Тайное имя — ЙХВХ

Сарра выходит замуж

Декорум был соблюден. Она уезжает на свадьбу к сестре. Он не едет, не может оставить дела.

Ох! Сыновнее непослушание обернулось ему жопой. Год назад в этой же комнате: мать сидит прямая, губы сжав, демонстрирует профиль лица. В глазах стоячая вода. А тетя Бланка, тоже в черном после смерти мужа, шипит по-болгарски:

— Посватать дочку вольфензона, аронзона, рубинзона… Что, своих денег мало?

Муж Бланки не больно преуспел, своей семье не оставил навару — вот она и считает деньги в чужих карманах.

— Халас! — это было арабское словцо, привезенное им из Палестины. — Я женюсь на Сарре.

Проходят заповедные девять месяцев, жена за стеной пакует чемоданы, чтоб отбыть восвояси. «Жопой! Жопой! Жопой!» Мысленному взору представляется «Гарем султана»: на сцене танец жопы в сопровождении бубна и скрипки под рукоплескания публики.

— Вольфензона! Аронзона! Рубинзона! — зазывно, как на базаре, выкрикивала Бланка с нажимом на «зона»[1]. — Подумай о своих сыновьях. Что им будут говорить, кто их мать. И все ради денег?

Но пролившийся на Хаима ушат золотых существовал лишь в воображении бедной Бланки. Аронсон за своими дочками не давал ни пиастра. Это-то и жгло материнское сердце: ни свата, ни сговора, ни брачного контракта, тьфу!.. Лучше б сама приискала подходящую. Облагодетельствованная свекровью, та бы стлалась, как трава.

— Авраам-авину женил сына на дочери своих земляков, — сказала мать, не поворачивая головы. — А ты берешь себе в жены «зогтер-махтер».

А Сарра жаргона в детстве и не слыхала. Взрослые стеснялись: уж лучше по-румынски, если не знаешь по-французски. Жаргону выучилась, когда московиц набежал от погромов.

— Верность румынских евреек ночует в постели соседа, — продолжала мать. — Ее никто не брал до двадцати пяти аж, — и это age его взорвало.

— Бастэ! — зарычал он по-эспаньольски. — Халас! Разговор окончен!

Лучше не думать, когда и с кем Сарра лишилась своей чистоты. Новообращенный сионист, он выказывал в глазах своих новых палестинских друзей сочувствие к нравам, обновленным близостью с природой, с землею, да еще Святой…

Вот первое впечатление от Святой земли — Эрец Акодеш. Перед железнодорожной станцией откуда ни возьмись появился человек могучего сложения с флагом на двухметровом древке. На белом шелке золотом выткан лев и надпись: «Иудея». Какое-то время он расхаживал молча, затем принялся выкрикивать на идиш[2] и по-еврейски: «В борьбе обретешь ты право свое!» Это был человек-легенда, человек-лев — Михл Гальперин из Вильны.

Легенда гласит. В Хайфу приехал цирк дрессированных хищников, и укротитель обратился к публике: «А слабо, почтеннейшая публика, одному из вас войти в клетку этого льва?» Мусульмане молчали. Тогда он спросил у христиан: «А вам, господа потомки первых христиан, слабо войти туда вовнутрь?» Все христиане как воды в рот набрали. «Евреям я не предлагаю, вы же понимаете». Все расхохотались. Но тут поднялся с флагом Михл Гальперин — без флага он не выходил из дому — и направился к клетке. «Отопри!» Лев зарычал, на это Гальперин издал такой грозный рык, что зверь сразу присмирел. Такая вот история.

Хаим представился: кто он, что он. О чем-то спросил. Гальперин отвечал дружелюбно и вполне здраво, но на полуслове пошел дальше, обеими руками держа впереди себя двухметровое древко с высоко развевающимся флагом. «Еврей, в борьбе обретешь ты право свое!» еще долго доносилось издалека.

С Саррой они как лбами столкнулись — на селекционной станции ее брата, известного на весь мир агроевгеника. Его знали даже в Америке. У дверей конторы стоял автомобиль.

— Совсем как перед резиденцией Джемаль-паши, — польстил Хаим знаменитому ученому. — Паша не в претензии?

— Нет, — сказал Арон (так он просил себя называть. «Никаких „эфенди“, никаких „мосье Аронсон“ или „адони“, у нас сансэремони»). — Его высокопревосходительство вынужден предпочитать немецкие марки. Хотел французские, да не вышло. Это «рено» я купил у него.

— Хаим, — представился Хаим Аврамов, без церемоний так без церемоний. А по-турецки он был Хаим Авраам.

Они обменялись рукопожатием. Рука руку не моет, рука руку испытывает: у Хаима она жесткая, крепкая, у Арона мясистая, тяжелая.

— Чем могу тебе помочь? — спросил Арон.

Вопрос, который Хаим должен был задать Арону — да и любому в Эрец Исраэль, раз приехал «помогать».

— Я член попечительского совета «Маккавеев» Константинополя. Увлекаются ли атлетикой в Святой земле? Я побывал в нескольких факториях. Михаэль Гальперин мне указал на «Зихрон-Жакоб».

— Рыкающий Лев Иуды? С этим к моему брату Александру. Если хочешь, подожди меня. Я сегодня еду в Зихрон-Яков и тебя прихвачу. Осмотри пока развалины крепости.

— Мой проводник меня уже свозил.

«В 1250 году в Шато де Пелерин супруга плененного Людовика Святого родила сына», — прочитал Хаим в бедекере.

Арон похож на ученых чудаков, с головой ушедших в науку. Благодушным взглядом окинул гостя — с ног до головы: от надушенных усов до белых носов его щегольских двухцветных штиблет.

— Ты чем-то промышляешь?

— «Хаим Авраам. Складирование и поставки кожи».

— Короче, военные поставки.

Сладко было отдаваться этой непристойной простоте нравов вместо подобострастной обходительности: для начала справиться о здравии, воздать должное вкусу, с каким обставлен дом, вкусу напитка, который подан, — кофе или шербету, и потом лишь между прочим коснуться интересующей тебя темы.

— Да, — отвечает Хаим, — для мешинников сейчас благоприятное время. А тут еще Энвер-паша ввел изменения в устав: шерстяные обмотки будут перехватываться кожаными ремнями на манер римских калиг.

^{Хаим Авраам, 90-е годы, Константинополь}

Арон тоже признался, что нашествие саранчи в военное время — «то, о чем селекционер может только мечтать». Потребности в продовольствии небывалые, а черная туча пожирает посевы. Что делать нашим военачальникам? И взоры их с надеждой обращаются на Арона Аронсона.

— Хвала Создателю, что наслал на нас восьмую казнь египетскую. Иначе в Атлите не было бы агростанции.

Арон — рыжеватый шатен с рыжими ресницами и мягким полноватым лицом, на ногах ботинки с крагами, какие носят европейцы в экспедиции. Разница между Хаимом и им, как между атлетом и Атлитом.

Хаим вырос в Русчуке. Отец с дядей хоть и купцы, но в некотором роде еще и «Маккавеи». Когда при Сливнице еврейский отряд потерял убитыми 125 человек[3], принц Александр Баттенбергский собственноручно возложил медаль на Божидара Аврамова — дядю Божко. «Евреи нашего королевства доказали, что они истые потомки Маккавеев», — Хаим не в первый раз передает дословно сказанное его императорским высочеством. И к слову сказать, Хаим пожертвовал двадцать пять тысяч пиастров на еврейский гимнасий в Пере[4], который до последнего времени сам посещал. Ну, теперь нет, конечно, в тридцать шесть аж…

— Арон! — дверь распахнулась. — Представляешь, шомеры опять… — она осеклась. — Ты не один?

Это была Сарра, которой двадцать пять аж. Увидев приезжего галантерейной внешности, с ухоженной бородкой, она бесцеремонно («у нас сансэремони») уставилась на него.

— Это моя сестра Сарра. Будьте знакомы. Сарра, это Хаим из Константинополя.

— Будем знакомы.

У Сарры крепкое рукопожатие — не как у брата. Вообще же они похожи, брат и сестра, оба рыжеватой масти, а что лицо у нее свежее, румяней, то еще посмотрим на нее, когда ей будет столько, сколько брату сейчас — тридцать восемь аж.

— Что ты делаешь?

— «Хаим Авраам. Складирование и поставки кожи». У меня оптовая торговля сыромятной кожей.

— Тебе повезло. Сейчас кожникам лафа. Ту пур ле фрон, ту пур ла виктуар![5] Рафаэль Абулафия рассказал, что пуговичная артель в Пейсах-Тикве переключилась на пряжки со звездой и полумесяцем.

— Хаим «маккавей», — говорит Арон, как говорят «Хаим поэт» или «Хаим музыкант». — У себя в Константинополе он пожертвовал пять тысяч пиастров на гимнастическую залу «Маккаби». («Двадцать пять», — поправил Хаим.) Он занимается пропагандой спорта среди палестинских евреев. Его надо познакомить с Александром.

— Тогда я должна тебя предупредить, — под ее пристальным немигающим взглядом Хаим потупился. — Если ты уже побывал в Хадере, не говори об этом Александру. Там живут наши враги. Ладно, бывайте здоровы.

В дверях она обернулась.

— Поможешь мне, Хаим?

Что за вопрос к человеку, который прибыл помогать. Он вышел вслед за ней.

С виду жеребец был хорош под боковое седло: вытянутая сильная спина, узкие плечи, глазом не косит — первый признак, что не сделает свечку. Кружевное белое платье на наезднице выглядит не пришей кобыле хвост, но в Эрец Акодеш амазонку не сошьешь. Она ухватилась за холку. Придержав одной рукой стремя, Хаим умелым движением вытолкнул ее правую ногу к луке.

— Йу-ху, братец Цви! — и жеребец пустился привычным галопом. — Мы еще увидимся!

^{Сарра Аронсон}

Виноградарская колония Зихрон-Яков, как и Микве Исраэль[6], была любимым детищем барона Ротшильда. Он и «вражеской Хадере» отстегивал, правда гомеопатическими порциями. Яков (не отец барона, памяти которого была посвящена эта латифундия) — праотец наш Иаков тоже ведь старался быть справедливым ко всем своим сыновьям. Но сердцу не прикажешь. Чувства, которые братья питали к Иосифу, дают понятие о чувствах, которые Хадера, вся по пояс в малярийных болотах, питала к Зихрон-Якову с его проспектами и дворцами: несколько румын, зогтер (дескать), знавших по-французски, на французские деньги прибрали к рукам лучшие земли и завели на них рабовладельческие порядки.

Одним из этих румын был Аронсон-отец. «А к нему обращаться „Эфраим-Фишель“»? — подумал Хаим. Эфраим-Фишель был в том почтенном возрасте, до которого доживают чаще матери. Эти суетливы, как куры, перебегавшие дорогу несущемуся в облаке пыли «рено». Но блаженной памяти Малка-Двойра, оставившая Эфраима-Фишеля вдовцом, была до того безвидна, что мнилось: сам он и произвел на свет пятерых своих детей.

— Это негоциант из Константинополя, отец! — прокричал Арон ему в ухо. — Здесь по делам спортивного общества «Маккаби»!

— Иуда Маккавей… я забыл уже по именам всех братьев. А отца их звали Маттатья. Они Маккавеи, мы Аронсоны. Истамбул, наверно, еще больше, чем Бухарест?

Подошла Сарра, стала лицом против Хаима, близко, словно они танцевали:

— Мир.

Александра не оказалось дома.

— Может, он будет позже. Сегодня опять шомерников видели возле виноградников.

Ашомер это московиц — «Страж». Социалисты не дают работникам наниматься самостоятельно. «Ах, на плантациях нужны люди? Отлично, пусть плантаторы обращаются в рабочие комитеты. Ашомер будет их охранять. А продавать себя в рабство мы не дадим». Тогда Александр, вернувшись из Америки, организовал собственную охрану: Гидеон. Шомерники ненавидят гидеонов… Александр еще может появиться.

Нет, не появился. Вместо него пришла Ривка с женихом. (В имени «Ривка» — по-русски «Ревекка» — «к» воспринимается как суффикс: «Ривка», «Райка», «Валька», «Мурка» и т. п. Отсюда, во избежание фамильярного оттенка, «вежливая» форма «Рива», сложившаяся уже в советское время.)

— Моя любимая сестричка Ривка, вон какого разбойника себе отхватила.

Разбойник, как и полагается разбойнику, мрачно посмотрел на столичного щеголя, но Сарра, бывшая здесь за хозяйку, гостя в обиду не дала и демонстративно обеими руками взяла Хаима под руку: зогтер, а это мой разбойник.

— Ашейненкер[7], — прокомментировала Сарра, это относилось к Ривкиному жениху. — Ты ведь жаргона не знаешь.

— Я знаю ладино, это сефардский идиш.

— Рафаэль Абулафия эспаньольский тоже знает.

— Их много разных. У сефардов в Голландии совсем другой.

— На жаргоне тоже по-разному говорят. Московиц говорит: «Киш мир тухэс, Исрулик», а румынская еврейка сама деликатность: «Кись мир ин арш, Исроэль». Не понял? Тем лучше. Поешь с нами? У нас кошер в общих чертах. Ты же не из Цфата?[8]

Московиц говорит «трейф», а румынская еврейка деликатная: «Кошер в общих чертах».

После обеда снова расположились во дворике, пили кофе, курили. Жених Ривки от предложенной ему сигары отказался. Он курил набивные папиросы, после каждой затяжки сосредоточенно выпуская колечки дыма, как дети пускают мыльные пузыри. Сама Ривка, выпив кофе, перевернула чашку, потом приподняла и стала разглядывать кляксу на блюдце.

— Что ты видишь?

— «Несокрушимый Израилев Лживых Истребит», — отвечала Ривка сестре. — Това гадала мне на Сэфер Шмуэль, и дважды выходило: «Несокрушимый Израилев Лживых Истребит».

— Эйндорской волшебнице (прозвище Товы) только на «Шмуэле» гадать[9]. Пойдем, Хаим, я покажу тебе «Лабиринт Спинозы».

Они вышли и поднялись на пригорок, откуда открывался вид на долину, покрытую виноградниками. «Лабиринт Спинозы» представлял собой лужайку с аккуратно выстриженными бороздами, из которых одна, правильно выбранная, приводила к росшему в центре кусту терновника — prunus spinosa — стоявшему в белесом цвету.

Сарра кругами подбиралась к кусту, часто перебирая ногами по узкой борозде, как по канату.

— Иди сюда, не бойся, не вспыхнет! — крикнула она[10]. — Чур, по траве не ходить. Давай, а то скоро стемнеет.

В своих туфлях с белыми лакированными носами Хаим семенил, легко угождая в тупик и возвращаясь к последней развилке, чтоб пойти другой бороздой.

— Я как раз успела прочесть письмо, — сложив, она спрятала его. Ясно, что за письма прячут на груди. — Это письмо от Шмуэля.

— И что Шмуэль пишет Эйндорской волшебнице? — принужденно пошутил Хаим.

— С чего это он будет писать Тове?

Выясняется, что есть еще один Аронсон — Шмуэль, в отличие от своего брата Александра, затянувший с отплытием к родным берегам. Сарра взяла за правило прежде сама прочитывать всю корреспонденцию из Америки и только потом сообщать о ней. Проверено семейной цензурой.

Когда возвратились, то вокруг затеплившегося фонаря уже роилась безобидная мошкара — не как в гиблом месте Хадере, где на предложение стать подопечными барона отвечали: «Ей-Богу, лучше смерть». — «Ловлю на слове», — сказал Бог. От малярии перемерло пол-Хадеры.

У Эфраима-Фишеля голова запрокинулась, рот открыт, похрапывает. Ривка убирала чашки. В сторонке Арон что-то настойчиво втолковывал ее жениху — учил уму-разуму? Сарра помахала письмом:

— От Шмулика.

Арон молча протянул руку, пробежал глазами и так же молча вернул.

— Может, нашел себе невесту? — предположила Ривка, тоже прочитавшая письмо.

Арон постучал по крышке часов: пора. Сарра сказала Хаиму:

— Мне жаль, что ты так и не дождался Александра. Будешь вспоминать иногда об Аронсонах из Зихрон-Якова?

Этой ночью Хаим Авраам, всегда крепко спавший, не мог уснуть. Он закрывал глаза — открывал их. Закрывал ставни — открывал их. За окном ровный гул моря. На фоне звезд чернел зуб: Шато де Пелерин. На фоне бессонницы крики осла походили на звуки ржавой водокачки в Русчуке его детства.

Сарра! Наше «ты» забежало вперед. Нагоним же его, оправдаем его. Будет ли он вспоминать иногда об Аронсонах из Зихрон-Якова? И кусать себе локти. Нет! Участь его была решена, каким бы безумием это не представлялось. Где еще безумствовать, как не на Святой земле, в часе пути от неопалимой купины — prunus spinosa, — растущей посреди ветвящихся тропинок? Он не сомкнул глаз до рассвета…

А когда проснулся, то терновым кустом горело солнце. Он нашел своего провожатого, задававшего корм мнимой водокачке.

— Быстрей, быстрей, быстрей, — торопил его Хаим. Расплатился с коновалом-хозяином, кривым армянином в кожаном переднике, и они тронулись.

Коляска была запряжена парой зловредных осликов, которые плелись еле-еле душа в теле. Хаим в сомнении: а что если их ослиного полка прибыло, за третьего осла здесь он? Сомнения подхлестывали восторг нетерпения, между тем как проводник-араб вытягивал хлыстом детей-попрошаек, круживших «безобидной мошкарой» вокруг коляски, когда проезжали очередную деревню.

— Пиастры! Пиастры! — попугайски кричали дети.

Возница щелкал хлыстом — ну, чистый укротитель.

— Халас! Халас! У, грабители!

Где грабители, так это в Замарине — так арабы по-прежнему называли Зихрон-Яков. Нападут, отнимут товар.

— У меня-то нечего отбирать, — он оглянулся. Позади как раз послышался конский топот. Обогнавший их всадник круто осадил лошадь. Густые темные волосы распадались по обеим сторонам лба, как у Ривки. Хаим сразу догадался, кто это.

— Мир тебе! Я Александр Аронсон. Сарра сказала, что ты хотел меня видеть. Она сказала, что ты еще вернешься.

«Значит, она ждет меня!»

Александр недолго ехал рядом с коляской. Хаим — не прекрасная Алина де Габрильяк, младший же Аронсон — не маркиз де Мэйн, сопровождающий ее верхом.

— Извини, меня ждут.

Под ним была пегая арабская кобыла с большими удивленными глазами и стоявшим по-петушиному хвостом. «Полукровка», подумал Хаим, не любивший короткоспинную породу.

Возница не проронил больше ни слова, его враждебность распространилась и на пассажира.

Сарра встретила Хаима словами:

— Я знала, что ты приедешь. Мне и Това сказала, да я и сама знала.

— Что отец? Что Ривка? — начал он, как принято у воспитанных людей, издалека.

— Очень мило с твоей стороны, что ты приехал спросить, как они себя чувствуют.

— Я познакомился с Александром. Я сразу понял, что это он. Есть что-то общее в вас всех… фамильное…

Сарра смотрела на него в упор «большими удивленными глазами» — как та кобылка.

— Будь моей женой,

— Ты быстро клюнул, Хаим.

— Ты согласна?

Прежде бравшая его грудью на абордаж, она отстранилась.

— Я уже познана. Ты сефард, как ты можешь взять меня такую?

— Но ты согласна?

— Садись и выслушай.

— Нет, ответь, ты согласна стать моей женой?

— Это не имеет никакого значения. Сперва выслушай. Породниться с Аронсонами это честь. Для меня наша семья превыше всего — наша семья и Эрец Исраэль. Мой отец — Лаван, ты — Яков. Выкупи меня. Кто бы ни стал моим мужем, он должен заплатить могар. Так всегда было на этой земле.

Хаим растерялся. Шутка? Но Сарра шутить не умеет. Веселиться — да, шутить — нет.

— А жених Ривки?

— Он свое заплатит, не беспокойся.

Хаим ждет, что она все же засмеется: она его разыгрывала. Он готов подыграть ей.

— Яков отрабатывал у Лавана за двух сестер.

— Если вздумаешь наняться батраком, то тебе всей жизни не хватит даже одну меня выкупить.

Сарра говорила с пугающей серьезностью, больше того — убедительностью:

— Заплати отцу могар и забирай меня. Ты хвастаешься, что пожертвовал пять тысяч гурушей «Маккавеям». (Хаим уже не стал поправлять.) Но Маккавеи это мы, это воины, а не спортсмены. Спортивные игры это для древних греков и для студентов университета. Никто не побежит наперегонки после целого дня в поле. По какому праву вы зовете себя Маккавеями? Из тщеславия ты выбросил пять тысяч псу под хвост, Хаим, из голого тщеславия!

Это походило на сон, на фантасмагорию — и чем дальше, тем необратимей. Ведь правда же! Сарра не садовая скамейка и не спортивная зала, где на табличке гравируют имя жертвователя. Если б он и заплатил за Сарру, то «абсолю дискресьон», чтоб не сделаться посмешищем.

— Отцу принадлежит доля в Обществе мелкого кредита. Внеси деньги и бери меня в жены.

— Сколько? — спросил Хаим с бьющимся сердцем.

— Пять тысяч золотых талеров.

Это пятьдесят тысяч… Заминка, едва, впрочем, различимая.

— И ты переедешь ко мне в Константинополь?

— Твоя кровать — моя кровать, а где ты ее поставишь — твое дело.

Сарра «оделася броней» — не подступиться, глазами не встретиться. Умеет отводить взгляд, когда… когда что? Правильно, невесте не подобает вести себя нескромно. А не невесте, значит, можно?

Александр (входит):

— Мир.

— И благословение, — отвечала Сарра. Это прозвучало, как пароль и отзыв: «Шалом — увраха».

— Ты хотел со мной говорить?

Брату ответила сестра:

— Да, но не о том, о чем я тебе сказала. Он будет говорить о другом, со всеми нами, Аронсонами, и прежде всего с отцом.

— It is interesting, — сказал Александр на языке, которому так и не выучился, в отличие от Шмуэля, не спешившего покидать Пенсильванию, — а уж какой магнит его там удерживает, можно лишь гадать: страна безграничных магнитов лежала за океаном.

У глухого просят руки дочери при помощи иерихонской трубы. Сумму выкупа Хаим написал прописью, как в расписке. Эфраим-Фишель поднес к глазам бумагу и кивнул:

— Эфраим Аронсон еще увидит свадьбу ваших детей… Я еще приеду к вам в Бухарест.

^{Перед домом в Зихрон-Якове. Арон стоит, ниже (слева направо): Александр, Цви, Хаим Авраам, Эфраим-Фишель. Женщины: Ривка и Сарра}

Арона не было при этом. На своем агроучастке в Атлите он проводил опыты над праматерью всех злаков — дикой пшеницей, открытием которой агробиология была обязана ему, Арону Аронсону. Стоял вопрос: возможно ли вывести сорта, устойчивые к нашествию саранчи? Будучи убежденным противником опрыскивания полей химикатами, Арон следовал жизненному правилу своего отца: давай жить другим, тогда и тебе дадут. Джемаль-паша находил это мудрым. И хотя до сих пор заключить соглашение с саранчой никому не удавалось, они не сдавались — верховный сардарь и еврейский агроном. Перекапывать и только перекапывать, другого пути нет (то же, что продолжать переговоры, которым, как известно, нет альтернативы — и да погибнет урожай, а с ним турецкая армия).

Хаим несколько раз ловил на себе взгляды исподлобья. Ладно б того парня, с которым Арон накануне шептался, но и Александра — предводителя гидеонов.

— Всякий брат при сестре своей — ангел с мечом, — объяснила Сарра. — Ты его обезоружил, вот он и ревнует. Он и Ривку ревнует. С Авшаломом рогами, как два каменных козла, сшибаются.

Хаим и сам слышал, что Александр говорил будущему зятю, трепля холку его коня: «Тебе, Авшалом, мул больше подходит»[11].

— А кто этот Авшалом? Он по-французски недурно болтает, — турецкие сефарды, ходившие во французские школы «пар экселянс», почитали владение французским своей привилегией.

— Жил во Франции. Сейчас помогает Арону в Атлите.

Через день он уже покачивался на диване под стук колес. Снаружи обезвоженная равнина в солончаковых проплешинах — центральная Анатолия. Равнина убегала назад, никуда не деваясь. Иногда окно застилал паровозный дым. Предстоявший разговор с матерью портил настроение. Но перина роз, но благоуханный Казанлык счастья этого стоили. Как три трюма сыромятины стоили Сарры Аронсон. «Товар ценится согласно цене» — таков неудобопроизносимый закон рынка. Есть неписаные законы, а есть неудобопроизносимые — не только в связи с падежными окончаниями. Чем «Гарем султана» лучше «Старой Басры»? Лишь тем, что шампанское там дороже, хотя в «Старой Басре» оно, может, и слаще.

Почему с Саррой все так обернулось — жопой! жопой! жопой! Которой крутят в «Гареме султана» — под прозрачной кисеей. «Кись-кись-кись мир ин арш» — говорит румынская еврейка, не правда ль? Когда б знали, какой калым уплачен, он же могар, сразу б ахнули: ну и Сарру себе привез! Нашим саррам, которые еще за себя приплачивают, именуя это приданым, до Сарры Аронсон, как от Константинополя до Хайфы — два дня езды. Но могар (магарыч) «абсолю дискресьон», фирменная этикетка спорота. Оттого Сарра Аронсон всем кажется вульгарней паровоза. И одевается будто из деревни, до которой два дня ехать. И сама — ни кожи ни рожи.

«Должно быть, три баржи приданого за ней. Будет обидно, если по пути им повстречается английский эсминец». О злые языки! О завистливые глаза! А ты из ложного стыда помалкиваешь, сколько дал за нее. Про спортзалу трубишь, а на жену потратиться стыдно?

А умывается, не поверите — простым мылом. Нет чтоб на ночь взять масел на ладонь (рассказывала служившая у них болгарка Радка). Розовое масло из Казанлыка нам не по носу: благоухает турецким гаремом. Нам по носу березовый деготь…

Хаим предупреждал Сарру: «турки» не говорить — «османы». Назвать турка турком это как назвать Хаима «чифут» вместо «мусави» (потомок Мусы). За такое можно и привлечь. Как об стенку горох. На банкете в «Ор Ахаим»[12], в годовщину свержения Абдул-Хамида, она сказала депутату Карассо, одному из тех, кто его свергал:

— Вы, сфарадим, лижете сапоги туркам. То-то все народы ненавидят евреев — и греки, и армяне, и албанцы.

Хаим, стоявший рядом, растерялся. И так-то в глазах Карассо «Маккавей» — пособник Антанты. Все сионисты — пособники Антанты.

Карассо-эфенди сверкнул своим единственным глазом. Скандальная ситуация? Но политик — не тот, кто разоряется почем зря, попусту расходуя боеприпасы. Животное политическое (зоон политикон), он не упустит возможности хоть одним глазком посверкать на публике. «Ор Ахаим» идеальное для этого место, маститая еврейская организация в Галате. Да ведают потомки Мусы, что в наших жизненных интересах крепить мощь Родины и держаться подальше от пропалестинских начинаний, с помощью которых Лондон расшатывает основы Вечного Государства.

Проведя кончиками пальцев по седому виску вдоль края фески и коснувшись бутоньерки в петлице фрака, как будто устранил щелчком пылинку, Карассо произнес пламенную речь:

— Лизать сапоги — удел рабов, если я правильно понял ханым, а в Оттоманском государстве мы живем свободно и в почете. Со дня Катастрофы (так сефарды называли Альгамбрский декрет[13]) евреи нигде не могли найти себе пристанище. От долины Рейна до Ла-Платы полыхали костры. И только султан Баязет, повергавший в трепет весь мир, с чисто османским великодушием позволил изгнанниками из Испании селиться по берегам Золотого Рога. Ханым действительно считает, что еврейский народ должен предавать своих истинных, своих испытанных друзей? И все ради того, чтобы наши вековые враги нас полюбили, простили нам наши мнимые прегрешения? Мы покрыли бы себя позором черной неблагодарности, если бы поддержали самоубийственную попытку диких албанцев вырезать стоявший в Шкодре гарнизон[14]. Или взять, к примеру, Палестину. В который раз лжемессия нас искушает гибельной надеждой. «Од ло овда тикватейну»[15], — с горящими щеками поют наши братья в Европе. Похожее безумие некогда уже охватывало синагоги Стамбула и Смирны, и это могло нам дорого обойтись. Нет таких глупостей, которых бы мы не совершали при одном только упоминании о Земле обетованной. Мудрейшие из нас и те уверовали в Шабетая Цеби. Двести лет ушло на то, чтобы вернуть себе доверие султана.

— Да проявит эфенди снисходительность к Сарре-ханым, — выдавил из себя Хаим. — Моя жена ослеплена блеском Врат, к которому еще не успела привыкнуть. (Блистательная Порта — т. е. врата дворца Топкапы — принятое в дипломатическом протоколе обозначение Оттоманской империи.) Я готов засвидетельствовать, что в годину испытаний евреи Палестины всем сердцем на стороне Тройственного союза. Разговоры о возможном создании национального очага под покровительством Британии не находят у них ни малейшего отклика, а если кто-то и мечтает о своем уголке, о большем суверенитете для своей малой родины, то под флагом великой Родины — со звездой и полумесяцем.

— В особенности те из них, кто высадился сейчас на мысе Хеллес[16], — возразил Карассо. — Известно ли Хаиму-ага, что в меджлисе раздаются совсем другие голоса: «На евреев полагаться нельзя, когда речь идет о Палестине».

Но вот им уже завладела обладательница золотого парчового платья и такой же маленькой шапочки — тахьи, из-под которой кольчугой спускалось монисто до самых бровей. Это была супруга личного врача хахам-баши[17]. Сам лейб-медик (хаким-баши) предпочел депутату гусиную печенку — нетленный страсбургский пирог с пометкой «кошер ле-мехадрин», дар страсбургских единоверцев.

— Рассказывают, что Абдул-Хамид носил на пальце перстень с миндальным ядом, но эфенди удержал его руку в своей, — произнесла лейб-докторша.

Единственный глаз Карассо вспыхнул снова, да как еще! Казалось, пустая глазница, скрывавшаяся под глухой черной «подвязкой», уступила ему свой пламень.

— Последний хозяин Топкапы не обладал решимостью своих предков и никогда не отважился бы принять яд, как никогда бы не отважился сделать окончательный выбор в пользу кайзера, — эфенди повысил голос, хотя и продолжал обращаться к супруге доктора: — Зулейха-ханым ведь понимает, что ни в Германии, ни в Дунайской монархии немыслимо то, что происходит в республиканских странах: подвергнуть аутодафе офицера лишь на том основании, что он еврей. Не говоря об избиениях наших братьев с ведома и благословения царя. Единственное русское слово со времен Хмельничины, которое обогатило другие языки, это «погром». Тем удивительней, — еврейский депутат уже криком кричал, чтоб вся зала слышала, ТЕМ УДИВИТЕЛЬНЕЙ, ХАНЫМАНАР BE ЭФЕНДЕЛЕР, ЧТО НАШИ ГОНИМЫЕ БРАТЬЯ, ПО МИЛОСТИ ВЫСОКИХ ВРАТ НАШЕДШИЕ УБЕЖИЩЕ ОТ КАЗАЧЬИХ ПИК НА ЗЕМЛЕ ОСМАНОВ, ВМЕСТО ЗАКОННОЙ БЛАГОДАРНОСТИ, ИЩУТ СПОСОБЫ ЗАВЛАДЕТЬ ЭТОЙ ЗЕМЛЕЙ, ВСТУПАЯ В ПРЕСТУПНЫЙ СГОВОР С АНГЛИЧАНАМИ.

Сарра кипела. Давление в паровом котле давно превысило допустимые двенадцать атмосфер. Как только вышли на улицу, раздался взрыв. Это Сарра запела «God safe the King». Хаим был доставлен домой с ожогами первой степени. Еще чудо, что она не сделала это при всем честном народе, если так можно назвать разодетый в пух и прах еврейский бомонд Стамбула.

Но улица принадлежит всем, можно было себя больше не сдерживать и взрываться в свое удовольствие. Эрец Исраэль — одно из имен Бога в числе других, не менее ослепительных, таких как Зихрон-Яков или подопытная станция в Атлите. Да хоть Цви (йу-ху!), несущийся во весь опор одним из своих аллюров. (Узнал бы он Сарру? Вспомнил бы?) Бог Авраама, Исаака, Иакова, Аронсонов сокрушит Оттоманское царство, как сокрушал такие же царства прежде. На Высоких Вратах Топкапы читается: «Тэкел, мэнэ, фарес». И то же, написанное скорописью, на дверях «Ор Ахаим», куда они ходили. И то же самое выгравировано на памятной табличке в вестибюле еврейского гимнасия в Бейоглы.

— И ты называешь себя Маккавеем? Маккавеи с турками воюют, а не засыпают их изъявлениями преданности. И не снабжают их армию — которой все равно ничего не поможет. Я была готова выцарапать ему и второй глаз, когда он заговорил о лжемессии.

— Лжемессию в Константинополе не скоро забудут.

— Не смей так называть Шаббтая Цви, потому что я его жена Сарра.

При этих словах Хаима пробрал по спине холод. Так она сумасшедшая? Он связал свою судьбу с сумасшедшей, сам охваченный в тот миг помешательством — как охвачены были им константинопольские евреи, кричавшие Саббатаю Цви: «Маран ата! Господь наш пришел!» Не остановил их ни гнев султана, ни то, что заточенный в башню Мессия умер с шахадой на устах[18]. Карассо прав: Святая земля — лазейка для Сатаны.

— Я хочу назад в Палестину, я здесь больше не могу.

Этого не могло не случиться. Втайне от себя он этого ждал. Желал ли? Мало-помалу начинал смотреть на нее вчуже. Действительно, одевалась, как одеваются актрисы в пьесах, — это и есть «как из деревни». Меньше всего о ней можно сказать: «лакомый кусочек» («хатиха»). По-мужски тянет одеяло на себя. Шахина, как воронье гнездо[19]. Чуть что — «я женщина», вызывающе, словно кто-то с этим спорит.

— Ты хочешь разводное письмо? — спрашивает он с помертвелым лицом.

— Да. Или я убегу. У меня перед глазами дом, гидеоны скачут вдоль железнодорожных путей, и я тоже хочу схватить Цвийку за гриву и запрыгнуть в седло. Ты меня не видел в мужском седле. Ты многого не видел, Хаим. Каждую ночь я ненавижу тебя, вспоминая о другом.

Так и знал. Он бы ей все простил: и дегтярное мыло, и неумение вести себя «согласно ее положению в обществе». Фирма «Хаим Авраам. Складирование и поставки кожи» может многое себе позволить. Но постоянно делить ее с Другим, с ЙХВХ — даже для неофита сионизма многовато.

— Гет (разводное письмо) я меняю на свои пятьдесят тысяч. Баш на баш, говорят турки. Пока Общество мелкого кредита не вернет мне деньги, я развод тебе не дам, и не мечтай… Сарра!..

Она резко повернула голову, и в глазах пронзительное «ненавижу».

«Ну и ладно, даже лучше. Еще спасибо скажу, что так вышло». И скажет — очень скоро.

Сарра уезжает к сестре на свадьбу, увозя с собой сердечный привет от мужа, которому дела не позволяют присутствовать. На востоке свадьбу играют долго. Саррина праздновалась неделю, шатер разбили на бреге морском, в Атлите.

У Хаима висит над креслом красиво окантованная фотография. Слева направо: Александр, Ривка, Авшалом Файнберг, Рафаэль Абулафия, Арон. В центре Сарра в фате и Хаим. Сидят: Ронья-ханым, приехавшая на свадьбу сына, и Эфраим-Фишель, с безмятежно-отсутствующим видом склонивший голову набок. Снимок сделан Эйндорской волшебницей — Товой Гильберг, которая увлекалась фотографией в надежде в один прекрасный день запечатлеть «тень Самуила».

Теперь черед Ривки под свадебным пологом семь раз обойти вокруг будущего мужа, который будет стоять, как чурбан. Как стоял Хаим. Вместе с пожеланием счастливого расположения звезд («мазаль тов») и пожеланием благоприятного знамения («симан тов») Сарра передаст отцу условие Хаима: «уплоченное» вернуть. И чтоб старый Лаван не вздумал вычесть за амортизацию. «Иначе никакого развода, — предупредил Хаим. — Слово мужа».

Когда он услышал за дверью чужие голоса, то осознал непоправимость происходящего. И не простилась. Вслед за хлопком двери раздался другой звук, в кабинете, громкий, сопровождавшийся звоном стекла. Это свадебная фотография — вдребезги.

^{Супруги Авраам.}

^{Чтобы выглядеть моложе, Хаим сбрил бороду}