Тайное имя — ЙХВХ

Наша первоочередная задача: перерезать глотку Стамбулу

Хайфа! С чувством, что гора с плеч, она распорядилась доставить ожидавший ее багаж по адресу: «Госпоже Сарре Аронсон, дом Аронсона, Зихрон-Яков» («М-me Sarrah Aronson, maison Aronson, Zikhron-Jacob» — почтовые клячи тогда во всем мире понимали только по-французски). Почти год она зовется мадам Авраам. А еще госпожой Абрамовой, Саррой-ханым и прочими именами, в равной мере услаждавшими слух. Припудренная сладость гарема и сахарная пудра рахат-лукума.

Между тем сама она отправилась прямиком в Атлит. Ей не терпелось поговорить со своим именитым братом.

— Сарра, ты?

Она признается: да, вышла за Хаима, чтобы наказать Авшалома. Кто наделен душевным величием, тому незнаком этот род похоти: «а пусть пожалеет». Сарра повела себя малодушно, но теперь она снова мессианская дева, та самая Сарра из Жолкева. Называй меня, если хочешь, «мапкой», мне все равно. («Мапка» — прозвище молодых людей обоего пола, зачитывавшихся до дыр в мозгах романами Авраама Мапу, такими, как «Сионская любовь», «Ханжа», «Провидец».)

Все это она хотела сказать своему великому брату, прежде чем перейти к главному. Но вышло по-другому.

— Сарра, ты?

— Авшалом? А где Арон?

Гарун-эфенди, оказывается, отъехал в Дамишк. Кормильца оттоманской армии ждали во дворце вали, где ныне расположился Джемаль-паша со своим штабом.

— Сарра, это ты?!

Она молчала. Они с братом разминулись. Вспомнила встречный поезд — как, замелькав окнами, он обдал ее грохотом.

— Что ты спросил, извини — я ли это? Я настолько изменилась, что ты сомневаешься, я ли это?

— Больше не сомневаюсь.

Авшалом показался ей безликим. Она застигла его врасплох, не готового соответствовать тому образу, который сохраняла память — сохраняла тоже весьма произвольно: об остреньких ушках вразлет Сарра начисто позабыла, но отсутствие брильянтиновой волны, картинно падавшей на лоб, бросилось в глаза.

— Я приехала на вашу свадьбу. Но я бы и так приехала, — добавила она.

— А твой муж?

— Он бы и так не приехал.

— Ты знаешь, свадьба еще не объявлена. Моя мать…

— Что с ней? — быстро спросила Сарра. Ее мысль успела облачить Авшалома в траур.

— Она требует, чтобы мы жили с ней в Хадере. Говорит, что ничему хорошему румыны нас не научат. У Белкиндов давние счеты с твоим отцом… сама знаешь. Переезд в Хадеру был ее первым условием[81].

— Ривке придется переехать в Хадеру, ничего не попишешь. Раз вы так сильно друг друга любите, это не может быть препятствием. Я в Константинополь уехала. Никто не устоит перед желанием.

— Но ты вернулась.

— На вашу свадьбу

— Ты сказала, что и так бы приехала.

— Передай Арону: мне надо с ним поговорить. Это жизненно важно и не терпит отлагательств. А теперь я хочу домой.

— Это все, что ты можешь мне сказать?

— Я хочу домой, Авшалом. Пока я не увижусь с Ривкой, это все, что я могу тебе сказать. Вели Насеру меня отвезти.

Через полтора часа они въезжали в Зихрон-Яков. Как не уезжала. Но чтоб в кровь изрезалась узнаванием, так нет — предчувствие катастрофы было острей. Что-то надо предпринимать! Когда Александр возвратился из Америки, первой ему повстречалась Сарра. Она бы не удивилась, если бы сегодня первым ей повстречался он. Но ниспосылаемые нам знамения ничего общего не имеют с той псевдознаменательностью, на которую мы падки.

— Добро пожаловать, Сарра!

Навстречу шел сапожник Ревиндер, у которого рыжая кошка разродилась котятами из черного панбархата. Арон еще пожал плечами: наука умеет много гитик, а природа и того больше.

Сарру ожидал разговор с отцом, по своим результатам предсказуемый. Чтобы не кричать на всю околицу, пришлось забыть о слуховой трубке. Сарра послюнила карандаш — карандаш был в кожаном колпачке, как сокол. «За гет он хочет назад свои пятьдесят тысяч. Раввинский суд решит в его пользу». Прочитав, Эфраим-Фишель покачал головой:

— Новая вещь сразу после покупки теряет до половины своей стоимости.

Сарра написала: «Не совсем новая. Бывшая в употреблении».

Отец снова покачал головой:

— Он был предупрежден и не возражал. А физическим изъяном Тора это не считает. Если товар бракованный, почему сразу не вернул, а продолжал пользоваться? Ничего ему не полагается.

«Иначе он не согласится на развод. Для него это дело принципа», — пишет Сарра.

— Когда ведешь дела, главный принцип — отказ от принципов.

«Я на всю жизнь останусь госпожой Авраам».

— Недолго ж ты жить собралась. Погоди, он быстрый, завтра захочет снова жениться. Увидишь, он еще нам заплатит. Надо уметь выжидать.

Эфраим-Фишель скорей умрет под пыткой, чем расстанется с пятьюдесятью тысячами. Пожалуйста, если кто-то захочет перекупить Сарру, другой такой же Хаим… Тысяч за семьдесят пять… ну, ладно, за семьдесят. Торгуясь с самим собою, он сбавил цену до шестидесяти. Десять тысяч тоже деньги. Но ни пиастром меньше.

— Ну что? — спросила караулившая за дверью Ривка.

Она выжидающе смотрела на сестру, сцепив пальцы под животом, будто держала перед собой шестимесячный арбуз.

— Можешь спать спокойно. Остаюсь замужней женщиной.

Сарра уже привыкла, что им по хозяйству помогает супружеская пара из Бурджи — и что Алекс гарцует во главе своих гидеонов. Есть кому напомнить шомерам, что рубежи Зихрон-Якова священны. Кстати, у шомеров клятва пострашней, чем у гидеонов.

Арон приехал через два дня, как всегда вместе с Авшаломом. Ввиду Сарриного возвращения с Авшаломом надо было что-то решать. С одной стороны, помолвка не расторгнута, Авшалом и Ривка все еще тили-тили-тесто, хотя свадебный пирог им испечь и не удастся. С другой стороны, Сарра остается замужней женщиной. Это значит, что в «будущих зятьях» Авшалом может засидеться. Ривку это устраивало: жених, муж, чичисбей, пусть даже фиктивный, лучше, чем ничего.

Александра это тоже устраивало — без комментариев.

И Арону так было проще. К семейным узам у турок особое отношение. Когда Авшалом попался в арабском платье на синайской границе — Арон в два счета добился его освобождения. «Ваше высокопревосходительство, Авшалом Файнберг помимо того, что выполнял мое поручение как мой служащий, еще и помолвлен с моей сестрой». — «Так бы сразу и сказали, Гарун-эфенди».

Что до Общества мелкого кредита, то, по мнению его главного пайщика Эфраима-Фишеля, чем меньше всех этих мужей, зятьев и прочих прихлебателей, тем больше нам останется.

— А как тебе с прислугой под одной крышей? — спросила Сарра.

— Без компликаций, — отвечала Ривка. — Это московиц на твое смотрит, как на свое, считает, что по справедливости все должно быть общим. А моим арабам до справедливости дела нет. К тому же их необязательно усаживать с собою за один стол.

Еще со времен праотца Авраама возлежащий во главе стола вкушает вместе с чадами, домочадцами, слугами, рабами. И кто подает к столу, тот, подав, присоединяется к остальным. То-то рабов вооружали в случае нападения.

— Алекс больше не спит с нами, — ни с того ни с сего сказала Ривка.

Вначале они спали вместе, и взрослые, и дети. Ленты, кружева, стоячие воротнички, канотье, а спят, как в ночлежке. Матрасы лежали вплотную, и семья укладывалась на полу с патриархом во главе. И совместный сон, и общая опочивальня закрепляли за детьми их неотъемлемое право по ночам или под утро прибегать к родителям. Вот она, Кровать Родная.

С уходом Малки-Двойры в мир иной Эфраим-Фишель стал уходить на ночь. Опустело место Арона, уплывшего за море учиться на агронома. Барин… извиняемся, Барон безошибочно определял, кого облагодетельствовать. Старшему сыну своего зихрон-яковского клеврета, юноше положительному, не смутьяну, велел назначить стипендию. Рыжий Арон оправдал доверие, стал знаменитостью. Он еще сделается визитной карточкой «Альянса», где его зазнайство вынуждены будут терпеть. Пока же, обремененный знаниями, хоть и без надлежащего аттестата по милости того же «Альянса», он счел для себя невозможным делить спальню с сестрами и братом: «Не хватает жеребца Цви». Так у Арона появилась своя комната, почему-то получившая название «Мадрид», и в ней стояла узкая, как гроб, кровать. Выписал Арон и ванну — по последнему слову техники, с чугунной колонкой (не как в гостинице «Каир» в Дамаске, где водогреем служила бегавшая туда-сюда горничная). Еще одной причудой Арона, если ванну считать причудой, была круглая башня десятиметровой высоты — «дозорная тура». Рефлексия на замки Луары или другие сказочные строения эпохи Кота в сапогах.

«Хочешь устроить голубятню? Может, займешься разведением почтовых голубей?» — ехидствовал Александр. После Америки он продолжал спать с сестрами, сперва с двумя, потом с одной — когда Сарра отдала свое сердце маккавею-оптовику из Константинополя. Но под конец и сам Алекс пренебрег доброй семейной традицией. Ривка спала одна.

— Страшно спать одной? — спросила Сарра.

— Не страшно одиноко. Чувствуешь себя покинутой.

— Привыкай, — сказала Сарра. — Я здесь недолго пробуду, Мессия в пути («Машиах бедэрех»).

Цвийка узнал ее сразу: ржал, бил копытом — радовался, как братец Иванушка, только обращенный не в козленочка, а в жеребца.

— Ну-ну, мой красавец, — целовала его в морду Сарра. — Соскучился по моему запаху?

Арона Сарра с превеликим нетерпением дожидалась. И без того, чтобы знать истинную причину этого нетерпения, Сарру можно было понять: пара рыжих не виделась уже Бог весть сколько. Как клоуны подразделяются на белых и рыжих, так Аронсоны подразделяются на Аронсонов с темными кудрями на прямой пробор и Аронсонов рыжих, и последних связывает отдельная нить, помимо общей аронсоновской, — отдельный нерв. Но и когда Арон объявился в Зихрон-Якове, побыть вдвоем с ним ей никак не удавалось: то Алекс, которого по целым дням не видишь, вдруг тут как тут и с братом не разлей вода, то Арон уединяется с Авшаломом, как с красной девицей.

— Может, и для меня найдется минута? Ты год меня не видел.

«А, собственно, почему, — подумала Сарра, — надо говорить с Ароном тайно от Александра? Да и от Авшалома?»

Совет держали при закрытых дверях, закрытых ставнях — без Ривки, которую пикировка Алекса с Авшаломом всякий раз понуждала к самозаточенью с томиком Гейне («Ее он страстно любит, а ей полюбился другой»).

— Я хочу, чтоб вы знали, три самых дорогих мне человека, три моих алефа, Арон, Алекс и Авшалом. Владычество турецкого Навуходоносора над Израилем возвращает нас ко временам пророков. Гибель Оттоманской империи это конец вавилонского плена и восстановление Храма. Британский лев перегрызет горло Константинополю. Оставаясь перепуганными зрителями в этой судьбоносной войне, мы упускаем наш великий шанс. Те, кто это понял, уже сражаются под знаменами Владычицы Морей. Еврейские солдаты вступили в бой там, где османы держали в цепях Шаббтая Цви — в Галлиполи. Еврейские солдаты знают: завтра турки сделают с евреями то же, что сегодня делают с армянами. Когда я ехала сюда, на глазах у всего поезда солдаты растерзали семью. (Сарра рассказывает о том, чему явилась свидетельницей.) Я знаю, Арон скажет: Иеремия призывал не искать союзников в Египте, а отдаться на милость вавилонян, которые победят. Нет, Арон…

Арон переглянулся с Авшаломом.

— Ничего Арон не скажет. Как тебе известно, он месяц провел в беэр-шевской гарнизонной тюрьме, — «он» относилось к Авшалому.

Сарра слышала об этом впервые.

— Ты ничего не знаешь? Тогда слушай. И ты, Алекс, тоже. Всего ты тоже не знаешь. Авшалом был задержан в Синае, куда отправился по моему заданию. По моим расчетам, западнее Рафаха есть гнездилища саранчи, откуда потоки морского воздуха за считанные часы переносят окрылившуюся стаю в Южную Сирию (официальное название Палестины). Авшалому предстояло подтвердить или опровергнуть мое предположение. Он отправился туда из Беэр-Шевы, и где-то вблизи Эль-Ариша его остановил смешанный немецко-турецкий патруль. Напрасно он объяснял германскому офицеру, что виной всему верблюд, который кинулся к колодцу, а близость английских позиций совершенно ни при чем. Авшалома взяли под стражу как лазутчика. Мы уже думали его выкрасть… один бахурчик (паренек) из Метулы, я знаком с его дядей. (В 1896 году после двухгодичных сельскохозяйственных курсов в Гриньоне Арон работал агрономом-инструктором в Метуле.) Говорят, для бахурчика этого побег организовать — ничего не стоит.

— Это он сам говорит, — сказал Алекс.

— Не знаю. Слава Богу, до этого не дошло. Для начала я подал жалобу: мой сотрудник отправился на поиски очагов размножения саранчи, имея на это мандат от армейского командования, и был схвачен по приказанию офицера рейхсвера. Так и вижу, как Джемаль-паша потянул себя за бороду: «Рейхсвера?!» Но самое интересное — ты, Алекс, этого не знаешь, я не стал тебя разубеждать в твоих смелых домыслах — немец-то был прав. Авшалом возвращался из Исмаилии. Расскажи сам. Сарра сказала, что у нас не должно быть секретов друг от друга.

Сарра обеими руками сжала Авшалому руку.

— Приезжал мой двоюродный брат, — начал Авшалом. — Мама в ссоре с дядей Меиром с незапамятных времен. Я вначале не понял, кто это. Вижу: юзбаши. «Вот целый день визитирую в Хадере, решил и вас повидать, познакомиться, близкая родня, нехорошо». -Я «Нехорошо, — согласился я. — Добро пожаловать, Эйтан. А я Авшалом. Удачно, что я дома. Я сейчас работаю в Атлите». — «Знаю, — отвечает, — на ферме у Арона Аронсона. Я бы и до Атлита добрался. На войне начинаешь понимать, что родной крови нельзя разобщаться. А то одни проливают ее за царя, другие за кайзера, третьи еще за кого-то, как я. После Кулели (офицерская школа в Стамбуле) меня прикомандировали к штаб-квартире Четвертой армии». Тут входит Циля. Обомлела: мерлушковая шапка с синим верхом запросто валяется на оттоманке. «Ой, капитан! А где ты воюешь?» — «Мы дислоцированы, — отвечает, — в Северной Сирии». — «А ты воюешь с англичанами или с французами?» — «С армянами». При маме и Циле он не решается говорить. Я набил папиросу, предложил ему тоже. «Выйдем в сад?» Только вышли, он сразу к делу. «Мы строим подвесной мост через Ефрат. На строительстве всегда работали армянские бригады, но они исчезли, их заменили немецким инженерным батальоном. Я был в Дайр-эз-Зауре. Туда сгоняют армян со всей Анатолии, — расстегивает мундир и достает пакет. — Здесь описано то, что я видел собственными глазами». Так вот, Сарра, твоя история — капля в море. Это океан крови, ужасов, пыток. Это инферно то, о чем он пишет. В Гедере он слышал, что сын Лёлика Файнберга женится на дочери Аронсона. А Аронсон — креатура Барона, у него есть связи. Он сказал мне, что хочет передать англичанам, французам, сообщить всему миру о том, что творится в Дайр-эз-Зауре.

^{Юзбаши (капитан) Эйтан Белкинд, потрясенный свидетель истребления армян}

^{Эйтан Белкинд}

Арон перебил:

— Мнение, что я чья-то там креатура, глубоко неверно. У меня нет ни малейшей возможности, да и желания увязывать наши планы с банкирским домом Нусингема. Последнее слово за Лондоном.

— Последнее слово за тобой, давай без ложной скромности, — одна нога у Алекса безостановочно подрагивала. — А то, что благодарить Барона тебе не за что, это тебе видней. Лично мы, гидеоны…

— «Лично мы», — вырвалось у Авшалома.

— Хорошо. Лично я, Александр Аронсон, ничем не обязан Ришону.

— Кроме самой малости.

— Не мути воду, Авшалом! Тебе же потом ее пить… Отдохни немного, если ты запыхался. Быстроногий Нафтали…[82]

— Когда я это прочитал, — сказал Арон (т. е. запись, сделанную по горячим следам Эйтаном Белкиндом), — первая мысль та же, что у Сарры: сегодня армяне, завтра мы. Говорят, если имярек (Ашем) хочет покарать человека, Он лишает его разума. Это не так. Он лишает его стыда. Свою османскую лояльность социалисты сладострастно выставляют напоказ. Дескать, мы не христиане, мы к вам бежали от инквизиции, мы к вам убежали и от русского царя. Они больше не хотят своего государства, вот-вот объединятся в антисионистский фербанд под девизом «Долой нас!» Посмотрите на главу тель-авивского поселкового совета…

— Какого? — не поняла Сарра.

— Это поселок между Яффой и Пейсах-Тикве. Его бургомистр герр Дизенгоф того и гляди чалму наденет.

(Самоочевидные параллельные места в истории двадцатого века требуют уточнения. Вожди второй алии действовали по принципу «покорствуй сильному» в расчете уберечь еврейское население от гонений, подобных армянским или маронитским. Verband nationaldeutscher Juden (Союз немецких националистов-евреев) с его лозунгом «Мы — наше несчастье», брезгливо запрещенный нацистами в 1935 году, это уже нечто иное — от неразделенной любви. Тогда как члены АКСО — Антисионистского комитета советской общественности — разные быстрицкие, были клейменными рабами советской власти. Повторное клеймение их излишне: то же, что клеймить труп.)

^{Еврейский аналог «гитлерюгенда» — «Schwarzes Fahnlein» («Черный флажок»)}

^{Евреи в СССР гневно осуждают происки сионистов. У Райкина предынфарктный вид. У остальных немногим лучше: похожи на участников ГКЧП}

Алекс между тем сидел мрачный, глядел исподлобья и с кривой усмешкой все повторял: «Бахурчик из Метулы… бахурчик из Метулы…»

— Угомонись, — сказал Арон. — Тебе не сказали, потому что времени не оставалось. Главное, чтобы информации о Дайр-эз-Зауре послужила удобрением, а не ушла в песок. Англичане не турки[83]. Это у Джемаль-паши в подчинении сто двадцать тысяч человек, не отличающих правой руки от левой. В тот день, когда его новенький «Принц Генрих» (модель автомобиля) угодил в канаву, генерал Мюррей мог беспрепятственно вступить в Дамаск. Никто бы не заметил. Сам Джемаль-паша позабыл обо всем на свете. Подарок австрийского императора! Хоть обратно вези в Богемию… что ты, Сарра?

— Нет, ничего… меньше, чем ничего, Арон.

— Арон, а помнишь, что ты недавно говорил? — Александр никак не мог успокоиться. — Что нам Сион не нужен, нам и на турецком берегу хорошо. А сионистов называл «маафилим» (упрямцы, что самовольно, наперекор Моисею, попытались достигнуть Земли обетованной).

— Помню, Алекс.

— Лично я направляюсь в Каир. Предложу генералу Мюррею свои услуги. Мы будем поставлять британцам разведывательную информацию. А они нам за это уступят Палестину.

— Это не так уж глупо, как может показаться на первый взгляд, — заметил Авшалом. (Алекс взвился было: «Не так уж глупо, как может показаться на первый взгляд…»)

— Через Синай добираться рискованно, — сказал Арон.

— Если Авшалому это удалось, то мне и подавно удастся.

Со словами: «Алекс, Арон прав. Ты хочешь, чтобы я с ума сошла?» — Сарра обняла его и поцеловала.

Алекс стоял на своем:

— Что вы мне рассказываете. Через Лишанского бедуины сбывают английскую контрабанду. У него названных братьев пол-Негева.

— А ты не знаешь, что он в розыске? — Арон был близок к тому, чтоб повысить голос. — Под чужим именем живет?

— Почему под чужим? Послушать тебя, вообще без имени. Паренек из Метулы.

— Не спорь. Ты отправишься на пароходе под испанским флагом.

— И вернусь почтовым голубем… кстати, о птичках, это недурная идея, ее надо будет всесторонне продумать, — Александр сказал и сам засмеялся.

— Скажи, Алекс, а что ты тогда подумал? — спросила Сарра.

— О чем ты?

— Ну, когда Авшалома арестовали в Синае. О каких смелых домыслах Арон говорит?

— А я по себе сужу, сестричка. Знаешь, какие бедра у Анитры? И недорого[84]

.

Авшалом вспыхнул, как стог сена, в который ударила молния:

— Сарра, а ты бы в это поверила, не знай ты правды?

— А я ее и не знаю, Авшалом. Но я бы тебя простила.

— Мы свои, сестренка, — сказал Александр, — совсем свои. Чего нам лгать. Несокрушимый Израилев лживых истребит.

Сарра сразу вспомнила Тову.

— Это Сэфер Шмуэль.

Она почувствовала, как на нее сошла сила. Мессианская жена Сарра.

— Несокрушимый — Израилев — Лживых — Истребит. НИЛИ[85], — она встала. — Так мы будем отныне зваться. Арон, ты слышишь меня?

— Да. Надо решить, на кого можно положиться, — раз. И второе: в чьей помощи из тех, на кого можно положиться, мы нуждаемся. Желательно какое-то отношение к армии, к железнодорожным узлам, к офицерским клубам, к армейским госпиталям. Нам нужны глаза и уши.

— Арон, ты слышал, что я сказала? Ты согласен, что мы будем так называться — НИЛИ?

— Я же сказал: да. Вы назовете людей. Проведем селекцию, отберем нужных, оставим резерв, остальное отсеем. Те, кого мы отберем, тоже предложат своих людей. И так далее. Как с семенами.

Ядро (гарьин) состояло из них четверых (гарьиним — семечки). И еще — пятерых, пользовавшихся их полным доверием. Значит, «паренек из Метулы», по-другому уже не называли Лишанского (лишенный имени, он лишен — в глазах Сарры — телесности: этакое привидение, фосфоресцирует в темноте). Еще двое военных: юзбаши Эйтан Белкинд, фактически положивший начало их борьбе, и колагасы Мойше Нейман, военврач, который освидетельствовал Авшалома в тюрьме. Франт, парижанин — таких арестантов беэр-шевская тюрьма и в глаза-то не видела, в забранные чугунными ресницами глаза.

Пяти минут не прошло, как обнаружилось единство взглядов у Авшалома с врачом, а на шестой минуте колагасы шепотом воскликнул: «Скоро Перерезанное Горло (Румелихисар) будет наше!», позабыв, что на нем «не наш» мундир.

Арон без колебаний назвал «повелителя колесницы».

— Не сомневаюсь в преданности Насера Анема. Он дает ее до пятнадцати литров в день. А узнает, кто наши враги, станет абсолютным рекордсменом. Маронитам есть за что мстить туркам.

— Арон, ты настоящий Аронсон. Ты, я да Сарра. Против нас ты гой, Авшалом. Ты хоть знаешь об этом?

— Прикажешь пройти гиюр? Надеешься, что меня дополнительно укоротят?

— Прекратите уже оба выпендриваться передо мною. Я предлагаю Рафаэля Абулафию и Тову… нашу Тову. Что ты скажешь, Арон?

— Твою Тову?

Если Рафаэль Абулафия никаких нареканий не вызывал, то проку от Эйндорской волшебницы Арон не видел.

— Но у нее есть мацлема, — это слово уже было в еврейском языке. — А если понадобится что-то сфотографировать? И потом все сбывается, что она говорит.

— У Авшалома тоже есть мацлема, — сказал Арон.

— С незапамятных времен все разведслужбы держат гадателей, — поддержал Сарру Авшалом.

— Очевидно, не все. Иначе б мы не постились девятого аба[86], — это уже Александр. Чтобы Александр был против, достаточно Авшалому быть за.

— Тову в резерв, — заключил Арон.

«Она все равно узнает», — подумала Сарра.

Было уже поздно, когда в доме Аронсонов погас свет. Арон избегал садиться за руль в ночное время. Герои НИЛИ (гиборим НИЛИ, как их будут называть после полувекового умалчивания, — и то не всех расколдуют: конек-горбунок Цвийка так и остался в стойле) — герои НИЛИ расположились на ночлег. Арон в своей комнате, в своем «гробу» — он когда-то намеренно заузил кровать до размеров гроба, чтобы исключить любые поползновения к нему присоседиться. Сарра с Авшаломом и Александром устроились в семейной опочивальне Аронсонов — «Кровати Родной». Ривка давно уже пребывала в объятиях Морфея, а тут вдруг этих морфеев оказалось сразу вон сколько. Она что-то промычала во сне, относившееся к Сарре: «Осторожно, ты, рыжая корова» (пара адома). Та, укладываясь, толкнула ее ненароком. Авшалом ощущал Ривкино колено своим, а неподвижной, отяжелевшей рукой давал знать о себе Сарре, которую с другой стороны овевал дыханием Александр.

К завтраку — а приятно, когда тебе подают, а не сама, что твой челнок, взад-вперед — горячие лепешки, простокваша, белый сыр, крутые яйца, копчушка, чай, мармелад, называвшийся смешным словом «риба». Хоть и в общих чертах, а все-таки кошер.

— За работу, — сказал Арон, прощаясь. — Алекс, я сам позабочусь о твоем отплытии. Ближайшим же пароходом. Время не терпит.

Управляя автомобилем, Арон никогда не разговаривал. А то рискуешь завершающую часть пути проделать на ослике верхом. Жанровая сцена из серии «Дамасские впечатления»: Джемаль-паша с адъютантом, оба с ног до головы в грязи, дожидаются, пока «шоффэр» (лицо, в кровь иссеченное осколками ветровых очков) «сгоняет верхом на ослике» до ближайшего телефонного аппарата.

В этот и последующие дни правителю Сирии и Ливана было не до саранчи. Как было ему и не до Энвера и Талаата, смертельных своих врагов. Подмяв под себя империю, все трое только и знали, что рыть друг другу могилу. И уж подавно Джемаль-паше было не до египетской экспедиции, провал которой Стамбул предвкушал в трепете ноздрей.

«Бедный „Принц Генрих“! Бедный „Принц Генрих“!» — витало над Дамаском, когда туда приехал Арон. В суматохе ему удалось поговорить по душам с одним писарем. Итогом этой задушевной беседы стала телеграмма: «Целую, твоя Неджмие». Арон бросил взгляд на слова любви и сказал Авшалому — то же, что он недавно сказал брату и сестре:

— За работу.

Всего-то требовалось исполнить номер на бис: снова добраться до Кантары, связаться со старым знакомым, майором О’Рейли, и передать ему «то-то, то-то, то-то и то-то» — Авшалом механически заучил по-английски, не понимая ни слова. Ни дать ни взять оперный певец, поющий на языке оригинала («Di Napata le gole!»).

— Я не пойду через Рафиах. Слишком много бедуинов, слишком много патрулей, слишком много колодцев. Есть другая возможность. Доберусь до Маана, дождусь поезда из Медины и пристану к паломникам, возвращающимся в Египет.

— Но они идут пешком… — Арон подошел к карте, — двести миль по пустыне.

— С некоторых пор я больше доверяю своим ногам, чем верблюдам.

— Решай сам.

— Я уже решил. Было бы смешно повстречать Алекса в кабинете О’Рейли.

— Это исключено, — сказал Арон с той же невозмутимостью, с какой разорвал телеграмму от Неджмие. — В Мелилье[87] выяснится, что с оттоманским паспортом его никто не пустит на корабль, плывущий в Александрию.

Если ангелы — роботы Бога, то Арон был роботом целесообразности. По отношению к Александру это, безусловно, было коварством. Цинический обман и комедия, в которой тот — тряпичная кукла-статист. Но в рассуждении общего дела и великой цели, стоявшей перед НИЛИ, это коварство во спасение. То же самое, что сдуть пылинку, — бережно, щадя гордость Алекса, чего он (по мнению Авшалома) вовсе не заслуживал, «этот Амнон».

Интеллектуальное превосходство Арона было пугающим. Авшалом предостерегал себя: «Ты ему не брат и никто. Даже в шурья не вышел. Он миндальничать с тобой не будет, у нас без церемоний».

Одного не доставало Арону: «низкого опыта». Алекс, тот сразу догадался: в истории с патрулем виной всему пышнобедрая Анитра. То-то приходится теперь за семь верст киселя хлебать — идти через Маан. Для бедуина «честь» производное от «месть», а не наоборот. Бедуины народ бесчестный, но дьявольски мстительный. Кто зачерпнул из чужого колодца, ему лучше обходить этот колодец за тридевять верст.

Железнодорожная станция в пыльном Маане, позабытом Аллахом городишке, — сколь бы рьяно его жители ни напоминали Всевышнему о себе. Они этим только и занимались со времен Набатейского царства: буянили, терроризировали власть и друг друга. В один прекрасный день Лоуренс спустит на Маан аравийские племена, что станет головной болью для трехглавого османского Цербера. Но этот день еще не наступил. Маан — это полторы тысячи обездоленных ваххабитов да турецкий гарнизон, солдаты которого, прежде чем зажмуриться и выстрелить, долго вскидывали ружья. Ежедневно в зульхиджа (время пилигримов в Мекку) пять вагонов, забитых по самые окна и двери и еще снаружи обмазанных человеческим веществом, курсировали между Мединой и станцией «Вылезайка». За ней начинался двухсотпятидесятикилометровый марш, участники которого будут посмертно вознаграждены райскими прохладами в обществе семидесяти дев каждый. Счастливцы!

Авшалом смешался с толпой правоверных. Он не уступал им в выносливости и превосходил их в знании аятай (стихов). Среди этих темных ремесленников, мелких торговцев он смотрелся шейхом — не было только луны на небе, чтоб им плениться. Обещанный правоверным серпик, и тот медлил прорезаться.

Глядя, как готовятся под синайским небом ко сну совершившие хадж: выкапывают ложе-ложбинку, закатывают себя в саван верблюжьего плаща и так спят, — Авшалом вспомнил праведников других тысячелетий. Сорок лет бродившие в этих же краях, они на Девятое аба копали себе могилы, ложились в них и ждали. И кто не умирал, у того из пупка выползал червь, заползал ему в рот, это значило, что грех его прощен. Не иначе как автор этого мидраша хотел сказать, что у праведников глисты выходят из пупка.

Авшалом не любил Бога живого. Бог Елисейских Полей — он звался Радамант — был приятней во всех отношениях. Но Радамант побрезговал отпрыском Лелика Файнберга и Фани Белкинд, раввинской дочери. А безбожным еврею оставаться никак нельзя. Пришлось довольствоваться тем, что Бог ему послал, — Палестиной.

На пятый день Авшалом увидал канал, а вскоре и пеший патруль — солдат пехотного новозеландского полка, дислоцированного в окрестностях Исмаилии. А теперь представим себе, как от толпы возвращающихся с богомолья отделился человек, внешне не отличимый от остальных, и обратился к новозеландцу с двумя уголками на рукаве, проделавшему, быть может, только ради этой эпизодической роли, двенадцать тысяч морских миль, от Окленда до Александрии, — к какому-нибудь потомку Билла Сайкса по боковой линии.

— Капрал, у меня спешное донесение майору О’Рейли в Эль-Кантаре, сирийское бюро, — и дальше несколько фраз по-французски. До сих пор этот язык капрал слышал лишь однажды, в публичном доме. Тем не менее у него хватило мозгов попридержать свой унтерский апломб, и спустя два часа Авшалом в костюме Лоуренса Аравийского входил в кабинет О 'Рейли. На майора пахнуло семидневным переходом через Синайскую пустыню.

Работавший за конторкой, он поднял глаза. Затем поднял брови. Затем поднялся сам. Узнал. Они уже встречались в феврале. Положительно в этом юноше было что-то от Даниэля Деронды. В прошлый раз, рискуя жизнью, он передал свидетельство турецкого офицера-еврея о зверствах, чинимых над армянами.

О’Рейли испытывал симпатию к колонистам в Палестине. Некто, чьей дружбой он гордился, писатель, много старший его, знаменитый охотник, тоже ирландец, тоже католик, в этой войне командовал первым, по сути говоря, подразделением ЦАХАЛа — Армии обороны Израиля[88].

— Мосье Файнберг, правильно? — этот земледелец с манерами парижанина, кажется, предпочитал французский, предложив, впрочем, еще четыре языка: немецкий, русский, арабский и еврейский. Нашим бы разведчикам дар иных языцев. Неслучайно апостолы были евреями.

Но неожиданно мосье Файнберг превратился в мистера Файнберга — заговорил по-английски.

— Сэр, два полка дивизии «Кунейтра» переукомплектованы арабами и сирийцами взамен турок и курдов. Их колонна предпримет отвлекающий марш на юг по старому караванному пути вдоль моря. За Эль-Аришем они пересекут проволочные заграждения и вплотную приблизятся к Исмаилии. Это даст возможность основной колонне войск как можно дольше оставаться незамеченной[89]. Главные силы, предводительствуемые Джемаль-пашой, двинутся через Вади-Напата. Это двадцать девятая алеппская дивизия, двадцать третья хайфская дивизия с частью восемнадцатого артиллерийского полка, четвертый и восьмой саперные батальоны, двадцать седьмая хомсская дивизия под командованием германского офицера Флотов-паши. В обозе тысяча верблюдов, навьюченных провиантом и боеприпасами, двадцать четыре алюминиевых понтона и немецкие десантные лодки новейшего образца. Для форсирования канала выбран пустынный участок берега между Туссумом и Сарапеумом.