Тайное имя — ЙХВХ

Амалик

Было затянутое серым промозглое черно-белое утро. С риском оступиться на неровном мокром камне Сарра шла позади движущейся горы чемоданов и картонок на спине носильщика — хамала. Одной рукой он еще обхватил баул, похожий на приплюснутый бочонок, а в другой нес походный несессер.

^{Курд-носак в описываемое время}

«Не хватает землятресения», — она представила себе, что станется с этой башней при первом же подземном толчке.

Мир содрогался. В Галлиполи полмиллиона британских касок-тарелок и петушиных галльских бургундок уперлись в такие же полмиллиона турецких кабалаков и германских пикельхаубе. Сейчас как прорвутся корабли Антанты в Мраморное море да как начнется обстрел Константинополя. Да как запрыгают чемоданы по ступенькам. Улочка, на которую они свернули, спускалась ступеньками, и хамал сходил по ним боком, если не вполне уверенно, то вполне привычно. Переноской грузов на своем горбу в Стамбуле промышляли курды, ревностно оберегая любимое занятие от чужаков.

Над водой еще стлался туман. Изредка пробежит одичавший пес, ища, куда б ему спрятаться: не жалуют правоверные нашего брата. Но розовая полоска уже отметила кровли домов на той стороне пролива, и по Истиклялю прогромыхал первый трамвай. После бессонной ночи, в ожидании когда покачивавшийся долмуш[55] заполнится пассажирами, Сарра закемарила… слово тюркского происхождения… крикливые чайки, хранительницы Босфора, кричали ей колыбельную на тюрксе.

На коротком отрезке времени вырос зоб событий. На Султанахмете повстречала Авшалома с Ривкой, она в черном, и фата черная.

— Папа умер. Но он будет еще на свадьбе.

— Я как раз еду. Поехали вместе.

Авшалом взгромоздился на груженную чемоданами подводу.

— Ты не должна была ему говорить, — сказала Ривка.

Сарра и сама расстроилась: вчера сказала Авшалому, что переезжает из Константинополя в провинцию Нигде. Так говорят про мертвых. В провинции Нигде значит на том свете.

— Ты специально, чтобы расстроить нашу свадьбу, да? Вот видишь, теперь я уезжаю.

В табакерке сна умещается мироздание, которое рассыпалось вмиг — едва долмуш уткнулся носом в пристань.

Накануне посыльный взял ей билет второго класса на «Анатолийский экспресс». В первом классе мест не было — и хорошо. Вся в отца, она презирала излишества. «На чаевые кондуктору семья из Зихрон-Якова будет месяц кормиться, — укорял Эфраим-Фишель старшего сына. — Тратиться следует только на жизненно необходимое. Так ли уж тебе необходим автомобиль?»

До отправления оставалось четыре часа, а вагоны подадут только за час. «Ждать и надеяться», — повторяла она, сидя на массивной дубовой скамье посреди залы.

Уже вовсю бушевали пламенем толстые разноцветные стекла под тяжелыми ориентальными сводами — это солнце взошло из-за холмов. Зато следов случившегося недавно пожара нет и в помине. Все отремонтировано, все как новенькое. Хайдарпашу тушили больше суток, шланги оказались перерезаны в нескольких местах. Поджог — дело рук гнчаковцев. После аданских событий они не нашли ничего лучше, как спалить константинопольский вокзал, хотя сами же им пользуются. Круглоголовые упрямцы! Тогда в стамбульской тюрьме «Умирание» повесили двадцать человек, чьи фамилии имели армянские окончания. «Гнчак» по-армянски «колокол».

По удару колокола состав тронулся. Прощай, город, раздвинувший ноги, между которых проплывали корабли! Выходя замуж за главного столичного кожемяку и перебираясь сюда, Сарра помнила: как в Европе есть иудеохристиане, так на Востоке есть иудеомагометане, вроде Виталия Фараджи, казначея меджлиса. При султане сказали бы: «цараф-паша». Когда-то она вбила себе в голову, что ее миссия — соблазнить цараф-пашу (женщина ведь бог мужчины, Малка Акодеш) идеей строительства Храма. Сарра написала Фараджи и к письму приложила свою фотографию, но ответа не последовало. Только сделавшись «ханым-эфенди», она поняла, до чего же была наивна: эти масоны из Дёнме — и Фараджи, и Карассо, и Давид-бей — во всем, что касается Палестины, будут бежать впереди «Анатолийского экспресса», лишь бы их не заподозрили в сионизме. А посему заруби себе, Сарра, на носу… то есть я хотела сказать, запечатай в сердце своем: куда бы Турция ни повернула и что бы с Турцией ни происходило, от этих минаретов им никуда не деться. Сколько они уже в пути — час? — скоро Гебзе, а Голубая мечеть все еще бежит за ними в окошке.

«За ними»… Между Саррой и седоусым сирийцем в феске с синей кисточкой, возвращавшимся в сопровождении трех женщин в родной Искендерун, сидел поручик, благодарение Аллаху, оказавшийся по соседству с молодой дамой, которая сумеет оценить по достоинству его австро-венгерский лоск.

— Обер-лейтенант Калиш, — представился он после сорока минут молчания, выпрямив спину и ударив в каблуки.

И так дернулся, что чурка с лакированным козырьком скатилась с колен. Возникла неловкость. Извинившись, он нагнулся и стал шарить под ногами у мини-гарема, сохранявшего полную отрешенность, — как и седоусый их властелин в верноподданнейшей феске.

Подняв с пола свою «официркаппе», обер-лейтенант чарличаплинским движением устранил с нее пылинку и положил на полку, где из кармана аккуратно разложенной шинели выглядывал эфес сабли. Прошло еще сорок минут, и императорско-королевский поручик сказал:

— Муа па авуар доместик. Ла герр.

Он мучительно пытался изъясняться по-французски. Сарра заговорила на немецком, обладавшем родовыми признаками жаргона, что и не удивительно, если вспомнить, кто были ее учителя.

— Зинд зи айне фон унс! — обрадовался поручик Калиш. Сразу шинель, фуражка, сабля утратили парадность и сделались чем-то будничным, висящим дома на вешалке.

Калиш рассказал, как в свое время сдал офицерский экзамен по настоянию отца, которому хотелось видеть сына офицером. В прошлой жизни он, Йозеф Калиш, дипломированный землемер. И ездить вторым классом ему не привыкать. Хотя как офицеру ему полагается первый. Но в этом поезде нет вагонов первого класса. Они якобы реквизированы для нужд турецкой армии. А на самом деле, чтобы увеличить пассажиропоток. Германскую железнодорожную роту, сменившую армянские бригады, приходится оплачивать. В Турции второй класс это как в Европе первый. А первый — дворцы на колесах. В результате ранения ему чуть руку не отняли. Про госпиталь говорят: дай палец — руку откусит. (Тут Сарра заметила, что мизинец и безымянный палец у него не разгибаются.) Хотели взамен руки дать медаль «За храбрость». Номер не прошел. Он и при руке, и при медали. По выходе из госпиталя его признали непригодным к участию в боевых действиях и отправили в распоряжение австро-венгерской военной миссии в Дамаске. В настоящий момент он сопровождает автомобиль, подаренный нашим правительством Джемаль-паше. Транспортируют в грузовом вагоне. Скорость хода и другие технические данные держатся в секрете.

— А если я английская шпионка?

— Непохоже.

— Почему?

— Потому что еврей всегда за Австрию. Почему русские переселяют всех своих евреев из прифронтовой зоны в Сибирь? Чтобы не иметь шесть миллионов австрийских шпионов в местах дислокации войск. Я сам из Жолкева. Когда фронт приближался, все до единого бежали от казаков. Сейчас в Вене каждый второй — еврей.

— Из Жолкева… — задумчиво протянула Сарра. — Вы верите в переселение душ?

Хотя в прошлой жизни он был землемером, мама говорила, что он вылитый дедушка Шаббтай, который шил.

На станции кормили обильно. Калиш поглощал срезанное с вертела индюшечье мясо с рисом и запеченными помидорами. О том, чтобы запивать пивом, можно было не мечтать. Сарра рассказала про «кошер в общих чертах».

— А однажды кузнец в деревне ни с того ни с сего — когда я привела ему Цви, так зовут моего жеребчика, спрашивает: «Почему это вам, евреям, нельзя есть из нашего котла, а нам из вашего можно?»

— А что вы?

— Пообедала у них. С тех пор мы лучшие друзья.

Калиш встречался с палестинскими евреями и раньше. Ездил в Иерусалим. Восток, грязь — но, конечно, история. Есть фотография. Вынул из бумажника газетную вырезку: «Наши доблестные воины-евреи у Стены Плача».

— Узнали меня? Это из «Юдише ревю».

^{Австро-венгерские солдаты-евреи у Стены Плача.}

^{(5 апреля 1916 г.)}

Он ел большими кусками. А куда она едет? Ах, на свадьбу сестры… ах, агрикультурное товарищество… они что же, социалисты?

— Нет, — категорически возразила Сарра. — Социалисты это московиц. Те, кто бежал от погромов. Мы намного раньше приехали, мы самые первые. Теодор Герцль тоже был не из России, а из Вены. Слышали о таком?

— Да, конечно. Он похоронен на Центральном кладбище (не каждого хоронят на Центральном кладбище).

— Как Иаков, он будет перевезен из земли Гешем в Эрец Акодеш и похоронен в Махпеле Хевронской.

Сочувственная улыбка на лице Калиша привела ее в ярость — зогтер, нас ждет большое разочарование.

— Смеетесь? Не верите? Да назло таким ассимилянтам, как вы, будет государство евреев. (Книга Теодора Герцля «Der Judenstaat» (1896) в русском переводе называется «Еврейское государство».)

Когда они вернулись в вагон, то в их отделении остро благоухало снедью. Падишах с женами тоже закусил.

Калиша Сарра, мягко сказать, не одобряла… терпеть его не могла! О, если б британская эскадра пробилась через Дарданеллы, да хоть ценой ее чемоданов и шляпных коробок! God safe the King!

«Анатолийский экспресс» подолгу стоял на станциях, и Сарра выходила прогуляться. Калиш, деликатно не куривший в вагонном отделении, что по тем временам редкость, утверждал — между жадными затяжками:

— Дрейфус, вне сомнения, был германским агентом. Ничего удивительного, когда из десяти французов одиннадцать — антисемиты, и потом…

— Ваш Люгер один стоит всех французских антисемитов[56].

Но Калиш не дал себя перебить.

— И потом немецкий язык своим дыханьем напоминает язык наших молитв. По-немецки «Дух», по-еврейски «Руах». — Он повторил: — Дух… Руах… Немецкий это наш «лошн койдэш» (святой язык). Один скрипач мне говорил: «Немецкая музыка это еврейская душа».

После Аданы, где простояли час, кондуктор разнес по вагону пледы и подушки, набив себе карманы чаевыми, которых хватило бы на прокорм двух львов.

Это только говорится так: «Я спала ужасно». Не спал всю ночь ты, а она спала прекрасно. Когда уже рассвело, поезд остановился р и дальше ни шагу. Еще через полчаса из-за двери показалась голова кондуктора. Он что-то буркнул арабу, предпочитавшему своей арабской куфии унтер-офицерскую феску с синей кисточкой. А всё из показной лояльности Османам. Минутой раньше величавый, как Муса-даг, сириец побагровел. Это в цветовом сочетании с седыми-то усами. Беспокойно задвигались и три пары глаз в овальных рамках черных платков.

— Что он сказал? — спросила Сарра, почти не понимавшая по-турецки.

— Кто в Искендерун, должен выходить[57].

Они стали снимать с полок, доставать из-под дивана свои пожитки (Саррины чемоданы отправились багажом).

— А что случилось?

— На станцию никому нельзя, там грузят армян.

Калиш вопросительно посмотрел на Сарру: какие-то неприятности?

— Снова армяне. Кому в Искендерун, должны выходить здесь. Вокзал закрыт.

— Воображаю, что там сейчас происходит.

Он повертел оконную ручку. С уходом «полигамной четы», оставившей по себе запах пряной пищи, стало несказанно просторно. Слыхала ли она: на жалобы бедного еврея, что, мол, тесно, ребе велит взять в дом еще и козу, и корову, и кур. «Ну, что?» — спрашивает. — «Ох, ребе…» — «А теперь давай их обратно в хлев. Ну, как стало?» — «Ох, ребе, спасибо, ребе, як в кавярне».

— Не смешно, — сказала Сарра. — Шутки, как в Хадере.

Она выглянула в окно. В поле зрения попали красная водонапорная башня немецкой постройки и несколько пустых платформ на запасном пути. Самой станции видно не было.

Калиш щелкнул крышкой портсигара. Нелюбезность за нелюбезность: без спросу закурил свой контрабандный «Дукат», пуская стрелу дыма в потолок. На портсигаре было выгравировано: «Фюр Готт, Кайзер унд Фатерланд». Подарок императора. Достал часы.

— Мы опаздываем уже на три часа. Только к лучшему, что станция закрыта. До самого Дамаска никто не потревожит нашего уединения.

Сарра смерила его таким свирепым взглядом, что он поспешил сказать:

— Вы шуток не понимаете. У вас совсем нет чувства юмора. И то вам не смешно, и это вам не смешно… — он помолчал. — Если вы опоздаете на хайфский поезд, то я знаю чистую гостиницу рядом со станцией, прямо на площади. Я готов вам ее показать. Даме, одной, входить в гостиницу бывает как-то совестно.

Сарра не отвечала.

— А знаете, от Дамаска до Мекки под рельсы положен войлок, чтоб колеса не стучали.

Было видно, как кондуктор открыл дверь вагона, но не раньше чем вдоль поезда выстроилась команда. Ехавшие до Искендеруна высаживаются, принимая вещи от тех, кто еще в вагоне. Сарра узнает феску с синей кисточкой. Недавний сосед с трудом спускается по ступенькам, держась обеими руками за поручни — вперед могучим задом. Следом, тоже задом наперед, две жены, а третья — лишь после того, как передала своим дублершам узлы из пестрой верблюжьей попоны, которые арабам среднего достатка заменяют чемоданы. Офицер, у кого-то спрашивавший документы, обделил их своим вниманием, и они пошли по каменистому бездорожью, куда и все.

— Проверяют на наличие армян.

«Ладно, что с него взять. Поколение пустыни[58]. Так и быть, прощу его».

— А чем им армяне не угодили?

Калиш описал свое виденье вопроса, а он видел его глазами своего начальства: «Армяне — те же русины»[59].

— Они сами во всем виноваты. Они хотят воспользоваться войной, чтобы отторгнуть в свою пользу часть Анатолии. Армянское царство перестало существовать две тысячи лет назад, их время прошло. Народ не может пережить свое государство, он должен раствориться среди других народов. Здесь давно уже Оттоманская империя. Идет война. Англичане рвутся к Константинополю с запада, русские с Кавказа. Конечно, османы не мы, я их не защищаю. Но надо помнить, что восток есть восток.

На это нечего возразить, если сам не распеваешь: «Глазами обращен к Сион-горе». Клявшиеся горой Арарат армянские социалисты своими горящими черным огнем глазами смотрели, как русские теснят турок в Западной Армении: «Теперь мы сможем ее заселить». И ответ генерала Янушкевича, до перевода на Кавказ командовавшего великим переселением евреев из западных губерний: «Армяне — те же евреи» (понимай: те же жучки-древоточцы, подтачивающие устои империй). А черкесский князь Гаджемуков из окружения великого князя Николая Николаевича, поставившего на курдов, рассуждал об истреблении армян с точки зрения геополитической: «Если посмотреть на это не с гуманитарной, а с политической точки зрения и как на уже свершившийся факт — винить в котором следует армян, то в этом, надо сказать, есть положительная сторона: Турция оставила нам Армению без армян»[60]. В идеале было бы, конечно, населить Западную Армению кубанскими казаками, к чему склонялся генерал Юденич (тогда Россия полагала, что ей еще что-то светит).

Впервые кто-то уподобил армян и евреев друг другу — племена, со времен Амалика не приемлющие друг друга. В эсэсэсэре, лишенные своего прошлого и всякой памяти о нем, они сердечно задружились, меряя себя одной меркой на основании самых поверхностных аналогий. Но в пятнадцатом году Сарре Аронсон и в голову бы не пришло брататься с армянами. Даже с учетом параллели между Араратом и Сионом, навязчивой, как пошлый мотивчик.

В отличие от евреев, армяне — чистая раса. Черная дыра глаз, вороные шапки волос — против разномастного, в своем талмуд-тора обретающего подлинность еврейства. Армяне в подтверждение своего права на землю показывают мозолистые ладони, евреи предъявляют справку от Господа Бога (род дарственной). «У каждой нации свои евреи», — скажешь и сорвешь аплодисмент. «У каждой нации свои армяне»!? — и недоумение, вплоть до обиды. Как с тем кузнецом. Евреи и армяне исторические антагонисты? Это приемлемо только для армян, в представлении евреев их исторические роли несоизмеримы. Вот и получается: почему мне не зазорно есть из твоего котла, а ты моим брезгуешь?

Первая добыча. Мужчина, женщина, годовалый ребенок — первенец. В европейском платье. Сарра видит, как военный бесцеремонно отталкивает их в сторону. Безбилетники по жизни. Да нет, вот же наши билеты! Мужчина что-то порывается сказать. Порывается показать свои билеты, но слишком уж порывисто. Военный этого не любит и с силой ударяет его. Мужчина падает, и сапог, произведенный из кожи Хаима Авраама, бьет одиннадцатиметровый. С порывами покончено. Или нет: женщина — растрепанная, шляпа упала — порывается избежать неминуемой расплаты за безбилетный проезд по жизни. И порывается сделать это не больше не меньше как укрывшись в поезде. С плачем, заглушающим плач ребенка на руках, устремляется к вагону, цепляется одной рукой за дверь, которую подоспевший солдат с силой захлопывает вместе с ее пальцами.

— Майн Готт! — кричит Сарра.

Калиш оттаскивает ее от окна.

— Вы же офицер, что же вы стоите! Сделайте же что-нибудь!

— У нас приказ не вмешиваться.

Пещерный вой обрывается «выстрелом милосердия». Еще два выстрела.

Сарра — пассажир, летящий в бездонную пропасть. Зажмурилась. В яростном оскале стиснуты зубы — аж нос наморщился. Заткнула пальцами уши. Болевой шок от сплющенных железной дверью пальцев с выстрелом не обрывается, нет, он продолжается в ней.

Калиш спешит поднять окно.

— Ну, все… забудьте… — повторял он, держа ее за плечи своими покалеченными пальцами.

Открыв глаза и поводя ими, Сарра тяжело, по-рыбьи, дышала. По вагону раздался топот сапог — из кожи Хаима Авраама. Дверь дернулась, и некто в каменистой, как эта земля, гимнастерке испытующе-прищуренными глазами уставился на нее. С верхней губы скобкой спускались усы. И тогда Сарра, но это уже была не она, это было посмертное продолжение в ней той женщины, бросилась на него с криком: «Ассасин!», и разорвала бы в клочья его лицо…

Прежде чем тот скинул с плеча винтовку, Калиш наставил на него пистолет, заслонив Сарру. Солдат застыл, только что-то крикнул в проход. Появился офицер, мгновенно оценил ситуацию и спрятал свой пистолет в кобуру. Честь не отдал, какая уж тут честь.

— Миль пардон, — и закрыл дверь.

Когда Калиш обернулся, тоже пряча оружие, Сарра разрыдалась у него на груди.

На перроне в Хаме ни души. Попутчиков в Дамаск не оказалось, ехали в обещанном Калишем уединении. Сарра сидела с ног до подбородка накрытая пледом и, как ребенок, всхлёбывала, когда уже высохли слезы.

— Дамаск, — полушепотом сказал Калиш, бережно ее будя. Он задержал ее руку в своей, она не противилась и вдруг прижалась щекой к его руке.

На поезд в Хайфу она успевала.

— Я хочу, чтобы вы меня проводили.

— Я больше собой не располагаю.

— В таком случае вы проводите меня завтра.

Грохот стоял оглушительный, приходилось кричать. Калиш сказал (прокричал) встречавшему его ординарцу-венгру с узнаваемой черной скобкой усов и тесаком на ремне:

— Вы знаете гостиницу «Каир»?

— Так точно, герр обер-лейтенант.

— Проводите даму и проследите, чтобы ее обслужили как положено.

— Слушаюсь, герр обер-лейтенант.

Автомобиль, «скорость хода которого и другие технические данные держатся в секрете», выкатили по наклонной платформе из прицепленного к поезду грузового вагона и толкали по железнодорожному полотну. На переезде скатили с путей. Карикатурный шоффэр, экипированный, как если б собрался ехать на мотоцикле — в кожаных крагах и таком же шлеме с ветрозащитными очками на лбу, — осмотрел мотор, проверил колёса, ненадолго исчез под кузовом (кто сказал, что дареному коню в зубы не смотрят?), велел державшему шланг арабу из вспомогательного полка заполнить бак — и с двух оборотов завел мотор. После чего сел в автомобиль и с победным клаксоном тронулся с места, сопровождаемый еще одним автомобилем со штандартом австро-венгерской военной миссии. В последнем находились обер-лейтенант и его начальство — оберст с императорско-королевскими бакенбардами, для которого армяне — те же русины (как для его двойника Янушкевича армяне — те же евреи, и следовательно, русины тоже евреи. Дурная бесконечность: каждый человек — еврей).

А тем временем Сарра открыла свою кладь: баул и несессер — и распорядилась нагреть воды. И в ожидании, когда ей приготовят ванну, вышла на балкон: грохот, как при возведении пирамид, пыль, как от египетской конницы. Со второго этажа было видно, что полстанции разбито: действовала только левая сторона — где билетная касса и камера хранения. Подумала: чемоданы будут ждать ее в Хайфе, если только не уедут дальше, в Яффу.

Она ходила по комнате, не зная, чем занять руки: и складывала их под грудью, сцепив пальцы, и всё вытирала ладони о юбку. То сидела боком на стуле, сцепив на спинке пальцы и уронив на них голову. Обводила комнату бесцельным взглядом, которым не за что было зацепиться: пустой взгляд скользил по пустой инкрустированной перламутром мебели. «Дамишк», — она знала эту дамасскую стругальню в стиле «луи каторз». Сидят артели и пилят, и клеят.

«Да что со мной!» Ласкавшая себя мечтами о переселении душ, она протестовала против подселения армянки. В метемпсихозе это зовется «уплотнением». Не имеете права! А тебе предъявляют расщепленные пальцы и три выстрела кряду.

Она вновь принялась ходить, то сцепив пальцы, то вытирая влажные ладони о бедра. В эту пору в помещении и на улице, внутри и вне одинаково промозгло, и стынешь всем телом. А тут еще не стихающий грохот и клубы строительной пыли: возводят новый вокзал, Хиджазский, с которого поезда будут ходить в Мекку по войлоку.

— Ванна готова, саидати.

На расстоянии вытянутой руки стоят три кувшина кипятку, чтоб подливать. Какое блаженство (земное, довольно с нас небес) — погрузиться в эту лохань на медных когтистых лапах посреди умывальной комнаты и закрыть глаза. Эту книгу можно читать только с закрытыми глазами.

Протянула руку, долила горячей воды и давай читать с другой страницы.

Долила горячей воды, для этого пришлось открыть глаза. И вновь принялась за «Книгу своей жизни», и вновь с другого места — прежнего не сыскать.

Еще несколько раз вливала остывавшую воду в остывшую, и наконец приток тепла прекратился — прекратилось завораживающее чтение. Потянула за звонок с мыслью, что арабская прислуга лучше турецкой. Арабки стройней низкотазых турчанок, а с арабами турецкие мужчины не идут ни в какое сравнение. Да не налюбуется глаз на прислугу.

Горничная прибиралась. Сарра закуталась в полотенца, навертела чалму и принялась ждать Калиша.

— Еще что-нибудь угодно ханым-эфенди?

Грохот близкой стройки стих. Наступил час, когда рабочие оставляют орудия труда в тачке, их руки и наши уши отдыхают до утра, — час, когда рыжая телица становится серой.

Сарра не стала зажигать свет, сидела в полумраке, вскоре обещавшем стать полным, и ждала. Она была угловатой, в отличие от сестры, могла показаться коренастой, хотя была узка в кости. У нее старинное лицо женщин Северного Реннесанса, которых хочется расцеловать в щеки. Рыжеватые с золотым отливом волосы. Голубые непритязательные глаза, не притязавшие на расхожую средиземноморскую сладость. Вроде бы ничего особенного, но тем сильней власть над имевшими неосторожность однажды на себе ее испытать.

Аккуратный стук в дверь.

— Саидати, вас спрашивают. Иностранный офицер. Он рядом. Можно ему войти?

— Нужно! Войдите, обер-лейтенант. Я не ждала, что вы так скоро. Можете оставаться. Скоро совсем стемнеет, тогда я смогу одеться при вас.

Она говорила тоном, словно «повода не дала и не дает» и всего того, что было в поезде, — не было. Калиш не понимал, как себя вести.

— Я беспокоился за вас. После этой, с позволения выразиться, непозволительной сцены…

Она перебила:

— Чтобы та армянка не являлась мне по ночам, я приняла решение… — нет чтоб сказать: я приняла ванну. — Приняла решение… неважно. Я вам благодарна. К тому же вы — еврей. Вы мой брат, и это доказали. Можешь все… Сарра меня зовут.

Калиш в замешательстве. Слишком уж доступна? Или наоборот: неприступна… то есть всегда была неприступна, вот почему все так… то есть все не так… Потому что для нее то, что сейчас, это немыслимое, исключительное. По исключительным обстоятельствам, в которых он повел себя рыцарем. Дама воздает его рыцарственности на свой лад, возможный только для дамы. Да! Кто посмеет сказать, что поручик Калиш не достоин медали «За храбрость» и именного портсигара? Естественно без слов пасть в объятья друг друга влюбленными до полусмерти.

Помнится, темнота не только сестра стыдливости. Она средство ее преодолеть — да и много чего еще сделать. Но в любом случае, «пасть друг другу в объятья» это дать пасть занавесу и объявить антракт.

— Воды, — сказала она в дверь.

Ужинали в кафе «Риц». Пример того, как имя, ставшее нарицательным в европейских кварталах (при случае поясняли: «местное кафе Риц»), берется в собственность по второму кругу, вновь становясь названием.

Всю дорогу — это в Сальхии, в полутора милях от города — Калиш не сводил с нее влюбленных глаз, прозревавших в темноте то ирреальное, что, подобно вампиру, живет лишь по ночам и лишь в воображении жертвы.

— Слева наша военная миссия и там же, во дворце вали, резиденция Джемаль-паши. Отсюда не видно.

Коляска остановилась перед вывеской «Риц», составленной из газовых рожков.

— Я не одета, — заметила Сарра.

— Мой мундир заменит тебе вечернее платье, медаль на моей груди будет твоим брильянтом, — он опьянел от восторга: «Сарра, жизнь моя, я нашел тебя». Сейчас весь цвет австрийского воинства увидит их вместе.

Так и произошло. Не успел метрдотель усадить их, как к столу приблизился обладатель августейших бакенбард, благодаря которым, впрочем, мог сойти и за швейцара — в зависимости от того, на чьей ты стороне в этой мясорубке — европейской культуры или европейской цивилизации.

— Герр оберст, позвольте вам представить… — о! ужасный конфуз: сказать «Сарру»? Так представляют милашек, которые задирают ноги выше головы под Оффенбаха. Сарра спасла положение.

— Фрау Авраам, — она протянула руку. — Я в дороге, не переоделась. Мой багаж уже в Хайфе.

— Я слышал про инцидент в поезде. Это абсолютно естественно, что австрийский офицер оказал покровительство даме. Аб-со-лют-но. Не хочу вам мешать. Венский шницель не рекомендую. Теленок, из которого его готовят, зажился на этом свете.

Оберст удалился, подтягивая ногу, — олицетворенная Дунайская монархия на излете (мы еще положим к ее надгробью белые лилии — белые лилии на белый мрамор, поблескивающий от тихих слез многих).

Кремовые стены, белые завитушки, крахмальные скатерти, пара бронзовых ню, грациозно державших матовые абажуры, — и ты в Париже. Сложнее с лицами. Фрак сделал из Ататюрка европейца не более, чем маскарад помог амаликитянам разбить Израиль[63].

— А я бы как раз взяла шницель по-венски.

— Во французском ресторане? Помилуй, — Калиш покосился в сторону начальства: в этом был бы вызов.

Его командир ужинал в обществе Джавад-паши и его супруги, дамы, каких можно было встретить на приеме в «Ор Ахаим» в Галате, — с забором из перьев позади открытой шеи. Джавад-паша — личный секретарь Джемаль-паши по связям с европейскими державами.

— Старик из тех, кому надо, чтобы было, как в Пратере. Попробуй лучше специальность дома.

Официант положил перед ними карту вин: мозельские, рейнские, венгерские.

— Французских больше не найдешь. Нет, смотри-ка, «Барон де Ротшильд».

— Это не французское, — голос у нее задрожал.

— Сарра, любимая, что ты?

— Так. Тебе его незачем пить. Пива!

— Дё бьер, — кивнул официант.

— Нет, — сказала она, — мне лимонаду.

Калиш не понимал, что произошло, чем провинился.

— Ты хотела венский шницель?

— Расхотелось, — и спросила по-арабски: — Полковник, у которого рога растут из щек, что он ел?

— Бараньи котлеты со спаржей, саидати.

— Нам тоже. И подай так, чтоб эфенди видел, что мы едим. Ему будет приятно.

— Да, саидати.

— Ты скоро будешь гауптманом, — сказала Сарра Калишу.

Калиш молчал и больше ни о чем не спрашивал. Но когда, простившись с секретарем Джемаль-паши и его пернатой женой, герр оберст поравнялся с их столиком, то первые его слова были:

— Одобряю. А венский шницель надо в Вене есть. В «Виннервальде», в Пратере. Не бывали? Запомните: «Виннервальд» в Пратере. Там отпразднуете свое производство в гауптманы. А на десерт здесь советую… м-м… — Калиш поспешил пододвинуть ему стул. Обернутый белым флагом «ученик чародея» как раз менял тарелки. — Все эти «крем-саварен» я не люблю. Это для гризеток. Возьмите просто виноград с сыром. И зеленый шартрез. Пур муа оси юн шартрез.

— Уи, мосье ле колонель.

— А вы, мадам, живете в Хайфе?

(Абсолютно естественно, что человек светский, оберст не упомянул мосье Авраама. Аб-со-лют-но.)

— В двадцати километрах южнее Хайфы, герр оберст.

— Занимаетесь животноводством?

— Разведением виноградников. Мы производим вина.

Принесли бри, виноград и в приталенных рюмках шартрезу «по поясок».

— Ваше здоровье! Мадам, обер-лейтенант.

Отпили.

— Вы не считаете, — оберст медленно катал между большим и указательным пальцами ножку рюмки, — что на арабской земле лучше разводить баранов, чем виноград?

Щеки, которые хотелось расцеловать, вспыхнули.

— Но это не арабская земля, мы ее выкупили. Выкупай брата своего из рабства.

— Простите?

— Так учит Библия. Мы в родстве с этой землей.

— Евреи хотят провозгласить в Палестине свое государство, я слышал об этом. А что вы скажете об этом, обер-лейтенант?

Калиш, австро-венгерец Моисеева закона, раскрыл рот, чтобы что-то промямлить: зогтер, учитывая, что впервые такая мысль была высказана жителем Вены, ныне покоящимся на Центральном кладбище… Но этот вопрос, обращенный к подчиненному, был чисто риторическим и не предполагал ответа.

— В британской армии в Дарданеллах, — продолжал оберст, — есть комбатанты из числа евреев, проживающих в Палестине. Это может сказаться на отношении турецких властей к евреям.

«Хаим уверял Карассо, что палестинские евреи сама лояльность. Возможно, шомеры… но не мы».

— Вы нравы, герр оберст. До сегодняшнего утра я в этом сомневалась, но теперь вижу, что вы совершенно правы, герр оберст. Полностью с вами согласна.

Калиш сидел как на иголках. Любви в нем не поубавилось, даже совсем наоборот, настолько, что стал вопрос: кого он больше трепещет, Сарры или начальства.

— Рад слышать, — оберст допил свой ликер и встал. — Мадам, — кивок. — До завтра, мой дорогой, — он игриво похлопал Калиша по плечу — косвенная развязность в отношении мадам Авраам? Или просто его пузырь не терпел отсрочки, и следовало изящно ретироваться. Никто не устоит перед желанием.

На обратном пути Калиш, как ему ни хотелось, ни разу не осмелился ее обнять, и самое большее, на что чувствовал себя вправе, это вот так держать ее руку в своих.

— Я могу к тебе зайти? — спросил он, боясь встретить отказ.

Заколебалась.

— Да, — сказать «нет» ей не позволила совесть.

— Сарра, любимая, — говорил он, — я не спрашиваю тебя ни о чем: замужем ли ты, есть ли у тебя семья.

— Я была замужем, но я развожусь. Поэтому я и уехала домой. Только не говори, что хочешь на мне жениться. Брак без любви — хватит с меня.

— Но, Сарра, я люблю…

— За двоих? Так не бывает. Это обед на одного. Когда его съедают вдвоем, то встают из-за стола голодными. Порций должно быть две.

— Я прошу тебя, не говори сразу «нет». Теперь меня уже точно не убьют. Мы поселимся в Вене.

— Я уже жила в Константинополе. И вообще вот что я тебе скажу. Не женись на востоке, где мужья покупают жен. Женись там, где жены покупают себе мужей, как это делается у вас.

— Сарра, мы же еще увидимся. Хайфа — это близко.

— Нет, это был первый и последний раз. Если тебе тяжело, можешь не провожать меня.

— Сарра!

— Мы враги, Зепп. Ты австриец. Ты — поколение пустыни. Я приняла решение, я буду сражаться за англичан.