Тайны кремлевской любви

ЛЮБОВНЫЙ СОЮЗ МЕЖДУ ВЛАСТЬЮ И НАРОДОМ

После того, что мы узнали о русских нравах прошлого, у читателя, надеюсь, не возникнет сомнений в том, что народничество, нигилизм, анархия были истинно русскими явлениями. Как, впрочем, и последующий большевизм — русская версия марксизма, — и клановый социализм. (Все это я пыталась аргументированно обосновать на страницах своих предыдущих книг. Насколько удачной оказались мои попытки, судить читателю.)

Большинство русских мыслителей сходились во мнении, что как народничество, нигилизм, анархизм XIX в., так и большевизм XX в., являются порождением раскола, произведенного в эпоху Петра. Почему все эти явления прижились в России? Почему именно русская почва оказалась наиболее благодатной для них?

Философы и историки искали и находили на них свои ответы. Меня же, исходя из конкретно определенной темы, интересует: каким образом русские нравы повлияли на возникновение и укоренение этих явлений? Как это отразилось на нашем характере?

«Россия была преимущественно аграрной страной», — приходится читать вывод, многократно повторенный разными исследователями.

Да, была. Ну, а дальше что? Большинство из тех, кто повторяет этот вывод, не идет дальше обычной констатации всем давно известного факта. А ведь всегда — и, как мне кажется, особенно сейчас, — мы больше нуждались не в констатации, а в разъяснении этого факта, понимании тех глубинных причин и мотивов, которые его породили. Мы нуждались и нуждаемся в осознании того, к чему он привел.

Народничество, нигилизм, анархизм. Вдумайтесь в значение этих слов, соотнесите их смысл с тем порядком вещей в нравах и чувствах русского человека, который мы наблюдали на примерах царственных особ, и вы наверняка поймете, что народничество, нигилизм и анархизм могли возникнуть только на нашей почве.

Для подтверждения высказанного предположения сошлемся на авторитет известного русского философа И. Бердяева:

«Ни один народ Запада не пережил так сильно мотивов покаяния, как народ русский в своих привилегированных. Создался своеобразный тип «кающегося дворянина». «Кающийся дворянин» сознавал свой социальный, а не личный грех, грех своего социального положения и в нем каялся. Социолог-народник 70-х годов Н. Михайловский делает различие между работой совести и работой чести. Работа совести происходит в привилегированных классах, в дворянстве, работа же чести, требование признания человеческого достоинства происходит в народе, в низших, угнетенных классах. Народниками-дворянами руководило чувство совести, народниками-разночинцами — чувство чести. Русскому народничеству всегда было свойственно отвращение к буржуазности и боязнь развития капитализма в России. Народники верили в особые пути развития России. В этом революционеры-народники сходятся с славянофилами.

Русскому народу всегда были чужды римские понятия о собственности. Абсолютный характер частной собственности всегда отрицался. Для русского сознания важно не отношение к принципу собственности, а отношение к живому человеку… Важно отметить, что русская интеллигенция отличалась от западных intelektuels не только духовно, но и по своему социальному положению. Западная интеллигенция в социальном смысле буржуазна, она обыкновенно принадлежит к привилегированным, достаточным классам. Это определяется условиями высшего образования на Западе. Русская интеллигенция обыкновенно была пролетарской… Русский коммунизм имеет доктрину противоположную народничеству, но в него вошли сильные элементы русского религиозного народничества».

Когда при Александре II было отменено крепостное право, то даже Герцен и Чернышевский написали в честь императора хвалебные отзывы. Но реакция сверху и революция снизу привели к тому, что стала нарастать нездоровая атмосфера.

В дворянстве и при императорском дворе нашлось много противников отмены крепостничества. В правящем слое стал преобладать аффект страха, который всегда преобладал у русской власти после Петра и являлся последствием раскола русской жизни и неорганического характера государства.

Революционное движение вылилось в террористические акты против царя, но они не могли изменить государственный строй: русский народ все еще верил в священность самодержавной монархии.

«Для крайних, максималистических революционных течений конца 60-х годов наибольший интерес представляет зловещая фигура Нечаева, характерно русская фигура, — писал Н. Бердяев. — Он был основателем революционного общества «Топор или народная расправа». Нечаев составил «Катехизис революционера», документ необычайно интересный, единственный в своем роде. В этом документе нашли предельное выражение принципы безбожной революционной аскезы. Это правила, которыми должен руководствоваться настоящий революционер. Нечаевский «Катехизис революционера» до жуткости напоминает вывороченную аскетику, смешанную с иезуитизмом».

Нечаев опустился до изуверства, но он был искренно верившим фанатиком. Если подбирать соответствующий ему литературный образ, то психологически ближе всего к нему стоит Петр Верховенский. Он имел психологию раскольника, готового убить любого и при этом погибнуть самому. Даже Бакунин отрекся от Нечаева, который компрометировал идеи революции и социализма.

Я не случайно привела пример с литературным образом. Известно, что именно Нечаев и «нечаевское дело» послужили поводом к написанию «Бесов» Достоевского. Дело об убийстве нечаевцами студента Иванова, заподозренного в провокаторстве, настолько поразило Ф. М. Достоевского, что он запечатлел его в убийстве Шатова.

«Катехизис революционера» не может не поразить нормального здравомыслящего человека. В нем есть некий мистический ужас. Но особенно интересно то, что в предложенном Нечаевым типе крайне централизованной и деспотической революционной организации, пронизанной железной дисциплиной и строгой подчиненностью, в которой все распоряжения и команды идут сверху и должны беспрекословно исполняться, просматривается прототип будущей большевистской партии.

«Революционер — обреченный человек, — писал Нечаев. — Он не имеет личных интересов, дел, чувств, привязанностей, собственности, даже имени. Все в нем захвачено одним исключительным интересом, одной мыслью, одной страстью: революцией» (курсив мой. — В. К.).

Эти слова вам ничего не напоминают? Революционер должен порвать с гражданским порядком и моралью цивилизованного мира, в котором он живет и который жаждет уничтожить. Выходит, для него «все морально, что служит делу революции»? Так ведь это же те самые слова, которые много позже повторил Ленин! Революционер должен уничтожать всякую преграду на своем пути; тот не революционер, кто продолжает дорожить хотя бы чем-нибудь в этой жизни. Настоящий революционер должен увеличить страдания и насилие, чтобы вызвать недовольство и подвигнуть массы на восстание.

«Что-то из Нечаевского аскетического революционного типа перешло к Дзержинскому, создателю и руководителю Чека, — писал Н. Бердяев. — Дзержинский был, конечно, верующий фанатик, допускавший все средства во имя осуществления царства социализма. Он причинял страшные страдания, он был весь в крови, но согласен был сам на жертвы и страдания. Он был 15 лет на каторге. Верующий католик в юности и молодости, готовившийся в священники, он переключил свою религиозную энергию. И это произошло со многими революционерами. Коммунисты все-таки смягчили нечаевский катехизис, но многое из этого катехизиса вошло в русский коммунизм, особенно в первоначальный период. Сам Нечаев просидел 10 лет в каторжной тюрьме, Алексеевском Равелине, в ужасающих условиях. Там он сагитировал и превратил в своих агентов всю стражу тюрьмы и через нее сносился с партией народной воли, которой давал советы. Это был человек исключительной силы. Но торжество такого человека не могло предвещать ничего доброго».

Наравне с нигилизмом и народничеством, одним из элементов русской души является анархизм. «Анархия — мать порядка!», «Семь бед — один ответ!» — истинно русские лозунги. Они — порождение русской дионисийской стихии. Русский народ согласен покорно сносить выпавшие на его долю испытания. Он готов быть материалом для создания великого мирового государства, всеславянской цивилизации. Но в нем также скрыт бунтарский дух, склонность к вольнице — к анархии. Стенька Разин и Емелька Пугачев — чисто русские образы.

Несмотря на это, как общественно-политическое течение анархизм сложился в 40—70-х годах прошлого столетия на Западе. Он выступал за немедленное уничтожение всякой государственной власти путем стихийного бунта народных масс. Главными западными идеологами анархизма стали Штирнер и Прудон.

Российская почва оказалась весьма благодатной для идей анархизма. Ведь русская интеллигенция тоже не любила государство, она не считала его своим. Государство для них — это «они», чужие; «мы» же, свои, живем в ином измерении, которое чуждо всякому государству. Русскому народу была свойственна мысль как о священном помазании власти, так и мысль, что любая власть есть зло и грех.

«Поразительнее всего, что идеология анархизма есть, по преимуществу, создание высшего слоя русского барства, и этот русский анархизм приобрел общеевропейское значение, — говорит Н. Бердяев. — Барин Бакунин, князь Кропоткин, граф Толстой — создатели русского и мирового анархизма. Центральной является фигура Бакунина. Бакунин — фантастическое порождение русского барства. Это огромное дитя, всегда воспламененное самыми крайними и революционными идеями, русский фантазер, неспособный к методическому мышлению и дисциплине, что-то вроде Стеньки Разина русского барства».

Бакунин эмигрировал из России и участвовал почти во всех европейских революционных событиях. Он познакомился с Марксом и некоторое время был с ним в дружеских отношениях. Идея о мессианском призвании пролетариата в учении Маркса — от Бакунина. Но потом они не просто расходятся, а становятся смертельными врагами. Для Бакунина, который не любил немцев, Маркс — государственник и пангерманист. Поэтому главный труд Бакунина называется «Кнутогерманская империя и социальная революция».

Революционный мессианизм Бакунина — это русско-славянский мессианизм. Он был убежден в том, что мировой революционный пожар будет зажжен русским народом и славянством. В этом русском революционном мессианстве он является прямым предшественником российских большевиков. Ему принадлежат слова: «Страсть к разрушению есть творческая страсть».

«Анархизм Бакунина есть бунтарство, — говорит Н. Бердяев. — Он хочет поднять мировой бунт, зажечь мировой пожар, разрушить старый мир. Он верит, что на развалинах старого мира, на пепелище сам собой возникнет новый мир. Бакунин хочет взбунтовать народные, пролетарские массы всего мира. Он хочет обращаться к черни, к низам и верит, что взбунтовавшаяся чернь, сбросив все оковы истории и цивилизации, создаст лучшую, вольную жизнь. Он хочет разнуздать чернь. Бакунин народник в том смысле, что он верит в правду, скрытую в трудовом народе, в темной массе и особенно в русском народе, который он считал народом-бунтарем по преимуществу. Все зло для него в государстве, созданном господствующими классами и являющимся орудием угнетения… Человек для Бакунина стал человеком через бунт. Есть три принципа человеческого развития: 1) человек животный, 2) мысль, 3) бунт…

[…] Но атеизм Бакунина был еще более воинствующим, грубым и насильническим, чем атеизм Маркса… В религии божественное возносится на небо, а грубое животное остается на земле… Бакунин в отличие от Белинского очень грубо говорил о Христе: «Христа нужно было бы посадить в тюрьму как лентяя и бродягу»; «Человек, одаренный бессмертной душой и свободой, есть существо антиобщественное, ибо бессмертный дух не нуждается в свободе». Общество порождает индивидуума, общество источник морали. В противоположность Максу Штирнеру, анархизм Бакунина решительно антииндивидуалистический, коллективистский, коммунистический. Бакунин отрицает личность, ее самостоятельную ценность и автономию. В этом он отличается от Прудона. Он проповедует анархокоммунизм. Но в отличие от анархокоммунизма Кропоткина, который окрашен в цвет идеологического оптимизма, у Бакунина он окрашен в зловещий цвет разрушения и бунта против всего, прежде всего против Бога. Бакунин сравнивает церкви с кабаками. Он восклицает: «Одна лишь социальная революция будет обладать силой закрыть в одно и тоже время все кабаки и все церкви». Воинствующий коммунизм Бакунина идет дальше воинствующего атеизма русских коммунистов, которые все-таки не закрыли всех церквей и на которых чувствуется интеллектуалистическое влияние марксизма. Но в воинствующем атеизме Бакунин является предшественником коммунизма. Анархизмом и бунтарством Бакунина коммунизм воспользовался для дела разрушения».

Как и народник Нечаев, анархист Бакунин отрицательно относился к науке и интеллигенции. Поэтому нет ничего удивительного в том, для и Ленина интеллигенция была ничем иным, экскрементами.

«Убийство Александра II по постановлению «Народной воли» было концом и срывом русских революционных движений до возникновения марксизма, — говорит Н. Бердяев. — Это была трагедия единоборства русской власти и русской интеллигенции».

Таким образом, в метафизическом плане смысл русской любви заключается не в послушании и покорном несении тягот и бремени мира, в творческом дерзновении, одним из проявлений которого является бунт. Эта любовь сродни садизму. В ней русский дух испытывает упоение, свой наивысший взлет, экстаз. «Любовь по-русски» трагична в этом мире, она не допускает благоустройства и не подчиняется никаким нормам. Любящим она сулит гибель, а не счастливое устроение жизни. Величайшим в «любви по-русски» является то, что сохраняет ее таинственную святость — отречение от всякой жизненной перспективы. Жизненное, семейной благоустройство в русской любви становятся могилой истинного чувства. Русская любовь может достичь вечности только через жертвенную гибель в этой жизни, поэтому она тесными интимными узами связана со смертью.

«…мы растем, близимся к могиле, почти влюблены в нее неведомой нам самим любовью; почему не представить и не объяснить, что и обратно могила влюблена в колыбель и случаи предгробного влюбления и есть показатели господства жизни над смертью, «разверзание зева смерти», откуда изводится живое, — писал В. Розанов. — Тянется колыбель к гробу; и вот обратно тянется гроб к колыбели. Все — в связи. Все — обнимается. С точки зрения дальности и расстояния как условия любви, что может быть дальше, чем смерть и рождение? И в редчайших случаях, когда каким-то мистическим глазком звездочка смерти и звездочка рождения пронимут между собой телескопическую даль и усмотрят друг друга, они страстно мечутся навстречу друг другу». Ничего нельзя представить глубже всепоглощающей нежности, какую оказывает старый юному».

Более полно сформулировал тот же момент в русской любви Н. Бердяев. Он точнее понял ее глубинную суть:

«Подлинная любовь иного мира, любовь, творящая вечность, исключает возможность сексуального акта, преодолевает его во имя иного соединения. Известно, что сильная влюбленность иногда противоположна специфическому сексуальному влечению, не нуждается в нем. И сильное влечение к сексуальному акту слишком часто не связано ни с какой влюбленностью, иногда даже предполагает отвращение. Влюбленность жаждет абсолютного соединения и абсолютного слияния, духовного и телесного. Сексуальный же акт разъединяет. На дне его лежит отвращение и убийство (курсив мой. — В. К.)… В любви утверждается личность, единственная, неповторимая. Все безличное, родовое, все подчиняющее индивидуальность порядку природному и социальному враждебно любви, ее неповторимой и неизреченной тайне. Нет и быть не может закона для любви, любовь не знает закона» (курсив мой. — В. К.). В любви побеждается тяжесть «мира». В семье есть тяжесть благоустройства и безопасности, страх будущего, бремя, так же, как в других формах приспособления, і— в государстве, в хозяйстве, в позитивной науке. Любовь — свободное художество. В любви нет ничего хозяйственного, нет заботы. И свобода эта покупается лишь жертвенностью. Свобода любви — истина небесная. Но свобода любви делает ее вульгарной. Вульгарна та свобода любви, которая прежде всего заинтересована в сексуальном акте. Это не свобода любви, а рабство любви, это противно всякому восхождению пола, всякому взлету любви, всякой победе над тяжестью природного пола. В любви есть экстатически-оргийная стихия, но не природно-родовая. Оргийный экстаз любви — сверхприроден, в нем выход в мир иной… Смертельная тоска сексуального акта в том, что в его безличности раздавлена и растерзана, тайна лица любимого и любящего. Сексуальный акт вводит в круговорот безличной природы, становится между лицом любящего и любимого и закрывает тайну лица. Не в роде, не в сексуальном акте совершается соединение любви, творящее иную, новую жизнь, вечную жизнь лица.

В Боге встречается любящий с любимым, в Боге видит любимое лицо. В природном мире любящие разъединяются. Природа любви — космическая, сверхиндивидуальная. Тайну любви нельзя познать в свете индивидуальной психологии. Любовь приобщает к космической мировой иерархии, космически соединяет в андрогиническом образе тех, кто был разорван в порядке природном. Любовь есть путь, через который каждый раскрывает в себе человека-андрогина».

Этими выводами о метафизической стороне русской любви можно было бы и закончить наши размышления о ней. Но не до конца раскрытым остается вопрос, вынесенный в заглавие этой главы: как складываются чувственные отношения в паре «власть — народ»? Имеем ли мы достаточно оснований утверждать, что между властью и народом, между вождем и народом существует любовная связь?

Свои рассуждения о «Тайнах кремлевской любви» я начинала с «Преданий старины глубокой». Именно на страницах первой русской летописи впервые появляются три большие идеи-настроения, которые тайно или явно противоборствовали на протяжении последующей русской, а затем и российской истории: приверженность Земле-Отечеству, служение Власти и стремление к личному благополучию. (В основе знаменитой формулы «православие, самодержавие, народность», принадлежащей министру народного просвещения С. Уварову, лежат те же идеи, только видоизмененные.)

«Идея Отечества всегда требует от своих граждан больше, чем они могут, а главное — больше, чем хотят дать, — пишет А. Кузьмин. — Поэтому Власть всегда настороженно относится к Земле. Но она не может принять и своекорыстных наклонностей обывателей. А потому не может пойти на совершенное уничтожение или открытое попрание требовательных притязаний Земли. В конечном счете идеи живут потому, что они выражают жизненные потребности каких-то общественных слоев… Власть всегда предпочитает историю, в которой героями являются правители, прежде всего их собственные генеалогические предки. Обыватель ищет идеи, позволяющие ему так или иначе оправдать собственный эгоцентризм. Он может оказаться и на стороне Земли, и на стороне Власти, если почувствует в этом непосредственную выгоду. Но предпочтение отдаст тем учениям и течениям, которые освобождают его от непосредственных обязанностей. Христианство в конечном счете давало возможность его использования и первым, и вторым, и третьим… А на границе взаимодействия Власти и Общества всегда клубится плотный туман демагогии».

Почему я вспомнила об этих идеях? Потому что любовь — это не только отношения между мужчиной и женщиной. Несмотря на то что на протяжении всей истории лучшие умы бились над разгадкой этой великой тайны, она до сих" пор остается тайной. Я могу высказать лишь свое объективное мнение относительно этой тайны, как может его высказать любой человек, не лишенный способности рассуждать. И тему «Тайны кремлевской любви» я выбрала не только потому, что она более общая. Именно потому, что она общая, есть реальная возможность не потеряться в лабиринтах тех разновидностей любовного чувства, которые присутствуют в нашей жизни. Именно из-за ее общего характера можно увидеть общие закономерности существования любви в широком смысле — национальной традиции и понять, как она влияла на формирование русского характера и русской истории. И еще. По моему глубокому убеждению, нельзя раскрыть и понять «Тайны кремлевской любви» без понимания любовной связи между властью и народом.

Лучше всего это представить на конкретных примерах. Существует расхожее мнение: «Каждый народ достоин своего правителя». Опуская философско-психологические доказательства, скажу, что он — это мы, а мы — это он. И если в настоящее время со стороны оппозиции слышны различные критические замечания и упреки в адрес президента Б. Ельцина, якобы обманывающего народ и не желающего уйти в отставку по состоянию здоровья (как задуманная, но так и не осуществленная процедура импичмента в Думе), то эти упреки и нам с вами — всем россиянам. Это не Б. Ельцин, а мы с вами находимся в полном душевном упадке; это не Б. Ельцину, а нам с вами провели аортно-коронарное шунтирование; это не Б. Ельцину, а нам с вами необходим периодический отдых или плановый медосмотр.

В свое время мне на глаза попала книга О. Вейнингера «Пол и характер», написанная еще в начале века. Она вызвала неоднозначную реакцию у меня, как у женщины, у моего мужа, как у мужчины, у наших друзей и знакомых, с которыми мы много и бурно дискутировали по поводу ее содержания и половой ориентации ее автора.

Это было в начале 90-х годов. С тех пор книга О. Вейнингера занимала свое место на книжной полке. И вот теперь, работая над рукописью своей книги о «Тайнах кремлевской любви», я снова обратилась к ней. При более вдумчивом и менее эмоциональном ее повторном прочтении я нашла в ней мысль, которая не могла не заинтересовать меня.

«…только люди, которые не ощущают никакой потребности в духовной деятельности, испытывают особенно сильное половое влечение к своей матери, — пишет О. Вейнингер. — От человека, отцовство которого ограничивается кругом только телесных детей, следует ожидать, что он среди всех женщин выберет самую плодовитую, наиболее приближенную к типу женщины-матери. Выдающиеся люди всегда любили только проституток (я все время говорю, естественно, не об одной только продажной женщине); их выбор всегда останавливается на женщине бесплодной. Если же они и оставляют потомство, то оно лишено всякой жизнеспособности и очень склонно к вымиранию; в этом следует признать факт, покоящийся на очень глубокой этической основе. Земное отцовство так же малоценно, как и материнство; оно так же безнравственно; оно тоже нелогично, ибо является во всех отношениях иллюзией: ни один человек не может знать, в какой степени является отцом своего ребенка. Наконец, это чувство очень непродолжительно и преходяще: каждый народ, каждая раса, в конце концов, гибли и бесследно исчезали с лица земли».

Автор высказывает мысль, что широко распространенное благоговейное преклонение перед женщиной-матерью, которую мужчины признают наиболее совершенным типом женщины, лишено всяких оснований. Мужчины утверждают, что только в женщине-проститутке женщина находит свое полное завершение.

Подобная позиция имеет разные основания. По мысли автора, она скорее всего вполне соответствует тем идеальным требованиям девственности, которые в силу особой потребности каждый мужчина предъявляет к женщине. А между тем, замечает автор, целомудрие чуждо как женщине-матери, так и женщине-проститутке. Мысли и чувства первой направлены на ребенка, вторая — страстно жаждет мужчину.

«Эта иллюзия нравственности не остается без награды: мужчина самым неосновательным образом возносит женщину-мать в моральном и социальном плане над проституткой, — делает вывод О. Вейнингер. — Женщина-проститутка совершенно игнорирует тот масштаб ценности, которого придерживаются мужчины. Она не подчиняется идеалу девственности, которого мужчины так настойчиво требуют. Она протестует против всего этого в самых разнообразных формах. Этим объясняется исключительное положение проститутки в обществе: она стоит вне права, вне закона, вне сферы социального уважения. Женщине-матери не стоит большого труда подчиниться мужчине: ведь главным для нее является жизнь ребенка, жизнь рода.

Другое дело — проститутка. Она по крайней мере живет исключительно своей жизнью (в неразрывной связи с этим находится тот факт, который многим покажется очень странным: проститутки больше заботятся о чистоте своего тела, чем женщины-матери), хотя бы ей это далось ценой общественного презрения (я беру крайний случай). В ней, правда, нет того мужества, что у матери, она насквозь труслива, но зато обладает неизменным коррелатом трусости — нахальством, а потому не стыдится своего бесстыдства. Склонная от природы к многомужеству, она отдается всем мужчинам, не ограничиваясь одним только основателем семьи. Она дает безграничный простор своему влечению, удовлетворяя его на зло всему. Она — владычица, которая отлично понимает, что в ее руках — власть. Женщину-мать легко смутить, еще легче оскорбить; проститутку же никто не в состоянии задеть, оскорбить. Мать, как хранительница рода, семьи, обладает сознанием чести, проститутка же игнорирует всякое общественное уважение — в этом ее гордость, это заставляет ее высоко держать свою голову. Но мысль, что у нее нет никакой власти, она не в состоянии понять».

Здесь мы подошли к главному месту размышлений О. Вейнингера, — той мысли, о которой я говорила выше. Автор сравнивает политику и проституцию (стоит помнить, что размышления автора проходят в психологически-философской плоскости), приводит в пример таких личностей, как Александр Македонский и Наполеон. Сравнения и размышления О. Вейнингера на подобную тему, если читатель захочет сопоставить их соответствие с жизненными реалиями, легко проверить. Стбит лишь приложить его характеристику к тем личностям, которые правили в России на протяжении XX в.

«Каждый великий человек содержит в себе нечто родственное проститутке (каждый политик является некоторым образом и народным трибуном, а в трибунале лежит элемент проституции — публичность), — пишет О. Вейнингер. — В сознании своей власти ни завоеватель, ни проститутка не могут быть смущены кем бы то ни было, в то время как другие люди очень легко смущаются. Как и великий трибун, всякая проститутка уверена, что она может осчастливить человека своим разговором с ним. Обратите внимание на такую женщину, когда она обращается к полицейскому за справкой или входит в какой-нибудь магазин. Безразлично, приказчики ли там или приказчицы, купила ли она ценную вещь или безделушку. Она глубоко убеждена в том, что раздает какие-то подарки на все стороны.

Те же элементы можно раскрыть и во врожденной политике. Стбит только вспомнить отношение Гёте, насквозь проникнутого сознанием своего «я», к Наполеону в Эрфурте для того, чтобы видеть, что многие глубоко убеждены в этой способности подобных людей действительно одаривать всех (миф о Пандоре, о рождении Венеры: едва вынырнув из морской пены, она окидывает милостивым взором все окружающее)…

Теперь же я хотел бы доказать, что великие политики не брезгуют в своей деятельности ни обманом, ни ложью, что эта черта, свойственная даже самым величайшим среди них, как, напр., Цезарю, Кромвелю, Наполеону. Александр Великий стал даже убийцей и с чувством удовольствия выслушивал оправдания своего поступка, которые придумал для него софист. Но лживость несовместима с гениальностью. Наполеон на о. Св. Елены пресытился ложью; он написал мемуары, насквозь проникнутые сентиментализмом, и его последним словом была любовь к Франции, что вполне соответствовало характеру его альтруистической позы. Наполеон — это величайшее из всех явлений — дает выразительное доказательство того, что «великие люди дела» — преступники, а потому они могут быть гениями. Его нельзя понять иначе, как по той изумительной интенсивности, с какой он бегал от самого себя; только таким образом можно объяснить себе всякое завоевание, как ничтожных, так и огромных размеров. Над своей собственной сущностью Наполеон никогда не в состоянии был думать. Он и часу не мог остаться без какого-нибудь подвига, который должен был наполнить его существо: поэтому-то он и должен был завоевать весь мир. Так как он обладал выдающимися качествами, гораздо более выдающимися, чем все императоры до него, то вполне естественно, что ему необходимо было очень многое, чтобы подавить в себе противоречия своей натуры. Заглушить свою лучшую сущность — вот властный мотив его честолюбия. Человек гениальный может делить с остальными людьми их страсть к славе и удивлению; но его честолюбие будет совершенно иного рода. Он не поставит все предметы в мире в исключительную зависимость от себя, не свяжет их с собой, как с эмпирической личностью, и не нагромоздит их на своем имени в виде бесконечной пирамиды. Вот почему достоверное ощущение действительности постепенно покидает императора (он становится эпилептиком). Он отнял свободу у объекта и вступил в преступную связь с вещами, превратив их в средства для своих целей, в подножие своей ничтожной личности с ее эгоистическими, хищными замыслами. У великого человека есть определенные границы, так как он монада из монад, так как он — что является наиболее важным — сознательный микрокосм.

Он — патогенен, включает в себя всю вселенную и уже при первом опыте (я беру самый выдающийся случай) видит тесную связь мировых явлений; ему нужны дальнейшие переживания, но ему не нужно индукции. Великий трибун и великая гетера — абсолютно безграничные люди. Они превращают мир в декорацию, на которой должно с особенной яркостью отразиться их эмпирическое «я». Потому им чужда любовь, дружба, расположение; в их душе нет любви.

Вспомните глубокую сказку о царе, который хотел завладеть звездами. Она раскрывает идею императора с ослепительной ясностью. Истинный гений сам воздает себе честь; но ни в коем случае не становится к черни в отношение взаимной зависимости, как это делает трибун. Ибо великий политик не только спекулянт и миллиардер, он к тому же уличный певец; он великий шахматист, но и великий актер; он деспот, но он в сильной степени заискивает у других; он не только проституирует, он сам величайшая проститутка. Нет такого политика, такого полководца, который «снисходил» бы к другим людям. Его снисхождения приобретают известность — это его половые акты! Улица является также принадлежностью истинного трибуна. Отношение его к черни, как к своему дополнению, является конститутивным для политика. Вся сфера его деятельности — это чернь. С отдельными людьми, с индивидуальностями он порывает, если он, конечно, не умен. Но если он также хитер, как Наполеон, то он лицемерит и оказывает им всякие знаки уважения для того, чтобы сделать их безвредными для себя. Наполеон тоньше всех понимал свою зависимость от черни. В своих замыслах политик не может руководствоваться одним только желанием своим; не может он этого сделать как в том случае, если он — сам. Наполеон, так и в том случае, когда он вдруг захотел бы осуществить свои идеалы, чего Наполеон ни в коем случае не сделал бы: чернь, этот истинный владыка его, живо вразумил бы его. Всякое «наказание воли» имеет значение только для формального акта инициативы; но воля властолюбца свободной быть не может.

Каждый император отлично чувствует свою связь с народными массами, а потому они как бы инстинктивно стоят за конституцию, за народные или военные собрания, за всеобщее избирательное право (как Бисмарк в 1866 г.). Не Марк Аврелий и Диоклетиан, а Клеон, Антоний, Фемистокл, Мирабо — вот личности, в которых вполне отлилась фигура политика. Ambitio в собственном смысле слова значит «хождение вокруг». Это именно и делают, как трибун, так и проститутка. Эмерсон говорит, что Наполеон гулял «инкогнито» по улицам Парижа с тем, чтобы прислушиваться к ликованию и восторженным крикам толпы. То же самое говорит Шиллер о Валленштейне.

«Великие люди дела», как известное явление, уже с давних пор приковывали к себе внимание художников (не философов) своей исключительной своеобразностью. Неожиданная аналогия, которая была развита мною, облегчит нам задачу понимания этого явления. Постараемся его проанализировать и уложить в рамки какого-нибудь определенного точного понятия. Антоний (Цезарь) и Клеопатра — люди, весьма похожие друг на друга. Большинство людей увидят, пожалуй, в этой параллели какую-то фикцию. Но для меня эта аналогия не подлежит никакому сомнению, как бы сильно ни расходились на первый взгляд эти люди. «Великий человек дела» отказывается от своей внутренней, духовной жизни с тем, чтобы изжить себя в мире и уничтожиться, подобно всему изжитому, вместо того, чтобы вечно пребывать в виде чего-то внутренне-пережитого; свою собственную ценность он со всей свирепостью отвергает и держит себя всю жизнь вдали от нее. То же самое представляет собой и проститутка. Она нагло бросает в лицо всему обществу ту ценность, которую могла приобрести от него в качестве матери, но не для того, чтобы углубиться в свою внутреннюю сущность и вести созерцательную жизнь, а исключительно с тем, чтобы дать полный простор своему чувственному влечению. Оба они — великая проститутка и великий трибун — являются факелами с ослепительным, далеким светом, их путь усеян грудою трупов, но они угасают, как метеоры, бессмысленно, бездельно для человеческой мудрости, не оставив после себя ничего неизменного, ничего вечного. Только мать и гений ведут свою тихую работу, рассчитанную на будущность. Поэтому трибун и проститутка получили название «бичей Божьих». Они рассматриваются, как явления глубоко антиморальные.

Здесь мы еще раз убеждаемся, насколько правильно было господствовавшее в свое время мнение, согласно которому «великий человек воли» был исключен из понятия гения. Не только философский, но и художественный гений имеет ту характерную особенность, что теоретическое или образное мышление преобладает у него над всем практическим».

О. Вейнингер, как я уже говорила, написал свою книгу в начале столетия. Будь он нашим современником, ему не пришлось бы далеко ходить за примерами. В XX в. (о чем было сказано во вступлении) появился ряд личностей с деструктивным характером. Глубокая метафизическая связь — я хочу подчеркнуть: именно метафизическая таких личностей с народом является парой «мужчина — женщина» («насильник — изнасилованная»). Гитлер, например, создавая свой «личный миф» для германского народа, в первой главе «Mein Kampf» излагает историю своей семьи как историю трагического союза молодой Германии с развращенной старой монархией Габсбургов. Он называет Германию «возлюбленной матерью» (вот откуда лозунг: «Deutschland uber alles!»), а позже, в пору своего правления, невестой и даже женой («Я женат на Германии»). Материнский комплекс и ненависть к отцу, а также ко всем символическим заменителям отца, приняли у Гитлера крайне разрушительные формы.

Американский психоаналитик Э. Эриксон, исследуя личность Гитлера, шел через поиск внутреннего родства между детством этого человека и детским опытом тогдашней Германии. Он отметил несомненную связь между длительной политической нестабильностью Германии, слабостью ее политических институтов, отсутствием длительной интеграции в национальном масштабе и отражением всех этих факторов на характере немецкой семьи.

Тех, кто стал под знамена Гитлера, объединяло отрицание отцовского авторитета и приверженность ко всякого рода мистико-романтическим сущностям (Природа, Культура, Раса, Гений). Обычно исследователи полагали, что мать открыто или тайно на их стороне, но на отца смотрели как на врага. Идеология тех, кто встал под знаменами Гитлера, служила отражением незрелости Германии. Во всяком случае весь этот мятеж никуда не вел. Романтический бунтарь сам неизбежно превращался в казенного чиновника или бюргера, наделенного дурным сознанием и вымещавшего свои обиды на сыновьях, которые, как выразился великий немецкий философ, всегда дурны, и наказание метафизически оправданно. Но, несмотря на свое неприступное величие, отец нередко терял всякий авторитет у сыновей. Этот процесс шел постепенно, но в результате военного поражения и экономической разрухи подрыв отцовской власти в Германии принял катастрофический характер.

Гитлер обладал особой способностью активировать неосознанные страхи и неразрешенные конфликты, присущие многим. В условиях кризиса сам носитель такого опыта легко превращается в символический образ, наделяясь чертами харизматического лидера. В своих речах он постоянно стремился вызвать у слушателей образ «чистой», сильной и единой Германии, очищенной от любого «зла» (вот оно, мужское превознесение матери, которая, по Вейнингеру, должна соответствовать «идеальным требованиям девственности»). Гитлер специально апеллировал к молодежи и призывал «взять свою судьбу в собственные руки», отвергнуть подорванные авторитеты отцовского типа. В результате сам Гитлер начинает выступать в глазах молодежи как заменитель отцовской власти, близкий по своему типу к предводителю бандитской шайки. Подобный лидер способен держать в руках своих соучастников, с одной стороны, вызывая их восхищение тотальным отрицанием всех общественных норм (то, что, по Вейнингеру, сближает политика с проституткой), а с другой, — втягивая молодежь в преступления, из которых уже нет выхода. Вместе с тем, авторитет харизматического лидера удерживается до тех пор, пока он не оступится — хотя бы единожды — и не уронит себя в глазах сообщников. Если подобное произойдет, его постигнет участь прежнего низвергнутого «отца». (Не то ли самое случалось каждый раз в нашей с вами истории, когда при всенародном восхищении правителем мы начинали его охаивать сразу 'за тем, как закрывалась крышка гроба?)

«Власть, основанная на любви народа к вождю, непрочная власть, ибо она всегда зависит от народа, — писал в своем «Государе» Н. Макиавелли. — Власть, основанная на страхе народа перед вождем, — прочная власть, ибо она полностью зависит только от вождя».

В самом начале своей книги я, ссылаясь на Э. Фромма, говорила о том, что любовь является единственным средством человеческого существования, спасения от тревоги и страха перед лицом одиночества. Но какие же, в таком случае, чувства испытывают друг к другу власть и народ?

На примерах личной жизни русских царей мы видели, чем порой оборачивалось подчинение власти народу. Русская национальная стихия женственна по своей природе, как никакая другая. Она, как истинная женщина, находится в полном подчинении у состояния, переживаемого в данный момент.

Русский человек, как и весь русский народ, безраздельно отдается то ли радости любви, то ли страданию от несчастья. У него нет половинчатого состояния. Русский народ склонен к одержимости, что неоднократно доказано многочисленными историческими примерами. В своей глубинной основе русский бунт имеет много общего с женской истерией. «Истеричная русская баба» — это не только о русской женщине, это о русском народе вообще. Поэтому в русской любовной стихии есть нечто очень страшное для возлюбленного — власти, нечто бездонное, как океан. Любовные притязания русского народа так безмерны, что никогда не могут быть удовлетворены русской властью. Власть, как мужчина в женщине, ищет в народе красоту, но красота народа была и остается внешней для власти. Власть не принимает народную красоту в себя, не приобщает ее к своей природе, поэтому и не может любить народ вечной любовью. (Выражением этого несоответствия, как мне кажется, и являются знаменитые строки Ф. Тютчева: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, — у ней особенная стать: в Россию можно только верить».)

Психологическая взаимозависимость, которая присутствует в любовной паре «власть — народ», вызывает невольное сравнение с парой «садист — мазохист».

В своей истории русский народ неоднократно проявлял себя как мазохист. Мы видели, как он относился к. тем, кому не доверял, кто был не свой, — к иностранцам и самозванцам. Он чувствовал свое единство только с родной русской властью, защищал ее, ей доверял и покорялся. Без нее он не видел смысла в своем собственном существовании. В народном представлении сила власти невероятно преувеличивалась. Они свято верили в богоизбранность своего царя — помазанника Божия: «Он — все, я — ничто. Я имею значение лишь постольку, поскольку я его часть; будучи его частью, я становлюсь причастен к его величию, силе и уверенности».

Такой была логика исторического поведения русского народа. Но ведь это логика мазохиста, который самоустраняется от принятия ответственных решений и никогда не рискует. По Фромму, мазохистская личность «никогда не остается в одиночестве, но и никогда не бывает независимой; ей не хватает целостности; этот человек не вполне родился. Бывает мазохистская покорность судьбе, болезни, поп-музыке, оргиастическим состояниям — и во всех этих случаях личность отрекается от своей целостности, становится орудием кого-то или чего-то внешнего по отношению к себе, ей не нужно решать проблему жизни посредством созидательной деятельности».

Нельзя сказать, чтобы русская власть была независима от русского народа. И все же она распоряжалась, эксплуатировала, унижала, причиняла боль и ввергала в страдания — в общем, вела себя так, как ведет себя садист по отношению к мазохисту. Народ, однако, не все время подчинялся распоряжениям, терпел эксплуатацию и унижения. Фромм замечает, что «в смысле более глубоком, эмоциональном, здесь больше общего, нежели различного: и то, и другое есть слияние без целостности».

Вникнув в суть этого замечания, не видишь ничего удивительного в том, что очень часто власть и народ менялись местами в симбиотической паре «садист — мазохист».

Рассматривая вопрос практики любви, тот же Фромм одним из условий выдвигает веру. Верила ли русская власть в свой народ? Верил ли русский народ своей власти?

Вопросы, на мой взгляд, весьма риторические. Именно на неверии власти в народ, как и неверии народа во власть, ее отрицании возникли те типично русские явления, о которых я говорила выше: народничество, нигилизм, анархизм. Однако и власть не верила в свой народ. Как власть, так и народ жили с иррациональной верой друг в друга: «она такая, потому что такой была всегда»; «она такой, потому что таким был всегда». Основа же рациональной веры в самостоятельности.

«Корни иррациональной веры — в том, что человек подчиняется власти, которая ощущается как подавляюще сильная, всеведущая и всемогущая, и отказывается от своего собственного могущества и силы, — писал Э. Фромм. — Рациональная вера основана на противоположном переживании. Эта вера существует в нашем сознании, потому что возникает в результате наших собственных наблюдений и размышлений… Основа рациональной веры — плодотворность. Жить с верой — значит, жить плодотворно. Отсюда следует, что верование во власть и использование власти противоположны вере. Верить в существующую власть равнозначно неверию в развитие еще нереализованных возможностей. Это предсказание будущего, основанное исключительно на «очевидном» настоящем; но оно оказывается серьезным просчетом, глубоко иррациональным в ошибочной недооценке развития человека и его возможностей. Рациональной веры во власть не бывает (выделено мной. — В. К.). Власти можно подчиняться или — для тех, кто ею обладает, — подчиняться стремлению ее сохранить. Хотя приумножение власти кажется самой реальной из всех реальностей, история показывает, что это самое непрочное из всех достижений человека. Поскольку вера и власть исключают друг друга (выделено мной. — В. К.), все религии и политические системы, которые первоначально были основаны на рациональной вере, приходят в упадок и постепенно теряют свою силу, если опираются на власть или вступают с ней в союз».

Полагаю, что пространной цитаты Э. Фромма достаточно, чтобы подвести черту под вопросом о взаимоотношениях в паре «власть — народ». Основанные на неудовлетворении друг другом, они порождают невротическое расстройство. Русская власть и русский народ часто ссорились и проявляли взаимную неудовлетворенность. Они давно потеряли непосредственность в своих взаимоотношениях и соблюдают лишь внешнюю корректность по отношению друг к другу. Взаимная отчужденность породила сильные метания, которые в виде крайностей проявляются в характере русского человека.

Рассуждая о схожей схеме поведения между родителями в семье, Фромм говорит о психологических последствиях развития ребенка. Для нас важным моментом в размышлении философа является то, что этот ребенок — девочка:

«Маленькая девочка ощущает вокруг себя атмосферу «корректности», которая в то же время исключает близкие отношения с отцом или матерью и поэтому озадачивает и пугает ее. Она никогда не знает, что чувствуют и думают родители; в этой атмосфере неизменно присутствует что-то неизвестное и таинственное. В результате девочка замыкается в своем собственном мире, фантазирует, отдаляется от родителей и в дальнейшем сохраняет такую же установку в любви.

Подобное отчуждение ведет за собой развитие сильного беспокойства и ощущение отсутствия опоры под ногами, и часто приводит к мазохистским установкам, которые становятся единственным источником сильных ощущений. Такие женщины предпочитают, чтобы муж устраивал скандалы, а не вел себя нормально и разумно, потому что при этом по крайней мере снимается тяжесть напряжения и страха; нередко они бессознательно провоцируют мужа на такое поведение, чтобы положить конец мучительной неопределенности».

Разве не то же самое мы видели на примере поведения молодой женщины, которая вышла замуж за иностранца и укоряла его за то, что он ее не бьет (а значит, не любит)?

XX в. стал временем особой бесчеловечности, массового кровавого террора и уничтожения миллионов людей. Судьба любви оказалась не менее трагичной, чем в предыдущие эпохи. Какие тайны породила кремлевская любовь? Как складывается ее извилистый путь в наши дни? Об этом мы и поговорим в последней главе книги.