малин, не испытывая никаких эмоций оттого, что он все-таки позвонил ей.

— Я хотел бы увидеть тебя.

— Хорошо, — пробормотала девушка.

— Завтра?

— Завтра это невозможно — я занята весь день.

— Значит, послезавтра?

— Да.

Повесив трубку, она долго сидела не шевелясь и смотрела куда-то невидящим взглядом. У нее не было сил радоваться этому звонку, на который она уже не рассчитывала, или досадовать на себя за безволие, с которым она согласилась на встречу. Конечно, она не верила, что Йен имеет отношение к несчастьям ее соседа Юхана — это предположение было бредовым. Но между нею и Йеном было одно очень существенное различие. Он прекрасно чувствует себя в реальном мире, а она постоянно промахивается мимо подлинного смысла вещей и чужих поступков. Он всегда знает, что делает, а Малин не смогла бы толком объяснить и половины своих поступков. И уж конечно, у него не бывает галлюцинаций и снов с продолжением. Из этой-то разницы и рождалось ее недоверие: едва ли он когда-нибудь сможет понять ее…

Девушка почувствовала, что голодна, и, заставив себя подняться с кресла, застыла перед открытой дверцей холодильника. Половину грейпфрута и йогурт надо оставить на завтрак, но есть немного сыра, открытая банка оливок и полбутылки красного вина, оставшегося от спасительного глинтвейна. Она отламывала кусочки сыра, вылавливала из банки последние оливки и небольшими глотками пила вино прямо из горлышка, пока не почувствовала, что голод немного утих. Тогда она разделась, легла в кровать и закрыла глаза. Ее мысли вернулись к Йену: вновь и вновь она пыталась представить себе, что он теперь о ней думает.

Но угадать это было выше ее сил, и тогда она попыталась определить, как сама относится к нему… Однако и это оказалось невозможным. В каждую из немногочисленных встреч Йен был для нее новым человеком. Это было так, словно речь шла о плохо изученной стихии.

Малин вспомнила, как однажды зимой Бьорн возил ее на север Норвегии, “охотиться за северным сиянием”. В последний день пребывания там им повезло: в темноте над их головами заполыхали долгожданные разноцветные переливы. Малин долго любовалась ими тогда, а потом вдруг подумала, что это завораживающее зрелище до странности напоминает ей боль, с которой она сталкивается каждый месяц. Перед нею было что-то такое же неопределенное, что почти невозможно запомнить или описать. Как и во время менструальных спазмов, всякий раз жестоко терзавших ее тело, дело было не просто в быстрой смене состояний. Боль, сполохи в небе, ее влечение к Йену — все это было и как бы одновременно не было… Поэтому Малин не могла представить себе, что почувствует при следующей встрече с ним, как не могла бы и объяснить, что ощущала во время предыдущих свиданий.

Перед нею была территория, которую предстоит всякий раз осваивать заново. И дело не в Йене — возможно, кому-то другому он был и понятен. Дело в ее неспособности ощущать реальность как то пространство, в котором приходится жить. Оттого ей и приходится постоянно гоняться за ускользающими тенями, и уже не только в прошлом и будущем, но и в настоящем.

Сидя напротив Йена в японском ресторане, Малин проклинала себя за слабость, заставившую ее согласиться на эту встречу. Ведь уже позавчера она понимала, что отношения безнадежно испорчены. Напротив нее сидит человек, который внезапно обнаружил, что вместо фешенебельного курорта, где он собирался отдохнуть, попал в заброшенное Богом захолустье и теперь изо всех сил старается этого не замечать. Йен был предупредителен даже более, чем всегда, но за его веселым оживлением она без труда угадывала подозрительность.

Он рассказывал о недавней поездке на Карибы. Подводные исследования, непростая местная политика, анекдоты о нравах местных жителей… В другое время это показалось бы Малин интересным, но сейчас она была сосредоточена на другом и не могла заставить себя вникнуть в смысл его историй, хотя и понимала по интонациям рассказчика, что сейчас нужно улыбнуться, сейчас — удивленно посмотреть, а теперь переспросить — в самом деле? Наверное, Йен догадывался о ее состоянии, но не терял надежды, что ему удастся ее расшевелить.

Он словно проверял: смогут ли они сохранить то, что было, несмотря на обнаружившуюся между ними разницу. Для Малин же было важнее другое: смогут ли они поддерживать отношения, если принять эту разницу во внимание.

Официант принес на большом плоском блюде какое-то диковинное морское животное и, поставив блюдо на сервировочный стол, начал над ним священнодействовать. Ножи, сосуды с соусами и пряностями мелькали в воздухе так быстро, что Малин не могла уследить, что и в какой последовательности он делал. Наконец, поставив готовый деликатес на их стол, японец с поклоном удалился.

— Фантастика! — поделилась девушка с Йеном впечатлением. — Я не смогла бы повторить ни одного его движения.

— Да? — удивился он. — А мне кажется, он специально для нас старался делать все как можно медленнее.

Малин посмотрела в глаза своему спутнику. Он ласково улыбался ей. Если Йен и притворялся сейчас, то она имеет дело с опытным актером. Выходит, ее отчаяние после того телефонного разговора, что теперь между ними все кончено, было напрасным? Нет, подумала девушка. После того, как она рассказала ему о своих страхах, она ждала от Йена чего-то большего. Теперь ей мало того, чтобы он видел в ней только любовницу. Ставки повысились: ей нужно, чтобы он принял ее всю, какая она есть, без недоговорок и дополнительных условий. Как в компьютерной игре, когда с переходом на новый уровень к игроку предъявляются все большие и большие требования. Вот только остановиться и начать все заново здесь не получится.

Но какое она имеет право вообще предъявлять к нему какие-то требования, подумала Малин. Ведь это верный способ снова остаться одной!..

Но остановить себя она уже не могла.

— Наверное, ты очень удивился после того телефонного разговора?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, когда мы говорили о Юхане… и обо мне. Ведь не можешь же ты считать, что, когда человек грезит наяву, это нормально?!

Йен немного помолчал, потом заговорил:

— Я уже не молод и, поверь, многое повидал. Приходилось мне бывать и в таких местах, где общение с ду́хами, назовем это так, практикуется достаточно широко. По большей части я считаю это заигрыванием с собственной психикой, которое, замечу, не всегда безобидно. Обычно духи — это невроз, причем невроз, старательно в себе развиваемый и культивируемый. Проходит какое-то время, и человек начинает верить: все, что ему кажется, это правда.

Йен сделал глоток вина, но заговорил прежде, чем Малин попыталась ему возразить.

— В твоем случае, видимо, все совершенно иначе. Твои… страхи, — Йен запнулся, прежде чем произнести это слово, — связаны, как я понимаю, с “Васой”?

Малин кивнула, хотя выражение “в твоем случае” после рассуждений о неврозах неприятно кольнуло ее.

— Я видел, какими глазами ты смотрела на мою яхту, и удивился, что у тебя вообще может быть такое выражение лица… В твоей жизни произошло что-то, что связано с водой? С каким-то судном?

Вопрос прозвучал неожиданно резко, и девушка удивленно взглянула на Йена, но он уточнил вопрос:

— Мне кажется, “Васа” только замещает для тебя другое судно, на котором что-то произошло. Это так?

Малин молчала. Первой ее реакцией была горечь: нет, он говорит совсем не о том! Эти дешевые приемы психоанализа, желание объяснить ее нынешнее состояние историями из прошлого. Она, видите ли, как-то не так посмотрела на его яхту… Перед глазами Малин возникло сияющее марево залива и крошечная скорлупка на поверхности воды, где, уже едва различимые, под парусом стояли люди и махали ей руками. Но вот уже их не видно, и она поворачивается, чтобы больше никогда не увидеть своих родителей, и идет по нагретой солнцем скале… Неужели Йен прав?! Конечно, нет! Пряные волокна суши[12] у нее во рту вдруг стали отдавать кровью, и Малин почувствовала, что ее мутит.

— Пожалуйста, отвези меня домой, — попросила она.