Танец страсти

ГЛАВА 10

Йен позвонил через несколько дней после того, как они были в музее вчетвером. Поздоровавшись с девушкой, он начал с вопроса: удалось ли Юхану что-то расшифровать? А потом, даже не дав ей толком ответить, принялся расспрашивать о спектакле, существование которого Малин выдумала специально для него. Чтобы как-то выйти из положения, Малин пришлось выдумывать снова.

Слушая, как мужской голос в трубке шутит и рассказывает всяческие небылицы про Симона, Малин не могла поверить, что разговаривает с тем же человеком, которого она до сих пор представляла себе совершенно иначе. Может быть, причиной этого легкомысленного превращения был телефон? А может, ее отказ поужинать с ним заставил его переменить тактику? Но болтать было легко и приятно, и, когда Йен предложил ей куда-нибудь выбраться, девушка не отказалась.

Большую часть своего времени Малин обычно проводила в театре, но сегодня ради встречи с Йеном она решилась пропустить занятие по классике. Бьорну во второй половине дня она была не нужна — все стало так просто с тех пор, как она поняла, что между ними все кончено и она ему ничем не обязана! — и девушка чувствовала себя открытой тому, что могло сегодня произойти.

После утренней репетиции она приняла душ и просидела в гримерке дольше обычного. Она дважды делала макияж, и оба раза ее что-то не устраивало. В конце концов Малин поняла, что театральный грим, который был сейчас в ее распоряжении, и не мог подойти для такого случая — он был слишком грубым. Вывалив из сумочки на столик всю собственную косметику, она немного подкрасила ресницы и, обведя губы контуром чуть темнее естественного цвета, легко коснулась их недавно подаренной Кристин помадой, которой еще ни разу не пользовалась. Макияж был практически незаметен, даже при ярком дневном свете и самом придирчивом осмотре, но лицо казалось теперь более выразительным и завершенным. Короткое красное пальто эффектно контрастировало с черными узкими брюками и пышными темными волосами. Вполне довольная результатом, девушка вышла на улицу.

Они договорились встретиться на набережной, возле того кафе, где пили кофе в день знакомства. Теперь и это кафе было закрыто, но фигуру Йена Малин увидела издалека. Однако, подойдя поближе, девушка чуть было не усомнилась в том, что это был он. Если бы не рост и борода, она бы, пожалуй, решила, что перед нею совсем другой человек. Узкие очки в тонкой оправе, темный плащ до колен, какая-то смешная шапочка — что все это должно было означать? Йен поднял руку в приветственном жесте, а Малин все продолжала оцепенело созерцать произошедшую с ним перемену. Только когда он подошел почти вплотную, она заставила себя улыбнуться так, как собиралась, тренируясь перед зеркалом в гримерке.

Ее удивление при виде Йена было так велико, что, видимо, она исчерпала весь запас этого чувства, полагавшийся на день. Во всяком случае, когда он предложил прогуляться по Скансену, она восприняла это почти как что-то само собой разумеющееся — куда же еще идти в час дня, тем более, что это близко. Малин только сомневалась, что в такую погоду животные будут свободно расхаживать по вольерам, как уверял ее Йен.

Пока они брели по набережной, а потом через мост, холодный северный ветер стал понемногу стихать. “Снова мы на Дьюргердене”, — с непонятным чувством подумала девушка. Впрочем, сейчас они не свернули направо по дорожке, ведущей к музею, а пошли в глубь острова — туда, где за дорогой вырастал холм заповедника. Выглянуло солнце, и на лице Йена появилась сетчатая тень от ветвей деревьев, под которыми они проходили. Малин подняла голову: небо над ними было испещрено ветками и веточками, как трещинками и прожилками. Засмотревшись, она едва не споткнулась о выпирающий из-под гравия корень, и спутник осторожно поддержал ее. Надо же — вот уже полчаса они идут молча, но она этого не замечала. И Йена это, похоже, нисколько не тяготит. Малин давно не чувствовала себя так легко: все ее страхи, что мир вокруг нее портится, ветшает и распадается на части, внезапно исчезли. Это было, как… возвращение в безмятежность детства.

Посмотрев по сторонам, она увидела припаркованный неподалеку от ограды заповедника “сааб” стального цвета — точь-в-точь такой же, как тот, на котором в прошлый раз приезжал Йен. Малин мысленно сравнила того плейбоя, что стоял у открытой дверцы своей машины, и сегодняшнего чудака. Пожалуй, последний ей нравился больше: с ним не нужно постоянно прикидывать, совпадаешь ты с его представлением о настоящей женщине или до него не дотягиваешь.

На территории заповедника оба, не сговариваясь, купили себе по мороженому, а очутившись среди музейных цехов старинного мастерового городка и вовсе повели себя, как дети. Малин, решив попробовать ремесло стеклодува, выдохнула так, что у нее закружилась голова, а из трубки вылез смешной кривобокий синий пузырек. Парень из стекольного цеха уже собирался кинуть его в ящик с браком, но Йен заплатил парню и попросил обработать этот шедевр, как того требовала технология, после чего положил его в карман. Сам он пожелал стать работником типографии, но не стал показывать девушке плоды своего труда, пообещав, что когда-нибудь соберет здесь по страничкам целую книгу и преподнесет ее Малин.

По извилистым тропинкам между скользких влажных валунов они поднимались все выше в гору.

— На кого ты хочешь посмотреть? — спросил ее Йен.

И Малин, зажмурившись от предвкушения, стала перечислять, загибая пальцы:

— На волков, на медведей, на лося… и еще на северного оленя.

— Ты увидишь их всех. Иди за мной.

Йен начал уверенно спускаться по другой стороне холма. “Интересно, откуда он здесь все знает?” — удивилась Малин, едва поспевая за быстро перемещавшейся по склону фигурой в смешной вязаной шапочке. Тропинка, по которой они шли, вскоре уткнулась в загородку вольера. В нем, метрах в трех от заграждения, стоял, вопросительно глядя на них, небольшой серый олень.

— Как жаль, что нельзя ничего ему дать, — вздохнул Йен, кивнув на табличку с просьбой не кормить животных.

— Ну, с меня хватает и наглых уток.

— Ты кормишь уток? — Из-за стекол очков на Малин с интересом взглянули его глаза.

— Иногда.

Лось спал стоя и чуть покачивался во сне, что очень развеселило Малин. Выйдя на гравиевую аллейку по пути к волчьему вольеру, Йен предложил ей руку. Его согнутый локоть находился почти на уровне ее плеча, и, зацепившись за него, она с трудом удержалась от того, чтобы подогнуть ноги и повиснуть на руке Йена. Сейчас он казался ей добродушным папашей, гуляющим в свой выходной с маленькой шалуньей-дочкой. От неловкости, которую прежде вызывал в Малин этот человек, не осталось и следа.

Она уже знала, куда захочет пойти после того, как они навестят волков и медведей, — в какой-нибудь из супермаркетов, чтобы оказаться в ресторане “фаст фуд” и заказать дурацкой еды вроде гамбургеров или пиццы, а на десерт — противоестественных цветов мороженое. День должен быть выдержан в едином стиле! Когда девушка поделилась своими соображениями с Йеном, он сразу согласился.

Они вышли из Скансена через те же ворота, в которые вошли, и у все еще стоявшего здесь стального “сааба” Йен остановился. Так это была его машина! Значит, он был уверен, что Малин пойдет с ним в заповедник. Эта мысль должна была бы разозлить девушку, но почему-то только позабавила ее. Йен открыл дверцу, и Малин уселась. За спинками задних сидений были утоплены черные решетки дорогих динамиков. Между ними лежал радиотелефон.

— Ты что-то ищешь? — спросил Йен, устраиваясь за рулем.

— Нет, просто хочу посмотреть, что у тебя тут есть.

Придуманный Малин “детский” обед подходил к концу. Было около шести вечера — время, когда люди обычно еще только встречаются, чтобы куда-нибудь пойти. Здесь, в Остермальме, их зазывали яркой рекламой кинотеатры с любым репертуаром, несколько театров и опера, но сейчас девушке не хотелось на два или даже на все три часа очутиться в положении зрителя, что бы ей ни показывали. Малин мысленно перебирала всех своих знакомых, но не могла придумать, к кому можно было бы без предупреждения привести Йена — одних смутит неожиданный визит, другие, возможно, и не смутятся, но сами способны оконфузить кого угодно. С наступлением вечера она уже не чувствовала себя маленькой девочкой на прогулке и сидела теперь, грустно глядя в стаканчик с раскисающим мороженым. Чувство неловкости, от которого удалось избавиться днем, настигло ее вновь, повиснув в воздухе вместе с банальным вопросом “к тебе или ко мне?”.

Неужели все так и будет, спрашивала себя Малин, неужели все вернется на свои места — два взрослых человека встречаются, чтобы заняться сексом. И не важно, что Йен сегодня выглядит так необычно, а она весь день чувствовала себя ребенком. Не важно даже то, что они оба думают и чувствуют, суть их отношений от этого не изменится — они любовники, и только. Больше их ничего не связывает. Может, так и должно быть, но почему ей так неприятно осознавать это?

Раньше Малин не задавалась этим вопросом. Ее долгий роман с Бьорном постоянно подпитывался работой, а те несколько непродолжительных романов, что были до Бьорна, происходили с людьми, с которыми Малин объединяло что-то еще: учеба, общие знакомые. Получается, она совсем не умеет быть просто женщиной? Она растерянно повертела в руках розовую пластмассовую ложку, которой ела мороженое. Наверняка есть множество приемов, чтобы поддерживать к себе интерес мужчины и при этом самой не умирать со скуки. Соблюдая известные ритуалы, люди заполняют пустоту, которая появляется между ними. Как ни старалась, Малин не могла представить себе такие отношения иначе, чем как партию в шахматы, затеянную от нечего делать.

Они сидели в супермаркете, ресторан “фаст фуд” располагался рядом с большим отделом игрушек. Оторвавшись от мороженого и подняв глаза на Йена, Малин обнаружила, что он неотрывно смотрит на разноцветный город, построенный из конструкторов, и на его лице написано выражение мальчишеской зависти. Заметив, что девушка смотрит на него, Йен сказал:

— Когда мне было шесть лет, отец привез мне из Дании “Лего”. Конечно, ничего подобного, — он кивнул в сторону витрин, — тогда не было, но это был настоящий переворот в моем сознании. Когда я выходил на улицу, то пытался найти в домах швы, где блоки стыкуются между собой. Мне казалось, что все большие вещи должны быть собраны из каких-то конструкторов.

— Я это понимаю, — улыбнулась Малин, — меня тоже привлекали конструкторы, гораздо больше, чем куклы. У всех моих одноклассников-мальчишек были какие-нибудь наборы “Лего”, мы собирались вместе и из всех деталей сооружали что-нибудь грандиозное. Конечно, на такой город, как здесь, нам бы не хватило, но…

— Идем, — неожиданно сказал Йен, — я же вижу, что ты больше не хочешь мороженого.

Он помог ей подняться из-за стола и повел в отдел игрушек.

— Выбирай, — сказал он, когда они остановились перед длинным стеллажом со множеством коробок, на каждой из которых было что-нибудь нарисовано — джип, подъемный кран, коттедж, вертолет.

Малин стала разглядывать коробки, все еще не понимая — разыгрывает ее Йен или это какой-то приступ безумия. Но оглянувшись, она увидела, что он уже тащит в сторону кассы целую охапку разнокалиберных коробок. “Наверно, он не посмотрел на цены”, — сообразила Малин и сразу представила себе ту неловкость, которая случится через секунду. Но, когда она вновь взглянула в его сторону, Йен уже стоял с ворохом фирменных пакетов и нетерпеливо махал ей рукой, чтобы она выбирала поскорей. Увидев, что у нее в руках всего одна коробка с дачным домиком, он разочарованно покачал головой и протянул продавцу свою кредитную карту:

— И это, пожалуйста.

— Но ведь это все стоит ужасно дорого! — возмутилась Малин такому легкомыслию.

— Ничего, мы сэкономили на обеде.

Она попыталась себе представить обед, который мог бы столько стоить. Наверное, хватило бы даже на роскошный ужин в лучшем отеле Стокгольма.

Уже в темноте они подъехали к берегу Лилья Вертена, и машина остановилась у какого-то странного темного сооружения с огромным гаражом на первом этаже. Йен открыл дверь, загнал машину внутрь, и тогда Малин увидела, что там уже что-то стоит. Небольшая моторная яхта, поняла она, когда пригляделась.

— Это твоя яхта?

— Да.

— А наверху что?

— Две комнаты и кухня. Ты вопросы задавать приехала или все-таки поможешь мне с конструкторами?

Малин подхватила несколько пакетов и вслед за Йеном понесла их вверх по лестнице. Пройдя небольшой коридорчик, ее спутник щелкнул выключателем — они стояли перед аркой, ведущей в большую полупустую комнату, вроде гостиной. Мягкий диван в углу, журнальный стол, несколько кресел — вот и вся мебель. Пол был покрыт узорным ковром, тянувшимся от одной стенки до другой.

Пока Йен ходил за остальными пакетами, девушка озиралась по сторонам, в надежде хоть как-то определить место, куда она попала. Вещи вокруг были лишены даже следов индивидуальности. Так выглядит номер в недорогой гостинице — ничего лишнего, ни одна вещь не должна раздражать или привлекать излишнее внимание. Полная противоположность дому на Лэнгхольмене.

Вернувшись, Йен недовольно протянул:

— Я думал, ты уже все распаковала.

Он уселся прямо на ковер и принялся одну за другой открывать коробки и высыпать их содержимое. Распотрошив примерно половину конструкторов, отодвинул в сторону пустые картонки, чтобы освободить место, и принялся за дело, не обращая внимания на девушку. Малин не оставалось ничего, кроме как присоединиться к нему. Она стала собирать свой дачный домик — маленький и уютный, в три окна. Потом подобрала к нему лужайку с качелями и ограду. Йен между тем уже заканчивал трехмачтовый фрегат. Он действовал так, словно всю жизнь только этим и занимался, и явно получал от своего занятия удовольствие.

Вскоре по голубой с красными прожилками глади ковра плыли фрегат и еще два судна поменьше, а там, где голубой фон кончался и начинался зеленый, выстроились в ряд дома, собранные Малин. А теперь девушка сооружала большое здание — театр с супермаркетом внизу. Посмотрев на нее, Йен тоже соединил вместе несколько длинных деталей — получился каркас, к которому он стал прикреплять детали помельче. Выходило очень похоже на терминал паромов “Силья лайн”.

За этими зданиями стали появляться другие. Это было так чудесно — строить свой мир, населяя его смешными круглоголовыми человечками. Вместе с ландшафтом на полу у них с Йеном появилось что-то общее, то общее, нехватку которого она ощущала сегодня за обедом.

Запас деталей, поначалу казавшийся девушке неисчерпаемым, подходил к концу. Малин вытряхнула на ковер содержимое оставшихся коробок и отошла, чтобы оценить их совместное творение со стороны. Город выглядел очень симпатичным. Самые высокие сооружения — два длинных шпиля, поставленные один напротив другого, — доходили сидящему на ковре Йену до плеча. Вдоль побережья тянулись коттеджики — Малин постаралась сделать их насколько возможно разными, а дальше начинался сити — вертикальные коробки с гнездами окон, их они строили уже вместе. Не хватало только парков — среди купленных ими наборов не было ни одного с достаточным количеством нужных деталей.

Малин поделилась этим соображением с Йеном, он на минуту задумался, поднялся с ковра, вышел и вернулся с пачкой зеленых салфеток. Получилось отлично — ворохи скомканной зеленой бумаги издалека очень даже можно принять за парк.

Когда все пустые коробки были изучены на предмет, не осталось ли в них еще чего-нибудь, Малин взглянула на часы и охнула — они провозились не меньше семи часов! Была глубокая ночь, хотелось есть и спать. Йен подошел к ней сзади, легко обнял за плечи.

— Хочешь кофе?

— Чего угодно, только не кофе, — Малин даже поморщилась, представив, как у нее сразу разболится голова и заколотится сердце.

— Тогда печенье с молоком, — сделал вывод Йен и удалился в кухню.

Она забралась с ногами на диван и, когда Йен принес обещанное и сел рядом, положила голову ему на плечо. От выпитого молока дремота стала разливаться уже по всему телу девушки.

— Если хоть немного не посплю, то завтра провалю спектакль, — сонно пробормотала Малин.

— Мы никуда не торопимся, — тихо сказал Йен, легко подхватил ее на руки и понес вниз, к машине.

Начавшаяся неделя была до отказа наполнена работой, небольшую передышку сулил только вечер среды. Малин рассчитывала использовать его на то, чтобы поваляться в постели и почитать книжки. Поэтому, когда через час после ее возвращения домой раздался звонок в дверь, она пошла открывать с большой неохотой.

На пороге стоял Юхан. Даже в вечер пожара он не выглядел так плохо: круглые очки, которых раньше она на нем не видела, криво сидели на переносице, придавая лицу соседа еще более несчастное выражение, а белесые волосы были почему-то влажными и слипшимися прядями свисали из-за ушей, оголяя шею. Эта шея показалась девушке настолько беззащитной, что у нее защемило сердце. Тонкие губы Юхана подрагивали. От холода? — подумала Малин. Или он опять из-за чего-то разнервничался?

— Что с тобой случилось? — спросила девушка, пропуская неожиданного визитера в прихожую.

— Ты про волосы? Я упал в воду. Видишь ли, я сегодня искупался в Лилья Вертене, — Юхан неестественно рассмеялся.

Сначала Малин решила, что ее рассеянный сосед пришел к ней сразу после этого странного события, но потом увидела на Юхане сухой толстый свитер. Вода не капала с его брюк и не растекалась лужами от ботинок — значит, у него хватило здравого смысла, по крайней мере, переодеться. На всякий случай она спросила:

— Ты не хочешь принять горячий душ?

— Спасибо, я уже.

— Тогда кофе?

— Лучше чай.

Наступила минутная пауза, пока Малин готовила чай. В чашку Юхана она добавила немного крепкого пряного бальзама — ему не помешает. Когда девушка повернулась, чтобы поставить поднос на стол, Юхан посмотрел ей прямо в глаза и сказал такое, что от неожиданности она чуть не выронила поднос:

— Чем ближе я подбираюсь к разгадке, тем сильнее они хотят меня убить.

— Кто, Юхан? Рассказывай по порядку, что с тобой случилось. Кто хочет тебя убить? Как ты вообще оказался у Лилья Вертена?

— Думаю, все дело в этой мистериальной жертве, — пробормотал Юхан, а потом, словно спохватившись, начал объяснять: — Я наполовину расшифровал текст на этой таблице. Все совершенно не так, как думает Симон. Это очень странная надпись. Если бы мне кто-то сказал, что нашел текст предсказания, я бы не поверил. Но по-другому его понять просто невозможно. Вот, смотри, что получается. — Он извлек из кармана брюк карандаш, развернул бледно-сиреневую салфетку, лежавшую на столе, и стал что-то на ней писать. Малин подсела поближе и увидела, что он воспроизводит уже знакомые ей значки рун, а под ними пишет какие-то слова. — Видишь, если согласиться с версией Симона Кольссена, — говорил Юхан, — то третье слово — “дерево”. Я в нескольких местах встречал именно такой значок, когда имелся в виду ясень. Дальше — “лодка”, потом — “сражение”. Если все так, хотя здесь как раз могут быть разные варианты прочтения, вот что у меня получается: “опять”, или “дважды”, дальше пока пропуск — здесь обозначено какое-то действие, смысл его: “дерево — сюда”. Возможно, “перенести”, или что-то в этом роде… Опять пропуск в несколько слов, потом слова “один” и “чистый”, над вторым я долго бился, но больше всего подходит именно “чистый”, затем эта самая “ритуальная жертва”, “причина” и “битва”. Дальше что-то опять о дереве, но это самый сложный кусок, мне его никак не удается разобрать. Но даже того, что есть, достаточно, чтобы понять: мы имеем дело с предсказанием. Я уверен в этом! И… — он осекся, наткнувшись на непонимающий взгляд Малин.

— Юхан, дорогой мой, все это очень интересно, но скажи, пожалуйста, причем здесь твое купание в заливе? Что вообще с тобой творится в последнее время?

— Ах, это… — он замялся, раздумывая, что ответить, но потом вдруг опять оживился: — Представляешь, я уже почти не боюсь. Привык. Мне теперь кажется, что со мной не может ничего произойти, не должно, понимаешь? Ну, то есть до определенного момента — ничего. Вот, например, вчера, когда на меня стала падать дверь у входа в метро — знаешь, чтобы на ночь перегораживать спуск под землю, такой большой железный щит сверху выезжает… Я смотрел на него и очень хорошо видел, как он приближается. Я даже мог представить себе, как он разрежет меня пополам, но страха не было, как будто это происходило не со мной. То есть я был уверен, что со мной ничего не случится — и действительно успел отскочить в сторону. Или это кто-то меня толкнул? Я не помню.

— Ты хочешь сказать, что вчера тебя чуть не разрезало пополам? — Малин никак не могла поверить, что эти слова ей не померещились.

— А позавчера я спускался по лестнице со скалы, уже не помню где, и подо мной подломилась ступенька, я до самого низа проехался на боку. Вот, видишь? — Он задрал свитер и показал изумленной девушке огромный черный кровоподтек на левом боку. — И до того… Со мной каждый день что-то происходит. И еще все время снится то же самое — несчастные случаи… Или эти странные сны, где я — ребенок и вокруг тоже дети. Они всегда плохо заканчиваются, эти сны. Так что когда меня не убивает, — по его лицу скользнуло подобие улыбки, — я понимаю, что это не сон.

— Господи, что ты такое говоришь?

— Скажи, — Юхан весь подобрался и заговорил как-то очень неуверенно, с опаской произнося каждое слово, — что ты знаешь об этом Йене Фредрикссоне?

Теперь настал черед насторожиться Малин.

— Что именно тебя интересует?

— Видишь ли, он вытащил меня сегодня из воды, спас, можно сказать. Я и вообще плаваю неважно, а в такой ледяной воде двигаться просто невозможно. Я бы точно утонул в трех метрах от берега, если бы не он. Но я не могу понять, как он там оказался?

— У него там стоит яхта. — Если бы не мокрые волосы Юхана и его патологическая неспособность ко лжи, Малин решила бы, что он выдумал все эти истории только для того, чтобы ее разыграть. Но она отлично знала интонации своего соседа и поэтому понимала: сейчас он убежден в том, что говорит. И этот кровоподтек на боку… И потом, откуда он мог бы узнать про Лилья Вертен?

— Ах вот как, понятно… А кто он вообще?

— Я же тебе говорила, аквалангист.

— Ну, да. Я должен быть ему благодарен, но, — по голосу Малин поняла, что Юхан решился высказать ей что-то очень серьезное, — мне кажется, все это неспроста. Он подсунул нам эту деревяшку и рядом со мной оказался не случайно.

— Ты что, совсем спятил?! — Малин вскочила из-за стола и заходила по комнате. — Причем здесь деревяшка?! Человек спас тебе жизнь, а ты подозреваешь его черт знает в чем! Может, он и дверь в метро на тебя уронил, и ступеньку подпилил, и квартиру поджег, даже не будучи с тобой знакомым? Или ты думаешь, он злой волшебник, что строит против тебя козни? — Пока девушка говорила, ее возмущение росло. Ей представился Йен, собирающий из конструктора город. Большего абсурда, чем то, что наговорил ей сейчас Юхан, она не слышала еще никогда. “Да и что это вообще за мистика?” — хотела произнести Малин, но вовремя остановилась, вспомнив, что происходило с нею самой в музее “Васы” еще совсем недавно.

— Ты права, конечно же, ты права, — торопливо бормотал Юхан. — Я страшно устал, и поэтому мне мерещится неизвестно что, всякая чертовщина. Прости меня, пожалуйста, тем более, он твой знакомый. Господи, в самом деле, что со мной происходит? — Он устало провел рукой по лицу, и вся злость Малин моментально прошла. Перед нею сидел измученный собственными кошмарами человек, которому она ничем не могла помочь. Бессмысленно сердиться на его предположения, какими бы нелепыми они ни были. Он уже жалеет о том, что сказал. Но что же делать? Малин вспомнила, как сама шарахалась от каждой тени в музее, как не могла избавиться от болезненных видений, подстерегавших повсюду.

— Как поживает Мимир? — спросила она, чтобы сменить тему разговора. Юхан уже вернулся в свою отремонтированную квартиру, и кот снова жил у него. Хотя, судя по нынешнему состоянию соседа, Мимиру лучше было бы пока оставаться у нее.

— Компенсирует полученный стресс избытком еды. Шерсть на ожогах уже отрастает.

— И все-таки что ты делал у залива? — не удержалась от беспокоившего ее вопроса Малин.

— Ну, я хотел развеяться, вот и поехал к природе. Подошел к обрыву чуть поближе и… Будто меня кто-то в спину толкнул, — Юхан снова помрачнел, и Малин пожалела, что вернулась к той же теме. Помолчав немного, сосед поблагодарил ее за чай, встал и пошел к выходу. — Поблагодари от меня еще раз Йена, пожалуйста, — произнес он уже в дверях.

Малин вспыхнула и кивнула.

Почему он так уверен, что она скоро увидит Йена? Девушка улыбнулась собственной мнительности: сейчас ее соседа занимают совсем другие вещи, и ему не до выводов о ее личной жизни. Зачем, кстати, он к ней заходил? Рассказать о том, что ему удалось расшифровать? Но это совсем не в духе Юхана — говорить о работе, которая не закончена. Нет, наверно ему просто некуда было больше идти. Малин вспомнила голос Улофа, у которого Юхан жил, пока его квартира ремонтировалась. Наверняка Улоф — предупредительный, доброжелательный человек, но вряд ли он готов поверить во все эти небылицы со снами и покушениями. Она единственная, кто мог его выслушать. А она…

Девушка уже направилась к двери, но, представив себе, как догоняет Юхана на лестнице или звонит ему в дверь, остановилась: что она ему скажет? Что вообще она может сделать, чтобы помочь ему? Кинуться на шею? Взять за руку и гладить его по голове, как маленького ребенка? Для него это означало бы полное поражение! Остается только ждать… Ждать чего?

Она медленно добрела до кресла и забралась в него с ногами, подтянув колени к подбородку. Ей стало зябко, и плед, который она набросила на себя, не грел — дрожь пробивалась изнутри. Впервые после смерти родителей Малин столкнулась с этим непереносимым чувством собственной бесполезности. Зачем нужно жить, если не можешь спасти от беды близких людей? Можно сколько угодно раз повторять себе, что судьба, одиночество и смерть у каждого свои — это не избавит от грызущей сердце тоски, не прогонит прочь страх, не сделает тебя сильнее. Малин давно знала про себя, что плохо обучена каким-то специальным кульбитам мысли и совести, которые превращают ребенка во взрослого человека и позволяют достойно пережить трагедию, чтобы двигаться дальше. Если с Юханом что-то случится, ей будет не избавиться от вины за собственное бездействие.

Что он рассказывал? Если бы Малин услышала эти истории от кого-нибудь другого, то сочла бы их бредом воспаленного воображения. Но она слишком давно и хорошо знала Юхана, чтобы не понимать, что он говорил правду, пусть в нее и трудно поверить. Совпадения? Никогда в жизни она не слышала, чтобы кого-нибудь преследовали подобные совпадения. Бред, мистика, чертовщина, но Малин верила, что ее соседу действительно угрожает серьезная опасность. От кого она исходит? Странные слова насчет Йена никак не шли у нее из головы, заставляя сомневаться то во всем, что наговорил Юхан, то еще хуже — в том, что она знала о Йене.

Задремавший за столом старик проснулся от боя часов. Пробуждение не принесло облегчения. Где-то под веками осталось видение из тяжелого, словно бы чужого сна: в сером, смутном тумане — не тумане даже, а мглистой ледяной взвеси — мечутся страшные тени, заслоняя бледный свет, а из непроглядного сумрака смотрит знакомая львиная голова. Вот тяжеловесный нос корабля приблизился вплотную, так что можно различить резные фигуры по бортам — в точности как те, что он рисовал накануне, но что-то в них неуловимо изменилось… Корабль словно бы ожил, римляне грузно переступают с ноги на ногу, очнувшись от смертного сна. Буреус видит, что нависшее над ним днище состоит из какой-то слоистой трухи. Чешуйки трутся друг о друга, издавая треск, непереносимый для уха… Он ужаснее звуков битвы, стонов раненых и воя ветра, разрывающего небеса! А с верхних палуб вторит пронзительно-тоскливый хор, и то, что кроется за его звуками, недоступно пониманию: так петь не может ни одно живое существо. И Буреус с ужасом замечает, что римляне прислушиваются к этим звукам, а вот уже они начинают вплетать в этот потусторонний хор и свои голоса. Господи, твоя сила! Избави от демонов!

Но видение не проходило. Стало быть, эти тени с корабля — старше, главнее Всеблагого и Милосердного? Ужас не давал ученому продохнуть и не позволял отогнать от себя эту невозможную мысль. И тогда страшная догадка пришла на смену видению. Старик застонал: он же сам записывал за рассказчиком стих, в котором содержалось предсказание. Как он всегда восторгался поэзией безвестных скальдов, чья фантазия породила столько миров и чудищ! И вот одно из этих чудищ перед ним. Нагльфар, корабль мертвецов, пришел, чтобы приблизить конец мира и гибель богов!

Догадка рассеяла призраки сна: корабль, льдистая вьюга, шум сражения, несущийся отовсюду, растаяли, как комки снега, брошенные в кипяток, и предметам в комнате стали возвращаться привычные очертания: вот стол с эскизами, вот портрет Густава Адольфа, собственноручно пожалованный королем старому учителю, вот свеча, оплавленная почти до основания. То, что он только что видел, — морок, дремотное видение… Но озноб не проходил. Буреус подумал, что заболевает, а кто знает, чем в его возрасте может обернуться обычная простуда?

Позвав слугу, с его помощью старик добрался до постели. Слуга принес горячего вина, приложил к зябким ногам ученого грелку, укрыл его двумя одеялами, но дрожь не унималась, а в темном пологе над кроватью все мерещились тени из им самим записанных сказок. Нет, это не сон, не сказки, нашептывал ему настойчивый голос внутри, это истинная правда — все живое должно погибнуть.

В тяжелом полузабытьи старик лихорадочно искал способ предотвратить беду. Он уже не сомневался, что сумасшедший крестьянин, которого он вечером выпроводил ни с чем, хотел предупредить его и, может быть, знал, где искать спасение. Буреус корил себя за то, что не сумел понять его слов: королевская дубовая роща, “могучий ясень среди дубов”… А крестьянин говорил о дереве, что срубили для “Васы”, и это дерево — верхушка Мирового Древа. Построенная из него лодка превратится в Нагльфар — вот что хотел сказать ему этот человек, и Буреус должен был понять его, он единственный, кто мог понять… Но крестьянин сгинул с порога его дома и унес с собой знание, за которое ученый уже готов был отдать все. И где искать его теперь?

Но он должен найти выход. Невозможно, чтобы красавец “Васа”, гордость королевского флота, отправившись к чужим берегам, однажды вернулся, неся с собой смерть и разрушения. Думай, старик, думай, тебе никто больше не поможет. Как найти вечный ясень в бесконечных рядах бревен и обструганных досок? Лесорубы — те не распознали ничего необычного, спилили дерево, верно, приняв его за дуб. Значит, древесина его не похожа на обычный ясень? Неужели придворный ученый опустится до того, что позовет на помощь колдунов-язычников из глухих деревень? Ведь если об этом прознают духовные власти, его не спасет и сам Густав Адольф. Но чего ему, старому человеку, страшиться? Умрет он в тиши своей спальни от десятка болезней, что мучают его все более жестоко, или в застенке — какая разница! Почет, позор — их не унесешь с собой в могилу!

…Но есть ли теперь колдуны? В сказания языческих времен не верили даже те, кто, закатив глаза, нараспев читал ему длинные саги о похождениях богов и героев. Или старались его убедить, что не верят? Ведь откуда-то взялся этот крестьянин. В любом случае на поиски понадобится время, а корабль через два месяца будет спущен на воду.

Лихорадка не давала сосредоточиться, воскрешая в памяти старика то образы старинных лодок викингов, то вид заснеженного дремучего леса, то отрывки из посланий старинных приятелей, в которых описывались бесконечные интриги королевских дворов Европы. Все это не то, что нужно, пустяки, захламляющие любую, даже самую достойную жизнь. Вот письмо из Копенгагена, от старика Гуттенхаймера, немца, давно осевшего во Франции. Сообщает о небывалом событии в датском флоте — скоро спустят на воду двухпалубное судно. Два ряда пушек! Так себе моряки, а всех опередили! Буреус вспомнил меткие немецкие выражения из письма приятеля — попадись они на глаза датчанам, Гуттенхаймеру не сдобровать. Бравируя своими шуточками, немец демонстрировал Буреусу высшую степень доверия, а заодно и хвастался: меня здесь ценят настолько, что мои письма не читают.

Но и это суета, суета. Что еще было в письме? Да, двухпалубный корабль. Если сообщить об этом Густаву Адольфу, он, конечно, пожелает и у себя завести что-нибудь подобное. Пока чертежи изменят, пока заново начнут строить — у него будет время найти крестьянина. Но… Король нетерпелив и сумасброден — он может потребовать, чтобы изменения делались срочно. Два корабля поменьше вот-вот будут готовы, а “Тре Кронор”, копию августейшего “Васы”, предполагается спустить на воду несколькими неделями позже самого “Васы”. Как быть? Старик чувствовал, что время ускользает от него. Неизвестно, доживет ли он до завтра… Но, может быть…

Память ученого прочна, как камень. Ему не составило труда вспомнить чертежи Хибертссона и его пояснения об остойчивости, величине груза, расчетной силе ветра. А если добавить высоты и опустить нижнюю палубу… Нет, не выходит, из остова “Васы” уже не получится двухпалубный корабль, пригодный для хождения по морю. Братья-голландцы, конечно, мастера, но ведь не боги, чтобы изменить законы природы. Отказаться они не посмеют, а это значит — когда флагман сойдет на воду, он погибнет, не успев причинить страшной беды. Если повезет, то никто не пострадает — “Васу” будут обкатывать самые опытные моряки, которые, без сомнения, сумеют спастись.

Лихорадка не отпускала придворного ученого, и его мысли то и дело прерывались странными картинами: битва, огромные рычащие звери, сотрясения водной глади. Избавившись от бреда, Буреус вновь и вновь принимался за расчеты. Собравшись с силами, он крикнул слугу, велев подать в постель перо и бумагу.

Письмо получилось кратким, но старик чувствовал, что, начни он соблюдать все принятые формальности, может не успеть с главным… Поставив подпись, он отдал бумагу слуге и почувствовал, что силы его кончились.

Йен позвонил утром, застав ее перед уходом в театр. Этого звонка Малин ждала со вчерашнего вечера — после того, как закрыла дверь за соседом. Чтобы не ставить Йена в неловкое положение, заставляя его рассказывать о спасении Юхана, она сразу же сообщила, что уже все знает.

— А вода была очень холодной? — спросила девушка, передав благодарность Юхана. Но Йен, похоже, в этом не нуждался.

— Достаточно холодной, но я звоню не для того, чтобы получить от тебя приз. Твой приятель, пока я вез его домой — зайти ко мне он наотрез отказался, хотя купание и грозило ему воспалением легких — так вот, он рассказал мне много очень странных вещей… Я решил, что тебе нужно знать об этом. Ты ведь понимаешь, что он болен? — В голосе Йена не прозвучало и тени сомнения. — Тогда зачем ты ему подыгрываешь? — продолжал он, хотя Малин и не ответила на вопрос. — Мне кажется, он неплохой парень, но если будет продолжать в том же духе, то совсем перестанет себя контролировать и это кончится плохо.

Вот так сюрприз. Юхан не говорил ей, что успел что-то рассказать Йену. В другой ситуации Малин взбесил бы поучающий тон, которым с ней разговаривали, и то, что кто-то берется давать ей советы, как вести себя с другом детства. Но сейчас она растерянно молчала. Ведь не могла же она сказать Йену, что в ее собственных снах поселился какой-то старик, который ведет себя так, словно это он — настоящий, а она лишь подглядывает за ним в щелочку…

— С Юханом действительно в последнее время происходит что-то странное, — осторожно заметила она. — Его буквально преследуют несчастные случаи. Но, понимаешь, он не всегда был таким… — она замялась, подбирая слово, — впечатлительным. Ты же сам слышал — он вполне разумно рассуждал обо всем, что касалось надписи, во всяком случае, куда более здраво, чем Симон.

— Ну, знаешь ли, можно быть абсолютно нормальным в одних вещах и совсем ненормальным — в других. Значит, у него это прогрессирует?

— Что он рассказал про меня? — Кажется, в разговорах с Йеном у нее стало входить в привычку отвечать вопросом на вопрос.

— Он говорил, что ты привела его в музей “Васы” и с тех пор его жизнь состоит из одних несчастий. Правда, тебя он в этом не обвиняет.

— Он говорил что-то еще?

— Да, — неохотно ответил он. — Юхан говорил, что химеры вначале преследовали тебя, а теперь это передалось ему, как заразное заболевание.

Ироничный тон, которым это было сказано, подействовал ей на нервы. Оправдываться перед Йеном она не собиралась.

— Ты ничего не знаешь про Юхана и ошибочно полагаешь, что видишь меня насквозь. Все гораздо сложнее. Я не ставлю спектакль о гибели “Васы”, я придумала это объяснение специально для тебя. И вообще, — Малин не ожидала, что скажет это, — Юхану снятся кошмарные сны, такое бывает от усталости, а я… Я иногда брежу наяву и вижу то, чего нет и быть не может. — Чувствуя, что вот-вот заплачет, девушка, даже не попрощавшись, опустила трубку на рычаг.

Но плакать и жалеть себя — это так глупо! Малин сделала несколько глубоких вдохов и посмотрела в окно: блеклые утренние краски не прибавляли интереса к жизни, но в их обрамлении все казалось менее существенным: люди расходятся, отказываются понимать друг друга, каждый заперт в собственном одиночестве… Нелепо было ждать, что из детской игры в конструктор получится что-то серьезное, так уж лучше расставить все точки над “i” сразу, пока она не успела привязаться к этому человеку и выдумать себе новую любовную галлюцинацию, какой, по сути, был Бьорн. Она лишний раз убедилась, что живет в выдуманном мире. Многие сходят с ума и даже не замечают этого. То, что она знает о себе правду, — хорошо. Может быть, еще не все потеряно.

Бледно-серое небо в едва заметных разводах казалось Малин удивительно пустым. Оно представлялось ей бесконечными километрами пространства, в котором ничего не происходит, потому что ветер остановился и не гонит больше караваны облаков, и время тоже остановилось. Жизнь снова становилась плоской — другое измерение, на несколько дней принявшее Малин, исчезло и словно оставило ее нарисованной карандашом на тетрадном листе.

Отойдя от окна, она сделала несколько глотков апельсинового сока и стала собираться на работу.

Без Кристин дело шло плохо. Каждый раз, когда она уезжала на гастроли со своей труппой — а только за последний месяц такое случалось трижды, — Малин чувствовала, что начинает ходить по кругу. Взаимопонимание с участниками спектакля, которого удавалось достичь после длительных совместных усилий, вдруг исчезало — будто бы она была иностранкой, оставшейся без переводчика. Репетиционный зал превращался в каторжные галеры, и Малин даже вздыхала с облегчением, когда утренние часы, отведенные на “Мед поэзии”, заканчивались и надо было идти на репетицию к Бьорну — повторять надоевшую “Жозефину”. К счастью, в его новой постановке — а это был, ни много ни мало, “Декамерон” — Малин отводилась очень скромная роль — пять минут на сцене, не больше.

“Мыслящее тело” — теперь она с горькой иронией вспоминала добродушную усмешку одного из своих первых учителей сценического движения. Он тогда не уставал повторять, что актеру неплохо бы иметь еще и мыслящую голову А уж режиссеру-постановщику без нее не обойтись никак. Интуиция часто выручает исполнителя, но того, кто этим исполнением руководит, — вряд ли…

Малин внимательно наблюдала за тем, как вел репетиции Бьорн: как и в какой последовательности он объясняет, какие психологические приемы использует. Ничего особенно хитрого, но были вещи, которые ей давались с трудом: резко оборвать начавшего рассуждать артиста, едкой шуткой прекратить болтовню двух танцовщиц. И зачем только она дала Кристин втянуть себя в эту авантюру?! Совершенно очевидно, что из Малин, как ни старайся, руководитель не получится.

За четыре часа, которые длилась сегодняшняя репетиция, она устала так, словно проработала целые сутки напролет — и все потому, что пыталась научиться у Бьорна режиссерскому ремеслу. Их личный разрыв Малин перенесла достаточно легко, во всяком случае, легче, чем ожидала. “Ведь и вправду ничего страшного не произошло, — говорила она себе. — Сначала людям кажется, что они любят друг друга, потом оказывается, что это не совсем любовь, или даже совсем не любовь… Но не становиться же им по этой причине врагами”. Как профессионал, Бьорн вызывал у Малин уважение — никаких личных выпадов во время работы, со всеми одинаково вежлив и внимателен, но и расслабиться не дает. Ей бы так! Как постановщик, он не вызывал в девушке ничего, кроме скуки, все, что от него можно было ожидать, она знала наперед, но вот его умение управлять… Малин окончательно пала духом — и сама ее идея, и то, какой вид постановка имела сейчас, уже казалось ей сплошным дилетантством.

С этими мыслями она шла по Хаменгатан, не замечая, что движется в направлении, противоположном вокзалу. Только у Галлериана, хищно хлопавшего стеклянными дверями, впуская и выпуская посетителей, она обнаружила свою ошибку и, развернувшись, торопливо зашагала назад.