Тайное имя — ЙХВХ

Америка как источник агорафобии[64]

«Эйн давар шеомед лифней арацон — нет такой преграды, что устояла бы перед желанием. Ваши двойки объясняются недостатком желания — вовсе не вашей тупостью». А еврейские второгодники вздыхают: «Наши желания суть наши потребности, господин учитель». Тут вздыхает учитель: никто не устоит перед потребностью.

А тем более перед нестерпимой потребностью утолить боль, когда выход один — которым воспользовалась Сарра. (Какая из Сарр, та, что жила в семнадцатом веке или в двадцатом?) Только не промахнись в темноте, не усложняй задачу Ангелу Смерти.

Но есть еще пытка страхом — нестерпимым ужасом «бездны на краю», от которого избавиться можно тоже лишь одним способом — прыгнуть вниз. Кто, скажите, устоит перед нестерпимостью этого желания?

Уроженцы Эрец Акодеш в Америке подразделяются на тех, кто боится вернуться, и на других, которые в ужасе оттого, что никогда уже не вернутся. Шмуэль Аронсон, второй сын Эфраима-Фишеля, чуть было не вернулся — изгнанником из рая, утрату которого оплакивал бы всю оставшуюся жизнь. Шмуэль стоял перед выбором: американская тюрьма или Зихрон-Яков. Но, как сказано, «из праха возносит Он и стены темниц сокрушает». В результате хорошо разыгранной комбинации выбыл из игры некий тип, на чьих показаниях базировалось обвинение. Тучи на американском небосклоне рассеялись, хотя по инерции Сарра долго еще исполняла обязанности почтового цензора: читала всю приходившую из Америки почту.

В противоположность предприимчивому Шмуэлю Александр в Америке был как в столбняке. Агорафобия новоиспеченного американца, панический ужас на краю бездны гонят его назад — на задворки Оттоманской империи, в идиотизм местечковой жизни. Там он вполне счастлив.

В пубертате. Нааман с ахметкой, а брат с сестрой

По скольку им всем тогда было — по четырнадцать? пятнадцать? — когда будущие гидеоны творили набеги? Как шайка средневековых рыцарей на купеческий караван, налетали подростки на одинокую повозку в темный час.

— Стой! — окружали они перепутанного «мадианита». — За то, что ты ступил на землю Израиля, плати кнас, — и отпускали не раньше, чем получали свой клок шерсти, решительно им не нужный, но, главное, штраф уплачен, а это уже признание их прав.

И с ними Сарра, тогда пятнадцатилетний гамен — с рыжими косами под кепкой рыбака, в штанах. Это она придумала устав и сочинила клятву:

— Клятва трудная для запоминания, — сказал Александр сестре.

— Зато, пока выучишь, поймешь и уже не нарушишь. Ни за что не нарушишь, — повторила она.

К месту сбора вела лазейка. Вокруг лазейки кружил газон в виде мозговых извилин — «Лабиринт Спинозы». Терновый куст посередине маскировал вход. На выходе — лощина между виноградниками и пригорком. В ней подросток произносил в муках затверженную «Клятву», положив руку Александру под стегно.

Был среди них и Московичи. Мало ему фамилии, в придачу его еще уличили в порочных отношениях с арабским подростком, начинавшихся с обоюдного возложения рук под стегно. Со стыда он бы сбежал быстрее лани из родного аула под названием Зихрон-Яков, когда б не практика закрытых ставней, отличавшая румынскую колонию от тех же московиц с их привычкой жить сообща. В Зихрон-Якове каждый сам за себя, на своем холме, за высокой оградой: другого не сужу, но и себя судить не позволю. Это в Хадере под гармошку пляшут на улице, в Зихрон-Якове в домах заводят граммофон.

Московичи был пригнетен к земле своим позором, что предполагало потенциал бесстрашия. Вот вам пример. Не добившись правды в главном полицейском управлении Хайфы, мухтары Эль Джемаля, Бурджи, еще нескольких деревень отправили жалобу на ночные поборы в Дамаск. В Зихрон-Яков заявились люди в фесках. Тогда Московичи предложил срубить масличную рощу по соседству, явно посаженную в честь Баала. А нет, он сделает это сам. Назвался Гидеоном, берись за топор.

Всем была хороша эта идея, кроме одного: она не принадлежала Алексу. А делиться славой Александр не желает ни с кем — такая жадина.

— К топору зови Хадеру. Это их оружие, шомеров. Гедеоны сражаются мечом[66].

— Сражайся хоть зайном[67], это твое дело. Кто со мной, гидеоны?

— Постой, это ты о ком, Нааман? — так звали Московичи. — Хочу тебе дать совет, который хороший друг всегда дает без свидетелей. Ты же не боишься поговорить со мной с глазу на глаз, как мужчина с мужчиной.

— Пойдем поговорим! — сказал Московичи с некоторым вызовом.

Они отошли шагов на сто, остальные наблюдали.

— Ты же на меня не рассердишься, Нааман, — сказал Александр, нагло улыбаясь. — Я хочу тебя предупредить. Если ты срубишь хоть одно дерево в Эль-Джемале, все решат, что ты мстишь за шейгеца, с которым сражался зайном. Ферштейст? А теперь пойдем назад в обнимку, как лучшие друзья.

В арабских деревнях, где невесты сидят на привязи и цены на них кусаются, никого в сущности ничем не удивишь — ни зоофилией, ни другими радостями. Но если попался, пеняй на себя. А тут ахметка попался не с другим ахметкой, а с ровесником из Замарина. Судьба ахметки предрешена. Взятых с поличным в деревнях карают с жестокой целесообразностью: он будет подвергнут членовредительству, благо некоторые увечья все еще в цене.

Наамана, согласно местному кодексу, предали в руки Московичи-отца. Со времен Руссо то, что противно природе, отвратительно просвещенной Европе. Даже оправдываться неприлично: мол, нашего мальчика оклеветали, попытка шантажа — а они просто яблоки вместе воровали… мальчишки. Нет, уж лучше сидеть нахохлившись и молчать. Все равно правду в мешке не утаишь. Одно утешение: когда по сигналу архангела тайное станет явным, каждый будет, как на ладони, со своим непотребством.

Тайное непотребство живет в каждом человеке — Кай человек. Александр тоже. И есть черная страница, которую не выдерешь. Обсуждая с Саррой ее зачисление в шайку, брат и сестра договорились до того, что и она должна клясться, положив ему руку под стегно.

— Это как?

Он показал.

— Ну, не при всех, зато… — он умолк.

— Что «зато»?

— Зато по-настоящему.

— Ну, конечно, по-настоящему. Я же тебе не чужая, я твоя сестра.

Раз не чужая, чего же откладывать согласье на это торжество.

Я правильно делаю?

— Да. Так держать.

— Клянусь дыханием Всевышнего, моим избранием и памятью Якова охранять Страну Израиля от мадиан по примеру Гидеона. Клянусь по примеру Иерубаала вырубать их священные рощи и сокрушать их баалов. Клянусь, что никакая пытка не исторгнет у меня нестерпимого желания отречься от Всевышнего, даже пытка пыткою родного отца. Да лишится отступник места в грядущем… ой!

Завидя муку на его лице:

— Это больно, да?

— Нет, наоборот.

«Я же тебе не чужая». Раз «не чужая», два «не чужая». И прорыв в третье измерение: клятва наполнилась смыслом, неотделимым от утраты Саррой чистоты. Знал бы об этом ее супруг Хаим Авраам, что бы испытал он — чувство облегчения (своя кровь) или прямо противоположное? До срыва резьбы? Всякий раз, когда кто-то новенький присягал, от слов «клянусь дыханием Всевышнего» ее круглые щечки рдели и дыхание учащалось.

Так продолжалось до отъезда Александра в Америку, где боязнь пространства вытеснила прежний страх, такой же неотступный и грозный — что Сарра забеременеет. Он бы ее тогда убил. Как-то Сарра пересказала ему содержание одной книжонки: во время войны французская шлюха, тоже еврейка, убивает прусского офицера. Проткнула ему горло за то, что он оскорбил в ее лице Францию. Плохо, что в темноте… А я губами отыщу эту ямку под горлом. И закапывать не надо. Решат, изнасилование. Следы ведут в Эль-Джемаль или в Бурджу, куда еще? А шило помыть и положить на место.

Но Сарра не забеременела.

Возвращение блудного брата

Теперь она была первой, кто повстречался ему по возвращении.

— Алекс! — она бросилась ему на шею.

— Сарра! А ты повзрослела, больше не рыжая.

— А ты не изменился. Такой же Гидеон.

— Скажи спасибо, не Ифтах. Тебе жертвенный нож не грозит[68].

Они шли позади коляски. Александр оглядывался по сторонам. Узнаванием весь искололся. Это острое мгновенье — первое. Цени его, оно быстро притупляется. Филадельфия же окончательно стала заморским мороком… и слава Богу!

— Ну, рассказывай, Сарра.

— Это ты рассказывай. А то умоешься с дороги и все смоешь.

— Я памятливый, — многозначительная пауза. — Рассказывай, что дома? Что отец?

— Дом на месте, куда он денется. И через сто лет будет стоять. Папа как всегда: плохо слышит, хорошо соображает.

— «Давай жить другим, тогда и тебе дадут».

— Он так никогда не говорил. Это Арон за него придумал.

— Но это его философия. А что Арон? Производит для турецкой армии манну небесную? У них запоры, небось, как у евреев в пустыне[69].

— У самого у тебя запоры. Еще немного, и удастся вырастить новый злак, среднее между пшеницей и овсом. Скоро саранче конец. Надо только, чтобы им было невкусно.

— Это Арон тебе сказал?

— Его помощник. У него теперь есть помощник, который учился во Франции.

— Смотри-ка, помощник — француз, автомобиль — французский. Или купил себе новый? Американцы каждый год покупают себе новый автомобиль. А как Ривка, нашла свое счастье?

— С чего ты взял?

— И ты тоже нет?

— Я? — Сарра принужденно расхохоталась. — Мне Московичи предложение сделал.

— Нааман?! Ты послала его к черту? Да он зайн себе от арабского дерьма не отмыл.

— Я так ему и сказала — что брезгую. И что ни одна приличная девушка не будет срамиться.

— Сарочка, я люблю тебя. А он что?

— А Московичи уехали, все продали и уехали. Говорили, что в Германию, но кажется, в Гедеру. В общем, были да сплыли.

— А помнишь, как мы с тобой…

— Нет, забыла, и ты забыл.

Притча о блудном брате — не из мидраша, пусть и наша. «Заколол Эфраим-Фишель тучного тельца».

В разгар семейного празднества раздается:

— С возвращением в отчий дом! — это входит Арон. И отцу в ухо: — Извини, не могли раньше!!!

— Невооруженным ухом не слышит, — сказал Александр. Братья расцеловались.

Авшалом Файнберг — свой человек в доме

Арон был с помощником, который здесь свой человек. А того, кто становится своим в твоем доме в твое отсутствие, не больно-то привечает сердце. Хоть и виду не подают. И невоздержанный Александр сдерживается.

— Наслышан от Сарры, — говорит он помощнику.

— Она мне тоже про тебя рассказывала, — сказал соратник Арона по борьбе с саранчой методом непротивления. — Много чего.

«Интересно, чего она тебе рассказывала?» — А я решил, что ты француз.

— Француз, который обедает в шапке.

Так мог сказать о себе московиц, беря пример со своих гонителей. Те говорили: «иерусалимский барон» или «господин Ветхозаветный». И не знаешь, что приятней: быть «пархатым жидом» или «иерусалимским бароном», интеллихэнтно.

— Авшалом из Хадеры, — сказала Сарра. — Он только учился во Франции.

На самом деле ничему он там не учился, провалил экзамен в сельхозтехникум («Эколь дагрикультюр э агрономи») и пару лет проваландался в тех краях, не находя приложение своим достоинствам: мужской красоте и романтическому складу души.

— Хадерский, так-так…

— Спрячь оружие, — вступился Арон за помощника. — Он перебежчик. А знаешь, я предполагал, что ты в Америке не задержишься.

— It is interesting. Это почему?

— Я знаю Америку и знаю тебя.

— Потому что он сын своего народа, он дал клятву Гидеона, — сказала Сарра.

Она на пару с Ривкой вела хозяйство: мыла, мела, выбивала пыль, свешивала с подоконников матрасы, выставляла перед домом тюк с бельем, кормила кур, запасалась провизией, стряпала, уф… В доме, где две незамужние дочери, нанимать арабов — непростительное барство. Не говоря о том, что на своей земле евреи должны управляться сами. Арон, тот игнорировал моральный кодекс строителей сионизма: без зазрения совести использовал труд арабов, селекцию распространяя только на зерновые.

— Ривка, — Алекс улучил момент, когда они оказались одни. — Ты что, мне не рада? Брата еще не поцеловала. Поди сюда, Анитра… — Ривка, с мокрыми руками, рукава закатаны по локти, чмокнула его в уголок губ. — Этот Авшалом, он что-то зачастил сюда, а? Он ведь из Хадеры.

— Ну и что — что из Хадеры? Авшалом любит меня.

— И тебя тоже? Шучу-шучу-шучу. Ты же знаешь, любовь для меня это… — он дважды ударил кулаком об ладонь.

— Алекс, прекрати эти пошлости.

— Извини, но младшие сестрички для того и сделаны, чтобы их дразнить.

— Дразни старшую, она за Авшаломом бегает.

— It is interesting. Она бегает за ним, а он за тобой? «Ее он страстно любит, а ей полюбился другой» — угадал?[70]

Природа не раздала сестрам по серьгам, она действовала с большей фантазией: одной — сережки, другой — колечко. Ривка не менялась с сестрой. Пусть переодевается, хоть в мужчину, хоть еще в кого. Как быть женственной, чтобы быть любимой, Ривка лучше знает. Легкий поворот головы вправо, ротик круглый — когда Авшалом, спрыгнув с коня, бросает тебе под ноги абайю (свой бедуинский плащ): «Ой, ой, Ривочка, дай твой ротик, девочка!» У Сарры нет идеалов. Она читает только про зонот (шлюх). За всю жизнь не прочла ни одного стихотворения.

В Зихрон-Яков Авшалом проник — «проник», «пробрался», как угодно — благодаря сестрам. Они же и замолвили за него словечко Арону, когда тот искал себе помощника. Об агробиологе из Атлита Авшалом знал понаслышке — лишь то, что у него свой автомобиль. Хадера это Монтекки, а Зихрон-Яков — Капулетти. На бал, который дают Капулетти, пытается проникнуть молодой Монтекки. Фейсконтроль распознал его, но Сарра, стоявшая поблизости, сказала: «Это мой гость». Взяла его за руку и подвела к Ривке: «Вот тебе кавалер. А ты будешь целый вечер с ней танцевать. Кто ты, как тебя зовут?» — «Авшалом Файнберг». — «А я Сарра Аронсон».

Корах[71]

Лёлик Файнберг (отец) был заклятым врагом Эфраима-Фишеля в их совместную бытность в Ришон ле-Ционе. Иначе как Корахом Эфраим-Фишель его не называл. И так же, как Господь уничтожил Кораха, Барон — чей титул постепенно превратился в имя собственное — разделался с Лёликом, вознесшим хулу на «Альянс», детище Барона.

Раздразнивший в благодетеле зверя, пощады не жди! Ему с его смехотворными претензиями дали такого пинка, о котором он будет помнить до конца своей жизни, — он умер в одиннадцатом году от начала этого недоброй памяти столетия, казалось бы ничего худого не предвещавшего.

«Лёлик — дурак», таков был общий приговор. Громче всех звучал в этом хоре голос его тещи — ребецин, раввиши: «Это же идиот, каких свет не видел».

Зачатый в Севастополе под свист ядер, он всю жизнь с кем-то сражался. Оттого и не было ему ни в чем удачи. Фаня, жена, только и знала, что подливать масла в огонь его безумств. Кому как не дочери раввина выдирать себя с корнем из хорошо унавоженной еврейской традиции. Ее отец Меир Белкинд — главный раввин Гедеры, ее брат Исраэль Белкинд основал в Яффе школу с обучением на еврейском. А сын Лёлика и Фани в это время зубрит наизусть суры в арабской школе в Хадере. В тринадцать лет он отказался повязать тфилин[72].

Так и не разбив сердце прекрасной Франции, но заметно улучшив свое произношение и надышавшись парижским бензином, Авшалом телеграммой был вызван домой. На «шлошим» (тридцатидневный траур, аналог сороковин) он читает кадиш по отце на хадерском кладбище.

Отвоевался Лёлик — с Бароном и его вассалами; но и с теми, кто восстал на феодала, тоже повоевал; воевал он и с болотами, и с малярией, которую подхватил, и с эвкалиптами, которые сажал, а они никак не приживались; и с кошерными евреями, живущими на халуку (подачки), и с социалистами-безбожниками, и с арабами, по пять раз на дню казавшими небу ягодицы и глядевшими на него глазами его тещи: «сумасшедший идиот» — со всеми воевал; но более всего со своим еврейством, победить в себе которое еврею не по силам. Поэтому лучше не пытаться, скажет один. Другой возразит: всеми силами пытаться выдавить из себя раба! А третий их примирит: так все и было задумано, только так и можешь остаться самим собою: ненавидя себя, борясь со своим Богом, пытаясь убежать от себя.

Поцелуев Авшалома Файнберга хватит на всех

Тридцатидневной свежести могила, как горячая хала свежа. И тем не менее! Хотя губы Авшалома и бормотали кадиш, сердцу читать кадиш не прикажешь. «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря». Лучше жить в Палестине, чем в Париже. Не верите, посмотрите на Гогена: как хорошо ему в Хадере.

Но красная Хадера не то место, где оценят французский или развевающуюся абайю, когда, одержимый мрачным восторгом, скачет Авшалом наперегонки с поездом или когда завсегдатаем парижской гостиной не понаслышке судит о новомодном романе.

Ривка не стала переспрашивать имя писателя. Сарра бы переспросила, но Ривке стыдно. И стыдно, что стыдно. О чем он с Саррой разговаривает? Они никогда не гуляют втроем, лишь обособившись. С Саррой верхом — он, одетый арабом, Сарра в бриджах, в мужском седле. Доезжают до моря и носятся вдоль прибоя.

С Ривкой Авшалом глядит на луч пурпурного заката, что одним своим касанием обращает в золото виноградник внизу.

— Если я умру, то чтоб ты знала… — и дает прочесть написанное рукой, поднаторевшей в арабской каллиграфии. Не то что клинопись еврейских школ, где царапают как курица лапой.

Ривка расплакалась.

— Как без тебя мне жить? Я без тебя, ты без меня.

Можно гадать по Сэфер Шмуэль, а можно и на кофейной гуще. На «Шмуэле» надежней, но всегда поджилки трясутся. В последний раз открылась восемнадцатая глава, восемнадцатый стих («хай» и «нехай», в остатке ноль): «Нет у меня сына, чтобы сохранилось в роду имя мое. И нарек камень своим именем: „Авшалом“». Ривка вздыхает: кто умирает бездетным? Ясно что молодой. И у Товы то же самое открылось: «Не было во всем Израиле мужчины красивей Авшалома». «Красивый, — объяснила Това, — значит молодой». А Това знает, что говорит. Эйндорская волшебница.

— Я тебе сейчас покажу, что он мне дал, — Александр, вчера еще американец, сегодня заграбастал Ривку на кухне.

— Да погоди ты.

Она вытерла руки о фартук и вернулась со сложенным листком.

— На…

Александр внимательно прочитал:

— Почерк кудрявей нас с тобой. И ни одной помарки. Спорю, что у него много копий заготовлено. «Тысяча поцелуев тебе, Ахавати». Тебя что, Ахава зовут? Тебя Ривка зовут. Это чек на предъявителя. Ты Сарре показывала? У нее, наверно, такое же есть… шучу-шучу-шучу, она же рыжая.

Адресат объяснения в любви — обладательница «смуглых кудрей». Потому знак вопроса сохраняется и по прошествии ста лет: кто она? В Израиле шлягер «Тысяча и один поцелуй» звучит из всех радиоприемников на всех линиях автобусов. Я полностью привожу письмо, которое Ривка показала Александру. Перевод взят из интернета. Своей пугающей честностью он напоминает русский канонический перевод Библии. Тени Файнберга это должно быть лестно.

^{«Тысяча поцелуев», автограф Авшалома Файнберга}

Смирился ли Александр с присутствием Авшалома? Смирение не в его репертуаре. Лишь против общего врага, турок, они выйдут на бой сообща. «У Израиля нет внешней политики, только внутренняя» (Генри Киссинджер). Внешняя угроза благотворна для тазовых костей Израиля. Синдесмологи скажут вам, что в отсутствие атмосферного столба наши суставы распались бы. Когда-нибудь палеонтологи будут гадать о нашем облике, как сегодня мы гадаем об адресате письма, ставшего уличным шлягером спустя целую жизнь. Кому оно адресовалось — Сарре или Ривке?

У Аронсонов нет внешней политики — только внутренняя, продиктованная соперничеством двух сестер при наличии лишь кажущегося краеугольного единства. Сестры благоразумно размежевались. Женская стать, мужское седло, «меня не любишь, но люблю я», — это Саррино. «А это мое, — говорит Ривка. — Женская стать, глаза, полные света и слез, „я без тебя, ты без меня“».

С появлением Авшалома образовалась спорная территория — как полагает Александр, за его счет. На эту территорию претендуют все: и Сарра с Ривкой, и Александр, разъяренный своим бессилием, и Арон, затеявший сложную игру с оттоманами, — он тоже как никак нуждался в верном человеке.

Имманентное свойство спорной территории — ее спорность. Кажется, что территориальный спор разрешился окончательно и бесповоротно — ничего подобного. Он возродится, дайте срок. Пока же формула семейного благополучия еще как-то работает: отец — делу венец, Арон — его правая рука, Сарра — его левая рука. Ривка и Александр — роза и меч. А в стойле бьет копытцем братец Цви. Надолго ли все это?

Александр не сдается. Ёсик Лишанский

За то время, что Александр отсутствовал, в лагере социалистов произошли подвижки. Было организовано частное охранное предприятие «Страж» — «Ашомер». По опыту, приобретенному в заоблачной стране, Александр знал, что охранная фирма это рэкет. Но кто же сам себе рэкетир?

— Они будут рэкетировать нас, — доказывал он брату. — Нам нужна организация гидеонов.

Он не понимает, почему «Альянс» оплатил обучение Арона в Европе, а помогать гвардейцам Гидеона не станет.

— Шомеры их заклятые враги, — говорил он. — Тебе ничего стоит обратиться туда от своего имени. Да хоть в парижское управление. У нас всё будет не как у шомеров, у нас будет униформа. Клятва у нас уже есть.

— Подумай сам. Ты хочешь, чтобы филантропы Барона вооружили вас маузерами и сшили вам красные штаны? Ты — дитя. Мне ответят: если Зихрон-Яков нуждается в милиции, то он должен ее создавать на средства собственных жителей. И еще — чтоб ты знал: когда муж заводит любовницу, жена не в восторге. Наша жена — Турция. Ротшильд, в отличие от Герцля, это отлично понял. И вы, и шомеры — кто там еще, «Щит»? — это все выглядит, как попытка обходным путем заполучить то, о чем великий умник из Вены просил султана с чисто немецкой прямотой: отдайте нам Южную Сирию.

Александр знал, что брат прав. «Альянс» не даст ни гуруша, это как у отца просить. Ему уже раз отказали, вернее, им — идея принадлежала Ёсику Лишанскому, но Алекс за нее ухватился, хотя и не энтузиаст чужих идей. Все знали про яхуд аль-хибар, племя еврейских бедуинов, которые на носилках несут ковчег завета (арон абрит), как некогда несли его арониды. И где они ни остановятся, там забьет источник. Об их приближении возвещали нараставший гул барабанов и радостные трели женщин с открытыми лицами, без татуировки. По ночам за яхуд аль-хибар движется огненный столп (амуд аэш), освещая дорогу и слепя всякого, кто вздумал бы напасть с тылу. И на кого сами нападали, тем горе и смерть.

Это было одно из десяти пропавших колен Израилевых. «Я ничего не боюсь, — говорил Лишанский. — Я, Лишанский, лишенный страха, я сам себе огненный столп».

Он рос без отца, в доме дяди в Метуле — не путать с Афулой, — ходил там в школу и жуть как не хотел пахать землю — то, чем, по мнению Барона, следовало заниматься жителям этой унылой земледельческой колонии на севере Галилеи. Лишанскому ветер всегда дул в спину, его всегда куда-то несло. Он работал сезонником, потом из сезонника превратился в шомерника, охранявшего сезонников. Но прибился к гидеонистам и сразу же увлек Алекса идеей отыскать в Аравийской пустыне еврейских бедуинов, грабящих караваны на пути в Мекку. «К ним можно было бы присоединиться, это оправдало бы расходы на экспедицию», — подумал Александр.

До сих пор никому не удавалось отыскать десять потерянных колен. Где только не искали! И в Кордельерах — там проплывавший в пироге индеец приветствовал испанского миссионера Монтесиноса словами «шма Исраэль». Думали — на берегах Самбатиона. Или в Аравийской пустыне. Обыскались. «Из уст в уста передавали, что в Шотландии видели корабль, он шел под парусами алого шелка с флагами Десяти колен Израилевых». (Это из «Провидца» Мапу, зачитанного Саррой до дыр[74].)

В Ришон ле-Ционе Алекса и Ёсика внимательно выслушали. Снарядить тридцать три гидеониста и с ними Михла Гальперина (они и ему предложили, и Рыкающий Лев Иудеи согласился) — это стоило денег. Распределением их ведал человек начитанный. Он читал Мапу в переводе на идиш. Он знал, кто такой Саббатай Цви, он знал, кто такой Реувени — «под освобождение» Иерусалима еврейским войском получивший двести тысяч золотых цехинов от португальского короля и еще столько же от папы. Правда, о загадочных яхуд аль-хибар, обитавших в Счастливой Аравии, наместник Барона на Святой земле ничего прежде не слышал. Когда Алекс изложил дело, по которому они здесь (решено было идею Лишанского представить как его, Аронсона, а то какой-то там Лишанский), податель благ с улыбкой встал из-за стола, обнял обоих за плечи, подвел, словно хотел показать что-то, к двери и, открыв ее, ласково сказал: «Ступайте себе, ребятки, на здоровье».

Какой афронт! Не передать словами всю меру унижения, которое испытали оба. «Мы похитим его и будем держать в заложниках, пока нам не заплатят выкуп. Я мастер по этой части. А на эти деньги снарядим экспедицию. И мне плевать на всё. Не веришь? Я ничего не боюсь». — «Я тоже не боюсь. Не надо было упоминать Гальперина. Зря я тебя послушался. Это ты: скажи ему, что Гальперин тоже с нами».

Братство рыжих. Арон и рыжая телица

Хотя Алекс не распространялся об унижении, которому подвергся в Ришон ле-Ционе, об этом каким-то образом стало известно Арону, а через него Сарре. «Там, на берегах Самбатиона, соединится он с дочерью Моисея, а Сарра станет рабыней» — это место в «Провидце» Сарра знала на память. Арон подтрунивал: Джордж Элиот[75], разбавленный Мапу. Он помнил, как Сарра «сидела шиву» (семидневное траурное сидение на полу) по себе самой — немытая, нечесаная, с разорванным воротником. «По Сарре шивы никто не сидел… — всхлебывала она, — ни одна живая душа…» И весь дом ходил на цыпочках. Еще долго на левом плече, куда прилаживают тфилин, она носила браслет со словами: «Твой закон был моими песнями в чужом доме» — это выбито на могиле Саббатая Цви. Так у Мапу в «Провидце».

Для Арона «люфтмэнч» (витающий в облаках) это Сарра — вовсе не Ривочка с ее закатами, закатыванием глаз, томиком Гейне под матрасом. Ривкэлэ, как Алекс: что не по вкусу, что против шёрстки, вмиг смывается волной. И кудри у них с Алексом одинаково упрямые, рассеченные пробором посередине. Сегодня Ривка цветет поэзийностью, завтра будет плодоносить. А они с Саррой — рыжие. С Саррой не ясно, а про себя знает: по меркам биологии… Всегда приветливо на вас глядящий, Арон чуть поморщился. По меркам биологии он — ошибка природы, он — производственный брак, он — зерно, которое не прорастет, он — сапожник без сапог, он — лошак, который никогда не будет иметь потомства. Это ему в наказание за то, что «засевал поле свое двумя родами семян» (Лев. XIX, 19). Евгеника проламывает небесную твердь как никакая из вавилонских башен до нее. Ломброзо называл ее turres laboratorie человечества — осадной турой человечества.

Сарра — с криком: «Арон! Циля окотилась — ни одного рыженького. Как это может быть?» Циля — рыжая кошка Ревиндеров (но и младшая сестра Авшалома).

Арон поднял голову, склоненную над микроскопом. Он совершенно отчетливо услыхал голос свой — как чужой, говорящий, как будто читал по написанному чужой рукой:

— Бодливой корове Бог рог не дает, а рыжей — детей.

Не про Сарру будь сказано. К счастью, она и не приняла это на свой счет. При чем тут она, это же Тора[76].

В лаборатории у Арона висели две фотографии. Благообразный господин в золотых очках с профессорской бородкой — так и видишь его в белом халате во время утреннего обхода в окружении учеников. На другой фотографии человек тех же лет, белый как лунь, с тщательно расчесанной надвое бородой и с такими же ухоженными, разлетающимися шире плеч усами. По первому впечатлению государственный деятель, а присмотришься — в глазах бельканто. Два благородных семита, в один ряд с которыми охотно поставил бы себя Арон Аронсон. А вот на каком языке они переписывались — Чезаре Ломброзо и Макс Нордау? Один сефард, другой ашкеназ. По-французски? У нас сансэремони?

По иронии судьбы апологет агроевгеники Арон Аронсон останется бездетным. И так же по иронии судьбы те двое, озабоченные проблемой вырождения, сделаются придворными портными грядущих выродков. Нам не дано предугадать, чем прорастет посеянное нами зерно, и подтверждением тому неудачный эксперимент по выращиванию новых зерновых культур в Атлите. Открытая Аронсоном в предгорьях Хермона дикая пшеница ни в какую не скрещивалась с овсом.

Арон спрашивает себя: сионизм Нордау — что это? Не был ли для Нордау сионизм командой «вольно», отдушиной, тем же, чем для Арона автомобиль «рено», вздымающий столб пыли и разгоняющий кур? Как он мог поверить, великий Макс Нордау, что султан, чей титул «Неотступный Хранитель Гроба Господня», передаст ключи от Иерусалима какому-то авантюристу с накладной бородой. Дабы тот вручил их русским революционерам — и все это только, чтоб посрамить царя-батюшку? Курам на смех. А то, что живущие в Иерусалиме на Пасху падают в объятия друг друга, говоря: «В будущем году в Иерусалиме!» — не курам на смех? Да вот он, ваш отстроенный Иерусалим — Иерушалаим абнуя — олухи Царя небесного! Уже приехали.

^{Вильгельм II и Теодор Герцль. Встреча в Иерусалиме. Памятник воздвигнут перед сельскохозяйственной школой «Микве Исраэль»}

— Арон, как ты можешь так говорить и даже думать, что Сион — морковка, а еврейский народ — осел, который вечно будет за ней бежать.

— Ты это сказала, не я. Как всякий биолог, посягающий на прерогативу Бога, я верю в Бога больше, чем другие. Сыркин[77] не может взойти на трон Машиаха. Русским социалистам в Эрец Акодеш делать нечего, пусть стреляют в царских министров у себя в Киеве.

— Что тебе всюду мерещатся русские? При чем тут русские? Чем тебе твой Файнберг плох?

— Мой… Мессия по имени Файнберг и его мессианская супруга Сарра. Я «Провидца» тоже читал.

— Арон! Ты прекрасно знаешь, что Авшалом влюблен в Ривку. Она показала мне стихи, которые он ей написал.

— Похвасталась? Или наоборот?

— Пожаловалась… Не говори глупостей.

— Значит, хотела проверить, нет ли у тебя дубликата.

— Арон, Господи, почему ты, такой умный… Умный-то умный, а не понимаешь, что в двадцатом веке возродится государство евреев.

— И эту книжку я читал. Вместо флага аллегория семичасового рабочего дня, вместо армии политика нейтралитета[78]. Этот господин с успехом писал для немецкого театра. А потом решил открыть еврейский театр, уже придумал название: «Юденштаат» — и набирает труппу. Но государство это жертвенник, Молох, который задним числом осознаёт себя государством. А вовсе не контора по найму на выгодных условиях. Страшно подумать, какой ценой сбудутся сионистские надежды.

— Я не понимаю, тебе мало? Двух тысяч лет смертных гонений без права считаться людьми — тебе мало? Две тысячи лет скитаться в пустыне, не сорок лет — две тысячи! — этого мало?

— Видимо, мало, раз непонятно, что никто, никакой султан, ничего дарить тебе не будет. Землю завоевывают. Если человек не заведомый шулер, а искренне верит, что нейтралитет может заменить армию, то он опасный сумасшедший. Опасный, потому что готовит крестовый поход детей. Лучше этим детям не родиться.

Наше больное место — кадиш о неродившихся детях. Зато в профессиональной своей деятельности Арон исповедует непротивление злу насилием, занимаясь перевоспитанием вредителей: «Улетайте, вам это невкусно». Нет чтоб пустить в ход химическое оружие.

История Амнона

С Саррой Авшалом никогда не обсуждал антисионистских воззрений своего патрона. Только однажды заметил, что «еврейские прачечные не идут ни в какое сравнение с арабскими, а вот на полевые работы, конечно, лучше нанимать евреев, это известно, чтобы там Арон ни говорил».

— Ах, Сарра! Какое это имеет значение, когда мы, как два всадника, неразлучны. День и ночь.

— Ты готов скакать со мной день и ночь?

— Их так зовут, Сарра: День и Ночь. Они преследуют друг друга, но никогда друг друга не настигнут. Это мужчина и женщина! — кричал он сквозь ветер и пенную мглу.

— А ну-ка отними! — кричала Сарра, вскинув кулак с зажатыми в нем эгалем и куфиёй, сорванными с его головы. — Йу-ху, Цвийка!

Кто это говорил, что Сарра умеет веселиться — шутить нет, Рафаэль Абулафия?

— Ну, погоди!

И когда он ее нагонял:

— Пусти! Слышишь, пусти! Адам сто тридцать лет воздерживался, а ты разок потерпеть не можешь.

— Но Сарра…

— Мне больно, Авшалом. Ты как Алекс.

— Как Амнон, ты хочешь сказать. Ты знаешь, что Авшалом сделал с Амноном?

— Знаю. Мне больно!

— Хочешь снова послушать?

Молчание.

— Ну, хочешь?

— Можно.

Привычные скакуны смирно стояли бок о бок. Все звезды горят. И, откинувшись чуть набок, Сарра спиною прислонилась к Авшалому. Его правая рука обнимала ее сзади, губы касались затылка.

— О, красная корова моей души! Амнон болен сестрой своею. Кровь воззвала к крови… как он тебя называл — «сестра моя, невеста»?

— Кто, Алекс? «Сестра моя, невеста». Так и называл. Он обманул меня. Правда, я не знала, как оно выглядит, его желание.

— Сарра, ты сознательно дала себя обмануть, — сказал Авшалом. — Ты этого хотела.

— Нет, клянусь, Авшалом. Ну, давай про Амнона.

— Был у Амнона дружок.

— Иехонадав…

— Да, Иехонадав, подкожный тип. «Худеешь, царский сын, — говорит он. — Кто та, по ком сохнешь?» — «Тамариск, Божье Деревце». — «Так я и думал, несчастный. Желание не знает преград». И научил Амнона: «Ляг, притворись, что больной». А ему и притворяться не надо было. Амнон сказал отцу своему и всем, что болен. «Пусть придет сестра моя и испечет у меня на глазах пирожные, одно или два, и я поем из рук ее». И вот та пошла в дом брата своего Амнона, а он лежит. И взяла муки, и замесила ее, и взяла сковороду, и выложила у него на глазах. «Пусть все выйдут, — говорит Амнон, — а ты иди ко мне в спальню и покорми меня». Разве ты возразила и сказала «нет», разве не сама отнесла ему сладенького в спальню и поставила перед ним? Тут он как схватит свою сласть. «Только не бесчести меня, братец, не делается так в Израиле. Если забеременею, куда я потом денусь с моим бесчестием? Ты поговори с отцом, он не откажет отдать меня тебе». Вот какой был у тебя план.

— Нет, Авшалом!

— Женщина хочет быть обманута, но не до конца. Это сказал Эдуард Род.

— А кто это?

— Автор «Трех сердец»!

— И что же было дальше? Что, Амнон? Рассказывай. (Как будто не знала сама.)

^{Амнон и Фамарь}

— Амнон слушать не захотел Тамару. Преодолел ее, изнасиловал ее и полежал с нею. Она сделалась ему противна. Отвращение было сильней любви, какую имел к ней. Мог — убил бы, а тело отдал бы амаликитянам, которые любить умеют только мертвых. «Встань и иди» — «талита куми», — сказал он волшебное слово. Но оно не подействовало. «Нет, не прогоняй меня. Прогнать меня это зло еще хуже того, что ты сделал со мною». Тогда он позвал парня: «Прогони эту от меня вон и запри дверь за нею». Что ей оставалось? На ней была разноцветная одежда, такие верхние одежды носили царские дочери на выданье. И вывел ее слуга, и закрыл за ней дверь. Посыпала Тамар, Божье Деревце, голову пеплом, разорвала цветную одежду, шла и вопила, схватившись за голову. Повстречал ее другой царевич, Авшалом. «Не Амнон ли, брат твой, был с тобою? Но теперь молчи, не сокрушайся сердцем об этом деле». Она прожила у Авшалома два года. Авшалом так и не насытил свое сердце ненавистью к Амнону. Но молчал, не говорил с ним ни худого, ни хорошего. Праздник сбора винограда бывает раз в году, а праздник стрижки овец раз в два года. В Баал-Азуре, где у него были пастбища, Авшалом устраивал большое гулянье. Пришел к отцу своему: «Вот ныне стрижение овец у раба твоего, пусть пойдет царь и слуги его с рабом твоим». — «Нет, — сказал Давид, — все мы не пойдем, чтобы не быть тебе в тягость». — «Ну, пожалуйста…» — и сильно упрашивал его Авшалом, но тот не захотел. «Тогда, по крайней мере, пусть пойдет с нами Амнон». — «Зачем ему идти с тобою?» Но Авшалом упросил отпустить с ним Амнона и всех царских сыновей. Стригалям же приказал: «Смотрите, как только развеселится сердце Амнона от вина, я скажу: „Поразите Амнона“. Тогда убейте его, не бойтесь, это мой приказ». И стригали Авшалома поступили, как он им приказал, а царские сыновья вскочили каждый на своего мула и убежали. Они еще были в пути, когда до царя дошел слух, что Авшалом умертвил всех царских сыновей, не осталось ни одного из них. Все этому поверили. Царь разодрал одежды и повергся на землю, а с ним слуги, предстоявшие ему. Тут откуда ни возьмись Иехонадав, подкожный тип. «Пусть не думает господин мой царь, что всех отроков царских умертвил Авшалом, только Амнон один убит, за то, что обесчестил свою сестру. Повторяю, пусть господин мой не тревожится мыслию, что все умерли, — только Амнон». Отрок, стоявший на страже, тоже — поднял глаза свои и увидел: много народу идет по скату горы. «Это царские сыновья! — воскликнул Иехонадав, подкожный тип. — Как говорил раб твой, так и есть». — «Слава тебе, Господи! — вырвалось у царя. — Слава! Тебе! Господи!» И утешился Давид о смерти Амнона.

Тысяча воздушных поцелуев против одной фиги с маслом

— Авшалом, зачем ты мне все это рассказывал, чтобы сделать мне больно? Чтобы сделать больно себе?

— А зачем ты рассказала мне об Алексе, чтобы сделать мне больно? Чтобы сделать больно себе? — его правая рука все так же со спины обнимала ее грудь, губы все так же касались ее затылка.

— Я не боюсь боли, Авшалом. Я лечу на нее, как мотылек на огонь. Я так люблю огонь, что я… — она замолчала.

— Что?

— Ничего. Йу-ху, братец Цви!

Сарра учила Ривку, что невежливо приходить на свидание в блузке с пуговками назади. Ривка — полная противоположность сестре. Эпителий ее десен был неведом Авшаломову языку. («Ой, ой, Ривочка, дай твой ротик, девочка!» — этот шлягер ведь тоже долгое время лежал в столе[79].) Будущий шлягер «Тысяча поцелуев» («Элеф нешикот») — несбыточное пожелание, коли обращено к Ривке. С Саррой Авшалом брал все препятствия. А Ривка боялась: что как покушает Авшалом пирожков из ее рук — один или два — да и скажет волшебное слово: «Вставай, девочка, и уходи» («талита куми»)? Не оценит ее кулинарных талантов. Это Сарра слыла владычицей мужскою по кулинарной части, не ведая другого способа владычествовать. Ривка — небесное созданье. Примечательная черта небесных созданий — безудержная мнительность. Они не полагаются на свои чары, разве только укрывшись за крепостною стеной целомудрия.

Ривка кидается к Сарре: не лежит ли у нее под подушкой письмо, написанное теми же буквами-локонами?

— Алекс говорит: «Чек на предъявителя». А он знает, что говорит. Мужчина.

Сарра, не говоря ни слова, забрала письмо, обещав вернуть не поздней завтрашнего дня. А Ривке уже видится: перед Авшаломом два письма, одно написанное ей, другое Сарре. И Авшалом должен выбрать одно из двух — одну сестру из двух.

Но Авшалом не возносил любовных молитв Сарре: она рыжая, а не как «Ривочка, дай ротик, девочка». — «А вот и не дам».

Голоса в пользу Сарры: «Нет! Наоборот! Это Ривка рыжая, у Сарры локоны смуглые». Как будто они видели.

(А мы — видели. Как видели ту, другую Сарру, предающуюся кровосмесительному блуду на сыром тюфяке амстердамского борделя. А еще видели… да мало ли что мы видели, чего не видел никто.)

Сарра показала Авшалому письмо, которое станет для потомков камертоном «сионской любви» — той, что сильнее смерти.

— Я не старшая дочь Лавана, чтобы делать грязную работу за сестру. Ей тысяча поцелуев, а мне фига с маслом?

— Сарра! — взмолился Авшалом, припертый к стенке: тест на прохождение сквозь стены. Но тщетно ищут пальцы поддержки у своего испытанного союзника — Сарриной груди. — Тысяча воздушных поцелуев Ривке, — убеждает он Сарру, — это тысяча воздушных шариков. А тебе тяжелый плод, только нам двоим под силу, один сладостный, бесконечный. Сарра, отопри! Ну, скажи, что с этих пальцев каплет мирра на ручки замка (Песн. П. V, 5).

— Нет, Авшалом, нет! Оставь меня! — крикнула она, словно призывала в свидетели добрую половину жителей Зихрон-Якова.

— Оставить? Ты и вправду хочешь этого? Ты?! Что носилась, как Дух над водами, на своем братце Цвийке, и я за тобой. Скажи, ты и вправду этого хочешь?

— Да.

— Сарра, я пойду и посватаюсь к Ривке. Скажи, ты хочешь этого?

— Да!

— Хорошо. Позволь обнять тебя в последний раз.

— Последний уже был. Нет, это станет первый раз, что ты обнимешь ее. И письмо не забудь, я дала слово его вернуть, а Сарра слов на ветер не бросает… Авшалом! — крикнула она ему вслед.

Он обернулся, торжествуя было свою победу…

— Авшалом, у нас, Аронсонов, женщин выкупают. Ты заплатил за Ривку высокую цену. Ты заплатил за нее мною. Ты еще будешь ломать себе руки, терзаться видениями, представлять, как я обнимаю другого. Клянусь, что не заставлю тебя долго ждать.

Ривка была скорее напугана, чем обрадована сделанным ей предложением руки и сердца. Она знала: Сарра так легко не разомкнет челюсти — так легко не уступит ей Авшалома.

Ривка ждала какого-то ужасного подвоха.

— Я без тебя, ты без меня! — плакала она. — Но что скажет отец? Что скажут братья?

— Ривочка, дай губки!

— Нет, Авшалом, мой возлюбленный, нет! — она уворачивалась, пряча лицо в ладони.

— Да, Ривкэлэ, да! Наши отцы были врагами, но мой отец, благословенна память его, враждовал со всеми, включая самого себя. И потому был наполовину другом своих врагов.

— Я боюсь не отца: он мудр, а я его любимая дочь. Я боюсь братьев, они все такие… такие Аронсоны.

Никакая дочь, никакая Сарра или Ривка, никакая Суся или Циля (они еще появятся) не признает за сестрою первенства в отцовской любви, все что угодно, только не это.

— Но Арон же за меня… — начал Авшалом.

— Ты не знаешь, он всегда держит сторону Сарры. Союз рыжих. (Конан-Дойль переводился в два прыжка: сперва на русский, а с русского на еврейский.) Почему Алекс говорит, что у тебя много копий с этого письма, и ты каждой даешь? А он мужчина, он знает, что говорит.

— Зачем ты Алексу показала письмо?

— Он стал обидные стихи читать, когда я ему сказала, что мы любим друг друга. Я и показала. А он говорит, что у Сарры есть такие же.

— И ты поверила? Ривка, главное, что мы любим друг друга, что ты согласна стать моей женою. Почему ты закрываешь лицо руками? Я осушу поцелуями твои слезы.

— Авшалом, ты разбиваешь мое сердце… Знаешь, поговори с отцом, — и убежала.

^{Авшалом, Ривка и Александр}

С их помолвкой спорная территория разрослась. Александру казалось, что он лишился львиной доли своих привилегий. Сперва Сарра, теперь Ривка. Алекс — этот «Амнон» из Зихрон-Якова — и мысли не допускал, что она достанется кому-то из Хадеры. Но Авшалом Файнберг захватил стратегически важный плацдарм, закрепился на нем и уже, глядишь, член семьи. Будущие Аронсоны назовутся Файнбергами. Александру нужно войско. Отряд Гидеона, Судьи Израилева, насчитывал триста тридцать ножей. Алексу нужно в десять раз меньше, зато все как на подбор: в красных штанах вооруженные конники, готовые противостоять шомерникам. Не только шомерникам внешним, но и внутренним. Разносчик заразы — Авшалом.

Помолвка

Они повстречались случайно на узкой тропе. Авшалом возвращался из Хадеры, куда ездил сообщить матери, что ей предстоит породниться с Аронсонами. Фаня Файнберг продолжала дело покойного мужа: сражалась с превосходящими силами соседей, не желала знаться со своей родней — будь то Белкинды из Гедеры, будь то семейство деверя, вложившего последние деньги в маслодавильню, которую, прежде чем разориться, деверь (Осип Файнберг) демонстрировал Герцлю. Румыны давно уже сделались Фане безразличны: золотари. Как сказал Лёлик, «профессионалы по очистке отхожих мест Господа нашего Барона». То, что ее Авик с ними связался, его дело. Может, и правда румыны это наименьшее из зол в отсутствие какой-либо альтернативы злу. И Фаня не стала призывать проклятья на голову своего сына — брать пример с жены Кораха, чьих сыновей Господь наш Барон пощадил за то, что отреклись от отца своего.

— Мир, — сказал Александр.

— И благословение, — ответил Авшалом.

— Осушал дренажем болота?

— Нет, слезы поцелуями.

— В следующий раз передай своим друзьям, что мы будем отлавливать шомеров у себя в виноградниках, как лисичек.

— Что шомерники не мои друзья, ты знаешь так же хорошо, как я знаю, что ты делал с Саррой, когда ей было пятнадцать лет.

— Какое тебе дело, ты же не на ней женишься. А чистота Ривки сама себя сторожит. Праматерь Сарра тоже приходилась Аврааму сестрой.

— Это ты подговорил Ривку показать Сарре мое письмо.

— Что это ты все о Сарре да о Сарре. Может, ты потому и женишься на Ривке, что Сарра себе другого подыскала?

У Александра поперек седла лежал винчестер, и Авшалом не замедлил спросить:

— Это чтобы стрелять или для равновесия? Вообще-то, Алекс, балансировать лучше с помощью копья.

Они еще покуражились друг перед дружкой и разъехались, потому что ни Тибальда, ни Ромео в распутной Палестине днем с огнем не сыщешь. Да, распутной, но не безбожной.

На помолвку (на идиш «ворт», по-еврейски «тнаим») Фаня прибыла в автомобиле. Сперва Арон думал отправить за ней Насера Анема, маронита, которой, судя по фотографии, при британцах проходил армейское поприще в соответствии со своим почтенным званием «балаголы». То есть «баал агала», «повелитель колесницы». Но в последнюю минуту Арон передумал и сделал жениху подарок на все времена: вместе с ним сам сгонял в Хадеру на своем «рено». У московиц от мала до велика глаза полопались, когда перед домом Файнбергов остановились безлошадные дрожки, снабженные сбоку резиновой грушей, издающей оглушительный звук. Замотанная по самые глаза, как бедуин в бурю, Фаня со своей младшей дочерью Цилей взобралась на сиденье. Волнение помешало ей насладиться зрелищем соседских рож, но не помешало что-то прошипеть своему Авику — такое, на что мотор зарычал.

Машина неслась среди полей, местами еще заболоченных, но большая часть тверди уже была отделена от воды — той, что «под твердью». Первый день творения благополучно завершился. Дорогу окружали насаженные по холмам виноградники, это вступил в свои права следующий день творения.

— Подъезжаем, мама, — сказал притихшей Фане ее Авик.

Эфраима-Фишеля она не видела с 1882 года. А сейчас у нас 1913-й — вот и считайте. Сонливый человек, одной ногой в могиле. В предуказанном направлении рука об руку шли в его лице мелкими шажками кротость и старость, а глухота раскрыла над ними свой зонтик.

— Желаю вам увидеть свадьбу своих внуков, — сказал Эфраим-Фишель жениху и невесте.

Представленная будущей свекрови, Ривка удовлетворила желание Авшалома «дать ротик» (для поцелуя), а сама косилась на Сарру.

Нааман

Считается, что у Сарры мужской ум. Но если б сквозь непроницаемо-решительное выражение лица кто-то сумел проникнуть в ее мысли, он бы поразился: нет более женского направления, нежели то, которое приняла ее мысль. «Замуж! Скорее подыскать себе мужа!» Однажды Сарра назвала Авшалома «Рафи». «Кто такой Рафи?» — приставал он к ней. В ответ такое же непроницаемо-решительное выражение лица.

Московичи как бы невзначай ее повстречал. Это было в последний месяц года, изобильный призывами к добросердечию и покаянию. Если б еще изобиловал он и хлябями небесными. Но в элуле цистерна пуста, и ее приходится наполнять самим. На протяжении двадцати шагов, что отделяли микву от дома, Московичи являл собою пример если не покаяния, то добросердечия. Он впрягся в возок с водою и попутно с преувеличенной заинтересованностью расспрашивал Сарру об Александре. Как ему там, в «гольдене Медине»? Не думает ли возвращаться? Есть такие, у кого от Америки голова кругом идет.

— Головокружениями Алекс не страдает, — сказала она. — А если вернется, то потому лишь, что никакая Филадельфия не сравнится с Зихрон-Яковом.

На это Московичи заметил, что кроме Арона, закоренелого холостяка, все сыновья Эфраима-Фишеля разбрелись по свету. В доме не хватает пары сильных рук. Где это слыхано, Сарра Аронсон сама должна таскать воду.

— Мой жеребец Цвийка позаботится о потомстве. С нас достаточно[80].

— А ты не собираешься сама? Или ты Машиаха в мужья дожидаешься?

— Во всяком случае, не тебя, Нааман. В Зихрон-Якове за тебя ни одна не захочет.

Московичи — мн. число — уехали, распорядившись своим имуществом легкомысленно и малодушно. Отец Наамана отчаянно боялся Эфраима-Фишеля, а трусость города сдает. Это позволило Обществу мелкого кредита под залог ссуды на покупку маслодавильни приобрести дом Московичи, который тут же был предоставлен в пожизненную аренду одной валашской семье. Злополучная маслодавильня, выжавшая последние соки из Осипа Файнберга (дяди Авшалома), в очередной раз меняла владельца.

Сарра рассказала Эйндорской волшебнице о Наамане.

— Нааман? — сказала Това. — В «Книге Шмуэля» говорится, что Нааман поражен проказой. Вот какой проказой он поражен. Бедная жена. То-то, когда услыхала, что в Израиле бы его вылечили…

Читает:

Ноготь Товы перелетает с буквы на букву. Эйндорская волшебница вызывает тень Шмуэля.

— Нааман это твоя смерть, Сарра.

Круг замкнулся

«В Палестине женщин меньше, чем мужчин, — думала Сарра, глядя, как Авшалом поймал на лету оброненную Ривкой вилку. Таков обычай: во время помолвки обронить что-то и чтоб жених поднял. — Женщин так мало, что даже кривые и хромые выходят замуж. И те, которые на сносях от другого мужчины, выходят замуж. Хочу скорее замуж! А как же Машиах, Сарра? Ты больше не мессианская невеста?»

Лучше синица руке, чем Машиах в небе. И тут небо посылает ей синицу. Влетает Сарра к Арону, разгоряченная, только-только спешившаяся.

— Представляешь, шомеры опять… Ты не один? — увидев приезжего галантерейной наружности, с ухоженной бородкой, она бесцеремонно уставилась на него.

— Это моя сестра Сарра, — говорит Арон. — Будьте знакомы. Сарра, это Хаим из Константинополя.

— Будем знакомы, — у Сарры крепкое рукопожатие. — Что ты делаешь?

— «Хаим Авраам. Складирование и поставки кожи». У меня оптовая торговля сыромятной кожей.

^{Свадьба Хаима Авраама и Сарры Аронсон в Атлите}