Татуировка

СМЕРТЬ НА «РАДИО ФРАНС»

А утром за ней в гостиницу зашел сам Борис Лосев — единственный живой писатель, которого она знала в детстве. Ей было тогда лет двенадцать—четырнадцать, а Дмитрий, младший братишка, и вовсе только поступил в школу. Борис Михайлович, друг их родителей, приезжал то из Москвы, то из Парижа, и его в их доме ждали с волнением. Он уже тогда был известным писателем, автором знаменитой книги об Альберте Швейцере и другой — диссидентской, которую сразу изъяли из библиотек, хотя в ней рассказывалось всего-навсего о маршрутах по Руси Ярославской. Он всегда приезжал к ним с подарками, а в рассказах его мелькали знаменитые фамилии — от Набокова и Виктора Некрасова до Солженицына: со всеми он был знаком или знал их родственников, близких друзей. Боже мой! А за окнами стояло тогда совсем другое тысячелетие, и в России говорить об этих людях можно было лишь на собственной кухне, вполголоса. Писатель Борис Лосев со всеми с ними где-то прогуливался, разговаривал, распивал чаи. Агния занимала в комнате во время его рассказов самое незаметное место, и никто бы не догадывался, что она ловит, запоминает, а потом еще долго переживает каждое его слово, каждую шутку.

И вот теперь он, автор многих книг о Париже и русской эмиграции, а также постоянный ведущий радио- и телепередач «Гуляем по Парижу», поднялся по узкой гостиничной лесенке и зашел за ней в номер, чтобы пойти гулять по городу ее мечты!

— Куда пойдем? — шутливо изобразила она джингл радио «Эхо Москвы», когда они вышли на улицу.

— Сначала на «Радио Франс», Умница. — Так он называл ее с детства. — Познакомлю тебя с Антоном Шолоховым. А потом перейдем Сену — и к Эйфелевой башне. Напомни по дороге сфотографировать тебя у памятника Жанне д'Арк. Оттуда к Нотр-Дам.

— С самим Шолоховым?! Художником? — удивилась Агния. Однажды она получила задание взять у него интервью. Художник приехал тогда в Петербург, жил на квартире у какого-то знакомого и встречаться с журналистами не пожелал. А теперь это получалось как бы само собой, без всякого задания. Правда, и без информационного повода. Но повод при желании найти можно всегда.

— Зачем-то ему понадобилась пресс-конференция, — объяснил Борис Лосев. — Я и сам этому удивился, когда он мне позвонил. Несколько месяцев от всех прятался, жил в какой-то деревне на берегу моря, то ли в Тунисе, то ли в Алжире, а теперь вдруг срочно зовет журналистов. Ты как, не против взять у него интервью?

— С воодушевлением! — И Агния представила, как удивится главный, когда она выложит ему на стол сто двадцать строк текста о всемирно известном художнике.

Они уже вышли на площадь Италии и спускались по ступенькам в метро.

— Ну я-то по-стариковски, спокойно… Если у него будет настроение, заберем его с собой на прогулку. Сфотографирую вас у памятника Жанне д'Арк вдвоем.

Агния тогда даже приостановилась от счастья: гулять по Парижу сразу с двумя знаменитостями! Знать бы тогда, в чем они станут участвовать вместо этого интервью!

Высокое круглое здание-башня «Радио Франс» возвышалось над Сеной в центре небольшой площади. Площадь или, точнее, площадку, огораживала решетка, к которой были приткнуты машины. Во все стороны света из башни взирали на жизнь широченные окна.

— Пропуск на тебя не заказан, Умница, но мы пройдем по-пиратски. Там слева за стойкой — два охранника. Ты входишь следом за мной, уверенно улыбаясь, здороваешься и сразу к лифту. Главное — спокойная уверенность. Меня они знают, и я отвлеку их какой-нибудь шуткой.

Все так и было. Охранники — два молодых человека, оба в очках, о чем-то переговаривались, они улыбнулись в ответ на шутку Бориса, подхваченную улыбкой Агнии, и ни о чем не спросили. Через несколько секунд Борис с Агнией возносились на лифте.

В прежние годы Агния не раз бывала в Доме тогда еще живого «Петербургского радио» на Итальянской, заходила она и на «Радио России», и на «Балтику». Поэтому теперь, идя по бесконечным коридорам, могла ощутить, что здешнее радио отличалось от родного, как могучая современная фабрика от средневековой мастерской. Да это и была настоящая фабрика многоязыкого вещания на весь мир.

Коридоры опоясывали здание-башню по всему периметру, и там, где заканчивался один, начинался следующий. На переходах висели обозначения секторов, с негромким журчанием ходили вниз-вверх скоростные лифты, стояли примкнутые к стене автоматы с кофе, чаем, соками. По обе стороны коридора сквозь стеклянные двери она видела технику, о которой в России пока и мечтать не смели, а уж сколько людей там трудилось, Агния пересчитать не смогла бы! Эти люди двадцать четыре часа в сутки создавали вещание на всю планету.

Большая студия, приготовленная для пресс-конференции, была уже полна. Ей принесли дополнительный стульчик. Борис устроился у окна рядом с долговязой мулаткой в огромных очках и приветливо помахал ей рукой.

В центре за белым круглым пластмассовым столиком сидел сам великий художник. Прежде Агния никогда не была с ним рядом, да и вдалеке тоже не была, только видела его на портретах и в теленовостях, но узнала его мгновенно — по сосредоточенному выражению лица, острому взгляду, словно протыкающему небольшие круглые стекла очков.

Вдоль стены, видимо, по причине присутствия большого количества народа, стояло несколько сдвинутых вместе столов. Там можно было угоститься питьевой бутылочной водой, которую гостеприимная хозяйка — высокая улыбчивая полноватая француженка налила в одноразовые стаканчики. Почти все вошедшие немедленно тянулись за ними, и пожилой сосед, который предложил Агнии стул, перехватив ее взгляд, передал ей и воду.

Художник воду не пил. Это была одна из его знаменитых привычек — уже много лет он пил только зеленый чай. И ему принесли из соседней комнаты пиалу с горячим напитком. Эта его экзотическая особенность — зеленый чай, пиала — обыгрывалась многократно, и Агния о ней помнила.

Шолохов взял очень красивую пиалу, которую он когда-то изготовил лично в мастерской знаменитого самаркандского Усто, то есть Мастера, Фарида Фархади (это было тоже известно), и сделал несколько маленьких глотков. Агния, в юности побывавшая на журналистской практике в Узбекистане, даже жившая в узбекской семье, отметила, что держит он свою пиалу точно так, как держали ее аксакалы в известной на всем Востоке бухарской чайхане около знаменитого Болло-Хауса, водоема, что находится вблизи опять же всемирно известного минарета Калян.

Художник был серьезен. Очки его теперь лежали рядом на столике, и он сосредоточенно смотрел на всех сразу, как бы никого и не видя. Возможно, в последний раз прокручивал вступительные фразы. Наконец он шевельнулся. И негромко произнес по-русски:

— Ну что же, начнем…

Пожилой сосед быстро повернул к нему микрофон своего цифрового магнитофона, остальные, кто с видеокамерами, кто с диктофонами, тоже немедленно включились в рабочее состояние. Глядя на них, и Агния нажала на «запись» кнопочку своего диктофона «Самсунг» с микрокассетами на полтора часа. Хотя неожиданно поймала себя на мысли, что ей-то можно ничего и не записывать. Главное, что она получила возможность просто посмотреть с близкого расстояния на всемирную знаменитость, да к тому же еще и соотечественника, а интервью делать, скорее всего, не понадобится. Гораздо лучше, если она сумеет описать предстоящую совместную с ним прогулку по Парижу. Вот был бы материал! А тут — какими бы самыми неожиданными ни были слова, которые сейчас произнесет Антон Шолохов, к тому времени, когда она вернется домой, новизна информационного повода уже исчезнет. Его слова уже сегодня вечером растащат на куски все СМИ.

— Уважаемые дамы и господа! — чуть хрипловато заговорил художник. — Я собрал вас для того, чтобы сделать неожиданное, но крайне серьезное заявление о существовании некоей хорошо организованной и чрезвычайно опасной…

Пока переводчик, молодой бледнолицый парень, переводил на французский это вступление, художник взял со стола очки, поднес было к лицу, но неожиданно их выронил. Они упали прямо у его ног, он сделал движение, чтобы нагнуться за ними, а потом, словно передумав, откинулся на спинку пластмассового кресла и замолчал. Все молчали тоже. Агния увидела, как начало быстро сереть, а потом становиться синюшным его лицо. Он смотрел на всех остановившимися глазами, слегка приоткрыв рот, губы его сделались черными.

Художник был большим мастером на розыгрыши и артефакты. Люди несколько минут сидели молча, ожидая, что и сейчас он встрепенется, оживет, расхохочется, станет говорить заготовленную речь. Наконец кто-то не выдержал и крикнул:

— Врача скорее! Скорее врача!

Художник умирал прямо на глазах нескольких десятков радио- и тележурналистов. А люди с камерами обступили его и, отталкивая друг друга, через плечи, через головы впереди стоящих, отвратительно суетясь, стали подробно, мгновение за мгновением фиксировать картину наступающей смерти. Кто-то, сообразив первым, стал снимать заодно и их самих — потных, возбужденных.

— Ну уж это слишком! — выкрикнул пожилой француз, который подавал Агнии воду. — Вы нарушаете профессиональную этику!

Однако его никто не услышал. Все, у кого были камеры, тоже стали лихорадочно снимать друг друга, а потом вновь бросились к умирающему художнику.

Эти кадры Агния потом видела множество раз. Она и сама показывала их — сначала в Доме журналистов на Невском, а потом в Москве. Так уж получилось, что в тот ужасный час она была в студии на «Радио Франс» единственной российской журналисткой. Да и то случайно.

Когда прибежал врач, художник был уже мертв. Двое мужчин унесли его в медицинский пункт, и тамошний врач безуспешно попытался запустить сердце.

Уже спустя два часа сначала телезрители Франции, а потом и всего мира видели трагические кадры последних мгновений жизни мировой знаменитости. И многочисленные комментаторы строили предположения о том, про какую же группу он хотел объявить миру.

Но прежде рядом с Агнией оказался Борис Лосев.

— Быстро в коридор! — сказал он негромко и взял ее за руку.

Она вышла следом за ним, еще не понимая, в чем дело.

— Какой ужас! — сказала она потрясенно.

— В моем возрасте, Умница, эти ужасы становятся фоном жизни. — Борис был удручен тоже, но и деловит. — Сейчас будут проверять документы. У меня-то постоянный пропуск, а тебе мы не успели заказать. Три часа объяснений в полиции обеспечено. Быстро вниз!

Однако им не повезло. Они вышли из лифта в тот момент, когда охранники перегораживали проход.

Борис рванул ее за руку в тот же лифт, они поднялись на несколько этажей, по опоясывающему коридору перешли в противоположный сектор и снова спустились вниз — теперь уже на другом лифте.

— Может, лучше вернуться? — Агния еле-еле поспевала за ним.

— Лучше выйти. Пока не поздно.

Он подвел ее к дамскому туалету.

— Посмотри, окно открыто? Я пока постою у дверей. — Агния послушно заглянула в просторный ухоженный туалет. Все окна там были закрыты наглухо. — Тогда выйдем через мужской. У нас — открыты.

К ним приближался тот самый пожилой француз, который в студии любезно указал ей на стул, потом подал пластмассовый стаканчик с водой, а во время всеобщего возбуждения пытался воззвать к этике.

— У вас тоже проблемы с выходом?

— У меня — нет, а для мадам мы не успели заказать пропуск.

— Вот и я не успел, — посетовал француз. — И к тому же хотел бы скорей оказаться в своей газете. Но я вижу, вы нашли выход. — Он подбадривающе улыбнулся Агнии, которая продолжала нерешительно мяться перед входом в туалет для мужчин. — Мадам, не смущайтесь, путь к свободе всегда связан с риском.

Борис спрыгнул на землю первым. Руки у пожилого француза были сильными. Обхватив Агнию за талию, он помог ей взобраться на высокий подоконник, а потом поддерживал, пока она, присев, примеривалась к прыжку. Борис в это время расставил руки, чтобы принять ее на земле. Вероятно, со стороны выглядела это нелепо и странно. К счастью, прохожих поблизости не было. А приземление оказалось вполне благополучным. Борис помог и французу.

— Похоже, вышли вполне удачно, — сказал француз, обмениваясь с Агнией визитными карточками. — Но, Боже мой, какие несчастья нас всех подстерегают в любую минуту!

То настроение праздничного ожидания, которое жило в душе Агнии еще час назад, мгновенно исчезло. И, похоже, Борису Лосеву тоже расхотелось гулять по городу. Несколько минут они шли в полном молчании. Внизу справа от них блистала Сена. Впереди на другом берегу упиралась в небо Эйфелева башня.

— Одна сумеешь доехать до гостиницы? — заговорил наконец Борис. — К метро я тебя, конечно, выведу, а дальше — отправлюсь в библиотеку. Ты прости, я совсем забыл, что там подготовили книги. И взять их надо немедленно. Отдохни, расслабься, если можешь. Это банально, но ведь и в самом деле Антона уже не вернешь…

— Прекрасный русский язык, который приводил в восторг Тургенева Ивана Сергеевича, он умер. Мы должны смотреть в глаза жестокой правде. И эта правда заключается в том, что мы с вами — последние носители ушедшего в сумрак истории великого языка. Да, дорогая Агния Евгеньевна, не глядите на меня с таким ужасом. У вас, у тех, кто вырос в России после Октябрьского переворота, — иная эстетика, иная символика и знаковая система и, следовательно, иная система мышления.

Агния сидела в небогатой двухкомнатной квартире на двенадцатом этаже, где все остальные — и хозяева, и гости — были в два с лишком раза старше нее.

На столе сверкал начищенной медью настоящий небольшой самовар — дореволюционный, с медалями. Полчаса назад этот самовар стоял на балконе и через железную трубу извергал клубы дыма, словно старинный паровоз. Агния даже спросила испуганно, не вызовут ли соседи пожарных.

— Они давно привыкли, — успокоил престарелый хозяин. — Когда у нас гости из России, мы всегда ставим самовар.

На тарелке у Агнии лежал кусок яблочного пирога, который испекла хозяйка. Розеточка была полна вареньем из крыжовника. Пожилая чета гостей чинно пила чай, обсуждала петербургские новости. И все это происходило в центре Парижа.

Агния была в гостях у дальних родственников, боковой ветви Самариных. Тех самых, которые должны были во исполнение завещания торжественно вручить ей старинные записи. Привез Агнию сам хозяин квартиры, Андрей Константинович, который для этого подъехал специально к гостинице в семь вечера в большом с давно потускневшим лаком автомобиле.

— Это мой старый испытанный друг, — пояснил сам хозяин. — «Пежо» шестьдесят пятого года.

— Шестьдесят пятого?! — переспросила Агния, не зная, как относиться к возрасту автомобиля — с сочувственным удивлением или восторгом. — Можно сказать, мой ровесник.

Хозяин в длинном старомодном пиджаке с аккуратными кожаными заплатками на локтях провез ее вдоль надземной железной дороги, куда неожиданно выскакивали электрички метро, молодецки свернул в район узких улочек и въехал в подземный гараж, откуда они вместе поднялись на лифте прямо к квартире.

Там все было старым, давно не обновлявшимся — и мебель, и пожелтевшая от времени скатерть на столе. Да и откуда было взяться богатству, если хозяева едва сводили концы с концами. Сейчас они наверняка были на пенсии. Но Агния не спрашивала, чем они занимались, на что жили прежде. Она и о смерти Антона Шолохова не сказала им ничего, подумав, что старики могли о его существовании даже не догадываться — прошлое для них было намного ярче, чем сегодняшний день.

Старушка-гостья рассказывала об имении под Курском, где провела раннее детство ее мать.

— И представляете, дорогая Агния Евгеньевна, у нас был большой пруд. Летом, когда темнело, дедушка любил усаживать гостей в лодки, и все приближались к маленькому острову, где играли музыканты и откуда устраивались фейерверки.

Сама старушка родилась уже после Гражданской войны в Праге, потом ее перевезли в Париж, и дедушкиного имения она не видела никогда. Было понятно, что рассказывает она о родовом поместье в который уж раз, как хорошо выученный урок.

И все же и хозяева и гости были так милы, заботливы, что Агния в этом тихом уюте наконец расслабилась и забыла о том ужасе, который случился днем на «Радио Франс».

А потом неожиданно заговорили о России прежней и новой, а также о том, как тихо, незаметно умирал полный изящества русский язык, о чем не догадывались те, кто пришел к власти после Октябрьского переворота. Потому что для них этот язык был чуждым, как помещичьи дома в усадьбах, которые полагалось разрушить до основания.

— Я читала об этом, — проговорила Агния. — Когда после войны Константин Симонов с женой навещали Бунина, то жена Симонова вслух удивилась тому, как красиво разговаривала жена Бунина. А жена Симонова, Серова, была знаменитой актрисой. «Милочка, так, как разговариваете вы, у нас говорила только прислуга», — сказала ей хозяйка дома.

Неожиданно история, рассказанная Агнией, вызвала у хозяев и гостей сомнение.

— Да? — удивился Андрей Константинович. — Скорее всего, это миф. Не думаю, что Вера Николаевна могла выразиться столь неделикатно.

— Все наши беды случились оттого, что мы поставили этих худородных Романовых на царство, — подытожил разговоры престарелый гость, представившийся князем Долгоруким. — И кстати, не пора ли нам включить телевизор? В это время мы всегда смотрим новости из Москвы.

— И верно, пора. — Хозяин принялся перебирать каналы, включил на мгновение какой-то парижский, и тут неожиданно на экране крупным планом появилось лицо Агнии. А потом во всех подробностях были показаны кадры о том, как она и двое солидных мужчин выбирались из здания «РадиоФранс».

— Боже мой! — ужаснулась етарушка-гостья. — Агния Евгеньевна, вы ли это?!

— Я, — смущаясь, подтвердила Агния.

— Какой ужас! Зачем вам понадобилось убивать этого русского художника? .

— Я не убивала, я просто пришла на пресс-конференцию без пропуска, — сказала Агния, и даже сама почувствовала, насколько фальшиво прозвучали ее слова.

— Комиссар Симон Пернье настоятельно просит мадам Агнию Самарину и господина Лосева немедленно с ним связаться, — проговорил диктор за кадром.

— Да-да, вы обязательно должны это сделать! — воскликнула хозяйка. — Но только не из нашей квартиры. Лучше из того отеля, где вы остановились.

— Лучше из уличного автомата, — поправил ее хозяин. И строго добавил: — Мы должны быть уверены в вашем полном алиби, только тогда состоится передача известных записок.