Танец страсти

ГЛАВА 6

Малин и не заметила, как дошла до стеклянной коробки музея. Сейчас он не выглядел таким мрачным и угрожающим, каким представлялся ей в воспоминаниях. Солнце играло на блестящих поверхностях стен, отражалось от крыши, делая ее ярко-красной. Девушке захотелось немедленно войти внутрь, чтобы убедиться: все прочее было лишь плодом усталости, помноженной на ее не в меру разыгравшееся воображение.

Она остановилась, давая глазам привыкнуть к полумраку помещения, и направилась к возвышавшемуся над полом кораблю. В глубине души Малин ждала, что ее вновь охватит то странное волнение, но на этот раз она чувствовала себя спокойно и буднично, как будто всю жизнь проработала в этом музее хранителем. Забавное слово: “хранитель”. Сразу представляется человек, который каждое утро обходит музейные экспонаты и смотрит, не украли ли за ночь корабль. Или хранитель — это тот, кто собирает все, что имеет отношение к экспонатам и бережно хранит правду и вымысел о них, до которых, возможно, больше никому в мире нет никакого дела. Что было бы, подумала Малин, если бы у каждого предмета на земле был свой хранитель?

Она посмотрела вверх. Пилястры, подпиравшие перила верхней палубы, причудливо изгибались, лихим хороводом огибая весь корабль. Коричнево-серый тон не нарушался здесь следами позолоты, как в гербах на корме, и, может быть, поэтому их танец выглядел не парадом, а каким-то шутовским кривлянием, к которому на корме присоединялись головы людей и животных. Они выглядывали отовсюду, словно выбирая удобный момент и высматривая место, которое им предстояло занять. Разномастные лики высовывались из-под ног римских легионеров, терлись о лапы львов и грифонов, толкали под локти усталых скандинавов. Малин попыталась найти фигуру волка, пожиравшего солнце, которую запомнила с первого раза, но так ее и не увидела. Пошарив глазами по верхним ярусам, она взглянула вниз и отшатнулась: весь нижний ряд был охвачен пламенем. Возможно, это всего лишь мигала перегорающая лампочка подсветки, и от этого тени метались по корме, может быть, всему виной была внезапно охватившая девушку мелкая дрожь, которой она сама не замечала… Но она видела, видела своими глазами, как из высохших деревянных истуканов по всему кораблю змейками расползается неверная рыжевато-алая плазма. И наверху ее пляске вторили огненные венчики пилястров.

Малин почувствовала, как воздух уходит из легких. Никакого пожара нет — в этом она не сомневалась ни на секунду. Он существует специально для нее, предназначается и угрожает только ей. И она сгорит в этом костре… Животный страх отбросил Малин к стене, потом прогнал через строй холщовых перегородок и заставил вжаться в сиденье маленького темного зальчика, где под монотонный голос диктора на экране сменялись картинки. Она зажмурилась и зажала уши. В голове все еще пульсировал фантом огненной пляски, но мысли стали приходить в порядок. Ужас, пронзивший ее тело в первый момент, уступил место беспомощной панике. Она понимала, что ее страх нереален, того, что ее испугало, попросту не существует, но тем больше у нее причин для отчаяния. Ведь если то, что она видела, было галлюцинацией, то как она вообще может доверять своим глазам? В любой момент ее неуправляемая фантазия готова подменить настоящее вымыслом, и она не в состоянии отличать одно от другого. Это все равно, что жить в мире, где всякий предмет может измениться до неузнаваемости прямо у тебя в руках. И никто никогда не сможет понять ее!..

Она бродила между перегородками, отделявшими одну экспозицию от другой, не решаясь ни уйти из музея, ни вернуться к тому месту, где глаза уже дважды подводили ее. Уйти — значило бы признать свою болезнь, тогда, выйдя отсюда, ей следовало отправиться прямиком к психиатру…

Малин решила заставить себя еще раз взглянуть на злополучные римские чурки. В конце концов, Юхан прав — надо лишь хорошенько присмотреться. Но остатки страха, укоренившиеся где-то в солнечном сплетении, сковывали ноги, не позволяя подойти к кораблю.

Малин не знала, сколько времени провела в борьбе с собой. Когда она вновь обрела способность различать окружавшие ее предметы, то обнаружила, что уже довольно долго смотрит на большую черно-белую фотографию, сделанную, вероятно, в конце шестидесятых. На фоне моря была снята группа молодых людей, чьи лица были отчетливо видны: отливающий металлическим блеском загар, белозубые улыбки, морщинки, какие бывают, если слишком часто щуриться от солнца. Подпись под фотографией сообщала, что на ней запечатлены аквалангисты и археологи, участвовавшие в поднятии “Васы”. Позади всех стоял высокий плечистый молодой мужчина с аккуратно подстриженной бородой. Ветер взъерошил его русые волосы, они стояли торчком, и даже борода не могла скрыть мальчишеского выражения на его лице. Он широко улыбался, и Малин невольно улыбнулась в ответ.

Глубоко вздохнув, она повернулась, чтобы пойти в глубь зала, и застыла на месте. Напротив стенда с фотографией стоял тот самый мужчина, чьему изображению она только что улыбалась. Он выглядел несколько старше, чем на фотографии. Малин переводила взгляд с фотографии на живого гиганта, удобно устроившегося на перилах, и чувствовала, что пол уходит у нее из-под ног. Очевидно, ее болезнь прогрессирует — видения уже перекинулись на живых людей…

Но тут мужчина-галлюцинация еще и заговорил:

— Полагаю, уже не нужно объяснять вам, какое отношение я имею к музею?

— Вы хранитель? — обреченно спросила Малин.

— Неужели похож? — Незнакомец недоуменно поднял брови и представился: — Йен Фредрикссон, аквалангист. — Он кивнул в сторону фотографии.

— Я думала, мне померещилось, — пробормотала Малин. Заметив, что мужчина вопросительно смотрит на нее, она назвала свое имя.

— Вы только не подумайте, что я каждый день прихожу сюда, чтобы сбивать с толку наблюдательных посетителей, — Йен Фредрикссон усмехнулся в усы. — Мой друг, а он в самом деле работает в музее хранителем, попросил меня сегодня зайти. Вы интересуетесь историей?

— В некотором роде, — неохотно ответила она. Но Йен Фредрикссон ждал продолжения, и она зачем-то соврала: — Мы готовим постановку о гибели “Васы”.

— Жаль, что не о спасении, тогда я бы вам пригодился.

— Скажите, кто поднимал со дна статуи? — неизвестно на что надеясь, спросила Малин.

— Я был в команде. Или вас интересует кто-то конкретный?

— Вы не согласитесь показать мне эти статуи? — Наверно, со стороны все выглядело так, словно она навязывалась, но Малин было уже все равно. Если сейчас она опять увидит фантастические картины, то, по крайней мере, окажется не одна.

Чайки — самые сварливые и назойливые из птиц. Их резкие истеричные крики слышишь, даже когда тебе кажется, что способность воспринимать полностью утрачена, а на смену ей пришло бессмысленное оцепенение… Уже минут десять Малин не видела, как по-осеннему желтые блики бегают по воде, как качаются на волнах опавшие листья липы, до нее не доходил смысл того, что рассказывал новый знакомый. Острый скрежещущий крик чайки заставил девушку очнуться от сумрачного состояния, в которое она была погружена полностью.

Они сидели за столиком открытого кафе на набережной. С наступлением осени большая часть таких заведений уже закрылась, но это работало и, похоже, отдувалось за всю набережную — вокруг не было ни одного свободного места. “Интересно, как ему удалось сделать так, чтобы к нам никто не подсаживался?” — мельком подумала девушка. Йен пригласил ее выпить кофе, и Малин обрадовалась приглашению — все-таки еще какое-то время она не останется один на один со своим распадающимся на куски сознанием. Хотя… После того, что она только что пережила, никакое общество не могло вызволить ее из плена нараставшей депрессии. Даже то обстоятельство, что, обойдя корабль и добравшись до кормы, она обнаружила, что со светом теперь все в порядке и так ясно виденный ею пожар был опять всего лишь ее собственной фантазией, не успокаивало. Что с того, что в присутствии других людей она не путает деревянные чурки с драконами? Она все равно не способна самостоятельно отличить реальность от вымысла. Нельзя прожить всю жизнь с поводырем, который станет делать это за тебя…

Йен продолжал рассказывать: “Забавно было лазать под днищем, но и жутковато — все-таки несколько тонн прямо над головой…” Он вдруг замолчал, и Малин стало не по себе еще и оттого, что вот она пьет кофе с человеком, с которым познакомилась полчаса назад, и он, похоже, чувствует себя хозяином положения. Наверняка он уверен в том, что она будет рада дать ему свой телефон, или, может быть, сразу согласится “посмотреть его квартиру”, как это принято говорить?.. Чтобы избавиться от неприятного ощущения, она спросила:

— У вас, наверное, были какие-нибудь необычные находки?

— О, да. Как раз из-за такой вещи меня вызывал сегодня Симон. Но это невеселая история… Обычно мы спускались на дно вдвоем с моим другом, Нильсом. Я уже говорил, самое интересное началось, когда корабль уже подняли, больше всего вещей мы находили в пятнадцати-двадцати метрах по обе стороны от киля. — Йен достал пачку сигарет, вопросительно посмотрел на девушку и, дождавшись ее кивка, закурил. Малин заметила, что когда он затягивался, то прищуривал левый глаз. — В тот раз мы отошли немного в сторону, Нильс шел впереди. И вот он заглядывает в какую-то расщелину, а потом поворачивается и машет мне рукой, чтобы я плыл быстрее… — Йен ненадолго замолчал, что-то обдумывая. Малин посмотрела на него: брови сдвинуты, ярко-голубые глаза двумя лучами разрезают пространство. — Это было что-то вроде грота в скале… Таких скал я больше нигде не видел. Она была треугольной, и над гротом нависал большой кусок с острыми выступами снизу, получалось похоже на змеиную пасть. Нильс по пояс залез туда и вытащил какую-то деревяшку, потом передал ее мне и потянулся за чем-то еще. Я не успел заметить, как все произошло — вдруг вижу, что та часть скалы, которая нависала сверху, теперь внизу и из-под нее торчат ноги Нильса… — Йен прикрыл глаза, и два синих луча погасли. — Мне не удалось вытащить его, — глухо продолжал сидевший напротив Малин мужчина, — но это было и бессмысленно: камень весил несколько тонн, и он упал Нильсу прямо на голову. Потом водолазы извлекли… то, что от него осталось.

— Мне очень жаль… — пробормотала Малин в замешательстве. Но, похоже, Йен уже справился с собой:

— Вы спрашивали меня про необычные вещи. Так вот, дощечка, которая оказалась у меня в руках, — это какая-то таблица. Язык не шведский, во всяком случае, буквы не латинские. Я тогда отнес ее Симону, он узнал несколько рун, но до смысла написанного так и не докопался. В общем, вряд ли это могло иметь какое-либо отношение к “Васе”. — Он внимательно посмотрел на свою собеседницу. — Мне бы хотелось надеяться, что это еще более древняя вещь. Но Симон до сих пор считал, что это апокриф: какой-то шутник нашел вымоченную в море ясеневую дощечку, заглянул в учебник древней скандинавской письменности и состряпал свое “послание”. Правда, сегодня Симон вызвал меня в музей для того, чтобы потребовать эту таблицу для анализа… Он в очередной раз обследовал трюм “Васы” и теперь считает, что в доски должны были быть вмонтированы какие-то квадратные штуковины. А я уже успел запихнуть ее неизвестно куда…

“Наверно, я опять что-то пропустила. Но нет, просто он до сих пор переживает смерть друга, нельзя требовать, чтобы он легко рассказывал об этом”, — подумала Малин. Она не решилась больше расспрашивать Йена, и он замолчал. Некоторое время он глядел в свою чашку, а потом поднял глаза на Малин. Она вновь смутилась. Он так смотрел на нее… Малин только однажды довелось ощутить на себе такой мужской взгляд. Тогда пожилой финн, который приехал к ним в студию на неделю, чтобы провести мастер-класс по бальным танцам, вдруг стал уделять Малин особое внимание. Впрочем, он был склонен уделять особое внимание всем молоденьким танцовщицам. Каждый раз, когда она встречалась с ним глазами, Малин читала в них особое лукаво-провокационное выражение. В этом лукавстве угадывалось то отношение к женщинам, которого не встретишь у современных молодых мужчин — оно осталось где-то на рубеже шестидесятых и семидесятых, в комедийно-шпионских сериалах с Шоном Коннери… Леннарт, так звали финна, был, пожалуй, староват для таких взглядов — несмотря на свою балетную осанку он выглядел почти стариком, и поэтому Малин никак не могла избавиться от дурацкого чувства неловкости.

Йену, наверное, было не меньше пятидесяти, но никто бы не решился назвать его пожилым человеком. Спокойная уверенность, с которой он держался, легкость, которая чувствовалась в каждом жесте, были атрибутами несомненной уверенной силы этого человека. Выражение его глаз не было невинной шалостью доживавшего свой век ловеласа — вряд ли Йен способен впасть в судорожную зависимость от дамского внимания. Может быть, интерес, который читался в его взгляде, был всего лишь привычкой, но Малин не сомневалась, что и все остальные повадки в отношении противоположного пола этот человек сохранил неизменными с молодости, разве что теперь придавал им меньше значения.

Малин не решалась включиться в явно предложенную ей игру — для этого нужно быть уверенной в собственных силах. Но и отказываться от брошенного ей вызова она не хотела. Ей казалось, что если она напустит на себя сердитый вид, то будет выглядеть глупо, а если проигнорирует его подчеркнуто мужское отношение к ней, то тем самым признает собственную беспомощность. Она отвернулась, чтобы Йен не заметил ее замешательства, и сделала вид, что рассматривает что-то на противоположном берегу залива.

— Пригласите меня на премьеру? — вдруг спросил он.

— Конечно. Правда, это будет еще не скоро, — Малин пожалела, что ляпнула про постановку. Впрочем, едва ли она встретится с этим человеком еще раз.

— Я вам оставлю свой телефон и адрес — на всякий случай, если вдруг вы вздумаете прислать мне приглашение в письменном виде, — едва заметно улыбнувшись, он протянул ей визитную карточку. — Я провожу вас?

— Нет, спасибо, мне еще надо встретиться кое с кем тут, неподалеку, — Малин махнула рукой в неопределенном направлении.

— Ну что ж, было приятно познакомиться.

И это все? Ни приглашений, ни вопросов. Но неужели она похожа на девушку, которая звонит первой? Или ее холодность способна отпугнуть даже опытного искусителя? Малин в растерянности смотрела в спину удалявшейся почти двухметровой фигуре. Она живет между репетициями и спектаклями, в маленьком театральном пространстве и, похоже, совершенно не приспособлена ко всему, что находится за его пределами. Стоит ей встретиться с человеком, живущим по другим правилам, как она уже не может понять, чего от нее хотят, о чем с ней разговаривают. Сегодняшнее знакомство — подтверждение этому.

— Ну, заходи, заходи! — дверь маленького домика приветливо распахнулась, и Малин попала в объятия сухой старушки. — Погода-то какая, а?! А я, как назло, уговорила Илве погулять по берегу моря, ее ведь из дому не вытащишь! И такая погода! Ай-ай-ай! Как ты промокла! Ну, проходи же в дом, — и она с необыкновенной живостью, не переставая тараторить и причитать, подхватила девушку и увлекла за собой.

Каждый раз, заглядывая к своей бывшей преподавательнице, Малин словно давала глазам отдых. Небольшая гостиная фру Йенсен была так тщательно обустроена и выглядела всегда так опрятно, что девушка поневоле завидовала: сама она на такое была не способна. В глубине горел камин, на котором красовались несколько изящных безделушек. Одну из них, фарфорового песика с длинными ушами, когда-то подарила Малин. Перед камином стояло кресло с накинутым на него пледом. Рядом — низкий столик с очередным рукоделием.

— Видишь, изучаю новый рисунок, — старушка кивнула на журнал, раскрытый на столике рядом с вышивкой. — Что-то не выходит пока. — Она улыбнулась и легонько подтолкнула Малин к огню:

— Садись. Грейся. Сейчас я сварю кофе.

Малин закуталась в плед и протянула руки к огню. За окном в садике перед домом шумели, волновались в темноте деревья, которым негде укрыться от превратностей погоды, а здесь, в гостиной, так тепло и уютно. И все по-старому. И это окно, у которого, как хорошо знала девушка, любит сидеть пожилая женщина.

Совсем другой вид открывается из окна на кухне: оно выходит во двор, на стену соседнего старого дома. Поэтому кухня темновата, и хозяйка не любит подолгу в ней находиться. Ее деятельная и жизнерадостная натура требует выхода к свету, простору. Фру Йенсен так радовалась, когда смогла снять этот домик на окраине с окном, в которое день и ночь стучатся ветви деревьев, а за деревьями — море, ветер, бескрайнее пространство.

Ее муж умер еще лет тридцать назад, Малин видела его на фотографиях. Детьми они не обзавелись, и, должно быть, поэтому старая преподавательница так живо интересовалась всем, что происходило с окружавшими ее людьми.

Студенты любили ее. Молодые люди остро чувствуют, как к ним относятся старшие, и фру Йенсен всегда занимала первые места в заочных рейтингах преподавателей колледжа.

Она преподавала историю европейской культуры, и на памяти Малин был случай, когда родители приходили беседовать с преподавательницей, чтобы она не слишком забивала голову их отпрыска своим предметом, отвлекая его ото всех остальных. После таких разговоров фру Йенсен хвасталась: “Я как Сократ — тоже получаю нарекания за развращение молодежи”. На самом деле она остро переживала стычки с родителями, и однажды Малин видела, как преподавательница стояла в коридоре, судорожно сжимая пальцами какую-то книгу, а потом повернулась, и девушка поразилась выражению ее лица — на нем было почти отчаяние, вызванное бессилием перед чьей-то пустой душой.

А когда начиналось занятие, то все события, волновавшие до этого девушку, становились чем-то вроде соринок на окне, обращенном в вечность. Вечность — именно такое значение придавала фру Йенсен своему предмету. Рассказывала ли она о ритуальных шествиях египтян или о нашумевших парижских спектаклях прошлого столетия, ее глаза загорались необыкновенным огнем; она шутила и заставляла аудиторию падать от смеха под столы; она говорила о трагедиях, и на глаза слушавших ее наворачивались слезы.

Фру Йенсен любила приглашать студентов к себе домой, и здесь они могли поговорить обо всем, что им интересно. Рассаживались где придется — на диване, на подоконниках, на полу — и обсуждали Микеланджело, Вторую мировую войну, новые фильмы, чудеса египетских гробниц… Расходились обычно поздно, и сейчас Малин удивлялась — как к этому факту не придиралось строгое начальство колледжа?

Если Малин долго не заходила к бывшей преподавательнице, то чувствовала, что ей чего-то недостает. Про себя она называла это “пойти за книгами” — хотя далеко не всегда брала что-то из со вкусом составленной библиотеки фру Йенсен.

— Кофе готов! — старушка вошла в комнату с подносом в руках, распространяя вокруг себя великолепный аромат. Она была мастерица заваривать кофе, колдовала над ним, что-то добавляла, но никому не выдавала своего секрета. “Перед смертью скажу”, — отшучивалась она от тех, кто интересовался особенно настойчиво.

Фру Йенсен поставила поднос на стол.

— Прошу, девочка моя. — Они сели за стол друг напротив друга, и хозяйка ласково и изучающе взглянула на девушку. — Ты долго не заходила. Наверное, много работала.

Малин испытывала благодарность к старушке за то, что она ни о чем не расспрашивала ее, в отличие от Кристин. Ведь о чем бы сейчас она ни принялась рассказывать — о нервной обстановке в театре, об этой странной истории с музеем, что никак не шла из головы, — то, возможно, облегчила бы таким образом душу, но потом уже не могла бы рассчитывать на передышку в стенах этого дома. Он оказался бы включенным в круги ада, которыми сейчас представлялась девушке ее жизнь.

— Да, я участвую в одном фестивале, как постановщик. Спектакль будет называться “Мед поэзии”. — Малин отхлебнула из чашки. — Может быть, что-то и получится… Мы репетируем по утрам, даже директор театра пока ничего не знает.

— Наверное, это нелегко. С удовольствием приду на твой спектакль.

Они немного помолчали, допивая кофе. Малин взглянула в окно: дождь продолжал моросить, уныло и занудно, замазывая мир серой краской и стирая границы между небом и землей. Капли тихо стучали по подоконнику, исполняя музыку неведомого автора. “Скорее всего, это колыбельная”, — подумала отогревшаяся Малин и сладко зевнула.

процитировала вдруг фру Йенсен, глядя то в окно, то на Малин.

— Когда бездна зевает — это я понимаю, — засмеялась девушка, пытаясь понять, что нашла в ней, весьма посредственной ученице, эта умная образованная женщина? Наверное, взаимные симпатии и антипатии не поддаются логическому объяснению.

Малин часто замечала, что человек, о котором она знала только хорошее, при знакомстве вдруг вызывал непонятное отторжение и на всю жизнь возникал барьер, через который потом было уже не переступить. Или наоборот — ее тянуло к кому-то с привычками, которые у других людей казались отвратительными — так, например, было с Бьорном. Нет, это невозможно никак объяснить — так же, как то, почему вот у той азалии на окне венчик такой формы, а не какой-нибудь другой…

— Знаешь, Малин, я давно собиралась навести хоть какой-то порядок в своей библиотеке, но не решалась браться за это одна. Может быть, ты поможешь мне хотя бы начать?

— Конечно! — Малин поднялась с кресла.

Фру Йенсен беспощадно вытаскивала книги из насиженных гнезд, протирала тряпкой и складывала где придется. Помедлив, девушка последовала ее примеру, хоть и подумала, что это был верный способ окончательно все запутать. Так и случилось — через полчаса книги лежали уже везде: на полу, на столе, на подоконнике, на стульях… У Малин зарябило в глазах, и ей захотелось обратиться в бегство. Но она мужественно взялась пылесосить тома в разноцветных переплетах, попутно перелистывая их и знакомясь с содержимым.

Обе уже сидели на полу, фру Йенсен рассказывала, когда и при каких обстоятельствах появилась у нее та или иная книжка, а Малин лишь изредка переводила разговор, чтобы узнать происхождение наиболее заинтересовавших ее томов. Взяв в руки сборник, называвшийся “Дебют 66”, она вдруг призадумалась и замолчала. Цифра “66” натолкнула ее на какую-то трудно уловимую мысль.

— Шестьдесят шестой год — какой он был? — задала она вопрос, который сама не ожидала от себя услышать.

— В каком смысле?

— Ну… Сейчас нас окружают какие-то вещи… Я вот шла сегодня к вам, а тут неподалеку висит такой уродливый рекламный щит с радиотелефоном — я уже третий раз, проходя, спрашиваю себя, когда же наконец его заменят чем-нибудь другим? — Фру Йенсен усмехнулась, понимающе кивнув головой — наверно, ей эта реклама тоже надоела. — Допустим, тридцать лет назад этот район был таким же — или совсем другим, неважно. Но без этих сегодняшних мелочей я бы с трудом его узнала. И у людей в головах, наверно, творится что-то подобное — с течением времени все меняется… То есть, конечно, многое остается — привычки, опыт, взгляды, но многое и вытесняется — ведь мы с вами не вспоминаем сейчас, каким холодным было лето два года назад, а тогда нас это занимало. Как представить, каким все было в том году, когда вышел этот сборник стихов? — путано закончила она.

— И ты хочешь, чтобы я описала тебе кусок прошлого величиной с год? Ты представляешь, как много надо сказать для этого?

— Нет, — честно призналась Малин. — Но кое-что ведь можно восстановить и так — мы возьмем несколько таких книжек, — она кивнула на сборник, — и сможем определить, какие писатели были тогда в моде. О том, как в то время одевались, я тоже имею представление. Музыка, молодежные движения — об этом знают все. Но вот отношения между мужчинами и женщинами, мне кажется, были немного другими… Только не говорите, что это — тема вечная.

Фру Йенсен улыбнулась:

— Не буду. Я попробую тебе рассказать, если хочешь, — она стала вытирать пыль с очередного тома, снятого с верхней полки. — Хотя, копни ты во времени чуть пораньше, мне было бы легче: первые романтические впечатления запоминаются лучше всего. Но ты почему-то ухватилась за шестидесятые, — скорее констатировала, чем спросила преподавательница, внимательно вглядываясь в лицо Малин.

Девушка промолчала — она уже предвкушала рассказ, который сулил ей возможность что-то понять из того, что осталось неразгаданным после разговора с человеком по имени Йен Фредрикссон.

— Может, я слишком обобщаю, но для всей Европы шестидесятые стали временем американской экспансии, — начала фру Йенсен, как казалось, уж слишком издалека. — Помню, сперва меня это сильно раздражало — мода на все американское. Потом это стало частью быта — привыкаешь и уже не замечаешь, что сосиска — это хот дог, а рабочие штаны — джинсы. Может, что-то похожее творилось и в умах, ты права. Из мужчин и женщин, живущих для того, чтобы обеспечивать благополучие своей семьи, многие превратились в охотников за ощущениями. Знаешь, иногда это принимало довольно-таки уродливые формы… Не подумай, что я кого-то осуждаю — это было бы глупо… Но нам с мужем было хорошо вместе, и все эти… эксперименты, после которых люди разводились или вдруг менялись мужьями и женами, казались мне надуманными. Посмотри фильмы Бергмана[9] того периода — он, в общем, довольно точно все изобразил… — Она задумалась. Потом подняла голову: — Кажется, в его фильмах это тоже было — не помню, где именно… Мне тогда казалось, что молодые люди были как-то честнее, чем мои сверстники — мне-то уже было за тридцать. Идиотизм, конечно — “свободная любовь”! Но они ведь никому ничего не обещали, только прислушивались к себе — вдруг да появится что-то настоящее, не на всю жизнь, но хоть будет, что вспомнить. — Фру Йенсен оторвалась от очередной книги и пристально посмотрела на Малин. — Видишь ли, если я начну рассказывать тебе реальные истории — это все равно ничего не объяснит, ровным счетом ничего. К тому же их участники — ныне уважаемые граждане преклонных лет, что же я буду портить их репутацию… — Она еще немного помолчала. — Но, честно говоря, я думаю, что сейчас любить гораздо сложнее, чем раньше — именно из-за сексуальной революции.

Малин задумчиво пожала плечами, а фру Йенсен, испытующе взглянув на нее, продолжила:

— Хотя, я слышала, теперь в моде другая крайность — все знакомятся через брачные агентства. Сначала подают заявку, потом выбирают для себя подходящие кандидатуры и долго ведут с ними переговоры. И, наконец, вручают друг другу верительные грамоты — брачный договор. Не пробовала так? — неожиданно спросила она.

Малин рассмеялась:

— Я для этого слишком плохо пишу.