Танец страсти

ГЛАВА 2

Среди деревьев показался просвет, и Малин увидела большую коробку современного здания. Она бывала в этой части острова, Галарпаркене, всего пару раз, но не узнать музей “Васы” было невозможно — хотя бы по тому количеству туристических автобусов, которые его окружали. Несколько лет назад открытие этого музея стало чуть ли не самым шумным событием года. Музей каждый день показывали в новостях, а главный экспонат, старинный корабль, был изображен на салфетках доброй половины кафе в центре Стокгольма. Ажиотаж был таков, что даже театральные снобы, обычно утверждавшие, что им нет дела до всего остального мира, оживленно обсуждали загадочную историю затопления корабля в семнадцатом столетии.

Малин так и не поняла, в чем, собственно, заключалась загадка: “Васа” был неудачно спроектирован, поэтому не проплыл и километра, унеся с собой на дно пятьдесят человеческих жизней. Значит, мастерство строивших его голландцев сильно переоценивали триста лет назад, вот и все. И когда театральная компания отправилась осматривать отреставрированный корабль, Малин не пошла — к тому времени по телевизору уже показали все закутки и корабля, и музея, но особое внимание при этом почему-то уделяли ресторану.

Перед глазами Малин вновь появилось серое лицо человека, привязанного к дереву. Какая мрачная картина… Вместо того, чтобы развеяться, она, похоже, окончательно испортила себе день. Может, все-таки посмотреть музей? Малин стала припоминать то, что о нем знала: полумрак, рассохшиеся деревянные фигуры, загадочная атмосфера… Корабль, словно дерево, вокруг которого по чьей-то прихоти возвели строительные леса, пронизывает все этажи насквозь: уходит килем под землю и прорастает к последним этажам тремя массивными мачтами. Вряд ли это зрелище способно кого-нибудь развеселить. Но, во всяком случае, хуже уже не будет.

Высокая стеклянная дверь музея выглядела почти зазывно. Так и должно быть, усмехнулась девушка, все-таки “Васа” — главный аттракцион на острове, а может быть, и во всем городе. Миновав многочисленные переборки, отделяющие вход от основного зала, Малин неожиданно оказалась в огромном аквариуме — во всяком случае, таким было ее первое ощущение: прозрачные стены здесь были всюду. Присутствие немногочисленных посетителей в этом стеклянном пространстве почти не ощущалось, и Малин даже подумала, что кроме нее здесь никого нет.

Странно, но корабль она заметила не сразу — он словно придвинулся к девушке, прежде дав ей почувствовать себя одинокой и незащищенной в бескрайнем поле наземного этажа… И лишь после этого угрюмо навис над нею всей своей темной резной поверхностью.

Малин подумала, что архитектор, проектировавший музей, наверняка когда-то делал декорации в театре — чем еще объяснить такие театральные эффекты? И тут же она вновь ощутила, как на нее накатывает неприятное оцепенение, предшествовавшее недавней фантазии. Чтобы избавиться от него, девушка быстро пересекла холл и вплотную подошла к ограде, за которой пол обрывался, уступая место сумрачной махине корабля.

Казалось, “Васа” не просто загораживал солнечный свет, проходивший сквозь прозрачный, похожий на витрину фасад музея — он словно сам распространял вокруг себя темноту. Судно было подсвечено: все детали, трещины в досках, украшения на дулах муляжных пушек были видны совершенно отчетливо, хотя от ограды, возле которой стояла девушка, до борта корабля оставалось приличное расстояние. Но законы физики словно бы не действовали здесь, уступив место каким-то другим, неизвестным законам. Малин видела все предметы вокруг себя, но ей казалось, что она утратила способность ориентироваться в пространстве: вот сейчас она оторвет руки от ограды и полетит вниз, где под килем корабля сгущается мрак, — взглянув туда, она почувствовала приступ дурноты и крепко схватилась за ограду.

Некоторое время она шла вдоль ограды, держась за нее и оставляя справа от себя какие-то стенды, все больше напоминавшие ей передвижные задники из спектакля по пьесе Тома Стоппарда[3]. Когда ограда кончилась, Малин остановилась там, где начинался спуск на этаж ниже. Указатель гласил, что там располагаются временные выставки. Чувство дурноты, охватившее девушку, отступило так же быстро, как и появилось.

Малин оглянулась на “Васу”. Отсюда можно было лучше рассмотреть весь корабль: открывался еще один ярус орудийных окошек и округлый бок, который, должно быть, располагался ниже ватерлинии. Вместо угрожающе растущего из пола чудовища перед Малин теперь был обычный старинный галеон, подобный тем, что она видела в учебниках истории.

Как много все-таки зависит от точки зрения, подумала она и вспомнила миниатюрные модели судов, которые ее сосед по дому Юхан, помешанный на морской истории, хранил в прозрачных пластмассовых коробочках. Заходя к Юхану в гости, Малин часто рассматривала его коллекцию, и ей всегда хотелось спустить эти стройные суденышки на воду, чтобы проверить, так ли они хорошо плавали, эти шхуны и фрегаты. Но стоило только взять продолговатую коробку с моделью в руки, как Юхан торопливо отбирал ее и засовывал куда-нибудь повыше, докуда Малин было не достать. И девушка, прекрасно зная, что имеет на соседа неограниченное влияние, не решалась потребовать от него такой большой жертвы.

Что ж, та двухпалубная модель, которая была сейчас перед нею, оказалась неудачной… Малин живо представила себе, как коронованный владелец “Васы” капризно морщится, узнав, что его самая большая игрушка утонула.

Она решила не спускаться вниз — обойти корабль со всех сторон можно было только на том этаже, где она находилась сейчас. В витрине справа располагались куклы в одеждах семнадцатого столетия. Точь-в-точь как в театре, отметила про себя Малин и пошла налево — туда, где резная корма “Васы” нависала почти над самой головой.

Несколько ярусов резных фигур на корме корабля выглядели головоломкой, и разобраться в ней мог только посвященный. Впрочем, о смысле некоторых статуй Малин догадывалась: величественный мужчина, которого коронуют два гигантских грифона, — это, вероятно, заказчик корабля, Густав II Адольф. Не составляло труда узнать и два герба — династии Васа и национальный шведский над ним. Персонажи, находившиеся ниже, видимо, были взяты из античной мифологии, во всяком случае, несколько мужских фигур были определенно в римских доспехах.

Малин подошла поближе. Теперь ей были хорошо видны херувимы, поддерживающие герб королевской династии, а также воины по бокам от них. В отличие от своих соратников на нижних ярусах, эти шестеро воителей носили европейскую одежду — их оружие и шлемы относились ко времени постройки корабля. И в них не было той эпической картинности, которая обычно отличает аллегорические статуи. Малин видела усталые человеческие лица, и ей казалось, что из глубоких теней, которые образовывали впадины под шлемами, на нее устремлены грустные взгляды. Рассеянный свет оставлял глянцевый след на деревянных статуях, и невозможно было поверить, что они три века провели в воде.

Средний воин справа указывал рукой вверх, средний воин слева — вниз, и каждый из них держал в другой руке по свитку. Приглядевшись, Малин смогла прочитать, что в обоих свитках написано “смотри”. Она проследила направление руки правой статуи. Сначала девушка решила, что она указывает на Густава Адольфа. Но, мысленно продолжив линию руки, обнаружила, что та упирается в одну из небольших скульптур, поддерживающих грифонов вокруг короля.

Таких фигурок-масок на корме было множество. Они не походили на остальные статуи, как непохожи на благообразных святых химеры под куполом готического собора. Гримасничающие человеческие лица, карикатурные изображения животных расползлись по всей корме, прячась друг от друга за однообразными фигурами римских воителей. Волк, подставивший спину грифону, яростно вгрызался в большой шар под ногами короля. Он был меньше центральных фигур, но стоило Малин обратить на него внимание, как волк надолго приковал ее взгляд. Он словно обращал к ней свой злобный оскал, и девушка боялась отвести от него глаза, как от живой разъяренной собаки. В этой деревянной фигуре было что-то, что вызывало безотчетный страх и вместе с тем заставляло неотрывно следить за нею. Словно вот-вот что-то должно случиться, а стоит отвернуться — и все непоправимо изменится.

Почувствовав озноб, словно от внезапного сквозняка, Малин оглянулась. Все было по-прежнему: стенды с набранными крупным шрифтом текстами, повествовавшими о людях в высоких шляпах, чьи портреты висели тут же; рассохшиеся кусочки дерева, которые были когда-то фрагментами скульптур… У нее за спиной не было никаких дверей, откуда мог подуть ветер.

Нижний ряд, на который показывал второй воин-европеец, казался более ветхим, чем остальные. Все фигуры здесь были повреждены, а у некоторых одежда и даже сами позы лишь угадывались. И было в них что-то такое, что совсем не соответствовало всей парадной претенциозности “Васы” — то ли эта потрепанность, то ли уныло опущенные головы статуй. Если воины на верхних ярусах флагмана выглядели отправляющимися в поход, то эти были солдатами, вернувшимися из похода, в котором им пришлось перенести немало лишений. Малин пыталась представить себе, были ли они усталыми победителями или разочарованными побежденными. Ей казалось, что в их облике скрывается что-то очень важное, и ей обязательно нужно это понять…

Она вгляделась в мужскую фигуру, которая утратила большую часть своей экипировки, так что стало невозможно определить, к какой эпохе она относится. На глазах мужчины была повязка, придававшая всему облику странно-отрешенное выражение. Удивительно, но в руках статуи сохранились тонкий лук и изящная стрела. Судя по позе скульптуры, тетива лука была натянута, невидящий мужчина вот-вот должен был выстрелить… Но куда же он попадет?

Малин проследила направление — стрелок целился в фигуру, стоявшую в полуметре от него и вырезанную из более светлого дерева. Казалось, что этот обреченный случайно очутился на корме военного корабля. Кто же он? — подумала Малин. В руке у фигуры был цилиндрический предмет, напоминавший свиток, а на голове — легкомысленный венок. Мягкие складки длинной одежды явно не подходили для боя, а лицо мужчины выражало ту же грусть, что и вся фигура его будущего убийцы.

Малин не слишком разбиралась в скульптуре, но она ясно понимала, что перед нею было что-то уникальное, не похожее на все те статуи, которые она видела раньше. Про эти фигуры можно было сказать, что они кажутся живыми, но не из-за человеческих поз или, тем более, человеческих пропорций. И не потому, что, находясь в тени корабля, они заставляли зрителя многое домысливать. Дело в том, что живыми девушке показались сами куски дерева, со всеми их неровностями и неправильностями… Неподвижность фигур ничуть не противоречила странной жизни дерева, из которого они были вырезаны неизвестным мастером.

Что символизировали эти две странные фигуры среди величественных императоров, львов и римских воинов? Кто был вырезавший их мастер? Может быть, ему неведомым образом открылось, что трехмачтовый исполин не успеет отойти от родных берегов и, унеся под воду полсотни человеческих жизней, на триста лет найдет себе пристанище на дне залива?

Поразительнее всего было то, что в полумраке, окружавшем нижнюю часть кормы, тоска и обреченность, начертанные на лицах обеих статуй, не просто угадывались — они были абсолютно явственны. Как будто дерево фосфоресцировало, высвечивая из темноты самые важные черты. На минуту девушке представилось, как эти светящиеся контуры по ночам вырисовывались на поверхности воды и рыбаки пугались их, недобрым словом поминая нечистую силу. Рассказывали, что еще несколько десятилетий после своей гибели “Васа” был виден под водой и несколько смельчаков в конце семнадцатого века совершили успешную экспедицию на корабль, сняв с него большие чугунные пушки. Потом статуи стали светиться, указывая дорогу к затонувшему судну, но уже никто не откликался на их призыв.

Малин совершила усилие, останавливая собственные фантазии. Не слишком ли много мистики для одного дня: беззвучный балет, теперь корабль?.. Похоже, его резные украшения слишком пришпорили ее неуемное воображение. Этак скоро она перестанет отличать собственный вымысел от реальности и окажется в клинике для умалишенных!..

Временами девушке приходило в голову, что кто-то может считать ее богатое воображение не совсем нормальным. Она не решалась рассказывать обо всем, что придумывала, даже Бьорну. Однажды, услышав от Малин, что она видит, как все было сто лет назад в маленьком квартале близ гавани, он уже советовал ей проконсультироваться у хорошего “специалиста”…

Она нажала кнопку лифта, чтобы подняться на предпоследний этаж музея. Судя по плану, оттуда был выход к морю и причалу, где желающие могли взойти на борт двух кораблей начала нынешнего века. Малин не понимала, какое отношение эти два корабля имеют к “Васе”, но раз уж она отправилась в музей, так почему бы не посмотреть сразу все?

Лифт поднял ее наверх вместе с четырьмя японскими туристами. Двери бесшумно разъехались, и тут Малин обнаружила, что, наверное, не поняла того, что было на плане. Очевидно, выход на пристань находился этажом ниже, а здесь находилась только большая подсвеченная карта и множество пояснений к ней. Подробности навигации в семнадцатом веке оставили девушку равнодушной, и она уже стала оглядываться вокруг в поисках ведущей вниз лестницы, когда заметила, что налево от лифта есть какой-то узкий проход. Японцы изучали морскую карту, водя по ней пальцами и оживленно переговариваясь, и, кажется, не собирались покидать помещение. Малин прочитала на указателе: “Изобразительный язык власти”. Может быть, там она найдет объяснение поразившей ее трагической пантомиме?

Несколько первых стендов повествовали о том исключительном значении, которое Густав Адольф придавал украшению корабля. Вместе с двумя своими учителями он сам принимал участие в разработке эскизов. Малин стала искать список фигур и толкования к ним. Для этого ей пришлось обойти почти весь балкон, который образовывал этаж. Большая схема изображала корму, под каждой сколько-нибудь значительной фигурой стояла цифра, а пояснения давались внизу.

К своему разочарованию, Малин увидела, что весь загадочный нижний ряд кормовых украшений обозначен одной-единственной цифрой. В пояснении говорилось: “На нижней галерее, охватывающей заднюю часть кормы, изображен ряд римских солдат. Большинство скульптур находится в плохом состоянии, они (все, кроме одной) были вырезаны из липы, которая значительно мягче других использованных сортов дерева. Всего фигур двадцать восемь, одна отсутствует. На воинах римское оружие нагрудного типа — античные мотивы были широко распространены в изобразительном искусстве Ренессанса”.

Выражение “оружие нагрудного типа” позабавило Малин, но все-таки ей было жаль, что она не откроет так взволновавшей ее загадки. Она еще раз внимательно вгляделась в схему — но там вообще не было фигур, которые она так пристально изучала десять минут назад! Она точно помнила, где они должны быть: стрелок с завязанными глазами находился слева, локоть даже немного выступал за край кормы, а его загадочная жертва — рядом… Там, где на схеме место, указывающее на отсутствующую, двадцать восьмую, фигуру.

Сначала Малин подумала, что это какая-то неточность. Судя по рисунку, все воины были похожи друг на друга, как доски одного забора: их руки опущены или прижаты к груди, а все выступающие части были разрушены водой — так написано в пояснении. Девушка вспомнила, какой динамичной была фигура с завязанными глазами, как много деталей на ней удалось разглядеть. Ничего общего с римскими истуканами на картинке! Хотя, конечно, эти больше походили на скульптуры, триста лет пролежавшие в воде.

“Да что же это такое? Неужели мне все это привиделось и я действительно схожу с ума?” — подумала девушка. И, словно в подтверждение этой мысли, комната внезапно поплыла у нее перед глазами… Сопротивляясь нахлынувшему ужасу, Малин кинулась к ближайшему лифту. К счастью, двери лифта сразу открылись, и через минуту она уже была внизу.

Первое, что она увидела — улыбающееся лицо малыша лет пяти, сидевшего за большим цветным дисплеем. Эта картина составляла разительный контраст с мрачным видом днища корабля за спиной ребенка, и Малин не сразу сообразила, в чем дело: она проехала первый этаж и теперь оказалась под землей, почти на уровне киля. Яркие плакаты приглашали посетителей во всех подробностях рассмотреть корабль на экране компьютера, но Малин вовсе не хотелось здесь задерживаться. Сам “Васа” казался могущественным угрюмым великаном, способным раздавить любое неугодное ему существо. Малин с сомнением смотрела на удерживающие корабль подпорки: они были такими хрупкими… А что, если корабль завалится на бок?..

Подавив неприятное ощущение, она быстро пошла к лестнице. На верхнем, наземном этаже разновозрастная стайка детей, не слушая экскурсовода, возилась со своими томагочи. Стараясь больше не смотреть на корабль, Малин, с часто бьющимся сердцем, поспешила к выходу из музея.

По дороге домой у девушки внезапно появилось чувство, что за нею кто-то следит. В наступавших сумерках она спиной чувствовала чужой взгляд и поминутно оборачивалась. Но в аллеях парка, а потом на улицах, по которым она катила велосипед, не было ничего необычного. Редкие прохожие торопились по делам, кое-где попадались влюбленные парочки. Компания молодежи, очевидно студенты, шумно вывалилась из дверей кафе. Никому из них не было дела до Малин.

Как-то вдруг сделалось темно; на проспектах зажглись огни реклам и вывески ночных развлекательных заведений. Обычно Малин не обращала никакого внимания на развязных мужчин и легкомысленных девушек с вывесок, но сейчас их взгляды почему-то пугали ее.

Она вбежала в подъезд и захлопнула за собой дверь.

В эту ночь Малин долго не могла заснуть, перебирая и заново перемалывая ядовитые отходы прошедшего дня. Этот утренний скандал с Бьорном… Только подумать — сколько времени она провела, исполняя роль в дешевом водевильчике, и была вполне довольна своим положением! Мысль о собственной глупой доверчивости показалась настолько обидной, что слезы безудержно хлынули из глаз.

Происшествие в театре, с которого все началось, было до отвращения банальным. “Если бы я увидела это в кино, то, наверняка, решила бы, что у сценариста плохо с фантазией, к тому же героиня непроходимо тупа и наивна… Просто слепая идиотка!” — думала Малин, ворочаясь в постели.

Утренняя репетиция не задалась с самого начала. Бьорн вел себя с нею нарочито пренебрежительно. Такой тон мог вызвать бешенство даже у более спокойного человека, чем Малин. Накануне вечером они крупно повздорили. Виноват в ссоре был Бьорн — уж это точно. Сидя за стойкой маленького бара, того, что рядом с их театром на Мастер Самуэльсгатан, они, как обычно, обсуждали будущий спектакль. Такие разговоры повторялись каждый вечер, по крайней мере, пока постановка не была готова окончательно, но иногда споры продолжались и тогда, когда уже ничего изменить невозможно.

У Бьорна был серьезный козырь, которым он не стеснялся пользоваться, — образование. Ее горячие рассуждения он выслушивал снисходительно и только затем, чтобы потом сквозь зубы процедить: “Дилетантизм”. Этот аргумент каждый раз действовал на Малин, как холодный душ — она умолкала, даже не пытаясь возражать. А Бьорн, как ни в чем не бывало, спрашивал: “Ну, а дальше?” — и этим окончательно ставил ее в тупик. Она умолкала, а он сердился — нет уж, теперь договаривай, у тебя ведь, кажется, были какие-то претензии? Его настойчивые вопросы продолжались до тех пор, пока она, устав молчать, не говорила ему примирительно, что, конечно же, у него хороший вкус и он сам знает, что делает… И так — каждый вечер.

Но Бьорн редко позволял себе расходиться при посторонних — дожидался, пока они окажутся одни, например, у нее дома. А вчера устроил ей сцену прямо в баре.

Они сидели на высоких табуретах и потягивали пиво. Обычно Малин нравился своеобразный уют, который царил в этом маленьком баре, несмотря на то, что народу здесь бывало много и маленький зальчик часто тонул в клубах табачного дыма, с которым был не в силах справиться старый кондиционер. Слабые светильники под потолком освещали только стойку бара и цветные картинки по стенам, а лица посетителей скрывались в мягком полумраке. Тихая музыка не заглушала звонкие голоса подростков, что галдели, тесно окружив столик в другом конце зала. Но даже в этом гомоне угнетающая тишина, которую распространял вокруг себя Бьорн, была отчетливо ощутима. Малин тоже молчала. Ворот ее водолазки неприятно щекотал вспотевшую кожу. Пена в стаканах уже осела, а светлое пиво стало горчить, и она больше не могла заставить себя сделать хотя бы один глоток.

Малин хотела предотвратить неприятную сцену, но своим внезапным молчанием сделала только хуже: Бьорн, как набравший скорость эшелон, уже был заряжен энергией раздражения и, не встретив преграды, сразу же понесся во весь опор:

— Что это ты вдруг замолчала? Уже высказала все свои бредовые фантазии? Тебя должен слушать не я, а психиатр. Хочешь, порекомендую одного? Он поможет. Я даже готов оплатить его счет.

Конечно, это была лишь вспышка с его стороны, но Малин отшатнулась, словно он ее ударил. Терпеть это и дальше было невозможно. Едва не опрокинув бокал с недопитым пивом, она соскочила с табурета и не оглядываясь бросилась к выходу. По пути она налетела на знакомую девушку-официантку и услышала голос Бьорна, который обращался к той как ни в чем не бывало:

— Гречер? Прекрасно выглядишь сегодня! Мне, пожалуйста, еще пива…

Поздно вечером она ждала его звонка — каких-то объяснений, оправданий. И уже почти готова была простить эту дикую выходку — Бьорн страшно устает в последнее время, а она и в самом деле не способна себя сдерживать, постоянно допекает его своими советами.

Но он не позвонил… А утром, как будто предчувствуя беду, Малин не торопилась идти в театр, опоздала минут на десять и получила нагоняй от бдительной администраторши. День был ужасным — и экзерсис, и репетиции казались ей этапами какой-то изощренной казни. В одном из перерывов Бьорн, словно впервые заметив ее присутствие, ласково заулыбался ей. Подойдя поближе, он стал вполголоса рассказывать, как терзается тем, что наговорил вчера, и в конце концов предложил сходить вечером в ресторан.

Казалось бы, после такого покаяния Малин должна была испытать облегчение, но нет — она всеми силами желала, но уже не могла поверить в искренность Бьорна. При ссорах каждый раз звучали все более резкие слова, а извинения делались все более формальными. Она выслушала его монолог, словно превратившись в автомат. Потом это отразилось на ее движениях: танцуя, она продолжала чувствовать себя автоматом, способным двигаться только по строго заданной программе… Так продолжалось до тех пор, пока она с облегчением не услышала:

— Все. Всем спасибо. Увидимся завтра.

Артисты потянулись к выходу, лениво переговариваясь. Малин задержалась, поджидая Бьорна, пока он разговаривал с аккомпаниатором. Зал опустел. И, не желая показаться навязчивой, девушка тоже вышла в коридор.

Малин заворочалась, пытаясь отогнать, как дурной сон, то, что было потом. Как бы ей хотелось остаться в той утренней нерешительности: верить Бьорну или нет. В конце концов она бы, конечно, поверила, и еще какое-то время ее наивность позволяла бы ей думать, что она кому-то нужна. И это было бы лучше, чем нынешнее отчаяние. Что она будет делать одна, в пустоте, которую разнообразят только призраки? То, что случилось в музее, казалось Малин еще одним подтверждением ее неспособности жить в реальном мире… Призраки, повсюду только они…

Бьорн вошел, когда она уже устала от невыносимой трескотни Хельги, с которой делила гримерку.

— Милые мои, вы были прекрасны сегодня на репетиции, — ласково сказал он.

Она подняла голову и посмотрела в глаза его отражению в зеркале. Из зеркала на нее смотрели два лучистых голубых озерца, смотрели так добродушно и искренне, словно и не было этих его несправедливых выпадов и рассеянной небрежности, которую он себе позволял с нею. Он и вправду хорош — так в детских книжках изображают героев скандинавского эпоса. Мощный торс и сильные стройные ноги. Тяжелый подбородок воина и капризный излом сочных губ. К тому же всем известно, что Бьорн — интеллектуал, подающий надежды режиссер. Большинство девушек в театре хотели бы очутиться на месте Малин.

Бьорн доволен — хорошо, тем легче не подавать виду, что ее что-то беспокоит. Позже, когда они будут вдвоем, Малин спросит его о том, что случайно услышала в коридоре.

— Тебе действительно понравилось? — спросила она, поднимаясь ему навстречу.

— Конечно, не буду же я врать! — Приобняв Малин, он поцеловал ее в щеку.

— А я? — напомнила о себе Хельга.

— И ты, конечно, — тем же тоном ответил Бьорн.

Все еще обнимая одной рукой Малин, другой он притянул к себе Хельгу и поцеловал в щеку и ее. Малин воспринимала происходящее как игру — они с Бьорном дурачат Хельгу, которая сейчас засмущается, выскользнет из-под его руки и засобирается домой. Малин была убеждена, что “новая пассия” Бьорна, о которой говорили в коридоре, — всего лишь выдумка театральных сплетниц. Ведь не будет же он веселиться здесь вместе с нею, если уже нашел кого-то, кто интересует его больше. Но… что-то все-таки было не так. Хельга не уходила, а Бьорн, кажется, все больше вживался в роль, уже совсем не в шутку обшаривая руками ее едва прикрытое халатиком тело. Малин могла бы принять все это за игру своего больного воображения, но сцена тиражировалась бесконечными отражениями глядящих друг на друга зеркал гримерной. Не в состоянии осознать то, что происходило сейчас между ними троими, Малин пробормотала:

— Мне пора, меня ждут, — и на негнущихся ногах вышла в коридор. Здесь она остановилась, но почувствовав, что не может вздохнуть, заторопилась на улицу.

Глотнув свежего воздуха, она, к своему удивлению, не разрыдалась. Скорее, она просто была поражена: так вот, кого он выбрал… Как говорили злые голоса, “тощая корова еще не газель”. Хельга все время сидела на диете, потому что иначе сразу бы потеряла форму. И эту невыразительную сонную куклу с вытянутым лицом и без единой мысли в голове Бьорн предпочел ей?!

Медленно она дошла до стоянки велосипедов, чувствуя, что двигаться быстрее просто не в силах. Она не села на велосипед, а осторожно повезла его рядом с собой, ощущая что это хрупкое равновесие между оцепенением и истерикой может нарушиться в любой момент.

Малин совершенно не удивилась тому, что вскоре Бьорн нагнал ее. Он спокойно спросил, что это вдруг с нею случилось. Она молчала, не зная, как ответить, и он начал раздражаться:

— Ты что, больше не хочешь разговаривать со мной?

— Ты и Хельга… Так это правда? — К удивлению Малин, ее голос не дрожал, только звучал слишком глухо.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что о вас говорят. То, что… — Малин сбилась, не зная как сказать. О таких вещах говорить, по ее мнению, не стоило вообще. Но она должна была узнать… — То, что Хельга твоя любовница? — с трудом договорила она.

— А что тебя удивляет? — Кажется, он даже обиделся. — Я никогда не скрывал от тебя своих увлечений.

— Да. Но я думала, что все это невинно, как чашка кофе в кафе…

— Нет. На этот раз ты ошибаешься. Это не слишком серьезно, но пойми, мы же не дети… — Он шел рядом с нею и говорил что-то, как будто это еще имело смысл.

— Пожалуйста, оставь меня. Я все поняла, и… — она уже почти просила его, — должна подумать, как мне быть дальше. Ты прав, мне следовало смотреть на вещи более трезво.

Теперь, когда Малин шепотом повторяла эти слова, лежа в кровати, каждое из них звучало сухим щелчком. А тогда, на шумной площади — усталым шелестом, на который Бьорн, похоже, не обращал никакого внимания.

— Ну, ты слышишь меня? — Он пытался ее в чем-то убедить, хоть Малин и не имела ни малейшего представления, в чем именно. — Ты — моя муза. Ты же знаешь. — Бьорн попытался снова приобнять ее, но мешал велосипед.

— С музами не спорят. А ты испортил все мои идеи. — Этот упрек сорвался у нее нечаянно, она вовсе не собиралась вспоминать сейчас нанесенные им обиды. Но она не могла допустить, чтобы их отношения он тоже перекроил на свой лад, как делал это с их спектаклями, из которых в последнее время стало исчезать что-то главное. Он часто следовал ее советам — получалось эффектно, но плоско. Как яркий фантик от конфеты.

Бьорн ухватился за ее последнюю фразу и принялся снова что-то доказывать. Малин поразило, как легко он забыл, что только что перевернул весь ее мир с ног на голову. “А ведь Кристин еще два года назад, когда уходила из театра, предупреждала меня, что так и будет”, — подумала девушка. Кристин говорила и о том, что Бьорн будет пользоваться ее способностью придумывать яркие и необычные решения, а она, Малин, всегда будет оставаться в тени. Ну, так что ж?.. Значит, у ее подруги завтра появится возможность лишний раз сказать “ведь я тебе говорила”.

Она уже испытывала полное безразличие к происходившему. И когда Бьорн предложил посидеть в уличном кафе, она пожав плечами, согласилась. Она никак не могла решить, что же делать дальше. Что значат эти его “свободные отношения”, если до сих пор она толковала их неверно? И почему именно эта дремучая клуша, Хельга? Пусть бы он увлекся действительно интересной девушкой, благо в театре их предостаточно, было бы не так обидно…

Когда они сели за столик, он заговорил опять:

— Ты пойми, — в голосе Бьорна появились доверительные нотки, — это как в музыке: есть основная тема — это, несомненно, мужчина — и есть дополнительные. Чем их больше, тем богаче звуковая палитра. И пока все они не будут сведены вместе посредством главной, гармония не наступит…

Оставив без внимания его спорное суждение относительно музыкальных тем, Малин мысленно перевела это туманное высказывание в термины грубой реальности. Получалось что-то вроде: “пока режиссер не затащит в постель весь кордебалет, в спектакле будет чего-то недоставать”.

“Господи, как примитивно, — устало подумала она, — как я могла не заметить этого раньше?”

Бьорн продолжал развивать свою теорию:

— В любви, как и в дружбе, все должно подогреваться взаимным интересом. Вот в театре ты, да и все, дружат с теми, с кем им выгодно. Так и в любви. Если зацепило только хорошенькое личико или аппетитное тело, то это ненадолго. А если есть еще и духовный интерес, обоюдная польза, то это — другое дело. Поэтому у нас с тобой надолго — я в этом абсолютно уверен. Мы слишком нужны друг другу, ведь польза наших отношений очевидна. Ты нужна мне так же, как и я тебе…

Он потянулся к ней через стол, но Малин отшатнулась. Стул под нею противно заскрипел на каменных плитах мостовой. Перед глазами у девушки поплыла мутная пелена, она вскочила и кинулась прочь с площади.

Только под утро Малин забылась неверным, странным сном.

Легкая, как бабочка, с огромными прозрачными крыльями плаща за спиной, она бежит, летит по воздуху. То высоко над землей, так что реки становятся тонкими нитями, а лес — ворсистым ковром с причудливым рисунком. То с замиранием сердца спускаясь вниз, так что ее ноги в ажурных башмаках касаются земли и легко отталкиваются от травинок и цветов, причем каждая мелочь видна так четко, как под микроскопом.

Но вот она приближается к опушке леса. Он такой дремучий и темный, из него пахнет сыростью. Деревья переплелись стволами и образовали такую густую сень, что под ними темно, как ночью. Малин вступает в этот мрак, и ее радость полета сразу исчезает, а на душе становится тревожно от предчувствия чего-то страшного и непоправимого. Но все же она идет дальше, с трудом продираясь через переплетения ветвей, идет до тех пор, пока не оказывается на сумрачной поляне. И что это здесь, такое огромное? Ее дневное видение, странное серое дерево. Она хочет подойти к нему, чтобы понять что-то очень важное, но спотыкается и летит в бесконечную черную бездну.

Вскрикнув от ужаса, она проснулась и села на постели, почувствовав холодную испарину, выступившую на лбу. В окно пробивался рассвет, но Малин казалось, что это воздух за окном странным образом сгущается и течет по стеклу. Дрожь пробежала по ее телу, Малин прижалась спиной к изголовью кровати и плотно укуталась в одеяло. Это просто еще не выветрился из головы кошмар, подумала она, сейчас все пройдет.

Но сердце по-прежнему стучало часто и тревожно, его стук отдавался в голове, в ушах. И вдруг Малин услышала в прихожей шаги… Показалось? Но нет же, их звук был таким отчетливым. Нет, нет, этого не может быть… Дрожа от страха, она оглянулась на дверной проем и… в предутреннем полумраке прихожей увидела силуэт человека. Словно образовавшись из сгустившегося воздуха, человек сделал несколько шагов по направлению к ней… Малин в ужасе зажмурилась, шаги стихли, и, когда она решилась снова открыть глаза, в прихожей уже никого не было. Но за те несколько секунд, пока она видела его, Малин узнала этого человека! Венок на голове… И то непередаваемое чувство тоски, которое он распространял вокруг себя…

Бесконечная тоска, как змея, впилась в нее прежде, чем Малин успела убедить себя, что все еще видит сон. Но отчего, отчего это происходит с нею? Она сидела на кровати, боясь пошевелиться. Ей казалось, что прошла вечность, целая вечность оцепенения и страха. Но это не сон — вот, она же явственно чувствует металлические переплетения, в которые упирается ее спина!..