Татуировка

ВСТРЕЧИ В БОЛЬНИЧНОЙ ПАЛАТЕ

Это прежде, чтобы написать мало-мальскую статью об умершем, журналисту приходилось неделями, а то и месяцами собирать материал, пользоваться недостоверными свидетельствами врагов, которые выдавали себя за друзей усопшего. С пришествием в мир Интернета все упростилось. До замужества Агния смотрела на компьютеры со стихийным ужасом. У нее с детства были плохие отношения со всеми предметами, относящимися к миру механики и железа. И до компьютера она осмелилась впервые дотронуться, лишь переселившись в квартиру Глеба. На обучение у них ушел выходной день, она, по словам мужа, оказалась на редкость способной ученицей.

Теперь же Агния не представляла жизни без Интернета и справочно-поисковых программ вроде Рамблера и Яндекса. Оказалось, это просто: набираешь нужную фамилию — и через несколько минут перед тобой многочисленные сведения о носителе этой фамилии, его открытиях, публикациях, докладах и экзотических поступках. А ты уж сама выбирай, что отбросить, а что перекачать в личную папку.

За несколько ночных часов — ночью Интернет дешевле — Агния изучила то, что писала об Антоне Шолохове русскоязычная пресса. Публикаций было много, но все они, как Агния быстро сообразила, пользовались переводом большой статьи французского искусствоведа Жан-Поля Трюдо. Некоторые, не смущаясь возможным наказанием за плагиат, нахально передирали без всяких ссылок его статью, при этом сокращая на свой манер и перевирая факты. Антон Шолохов рассказывал французскому искусствоведу о своем петербургском периоде, называл имена друзей и учеников.

Агния выписала эти имена в новый большой красивый блокнот. Она уже давно поняла, что такие блокноты — своего рода визитные карточки журналиста, и, делая свои многочисленные интервью, никогда не забывала о представительском блокноте.

Одним из первых в ее списке был известный художник, о котором Антон Шолохов отзывался с благодарностью. Узнать адрес любого человека, прописанного в Петербурге, тоже стало несложным в эпоху всеобщей компьютеризации. И Агния, не теряя времени, отправилась по нужному адресу к художнику, которого она думала описать в книге как учителя жизни и живописи.

— Нет, милая моя, Алексея Пахомовича сейчас дома нет, а где он — я сказать не могу. — Пожилая хозяйка осмотрела ее весьма критическим взглядом. Судя по этому взгляду, Агния показалась ей девицей подозрительно молодой и легкомысленной. А потому чрезвычайно опасной.

Таких оберегательниц семейных гнезд Агния хорошо знала и нисколько не осуждала их. А ну как поманит заслуженного мужа какая-нибудь юная чаровница в мини-юбке и оставит подводить в печальном одиночестве итоги нескольких десятилетий супружеской жизни. Да еще и квартиру отнимет вместе с долларовой заначкой. Правда, Агния не так уж часто попадала в разряд юных чаровниц. Впрочем, если и попадала, то, как это ни забавно, не оскорблялась.

— Но он хотя бы в городе? Я уже несколько раз оставляла сообщения на автоответчике.

— Я их слышала, — барственно проговорила хозяйка.

— Это очень важно, я пишу книгу о его ученике, об Антоне Шолохове. Это такой художник…

— Милая моя, Антошу Шолохова я кормила супом в этой квартире тогда, когда вас еще не было на свете…

— Может быть, тогда вы расскажете… какие-нибудь детали.

— О том, как он ел суп? — В голосе хозяйки Агния почувствовала едчайшую иронию.

— Ну он же не только ел суп, он же что-нибудь говорил, делал, показывал рисунки.

— Вы уже начали писать свою работу? — заинтересовалась вдруг хозяйка.

— Приступаю, собираю материал… Так, может быть, расскажете?

— Не беритесь вы за эту книгу, вот что я вам посоветую… — В голосе пожилой собеседницы Агния почувствовала грусть и усталость. — А про Антошу Шолохова ничего хорошего я вам рассказать не смогу. Хотя, как говорят, победителей ведь не судят? Вот и не буду судить. Но и говорить не стану. Подумайте над моими словами…

Агния хотела все же поспрашивать, но на лице хозяйки она прочитала вежливое нетерпение немедленно закрыть за незваной гостьей дверь.

И в тот момент, когда она уже подалась к двери, взгляд ее наткнулся на визитную карточку собственного брата. Эта карточка лежала в прихожей под большим зеркалом на старинной тумбочке. Уж если тут побывал Дмитрий, то он-то, несомненно, знает все координаты шолоховского учителя.

— Что ж, очень жаль, что не застала Алексея Пахомовича дома, но я буду звонить еще. На всякий случай — вот моя визитка.

И для полноты абсурда она положила рядом с карточкой, которая принадлежала Дмитрию Алексеевичу Самарину, свою — Агнии Алексеевны Самариной. Пусть хозяйка помучается над этим странным совпадением фамилий и особенно отчеств. Быть может, любопытство заставит ее ослабить оборону супружеского гнезда.

На стене дома рядом с уличной дверью висел телефон-автомат. Карточка у Агнии была всегда при себе. А служебный телефон брата она помнила наизусть.

— Самарин слушает! — Голос брата звучал, как всегда, отчужденно. Возможно, так им полагалось отвечать по какому-нибудь уставу правоохранительной службы.

— Димка, привет! Ты извини, что я тебя отрываю…

— Мы вроде бы вчера виделись…

Ответ младшего брата нельзя было назвать чересчур любезным, но Агния к такому привыкла, если звонила ему на службу

— Я всего на минуту. Ты не знаешь… где можно найти такого художника, Федорова Алексея Пахомовича?

Похоже, ей наконец удалось изумить брата. По крайней мере, его пауза была красноречивой.

— Откуда у тебя на него информация?

— Нет у меня никакой информации. Я была у него дома и увидела твою визитку. Димка, будь человеком, скажи, слышишь! Он же учитель Шолохова, он мне для книги нужен, а супружница — такая грымза, стоит как стена…

— А-а, понял. Ладно, записывай. Он сейчас в сто двадцать второй больнице. Знаешь, как туда ехать? От метро «Озерки»…

— Знаю, спасибо, Димка!

— Вот и поезжай. Извини, я сейчас занят…

Сам Дмитрий народного художника навестил в тот же день, когда побывал у него дома на Таврической.

Нынешние больницы по своей вольнице — не чета совковым. Конечно, и сейчас есть особо охраняемые медицинские объекты, где тебя вместе со всем, что ты хочешь пронести к больному, просветят насквозь, а в дополнение еще и ощупают; где на каждом входе и выходе в коридоре сидят автоматчики в бронежилетах, а рядом с ними — вполне приличного вида братва, в прошлом, может быть, даже командиры этих самых автоматчиков. Но такой режим — в клиниках для пациентов высшего разряда. В обыкновенных же больницах забыты прежние грозные тетки, которые не пропускали посетителей дальше справочного окошка, следили, чтобы каждый имел при себе тапочки и белый халат. Теперь можно прийти в любое время и в чем угодно. Поэтому Дмитрию лишь в редких случаях приходилось пользоваться удостоверением.

Эта клиника считалась одной из лучших, называлась она медицинской частью № 122, говорили, что в совковое время это была закрытая больница для атомщиков. Здесь и приходил в себя после инфаркта народный художник. От метро «Озерки» Дмитрий добрался сюда за десять минут на маршрутке, у грозной с виду дежурной узнал нужный этаж и палату, заодно получил сообщение, что «температура тридцать шесть и два, состояние удовлетворительное», и еще через три-четыре минуты входил в палату.

Там было четыре койки с необходимыми кнопками, розетками и прочей техникой. На каждой лежало по больному, около той, что стояла ближе к окну, стояла капельница на штативе, и оттуда по трубочкам в вену пожилого пациента стекал лечебный раствор. Когда Дмитрий вошел, в палате, видимо, о чем-то спорили, в том числе и больной с капельницей, но, увидев нового человека, сразу умолкли.

— Добрый день, мне нужен Алексей Пахомович, — сказал Дмитрий, оглядывая всех лежащих и стараясь, чтобы улыбка его выглядела как можно обаятельней.

Трое больных приветливо закивали в сторону того, что лежал с иглой в вене.

— Да, это я, — довольно бодро откликнулся тот. — Вы из худфонда?

Дмитрий придвинул табурет, сел поближе и только тогда, продлевая свою обаятельную улыбку, проговорил:

— Нет, я из милиции. Принес вам хорошую весть. Но если можно, мы поговорим потом, когда кончится процедура.

— А-а-а, машина нашлась! Мне жена уже позвонила. Так это вы ее нашли?

— Почти.

— Что значит — почти? Тут почти не бывает. Или вы, или не вы.

— Сначала ее просто обнаружили. А затем я узнал, что она — ваша.

— Ну что же, спасибо, спасибо. Так вы интересуетесь налетчиками?

— Еще как!

— Будь моя воля, я бы им руки поотрывал! Смертной казни не надо, а какое-нибудь клеймо на лоб, пока не докажет, что стал честным, ставил бы каждому.

— Ну, это вы, Пахомыч, перебрали. А если человек просто оступился или в крайний случай попал? Или следователь ошибся?! — сразу заспорил один из больных, который лежал ближе к двери.

И Дмитрий понял, что сейчас разгорится очередной диспут из тех, которые, возможно, тут длятся с утра до вечера.

— Меня интересуют подробности угона и, конечно, все, что связано с угонщиками. — Дмитрий старался говорить негромко, но так, чтобы художник его расслышал. — Я не стал пугать вашу супругу, но это довольно опасная группа. За ними числится много грехов.

— Даже так?! — удивился художник. — Я-то подумал, что просто на запчасти увели. Они что же грабители какие-нибудь? Медвежатники?

— Куда хуже. Убийцы.

— Вон как… Знать бы, я бы на них не с кулаками, а со вспышкой из окна. Хотя нет, вспышка бы расстояние не взяла. Минут через пятнадцать эта бодяга кончится, — он кивнул на капельницу, — и я вам нарисую то, что помню. А словами как их описать, скажу, один — длинный, другой — короткий, что с этого толку?

Еще минут пятнадцать Дмитрий посидел рядом с художником и выслушал его рассказ о неправильной издательской политике. Издатели гонятся за дешевинкой, заказывают рисунки художникам с улицы, хотя ведь наши мастера — это достояние нации. В результате на книжный рынок выбрасывается дурновкусие, которое постепенно влияет на художественный уровень всего населения. Скоро люди забудут, как талантливы были книжные иллюстрации в прежние времена, и будут считать, что книга должна выглядеть именно так, как сейчас, — на самом низкопробном уровне.

Дмитрий с ним был согласен. Ведь и в его работе высокое мастерство на всех уровнях тоже постепенно исчезало. А может быть, так всегда думают об уходящем времени те, кто перешагнул черту зрелости?

Наконец, когда в капельнице раствора совсем почти не осталось и Дмитрий стал беспокойно оглядываться, думая, не побежать ли ему на медицинский пост, медсестра вошла сама. Была она красива, весела и быстра в движениях.

— Не соскучились, мальчики? — спросила она, хотя все больные по возрасту годились ей в отцы. Или в деды. — Можно слегка размяться в коридоре, я палату открою на проветривание.

Освобожденный от капельницы художник набросил полосатую пижаму, какие Дмитрий считал давно исчезнувшими из жизни, и увел его в закуток, где были кресла со столиком. Там он сделал быстрый набросок двух фигур, видимых со спины, а также одним росчерком изобразил лицо длинного с чуть кривоватым носом.

— Рисунок всегда лучше, чем словесный портрет. Тем более что кроме матерного слова, которое прохрипел этот, — он указал на длинного, — я ничего не услышал. Они же, сволочи, меня сразу на землю опрокинули и переключились на супругу.

Дмитрий поблагодарил, пожелал скорейшего выздоровления, простился и вышел. Уже около лифта он вынул тот рисунок, который сделала супруга художника. Они были словно близнецы — повторяли друг друга полностью. Вот что значит долгая совместная жизнь и годы общей работы!