Тайное имя — ЙХВХ

Блин первый

Майора О’Рейли с утра до вечера осаждали звонками, депешами, вопросами, которые он переадресовывал дальше, даже не столько не имея на них ответа, сколько не имея полномочий на них отвечать. А в Исмаилии сидел другой, такой же, как он, а в Каире сидел третий, у которого в ушах гул — после вчерашнего: вчера давали «Аиду». Послушать оперу на древнеегипетский сюжет в Каирском оперном театре означало оказаться в нужное время в нужном месте. (Уже полвека, как великий Верди написал ее на открытие Суэцкого канала, и попробовал бы кто-нибудь усомниться в том, что «Аида» дается здесь не в аутентичных декорациях. Вспомним «Мою прекрасную леди», где полковник Пикеринг, беседуя в Аскоте с миссис Айнсфорд-Хилл — матерью Фредди, — восхищается «Аидой».) Но О’Рейли, как честный офицер, в оперный театр не ходит, а ходит в клуб. И слушает пение лейтенанта Блюма под пианино, которое не держит строй, — лопнула дека при транспортировке. Ах, как дивно он поет «Последнюю розу лета»![90]

Майор был одним из элементов машины, обслуживавшей самое себя и в этом качестве слаженно работавшей. Но для другой такой же машины, так же занятой самообслуживанием, а именно: отдела службы безопасности общевойскового штаба в Исмаилии, сирийское бюро О’Рейли было детищем Каира, где тогда еще царил Мюррей. Вернее, тогда-то он там и воцарился, как фараон в Древнем Египте, в своем военно-бюрократическом мегаполисе.

Было бы преувеличением утверждать, что майор кинулся названивать по всем телефонам, едва Авшалом, словно робот Господень, поведал ангельским языком сенсационную новость. О’Рейли — видавший виды человек. По долгу службы он должен быть бдительным. К тому же О’Рейли из семьи придворных ювелиров, и уличить фальсификатора для него дело чести, даже не профессиональной, а фамильной. А что если февральский контакт имел; целью расположить майора к себе, завоевать доверие — что, надо сказать, мосье Файнбергу удалось. В конце концов, вопль иудейский по армянам не предполагал каких-либо активных действий со стороны генерала Мюррея. Но на сей раз в речь шла о форсировании турками Суэцкого канала — военной операции, требовавшей ответных мер. Правда ли, что, предприняв отвлекающий маневр в виде двух марширующих в сторону Кантары колонн, Джемаль-паша намеревается нечаянно нагрянуть, когда его никто не ждет? Любовь к сюрпризам на поле брани ценой жизней своих солдат — вообще-то это его конек.

«Безжалостен к врагу» — такого не бывает. Просто безжалостен. Но применительно к своим солдатам, жертвам ничуть не меньшего палачества, это сопровождается всяческим превознесением их отваги, беззаветной верности своему османскому фатерлянду, разглагольствованиями об их выносливости, которая не имеет равных среди других народов.

— Сыны Османа! — скажет Джемаль-паша, прибыв в расположение своих войск, стоявших лагерем в Вади-Напата, в центральном Синае, откуда его никто не ждет. — Вы прошли путем, которым не шла до вас еще ни одна армия мира, ни при фараонах, ни во времена Наполеона Бонапарта. Даже султан Селим и великий египетский воин Ибрагим шли через Эль-Ариш и потеряли половину своих верблюдов. Мы же не потеряем ни одного животного. И пусть все знают, что наши солдаты самые послушные, самые выносливые и самые хладнокровные в мире.

^{Турецкие солдаты}

Полковник Лоуренс в своей знаменитой книге «Семь столпов мудрости» говорит то же самое, слово в слово, прямо удивительно:

Далее Лоуренс высказывается не вполне политкорректно:

— Вы быстро выучили английский, мосье Файнберг. Вы же его не знали.

— Мне было приказано вызубрить донесение на незнакомом языке, — Авшалом перешел на французский. — На случай, если попадусь. Под пыткой незнакомые слова сразу забываешь. Турки — мастера пытать. Бодлер писал, что в этом их по хитроумию превосходят только китайцы.

Спросить, кто такой Бодлер? О’Рейли не решился: а вдруг знаменитый еврейский законоучитель?

В этом юноше было что-то обезоруживающее. «Женщины от таких без ума». При мысли об ирландках всем видится румянец во всю щеку и рыжая коса. Как будто нет смугловолосых.

На лице у О’Рейли промелькнула досада.

— Почему вы шли через Акабу? Вы рассказывали, что работаете на ферме под Хайфой.

— Да, проще было бы идти караванным путем вдоль моря. А еще проще обзавестись верблюдом. Там в изобилии колодцев, но и патрулей тоже, мосье, — Авшалом не стал рассказывать, как уже раз попался. «Заподозрит, что в тюрьме меня перевербовали». — Безопасней было раствориться в толпе прибывших из Медины.

— В таком случае вы должны были сами убедиться, что провести крупные воинские соединения через Вади-Напата невозможно. Я не сомневаюсь в вашей доброй воле, мосье, но вас могли сознательно дезинформировать. Это легче, чем тайно перебросить к Суэцкому каналу восемьдесят тысяч солдат, тысячу верблюдов, алюминиевые понтоны, тяжелую артиллерию. Все по песчаным холмам.

— Я выполняю задание, непосредственно данное мне шефом.

— Кто бы он ни был — заметьте, я не спрашиваю, кто он, — его тоже могли ввести в заблуждение. Либо… — О’Рейли многозначительно умолк.

— Никаких «либо», — глаза Авшалома сверкнули, что не укрылось от майора. — Он — человек выдающегося ума и способностей, создатель искусственных зерновых культур, устойчивых к нашествию саранчи. На поддержание его опытов ассоциация фермеров Огайо выделила огромные средства, но он предпочел вернуться в Палестину.

— Идеалистов легко использовать в своих целях. И потом откуда у него эти сведения?

— Он — доверенное лицо Джемаль-паши. Он, как Иосиф при фараоне, ведает закромами. Двери дворца в Сальхии открыты для него в любое время дня и ночи.

О’Рейли несколько опешил.

— Формально вы имен не раскрываете, вы предоставляете это сделать нам. Похвально. Допускаю, что вами движет любовь не только к Сиону. Но что любовь — несомненно. Это не мое дело. Мое дело повторить: противник никогда не решится двинуть войска к Суэцкому каналу через центральный Синай. Само собой разумеется, я сделаю все от меня зависящее, чтобы к вашей информации отнеслись всерьез, тем более что источник ее представляет интерес… да-да, без имен. Вам посодействуют в возвращении.

— У меня к вам просьба, мосье. Вы не доверяете моей информации. Я хочу остаться заложником ее достоверности. Я вернусь назад не раньше, чем турки себя обнаружат на переправе. Позвольте мне быть среди тех, кто встретит их огнем. О большем я не прошу.

Ему выдали «хаки» без знаков отличия. Знакомый капрал его «не узнал»: во всех армиях мира унтер не что иное, как сублимированное чувство неполноценности. Авшалом был интернирован, в смысле, что intrinsecus (изнутри) наблюдал жизнь австралийско-новозеландского контингента: делил с ним кров и пищу, посещал стрельбища, с разбегу колол штыком чучело с пририсованными усиками. То были чистопородные обитатели другой планеты — ни одного еврея. Такого он еще не видел — чтоб совсем ни одного. Но вот он получает от О’Рейли приглашение поужинать с ним в клубе, а там какой-то лейтенант играет на рояле и поет «Лецте розе» — по-английски, естественно. («Лецте хозе» дразнил Лёлик Цилю, дочь. Та бренчала на расстроенном от бесконечных переездов «Беккере», смешно картавя: «Лецте хозе, ви-и-и магст ду айнзам хир блюн?»[91])

Узнав, что любимая его песня звучала у них в доме, что сестра Сьюзен ее постоянно играла, ирландец растрогался и кроме как «мой друг» Авшалома уже не называл.

— Блюм! Хочу познакомить вас с моим другом, мосье Файнбергом из Хайфы.

Лейтенант Блюм с британской сдержанностью приветствовал его. Но когда выяснилось, что один не знает английского, а другой французского, то в ход пошла известная разновидность немецкого. Родители лейтенанта происходили из Калишской губернии — из графства Калиш, это где-то между Россией и Пруссией, он точно не знает.

И Джемаль-паша, похвалявшийся: дескать, ни одна армия, от фараонов до Наполеона, не проходила еще тем путем, каким он двинул своих верблюдов и солдат, и глава сирийского бюро, считавший это решительно невозможным, — оба они в одинаковой мере были далеки от истины. Не только возможно, как показывает пример 4-й сирийской армии, но и уже случалось, о чем в Каире были прекрасно осведомлены, ибо в нужное время оказались в нужном месте: в Каирской опере на представлении «Аиды».

В Каире каждый офицер знал, что великий египетский воин Радамес повел войска через Вади-Напата, «Napata le Gole», о чем он проговорился Аиде — само имя которой уже указывает на близость с Аронсонами[92]. Для большинства британских стратегов этого было достаточно, чтобы доверять источнику в Хайфе: основная колонна турецких войск пройдет — или прошла — ущельем Напата. Сам генерал Максвелл, первоначально державшийся одного мнения с О’Рейли, тот самый Максвелл, чей штаб располагался в Исмаилии, согласен: «Главного удара, похоже, следует ждать не в Исмаилии и не в Кантаре, а где-то там…», — махнул рукой в неопределенном направлении.

Поэтому охрана электростанции и паромной переправы, служившей продолжением торгового пути через Палестину в Египет, была доверена местному гарнизону, а новозеландцев перебросили из Кантары на участок Туссум/Сарапеум — устанавливать дополнительные заградпосты.

Формально принадлежавший Египту Синай никем не контролировался. Канал с его высокими укрепленными берегами, в отдельных местах сужавшийся до восьмидесяти метров, был подобием заполненного водою рва под стенами замка. Судоходный лишь в дневное время, он находился под защитой пулеметных гнезд, свитых в относительной близости друг от друга, — расстояние между ними не превышало одной мили. Хуже обстояло с восточным берегом, вглубь которого тянулась безжизненная пустыня. Вероятность повстречать там вражеский разъезд была ничтожно малой — перед уходом в разведку делались ставки один к ста.

Глубокая разведка велась только с гидропланов, а им для полетов над всем Синаем «не хватало потолка» (не набирали нужной высоты). Строительство аэродрома затягивалось. Пилот французского «Акваплана», пролетевший от моря до Беэр-Шевы, не обнаружил никаких признаков 4-й армии. Небольшое скопление войск было замечено вблизи Рафаха, но их малочисленность только настораживала. Где Четвертая сирийская армия!!! Где ее верблюды, люди, пушки, осадные орудия? И видится библейская сцена: всех их, отчаянно хватающих пальцами пустоту, всасывают в себя зыбучие пески, вновь обращаясь затем в песчаную гладь.

Никогда еще в своей жизни Авшалом так не мерз, как в середине октября в Африке. На Суэцкий перешеек спускалась ночная прохлада[93]. Умиравший одновременно и по папиросе, и от холода, он был на положении буриданова осла: мысленно выбирал между желанием закурить и желанием согреться. Так и не решив, перед каким из них легче устоять, он справился с обоими в отличие от своего напарника. Новозеландец — для Авшалома он так и остался безымянным, — тот давно бы уже разломал крышку от дощатого ящика с патронными лентами, развел бы костер и, подержав над огнем озябшие пальцы, достал бы кисет с вышитым на нем барашком. Подарок зареванной Мэри — чтоб вспоминал о ней на другом конце земли. Как тесен становится мир! А то ли еще будет. Как тесна будет Земля, прежде чем снова станет тоху вэ-воху — безвидна и пуста…

(Кому-то не курить на дежурстве — маята. И никак без того чтобы не насвистывать себе под нос — у новозеландца была такая привычка. А будь он турок, ему пришлось бы разуться, отстегуть патронташ — гремит! — и расстаться с самым ценным: оловянной ложкой, продетой под кожаный ремешок на обмотке. Таков порядок у турок.)

Авшалом вздрогнул — всем своим доисторическим существом, дремавшим в нем, от колен до плеч. Спасибо сну. Задремав, делаешься чутким животным. Наяву чувства притуплены донельзя, наяву ни за что бы не расслышал всплеска внизу.

Но гигантские прожекторы как ни в чем не бывало прокладывают лишь искусственные лунные дорожки, в которых оживала рябью вода. Принялся жужжать фонариком, как сумасшедший. Молниеносно действовать! Не думая! Испуг быстрее мысли. Толкнул того, который с барашком на память о Мэри, — чтоб бежал на переправу. А сам, не переставая, шарит светлым пятнышком… Нос лодки! Уже поздно звать на помощь.

Сунул жужжалку парню:

— Hold!

И дал очередь. Пулеметный озноб передался ему, будто с пулеметом они сошлись в рукопашную. «Hold me! — кричал „льюис“. — Держите меня, или я за себя не отвечаю!» Лента сразу уползла далеко, вылущивая из гильз чью-то смерть. Потом Авшалом уже бил короткими бережливыми очередями[94], как его научили, а в промежутках следовал за перстом указующим — света. Указывавшим вдруг на плывущего, на чью-то голову, торчащую из воды. «Ага, попалась!» Та-та-та-та-та.

^{Сарапеум. Новозеландский пехотинец ведет огонь из пулемета Льюиса}

И уже отовсюду неслось: «А, попался!» — вспышками залпов. Спаси нас, Господи, от дружественного огня, а от турок мы и сами как-нибудь… Те и впрямь стреляют, зажмурившись, как стража в гареме, в каком-нибудь водевиле, под гомерический хохот зала. На этот раз билеты раскуплены новозеландской пехотой. «Ме-е-е-дленно высовывается дуло. Ты уже давно прицелился и ждешь, когда покажется тряпичная каска», — пересказывает содержание водевиля один из зрителей.

Кто никогда не держал в руках оружия, не выискивал стволом невидимую точку, чтоб сделать тайное явным, тот не знает этого чувства: сорвав с другого покров, ты становишься богом — хоть войны, хоть смерти, неважно чего, дело вкуса. Главное, что вбираешь в себя чужое, дышавшее и жившее за миг до этого. И дыхания жизни в тебе прибавилось ровно настолько, насколько там убыло. Не спорьте, я там был. И знаю, что говорю.

Когда враг сильней тебя, когда наградой ему не дружный смех партера, а смерть твоя и плач жен твоих, и полные штаны страха однополчан твоих — о! тогда он, может, и внушит тебе благородную ярость, но как далека она от белозубого смеха новозеландцев. Или от того беззлобного азарта, с каким Авшалом короткими очередями продырявил пару намокших кабалаков. Лучшее средство от ненависти к ближнему не любовь, что спаяна с ненавистью, как день и ночь в сутках, а презрение.

С рассветом стали видны покачивавшиеся лодки и плававшие вокруг тела, ударявшиеся о борта, и тела в самих лодках, и те из них, что еще подавали признаки жизни. Вперемешку с лодками — десантными немецкими лодками новейшей конструкции — плавали понтоны, которые турки успели спустить на воду. Эту без руля и без ветрил флотилию прибивало то к одному берегу, то к другому, то опять относило на середину канала. С британской стороны, в том месте, где песчаная кромка была пошире, а спуск пологий, столкнули большой плот — настил поверх пустых бочек из-под керосина с красным крестом на огромном белом флаге — и стали нагружать его убитыми и ранеными. Позади, в порыжевшем низкорослом ельнике, залегли две роты пенджабских стрелков, в любой момент готовых открыть огонь. По сравнению с ними каково было турецким солдатам, окопавшимся на другом берегу и затаившимся каждый в своей норке!

Потери сторон были несоизмеримы. За время этой несчастливой для турок операции, продолжавшейся двое суток, восточная сторона потеряла порядка двух тысяч убитыми, ранеными и взятыми в плен, тогда как западная — десятерых. Из них двух Авшалом видел своими глазами. Впередсмотрящий на линкоре «Свифтсар» перевешивался через перила «вороньего гнезда», сраженный снайпером в тот момент, когда австралийский корабль проходил по каналу под приветственные возгласы солдат австралийского корпуса. Перед тем несколько часов кряду «Свифтсар» обстреливал турецкие позиции и прямым попаданием разнес в клочья штабную палатку двадцать седьмой дивизии. Ею командовал барон фон Флотов. Это его деду, композитору, была обязана своей популярностью «The Last Rose of Summer» в любимой всеми опере «Марта».

^{Турецкая «конница на верблюдицах». Отряд боевых верблюдов выступает из лагеря в Беэр-Шеве}

Но если для британцев исход дела был очевиден — от генерала Максвелла до пехотинца, которого вспоминает Мэри, глядя на октябрьскую весеннюю травку (на том краю земли сейчас весна), — то Джемаль-паша, стоявший в одном переходе от туссумской переправы, мог тешить себя победными реляциями, коих источником был он сам.

^{Джемаль-паша}

Значит так. Задача атаковать возложена на двадцать седьмую дивизию. Три ее полка третьего дня построились в боевые порядки и двинулись к переправе Туссум, заняв командную высоту в четырех километрах от нее. Единственное, что могло задержать их продвижение, это песчаная буря, других препятствий не было. Под покровом темноты передовой отряд неслышной поступью, все босые, выдвигается к каналу. Командами по восемнадцать человек несли понтоны и лодки. Половина рот переправилась на вражеский берег и, действуя штыками, бесшумно захватила огневые точки врага, застигнутого врасплох. Оставшиеся обеспечивают прикрытие. В течение дня, получив значительные подкрепления, при поддержке дивизионной артиллерии, они присоединяются к первой волне десантников. К ночи передовой отряд укрепился на захваченных у врага позициях. Одновременно отряд боевых верблюдов, используя фактор внезапности, овладел туссумской паромной переправой. На южной оконечности озера Тимсах инженерно-саперным полком разрушен железнодорожный мост. За ночь туда подтянули батарею тяжелой артиллерии. Ее огнем потоплен — или выведен из строя — австралийский линкор «Свифтсар». Второму эшелону двадцать седьмой дивизии больше не угрожают его орудия. К этому часу главные силы 4-й армии будут уже на подходе к Суэцу.

Из зеркала на Джемаль-пашу смотрит французский декадент с тонкими чертами лица, мягким взглядом. Усы и бородка требуют долгого утреннего ухода. Петроний нашего времени. Таков он в фас. В профиль он не видит себя — горбоносого, свирепого, с покатым лбом. Он безраздельно властвует над восемьюдесятью тысячами, не умеющими отличить левой руки от правой, — а ничто с такой легкостью не подменяет желаемое действительным, как обладание властью. Сказано — значит сделано. Сказано: канал наш — значит, он наш.

^{Тифлис, 1922 г. Заочно приговоренный константинопольским военным судом к повешению, Джемаль-паша был выслежен и убит членами партии «Дашнакцутюн» (Армянская революционная федерация)}

После гибели Флотов-паши со всем штабом in corpore первым по старшинству становится юзбаши Вджоса Куштим, албанец. Приняв на себя командование обезглавленной дивизией, он еще подумал: «Такой шанс в жизни дается один раз, и использовать его надо так, чтобы потом не было больно от мысли, что свое упустил».

Не имея недостатка в людях, животных, боеприпасах, располагая еще достаточным количеством понтонов и больших штурмовых лодок, Вджоса Куштим прямо на виду у британцев стал готовиться к повторному «форсированию водного рубежа». Верхом, пригнувшись, пробежала цепочка солдат — одна, другая, третья. Они скрывались за гребнем, и каждый раз Авшалом присоединял свой выстрел к другим одиночным выстрелам. Может, один раз и попал. В ответ шла такая же разрозненная стрельба, но турки те еще стрелки. Это был пустой расход патронов.

Рытье ими траншей походило издали на мимический экзерсис. По одним лишь движениям, по согнутым спинам можно было догадаться: копают. Сквозь «треск поленьев» до слуха долетали крики. Когда огонь очень уж их беспокоил, они хоронились в траншее или в укрытии, куда сносили уцелевшие лодки. За уцелевшими понтонами и лодками британцы устроили настоящую охоту. Появившийся нежданно-негаданно торпедный катер выводил их из строя выстрелом своей носовой пушки, а то еще матросы взрывали их пироксилином (лейтенант-коммандеру Палмсу суждено отличиться, но не на страницах этой книги).

Небо наваливалось на Синай багрово-желтым синяком, за которым все трудней было что-то разглядеть. Стало трудно дышать, в воздухе наждак. Канал скрылся из виду, сделалось не до войны и не до стрельбы, которая сама собой стихла. Все с замотанными лицами, в этих туарегах было мудрено признать владык полумира. Все равны перед суховеем, насчитывающим пятьдесят дней в году («хамсин» по-арабски значит «пятьдесят»). В хамсин сбывается пророчество: «И солнце станет черным, как высохшая мумия, и мгла накроет лицо земли».

Хамсин конечно же не суховей, а сухостой — окаменевший воздух, не различающий своей температуры. Кому-то он даст отсрочку от уготованной ему пули, предсмертной пытки, если пуля — в живот. Едва хамсин завершится и с глаз молоха спадет песчаная повязка, как отсроченный приговор вступит в законную силу. От своей судьбы никто не уйдет. В Каирской опере, помимо «Аиды», пели еще вердиевскую «La forza del destino» — «Силу судьбы».

Авшалом свалился: не спал сутки. Одна нога согнута, слышится ровное дыхание сквозь успевшую высохнуть почерневшую тряпку, накрывавшую лицо, как в покойницкой. Хамсин миновал, и они с новозеландцем, насвистывавшим что-то себе под нос, долго счищали песок с «льюиса». Будто заправские археологи, будто со времен битвы при Рефидим пулемет так и пролежал в земле три с половиной тысячи лет, не произведя ни единого выстрела. Фильм Спилберга: Иисус Навин строчит из «льюиса» по Амалику.

Турецкий берег жил своей жизнью. Авшалому бинокля не полагалось, а то бы он разглядел, что противоположный берег по гребню, сколько хватает глаз, обнесен частоколом ружейных стволов. Турок заметно прибавилось. Внизу, прижатые огнем пенджабцев, они укрылись в вырытых накануне траншеях. Это исключая тех, что продолжают держаться в неглубоких окопах у самого берега и не рискуют поднять головы.

Коварство Альбиона: им позволили перенести понтоны поближе к воде, но там их ждал сюрприз. Паромом на восточную сторону был переправлен пулеметный взвод. Пулеметчики разместились вплотную к береговому откосу в двух точках, обе на промежуточной высоте между песчаной полосой и гребнем. Часовые ничего не заметили, и теперь несколько сотен турецких солдат попали под перекрестный огонь. Поняв, что окружены, они сбились в кучу, стали без толку отстреливаться, даже не помышляя о том, чтобы занять правильную оборону. Они были перебиты на глазах у своих товарищей, которые мало чем могли им помочь. Пулеметы противника, занимавшие позицию «этажом ниже», были вне досягаемости для их ружей. Оставалось лишь беспомощно наблюдать за происходившим да отправить вестового в штаб. Вджоса Куштим немедленно распорядился об отступлении.

Вот бы потешил себя недобрым чувством Авшалом Файнберг, автор «Тысячи поцелуев», прочти он дневник шестнадцатилетнего хомсского подростка — а Авшалому это, как нам прочесть сочинение девятиклассника какой-нибудь пятьдесят седьмой школы. Дневник существует. Его вел школьник, чья мать родом из Александрии. Сам он себя считает египтянином — история темная: так просто из Александрии в Хомс не переезжают. Бегут — от соседей, от сплетен, от позора.

Этот школьник отправляется добровольцем в египетский поход Джемаль-паши. Подробно, день за днем, слогом юного героя, сознающего, что идет на смерть, описан сорокадневный переход 4-й армии через Синайскую пустыню. Все без утайки. И не только про раздувшиеся, как шары, ноги — и горло, сутками такое же пересохшее, как Вади-Напата. Не только про ночные марши, потому что днем алюминиевые понтоны так раскалялись, что к ним невозможно было прикоснуться, а еще случалось, что пустыня, как сказочный цветок-людоед, на глазах у тебя заглатывала человека: видишь пальцы, какое-то мгновение еще конвульсивно цепляющиеся за воздух, прежде чем исчезнуть. Нет, он не скрывает, этот египтянин из Хомса, будней бивуака, гнусностей добровольных и принудительных: пробитого оловянного местинга — когда ревнивцы узнали, за что он получил от чауша (сержанта) глоток солоноватой воды и комок сладковатой манки, после которой неделю не ходил по нужде. Якобы это евреи в угоду британцам что-то туда подмешивают.

Тарик — так его звать — честен и оправдывает свое имя. Четвертая армия в его описании — сущий ад. Он словно говорит: «Смотрите, что я терплю от этих скотов, но сейчас только они могут изгнать англичан из Египта. Поэтому мы, египтяне, за них. А потом мы предъявим туркам счет: Египет только для египтян». В дневнике приводится анекдот, как просвещенный сириец пытается объяснить египтянам преимущества британского правления в сравнении с турецким. Когда турки готовились к войне с британцами, они грабили Палестину. Когда англичане готовились к войне с турками, они завалили Египет выгодными заказами. Египтяне все поняли, и в конце один из них сказал: «Лучше я буду жить в турецком аду, чем в английском раю».

Тарик шел на смерть, шел путем мучений, тщательно им задокументированных. Он нашел свою смерть по ту сторону канала. Он из тех немногих, кому в первую ночь удалось все же выбраться на берег. Пара лепешек, запитых из фляги, — весь его двухдневный рацион. Сходящий с ума от жажды, заносимый песком, он мог либо сдаться в плен за глоток солоноватой воды и пару сладковатых галет, либо продолжить войну в одиночку — за то же самое. И уже мерещился ему спасительный колодец, из которого быстрым перебором рук выбирают переполненную сумку… через край которой выплескивается вода, превращаясь в мокрые комья песка… много-много рук, и на каждой белеет повязка с красным полумесяцем… а следом величаво выступает верблюд, впрягшийся в пушечный лафет, и слон… потому что пьет, как слон… расплывчатая, подвернутая по краям фигура англичанина совсем близко. Пошел до ветру. Нет уверенности, что ружье выстрелит. Что выстрелило, почувствовал плечом — больше ничего не видя и не слыша.

^{Юный герой. Подросток-доброволец в турецкой армии}

Выстрел прогремел рядом. Если б еще ближе, значило бы, что стрелял сам Авшалом. И следом вопли, переходящие в вой, как если б бурные аплодисменты угостившему тебя свинцом в живот переходили в овацию. Авшалом увидал катающегося по земле новозеландца со спущенными штанами, хлопающего коленями, как подбитая птица крыльями. Но еще прежде чем вскинул он винтовку, турецкий солдат и сам покатился по склону, кувыркаясь, все быстрей и быстрей, пока лицом не шлепнулся в воду, соленую или пресную, поди теперь разбери. Спрятанный на груди дневник впоследствии был передан его матери.

А раненый с воем вертелся, как на вертеле: «О-ol О-о!» То в позе творящего намаз демонстрировал Богу голую задницу. Со стороны палаток уже торопились два санитара с носилками. В отсутствие антисептики «ранение князя Андрея» оборачивалось мучительным умиранием в течение нескольких дней. Редкий выживал.

Из десяти убитых британцев (всего ничего при том количестве пуль, что по ним было выпущено) это уже второй на глазах у Авшалома. Первый — впередсмотрящий на мачте «Свифтсара». Не бывает, чтоб распределялось все поровну — московиц могут говорить, что хотят. Кому-то достается всё, кому-то ничего, это и по части приключений.

«Ну, теперь долго жить буду», — нет, этого он не подумал, а подумал: «Судьба». Он фаталист, как и все, скакавшие в арабском платье наперегонки с поездом. А что не был арабом, так ведь и французом он тоже не был. «Не судьба». Нагнулся, поднял затоптанный, в пыли, кисет с новозеландским барашком, подержал, решая: выбросить — не выбрасывать? И, вопреки первоначальному намерению, сунул в карман.

От О’Рейли он узнает, что 4-я армия, эта стошестидесятитысяченожка, не отличающая день от ночи, так и не доползла до канала. Джемаль-паша не стал себя уговаривать: первый блин комом и все такое прочее. Расценил произошедшее как знак свыше, а в знаки он верил. Сэр Арчибальд и его штаб пребывали в полной растерянности: разведка докладывала, что траншеи пусты, лагерь брошен, турок нигде нет. Вскоре гидроплан обнаружил мощную группировку из восьмидесяти бригад, движущуюся ущельем Напата. Так и не войдя в соприкосновение с изумленным противником, полагавшим, что до сих пор была лишь проба сил, армия Джемаль-паши ползла теперь в обратном направлении.

— Взять и отменить полномасштабное наступление, давно спланированное, потребовавшее огромных затрат…

О’Рейли был вне себя.

— То он готов насыпать пирамиду из голов своих солдат, а то бежит при первом же выстреле. У них не было оснований для бегства, — возмущался он. — Иначе, можете мне поверить, мы бы гнали их до самой Беэр-Шевы.

— Не сомневаюсь, мосье. Но предпринять контратаку, не будучи атакованным, — невозможно.

— То-то и оно, мой друг. Это называется уже совсем по-другому. Это уже было бы атакой с нашей стороны. А решение атаковать принимается… — О’Рейли ханжески возвел глаза к потолку. — Сирийское бюро не вправе давать здесь советы. В результате мы остались на оборонительных рубежах. Полковник Маккей тем, что разбил палаточный лагерь в пустыне, уже превысил свои полномочия. А вы, я слышал, дрались, как лев. Схватились с турецким солдатом в рукопашную. Ваш товарищ был убит. Миссия, с которой вы здесь, не позволяет представить вас к награде.

— О, мосье, изгнание Османов из Палестины и воссоздание Дома Израилева под эгидой Британии — о другой награде никто из нас не помышляет.

Миссия Авшалома удалась. О таком успехе и помыслить нельзя было. Одно феерическое возвращение его чего стоило! Глубокой ночью Арона разбудил стук в ставень над изголовьем его кровати. У Авшалома был свой, известный только ему и Арону, условный стук. Так у Арона заведено со всеми, кто сносился с ним непосредственным образом. Сразу отпадает вопрос — голосом анекдотической старой еврейки: «А кто это, кто это?» За каждым в его ближайшем окружении были закреплены свои ритмические позывные. Сарра стучалась анапестом, Лишанский — амфибрахием, Абулафия — четырехстопным ямбом. Кто-нибудь другой мог бы перепутать размеры, только не Арон. Для Насера Анема было сделано послабление в виде колокольчика.

Услыхав гекзаметр, Арон понял: Файнберг вернулся. Назвался поэтом, стучись семнадцатисложным гекзаметром. Автор «Тысячи поцелуев» был в морском бушлате черного сукна, в маленькой, подвернутой по краям шерстяной шапочке и в сапогах, которые московиц называют «болотники» (они не могут без своих социалистических суффиксов: «болотники», «шомерники», «киббуцники», «лагерники», «кацетники», «хабадники»… черт с ними). В каждой руке Авшалом держал по большой клетке с голубями. «Хорошо тому, чья тяга к карнавалу оправдывается практической необходимостью в нем», — про себя подумал Арон, а вслух сказал:

— Благословен входящий в свой дом. (Барух аба левейтха.)

На святом языке даже в разговорном его изводе говорят по-книжному. Даже когда попросту, «сансэремони», это звучит до сентиментальности торжественно: «Добро пожаловать к себе домой».

Авшалом поставил на пол клетки, и они обнялись.

— В пятистах метрах британский военный корабль, у берега дожидается лодка. В нашем распоряжении ровно час.

Шахматный столик на подозрительно выпуклой ножке — хитрость конспиратора. Тайник устроен был под шахматной доской в скрытом выдвижном ящике. Арон смахнул расставленные фигуры — потом самому же кряхтеть, собирать. У него уже наметилось пузико (le petit bidon).

— Частично могло устареть. Последние поступления на той неделе из Алеппо. Сарра арендовала там станционный буфет. Помимо денег буфетчик считает еще и проходящие воинские составы, а выручку забирает Сарра.

— Узнаю Сарру. Вы, Аронсоны, всегда найдете на чем заработать. Что Алекс?

— Это отдельная история.

Через час фрегат «Монеган», неподвижно черневший против мертвой руины крестоносцев, взял курс в открытое море. Лейтенант Вулли увозил в гильзах туго свернутые листки папиросной бумаги, испещренные бисерным почерком Арона. Записей и выписок, и отчетов, и подсчетов, и стенограмм подслушанных разговоров набралось столько, что ими было впору обклеивать парадную залу Букингемского дворца[95]. В НИЛИ сразу воспряли духом, все ждали появления британского фрегата, как безумные, — как ждут пришествия Мессии.