Тайны кремлевской любви

«БЛАГОЧЕСТИВЫЙ» КНЯЗЬ-САМОДУР

Однако обо всем по порядку. Патриархальность, жизнь родом, о которой говорит русская летопись, была характерным явлением русской жизни. Она оставалась таковой на протяжении долгих столетий не только в допетровские времена, но и после тех грандиозных перемен, которые произошли в XVIII в. и повлияли на весь дальнейший ход российской истории.

Двор зажиточного человека представлял собой «маленький город». Когда знакомишься с его устройством, бытом и нравами, начинаешь понимать, как и почему у наших предков возникла поговорка: «Мой дом — моя крепость».

Дом с замкнутым подворьем и в самом деле представлял собой крепость. В нем производились всякие работы, необходимые для жизнедеятельности: ткали холсты, шили белье и платья, изготавливали обувь, делали деревянную мебель и необходимую утварь, вышивали золотом и шелками. Все необходимое для этого оптом закупал хозяин дома.

Непрерывная поставка материй и сукна, а также других нужных материалов приводила к накопительству, так что их хватало на всю жизнь не только хозяину и хозяйке дома, но и их детям. У расчетливого хозяина был также большой запас съестных продуктов: хлеба, соленого мяса, рыбы, сухарей, толокна, ветчины и т. д.

Когда в доме рождалась девочка, для нее делали отдельный сундук или короб, в который ежегодно откладывали всякое имущество в расчете на будущее приданое. Кроме того, на ее долю растили скотину. Все вместе это называлось приделком.

Все в доме носило характер замкнутости, все в нем старались скрыть от посторонних. По нравственным понятиям того времени, породившим поговорку: «Свой сор из избы не выносят», хорошим хозяином был тот, кто старался, чтобы никто не видел и не слышал, что у него делается во дворе. Сам он тоже не должен был интересоваться, что творится на соседском подворье. Поэтому высокие непроницаемые ворота были заперты круглые сутки. Тот, кто наведывался к хозяину по делам, должен был произнести: «Господи, Иисусе Христе, помилуй нас», и дожидаться в ответ: «Аминь».

Все в доме хранилось под замками. Многое было известно только хозяину. Так, например, он один знал, где находится семейный бюджет, который либо отдавали на хранение в монастыри, либо зарывали в землю.

Традиционная неделимость семей иногда соединяла вместе несколько боковых родственных линий вокруг одного старейшины. Это были дети, братья, племянники и даже дальние родственники хозяина. После его смерти члены рода либо договаривались и продолжали жить вместе, либо старший из дядьев делил имущество на доли. Тот, кто желал, мог отселиться, поставив свой двор. Совместная жизнь кровных родственников. таила в себе не только положительное, но и отрицательное: члены большой семьи нередко враждовали между собой.

Двор зажиточного знатного хозяина часто имел свою домашнюю церковь, поэтому вместе с членами рода в доме жил священник. Если у него была семья, то он жил в отдельных покоях и получал месячное жалованье в виде пропитания и бытовых благ.

Некоторые из многочисленных слуг приобретали особое доверие и благосклонность хозяина. Наиболее сообразительным, обладавшим положительными деловыми качествами холопов хозяин доверял не только производить торговые сделки, но и отправлял руководить собственными вотчинами в качестве экономов.

Если муж доверял жене, то прислугой женского пола управляла она. Если такого доверия между супругами не было, что случалось довольно часто, то ими руководила жена ключника.

У хозяйки дома была доверенная женщина, которая называлась постельницей. Особым почетом пользовались кормилицы и няньки детей. Одни из служанок — обычно незамужние девушки — занимались исключительно вышиванием вместе с женой хозяина и другими женщинами хозяйского рода, другие — обычно замужние — выполняли всю черновую работу по дому: топили печи, стирали, пекли хлеб, занимались заготовкой припасов.

Те из ремесленников, кто был женат, жили в отдельных избах. Такие избы занимала не одна холопская семья, а несколько сразу. Они получали от хозяину месячину. Холостые парни и незамужние девушки жили при кухнях, прачечных, конюшнях, в сараях, людских избах. Девушки, которые занимались вышиванием, спали в сенях, почему и назывались «сенными девками». Развлечением в однообразной хозяйской жизни являлись свадьбы, устраиваемые для холопов, которых соединяли браком без их желания и воли.

Полагаю, у читателя не сложилось впечатление, будто прислуга в хозяйском доме жила на всем готовеньком и была, «как у Христа за пазухой». Хотя содержать прислугу хорошо считалось делом богоугодным («Содержите рабов своих, как братьев, и рабынь, как сестер, потому что и они семя адамово», — говорилось в одном из старых русских нравоучений), нередко все происходило с точностью наоборот. Ключники и дворецкие, выбранные хозяином из числа тех же холопов, старались половину из назначенного содержания положить себе в карман. Поэтому в большинстве боярских домов многочисленную дворню кормили то кислым, то недопеченным хлебом и тухлой рыбой. Мяса они либо вообще никогда не видели, либо получали его очень редко, да и то подпорченное.

Оборванные и голодные, доведенные до отчаяния и ничем не занятые, они нередко шатались по городу, братались с нищими, просили милостыню, а по ночам нападали на прохожих с топорами, ножами и кистенями, устраивали пожары, чтобы во время всеобщей суматохи поживиться чужим имуществом.

Хозяева смотрели на это сквозь пальцы. Они относились к прислуге деспотично и охотнее следовали не приведенному выше нравоучению, а другому, в котором говорилось: «Если раб или рабыня тебя не слушает и твоей воли не исполняет, то плетей для них не жалей».

Частыми случаями были изнасилования работниц хозяином или кем-то из членов его семьи. Не обращая внимания на чин и возраст, они насиловали замужних и растлевали даже девочек. И никто из слуг не имел понятия о том, что может быть иначе. В редких случаях дело доходило до неповиновения и откровенного бунта.

«У русских было понятие, что служить следует хорошо только тогда, когда к этому побуждает страх, — понятие общее у всех классов, ибо и знатный господин служил верой и правдой царю, потому что боялся побоев, — пишет Н. Костомаров. — Нравственное убеждение вымыслило пословицу: за битого двух небитых дают. Самые милосердные господа должны были прибегать к палкам, чтоб заставить слуг хорошо исполнять их обязанности: без того слуги стали бы служить скверно. Произвол господина удерживался только тем, что слуги могли от него разбежаться, притом обокравши его, и другие не пойдут к нему в кабалу. Напротив, господин славился тем, что хорошо кормил слуг. Русские не ценили свободы и охотно шли в холопы. В XVII в. иные отдавали себя за три рубля на целую жизнь. Получив деньги, новый холоп обыкновенно пропивал их и проматывал и потом оставался служить хозяину до смерти. Иные же, соблазнившись деньгами, продавали себя с женами, детьми и со всем потомством. Иногда же бравшие деньги закладывали заимодавцу сыновей и дочерей, и дети жили в неволе за родителей. Были и такие, которые поступали в холопы насильно: еще до воспрещения перехода крестьянам помещик нередко обращал их в холопы. В XVII в. служилые люди торговали самым возмутительным образом женским полом в Сибири. Они насильно брали беспомощных девиц-сирот, иногда сманивали у своих товарищей жен, делали на них фальшивые крепостные акты и потом передавали из рук в руки как вещь».

А вот что писал тот же Н. Костомаров о семейных нравах русских:

«Все иностранцы поражались избытком домашнего деспотизма мужа над женою. В отношениях между двумя полами русские видели одно животное влечение. В Москве, замечает один путешественник, никто не унизится, чтоб преклонить колено пред женщиною и воскурить пред нею фимиам. По законам приличия, порожденным византийским аскетизмом и грубою татарскою ревностью, считалось предосудительным даже вести с женщиною разговор. Вообще женщина считав лась существом ниже мужчины и в некоторых отношениях нечистым; таким образом, женщине не дозволялось резать животное: полагали, что мясо его не будет тогда вкусно. Печь просфоры позволялось только старухам. В известные дни женщина считалась недостойною, чтоб с нею вместе есть».

Таков был характер русских людей, истоками которого послужили христианство из Византии и монгольский деспотизм. В одном из старинных поучений о прекрасном поле есть следующий отзыв:

«Что есть жена? сеть утворена прелыцающи человеки во властех, светлым лицем убо и высокими очима намизающи, ногама играющи, делы убивающи, многы бо уязвивши низложи, тем же в доброти женстей мнози прельщаются и от того любы яко огнь возгарается… Что есть жена? святым обложница, покоище змеиново, диавол увет, без увета болезнь, поднечающая сковрада, спасаемым соблазн, безъисцельная злоба, купница бесовская».

С детских лет и до самой смерти русская женщина оставалась невольницей. В крестьянской среде ее по крайней мере не держали взаперти, хотя на нее, как на тягловую лошадь, взваливали все тяжелые работы.

У знатных и зажиточных людей Московского государства женский пол находился взаперти, как в мусульманских гаремах. Дочерей воспитывали в большой строгости и держали в заточении. С определенного возраста и до замужества она была скрыта от любых посторонних взоров, особенно от мужских. До замужества мужчина, кроме отца и братьев, должен был быть совершенно неизвестен девушке. В расчет не принимались никакие личные чувства и желания. Молодой парень не мог высказать девушке своих признаний и попросить ее личного согласия на брак.

«Самые благочестивые люди были того мнения, что родителям следует бить почаще девиц, чтобы они не утратили своего девства, — пишет Н. Костомаров. — Чем знатнее был род, к которому принадлежала девица, тем более строгости ожидало ее: царевны были самые несчастные из русских девиц; погребенные в своих теремах, не смея показываться на свет, без надежды когда-нибудь иметь право любить и выйти замуж, они… день и ночь пребывали в молитве и лица свои умывали слезами. При отдаче замуж девицу не спрашивали о желании; она сама не знала, за кого идет, не видела своего жениха до замужества, когда ее передавали в новое рабство. Сделавшись женою, она не смела никуда выйти из дома без позволения мужа, даже если шла в церковь, и тогда обязана была спрашиваться. Ей не предоставлялось права свободного знакомства по сердцу и нраву, а если дозволялось некоторого рода обращение с теми, с кем мужу было угодно позволить это, то и тогда ее связывали наставления и замечания: что говорить, о чем умолчать, что спросить, чего не слышать. В домашнем быту часто ей не давали права хозяйства. Ревнивый муж приставлял к ней шпионов из служанок и холопов, а те, желая подделаться в милость господину, нередко перетолковывали ему в другую сторону каждый шаг своей госпожи. Выезжала ли она в церковь или в гости, неотступные стражи следили за каждым ее движением и обо всем передавали мужу.

Очень часто случалось, что муж, по наговору любимого холопа или женщины, бил свою жену из одного только подозрения. Даже и тогда, когда муж поручал жене смотреть за хозяйством, она была не более как ключница: не смела ни послать чего-нибудь в подарок другим, ни принять от другого, не смела даже сама без позволения мужа съесть или выпить. Редко дозволялось ей иметь влияние на детей своих, начиная с того, что знатной женщине считалось неприличным кормить грудью детей, которых поэтому отдавали кормилицам; мать впоследствии имела над ними менее надзора, чем няньки и дядьки, которые воспитывали господских детей под властью отца.

Обращение мужей с женами было таково: по обыкновению у мужа висела плеть, исключительно назначенная для жены и называемая дурак', за ничтожную вину муж таскал жену за волосы, раздевал донага, привязывал веревками и сек дураком до крови — это называлось учить жену. У иных мужей вместо плети ту же роль играли розги, и жену секли, как маленького ребенка, а у других, напротив, дубина — и жену били, как скотину.

Такого рода обращение не только не казалось предосудительным, но еще вменялось мужу в нравственную обязанность. Кто не бил жены, о том благочестивые люди говорили, что он дом свой не строит и о своей душе не радеет и сам погублен будет и в сем веке и в будущем и дом свой погубит».

Знаменитый «Домострой», составленный духовником первого русского царя Ивана IV Грозного протопопом Сильвестром, с присущим ему «человеколюбием» советовал не бить жену по лицу и по глазам кулаком, стараться не бить ее вообще железным или деревянным орудием, особенно беременную женщину, чтобы не довести ее до увечья или не допустить выкидыша. «Домострой» находит, что бить жену плетью и разумно, и больно, и страшно, и здорово, и поучительно.

В наставлении для мужа, который обязан поучать свою жену, говорится:

«Следует мужьям поучать жен своих с любовью и примерным наставлением; жены мужей своих вопрошают о строгом порядке, о том, как душу спасти, богу и мужу угодить и дом свой хорошо устроить, и за всем покоряться мужу; и что муж накажет, с тем охотно соглашаться и исполнять по его наставлению: и прежде всего иметь страх божий и пребывать в телесной чистоте…

[…] А сама бы государыня ни в коем случае никогда, разве что по болезни, без дела не была, ино и служкам, на нее глядя, не повадно было трудиться. Муж ли придет, гостья ли обычная придет, — всегда бы над рукоделием сидела сама: за то ей честь и слава, а мужу похвала; никогда бы слуги хозяйку не будили, но сама хозяйка слуг будила, а, ложася спать, всегда бы молилась».

Вот такие требования предъявлял «Домострой» к женщине. Да, я согласна с тем, что «Домострой» «отражает культуру и быт своего времени», что «понять его смысл изнутри, в представлении средневекового читателя невозможно, не обратившись, с одной стороны, к характеристике этой эпохи, в которой он создан, а с другой — по широкой дуге времени — к русской философии, осмыслившей национальную традицию развития государственности уже на рубеже XIX–XX в.».

Неудивительно, что те же нравственные правила проповедовались также и православной церковью. Даже царям при венчании митрополиты и патриархи читали нравоучения о безусловной покорности жены мужу.

«Привыкшие к рабству, которое влачить суждено было им от пеленок до могилы, женщины не имели понятий о возможности иметь другие права и верили, что они в самом деле рождены для того, чтоб мужья их били, и даже сами побои считали признаком любви, — читаем у Н. Костомарова. — Иностранцы рассказывают следующий любопытный анекдот, переходивший из уст в уста в различных вариациях. Какой-то итальянец женился на русской и жил с ней несколько лет мирно и согласно, никогда не бивши ее и не бранивши. Однажды она говорит ему: «За что ты меня не любишь?» — «Я люблю тебя», — сказал муж и поцеловал ее. «Ты ничем не доказал мне этого», — сказала жена. «Чем же тебе доказать?» — спрашивал он. Жена отвечала: «Ты меня ни разу не бил». — «Я этого не знал, — говорил муж, — но если побои нужны, чтоб доказать тебе мою любовь, то за этим дело не станет».

Скоро после того он побил ее плетью и в самом де-: ле заметил, что после того жена стала к нему любезнее и услужливее. Он поколотил ее в другой раз так, что она после того несколько времени пролежала в постели, но, однако, не роптала и не жаловалась. Наконец, в третий раз он поколотил ее дубиною так сильно, что она после того через несколько дней умерла. Ее родные подали на мужа жалобу; но судьи, узнавши все обстоятельства дела, сказали, что она сама виновата в своей смерти. Муж не знал, что у русских побои значат любовь, и хотел доказать, что любит сильнее, чем все русские; он не только из любви бил жену, но и до смерти убил».

Иногда родители, выдавая дочь замуж, заключали с зятем брачный контракт, по которому тот обязался не бить их дочь. Такой контракт подписывался, но редко исполнялся.

«Кто кого любит, тот того лупит, коли муж не бьет, значит, не любит». Так формулирует отношение к женщине русская пословица. О том, что неволя считалась принадлежностью женщины, говорится в другой пословице: «Не верь коню в поле, а жене (бабе) на воле».

Положение женщины становилось во много раз невыносимее, когда она была бездетна. Но оно было еще более ужасно, если муж охладевал к ней и заводил любовницу на стороне. Придирки, потасовки и побои становились постоянным атрибутом совместной жизни.

«Нередко в таком случае муж заколачивал жену до смерти и оставался без наказания, потому что жена умирала медленно и, следовательно, нельзя было сказать, что убил ее он, а бить ее, хотя и по десяти раз на день, не считалось дурным делом, — говорит Н. Костомаров. — Случалось, что таким образом муж приневоливал ее вступить в монастырь, как свидетельствует народная песня, где изображается такого рода насилие. Несчастная, чтоб избежать побоев, решалась на самовольное самозаключение, тем более, что и в монастыре ей было больше свободы, чем у дурного мужа. Если бы жена заупрямилась, муж, чтобы разлучиться с немилою-постылою, нанимал двух-трех негодяев лжесвидетелей, которые обвиняли ее в прелюбодеянии; находился за деньги и такой, что брал на себя роль прелюбодея: тогда жену насильно запирали в монастырь».

Однако не всегда и не все жены безропотно сносили жестокое обращение мужей. Не всегда побои и всякое издевательство с их стороны оставались безнаказанными. Старые судебные дела, как допетровского времени, так и позднейшего периода, дают множество примеров такого сопротивления. Но и в них проявляется полное неравноправие: то, что сошло бы мужчине с рук, женщине не прощалось. Вот что писал по этому поводу Н. Костомаров:

«Иная жена, бойкая от природы, возражала мужу на его побои бранью, часто неприличного содержания. Были примеры, что жены отравляли своих мужей, и за это их закапывали живых в землю, оставляя снаружи голову, и оставляли в таком положении до смерти; им не давали есть и пить, сторожа стояли при них, не допуская, чтоб кто-нибудь из сострадания не покормил такую преступницу. Прохожим позволялось бросать деньги, но эти деньги употреблялись на гроб для осужденной или на свечи для умилостивления Божьего гнева к ее грешной душе.

Впрочем, случалось, что им оставляли жизнь, но заменяли смерть вечным жестоким заточением. Двух таких преступниц за отравление мужей держали трое суток по шею в земле, но так как они попросились в монастырь, то их откопали и отдали в монастырь, приказав держать их порознь в уединении и в кандалах.

Другие жены мстили за себя доносами. Как ни безгласна была жена пред мужем, но точно также мужья были безгласны пред царем. Голос жены, как и голос всякого, и в том числе холопа, принимали в уважение, когда дело шло о злоумышлении на особу царского дома или о краже царской казны.

Иностранцы рассказывают замечательное событие: жена одного боярина, по злобе к мужу, который ее бил, доносила, что он умеет лечить подагру, которою царь тогда страдал; и хотя боярин уверял и клялся, что не знает этого вовсе, его истязали и обещали смертную казнь, если он не сыщет лекарства для государя. Тот в отчаянии нарвал каких попало трав и сделал из них царю ванну; случайно царю после того стало легче» и лекаря еще раз высекли за то, что он, зная, не хотел говорить.

Жена взяла свое. Но еще случалось, что за свое унижение женщины мстили обычным своим способом: тайной изменой. Как ни строго запирали русскую женщину, она склонна была к тому, чтоб положить мужа под лавку, как выражались в тот век. Так и быть должно. По свойству человеческой природы, рабство всегда рождает обман и коварство (выделено мной. — В. К.). Часто женщина напивалась допьяна и тогда, если только представлялся случай, отдавалась первому мужчине.

Иностранцы единогласно говорят, что русская женщина не была неприступна и для них, несмотря на всеобщее омерзение, внушаемое нехристями, к которым в России причисляли всех вообще неправославных. На эти случаи у женщин образовались свои догматы. «Женщине соблудить с иностранцем, — говорили они, — простительно; дитя от иностранца родится — крещеное будет; а вот как мужчина с иноверкою согрешит, так дитя будет некрещеное, оно и грешнее: некрещеная вера множится».

У зажиточных домовитых людей все было так устроено, что, казалось, у постороннего мужчины нет возможности сблизится с их женами. Однако примеры измен таких жен своим мужьям даже в те времена были нередки.

Запертая в своем тереме, жена проводила время со служанками. От скуки она вела с ними, как говорилось, «пустошные речи, пересмешные, скоромские, нелепые». Служанки были едва ли не единственным связующим звеном между заточенной в тереме женщиной и внешним миром, который бурлил за толстыми стенами терема, за высокими непроницаемыми изгородями вокруг него. Поэтому темами подобных «пустошных» разговоров, как водится, непременно становились события «на воле».

Не могли остаться в стороне и последние уличные сплетни из личной жизни соседей и знакомых со всеми пикантными подробностями. О них служанки узнавали от таких же служанок из соседних домов.

Служанки также приводили в дом разных торговок, гадальщиц, среди которых попадались «потворенные бабы» или, говоря современным языком, сводницы. Нередко в роли сводниц выступали и сами служанки. Со знанием собственного ремесла эти соблазнительницы искусно внедрялись в дома, прикрываясь чем угодно и притворяясь кем угодно, даже набожными богомолками. Они всегда были там, где чаще всего собиралось много представительниц слабого пола: у реки, где занимались стиркой белья и одежды, у колодца, куда с ведрами ходили за водой, на рынке и т. д. Сводницы заводили знакомство с господскими служанками, через которых и проникали в дома.

«Такая искусница, коль скоро вотрется в дом, непременно наделает там какой-нибудь беды: или самую госпожу соблазнит, или девку-служанку подманит обокрасть госпожу и бежать с любовником, с которым вместе ограбят ее и утопят, — говорит о сводницах Н. Костомаров. — Вот такие женщины были пособницами волокит, и случалось так, что разом одна тайно служила мужу от жены, а жене от мужа.

Хотя блудодеяние и преследовалось строго нравственными понятиями, и даже в юридических актах блудники помещались в один разряд с ворами и разбойниками, но русские мужчины предавались самому неистовому разврату. Очень часто знатные бояре, кроме жен, имели у себя любовниц, которых доставляли им потворенные бабы, да сверх того не считалось большим пороком пользоваться и служанками в своем доме, часто насильно. По известиям одного англичанина, один любимец царя Алексея Михайловича завел у себя целый гарем любовниц, и так как его жена была этим недовольна, то он почел лучшим отравить ее. Вообще же мужчине и не вменялся разврат в такое преступление, как женщине. Многие, чувствуя, что они грешат, старались уменьшить тяжесть греха сохранением разных религиозных приличий, например снимали с себя крест и занавешивали образа, готовясь к грешному делу.

В простом народе разврат принимал наглые формы. Патриарх Филарет обличал служилых людей, что они, отправляясь в отдаленные места на службу, закладывали жен своих товарищам и предоставляли им право иметь с ними сожительство, как будто вместо процентов за полученную сумму. Если же муж не выкупил жены в означенный срок, заимодавец продавал ее для блуда кому-нибудь другому, другой — третьему, и так женщина переходила из рук в руки. Другие, не женясь вовсе, находились в блудном сожительстве с родными сестрами и даже с матерьми и дочерьми. Простые женщины распутного поведения доходили до потери всякого стыда, например голыми выбегали из общественных бань на улицы в посадах и закликали к себе охотников. Олеарий рассказывает, что он был свидетелем, как в Новгороде, во время стечения народа по случаю богомолья, пьяная баба, выходя из кружала, упала на улице в непристойном положении. Вдруг идет пьяный мужик и, увидя ее полунагую, бросился на нее как зверь, но упал без чувств, потому что и сам был мертвецки пьян. Тогда мальчишки столпились около этой четы и подтрунивали над нею».

Только в среде казаков женщины пользовались сравнительно большей свободой. Они были не только хозяйками дома, но очень часто отправлялись с мужьями в военные походы. Но подобные взаимоотношения не связаны с общим характером русских женщин, как и само казачество представляет собой отдельный этнос, возникший в определенный исторический момент.

Некоторое уважение и права личности получала также женщина, которая была матерью и становилась вдовой. Будучи бесправной в замужестве, не признаваемая за личность, вдова превращалась в полноправную хозяйку дома и главу семейства. Ее личность охранялась религиозным уважением, и оскорблять вдову считалось большим грехом.

«Горе обидевшему вдовицу, лучше ему в дом свой ввергнуть огонь, чем за воздыхания вдовиц быть ввер-жену в геенну огненную», — говорится в одном старом церковном нравоучении.

Но и тут сохранилось множество примеров непочтительного отношения к женщине как со стороны «любвеобильных» ухажеров, которые нередко пытались через соблазнение вдов завладеть их имуществом, так и со стороны собственных детей. Хотя «Домострой», а позже «Юности честное зерцало» учили детей уважению и почтению к родителям, нередки примеры совсем противоположного отношения.

Приученная и привыкшая с детства к неволе и постоянным унижениям, женщина и во вдовстве не знала покоя. Дети, особенно сыновья, воспитанные кормилицами, няньками и дядьками, перенимали психологию семейных отношений, существовавших при отце. С раннего возраста в них закладывалось определенное — высокомерно-уничижительное — восприятие любой женщины, в том числе и матери. Переломить подобный стереотип, изменить его было не в силах ни библейским заповедям, ни нравоучениям «Домостроя».

Поэтому сыновья, получив наследство от отца, нередко просто изгоняли свою мать из дома, нисколько не заботясь о ее дальнейшей жизни. Оставленная без крова и средств к существованию, мать вынуждена была бродяжничать, прося подаяния. Некоторые поступали более «гуманно» и отправляли мать в монастырь (как многие поступают и в наше время: не видя более достойного решения квартирного вопроса и других бытовых проблем, оформляют родителей в Дома престарелых или просто выставляют на улицу, пополняя и без того многочисленную армию городских бомжей). Это не всегда преследовалось по закону. Редкий случай — одно судебное дело XVI в.: царским постановлением помещикам Н. предписано выделить на содержание изгнанной матери часть поместий ее покойного мужа. Однако самим сыновьям не было никакого наказания. Неудивительно, что иногда вдовы безжалостно избавлялись от своих детей, насильно выдавая дочерей замуж, а сыновей отправляя на службу. Были также случаи, когда мать просто бросала детей на произвол судьбы.

Прикрытый ложной святостью патриархального уклада, дух рабства господствовал, таким образом, и в отношениях между родителями и детьми. По нравственным понятиям почтение к родителям являлось залогом счастливой, долгой и здоровой жизни. О том, кто злословит родителям, говорили: «Да склюют его вороны, да съедят его орлы!» Была и другая пословица: «Отчая проклятие иссушит, матерняя искоренит».

Но и здесь можно видеть неравноправие: отец как мужчина и в детском уважении пользовался предпочтением. «Имей, чадо, отца своего, как Бога, матерь свою, как сам себе», — говорится в одном из наставлений.

Покорность детей была более рабская, чем детская, власть родителей в отношении их нередко переходила в слепой деспотизм.

Вот что писал Н, Костомаров:

«Чем благочестивее был родитель, чем более проникнут был учением православия, тем суровее обращался с детьми, ибо церковные понятия предписывали ему быть как можно строже: «Наказывай отец сына своего в юности его и успокоит тебя в старости твоей и придаст красоты душе твоей; и не жалея бей ребенка: если прутом посечешь его, не умрет, но здоровее будет, ибо ты, казня его тело, душу его избавляешь от смерти. Если дочери у тебя, направь и на них свою строгость, тем сохранишь их от бед телесных: и ты не посрамишь лица своего, коли в послушании ходит, и не твоя вина, если по глупости нарушит она девство свое и станет известно знакомым твоим, и тогда посрамят ее перед людьми… Любя же сына своего, увеличивай ему раны, и потом не нахвалишься им; наказывай сына своего с юности и порадуешься на него потом в зрелости, и среди недоброжелателей сможешь им похвалиться, и позавидуют тебе враги твои. Воспитай дитя в запретах и найдешь в нем покой и благословение; не улыбайся ему, играя: в малом послабишь — в большом пострадаешь скорбя и в будущем будто занозы вгонишь в душу свою. И не дай ему воли в юности, но сокруши ему ребра, пока он растет, и тогда, возмужав, не провинится перед тобой и не станет тебе досадой, и болезнью души, и разорением дома, погибелью имущества, и укоризной соседей, и насмешкой врагов, и злою досадой», — учил воспитанию «Домострой». Слова почитались недостаточными, как бы они убедительны ни были, нужно учить детей «розгами, да не приимеши про них ныне от человек сорома и будущих мук», и общее нравственное правило отцов в отношении к детям выражалось в такой формуле, какую передает нам благочестивый автор «Домостроя». Этот суровый моралист запрещает даже смеяться и играть с ребенком.

Зато и дети, раболепные в присутствии родителей, с детства приучались насмехаться над ними вместе со сверстниками из слуг, приставленными к ним для товарищества. «В Московии, — говорит один иностранец, — нередко можно встретить, как сын смеется над отцом, дочь над матерью». Грубые привычки усваивались ими с малолетства и сопровождали их до старости. «Лучше, — говорит один русский моралист, — иметь у бедра меч без ножен, нежели неженатого сына в своем доме; лучше в доме коза, чем взрослая дочь; коза по селищу ходит — молоко принесет; дочь по селищу ходит — стыд принесет отцу своему».

Примером крайней ревности является и тот факт, что жены дворянских и боярских семейств летом и зимой ездили исключительно в закрытых экипажах. Летние экипажи назывались колымагами, зимние — каптанами. Колымаги делали на высоких осях и с лестницами. Внутри их обивали красным сукном или бархатом. Слюдяные окна в дверцах закрывались шелковыми занавесками. Боковые занавески плотно пристегивались к краям экипажа, так чтобы порыв ветра не мог их распахнуть.

Закрытая со всех сторон, знатная дама сидела в своей колымаге или каптане на подушке в окружении холопок. Муж старался, чтобы никто не увидел его жену.

Пренебрежение в сочетании с деспотической ревностью являлись отличительными свойствами мужского отношения к женщине. Женские экипажи обвешивались волчьими, лисьими, собольими хвостами, кольцами, цепочками и круглыми шариками в виде львиных голов, покрывались попонами из бархата, обложенного золотой или серебряной бахромой с кистями по углам, и выглядели намного наряднее мужских. Кучер или сидел верхом на лошади, или шел рядом. По обе стороны экипаж сопровождали тридцать — сорок скороходов из числа холопов. Они выполняли роль аргусов и должны были следить за тем, чтобы через приподнятую занавеску мужчины не глазели на жену а она, в свою очередь, тоже не строила им глазки.

Не лучшим образом складывались и развивались отношения между мужчиной и женщиной и в царских покоях. Чтобы убедиться в этом, рассмотрим два примера — отца и сына — Василия III Ивановича и Ивана IV Грозного.

Правление Василия III историки называют продолжением правления его отца, Ивана III. Однако те же историки указывают, что самовластие и деспотия в то же время шагнули далеко вперед.

«Если при Иване именовались все «государевыми холопами» и приближенные раболепно сдерживали дыхание в его присутствии, то современники Василия, сравнивая сына с отцом, находили, что отец все-таки советовался с боярами и позволял иногда высказывать мнение, несогласное с его собственным, а сын (как выражался Берсень, один из его любимцев, подвергнутый опале) не любил, когда ему противоречили, был жесток и немилостив к людям, не советовался с боярами и старыми людьми, допускал к себе дьяков, возвышал, а затем в определенное время низвергал в прежнее ничтожество», — пишет Н. Костомаров.

«Государь, запершись самтретей, у постели все дела делает», — сохранилось высказывание Берсеня.

Посол императора Священной Римской империи Сигизмунд Герберштейн, оставивший после себя воспоминания и наблюдения над жизнью и нравами Московской Руси того времени под названием «О Московском государстве», также заметил, что Василий не терпел ни малейшего противоречия: «Все должны были безмолвно соглашаться с тем, что скажет он», потому что «были полными рабами и считали волю государя волею самого Бога, называли государя «ключником и постельничим Божиим». Все, что ни делал государь, по их понятию, все это делал сам Бог. Если в чем-то возникали сомнения и вопросы, то в виде пословицы прибавлялось: «Об этом ведает Бог да государь». Никто не смел осуждать поступков государя; если что явно было дурное за ним — подданные обязаны были лгать, говорить не то, что было, и хвалить то, что в душе порицали. Так, когда Василий, сам лично вовсе неспособный к войне, возвращался из похода с большой потерей, все должны были прославлять его победоносные подвиги и говорить, ЧТО он не потерял ни одного человека.

Жизнь и имущестро ьсех подданных находились в безотчетном распоряжении государя. Василий не стеснялся присваивать себе все, что ему нравилось, и вообще в бесцеремонности способов приобретения не только не уступал своему родителю, но даже в ином превосходил его. Так, например, сказывали, что по возвращении русских послов от императора Карла V ОН отобрал у них для себя все подарки, которые, собственно, им дали император и его брат (подчеркнуто мной. — В. К.). Своим служилым людям он в большинстве своем не давал ни пособий, ни жалованья. Каждый должен был отправляться на службу, исполнять безропотно всякие поручения на собственный счет…»

Таким по воспоминаниям современников был Василий III. К сказанному Н. Костомаров прибавляет:

«Василий от отца своего наследовал страсть к постройкам и в первые годы своего царствования воздвиг в Москве несколько церквей, между ними церковь Николы Гостунского и Благовещенский собор; обе церкви поражали современников своей позолотой, серебряными и золотыми окладами икон, а Благовещенский собор — своими позолоченными куполами. К последнему примыкал новый дворец, внутри расписанный, открытый для жилья в мае 1508 г. Наибольшее число построек относится к 1514 году. Тогда разом воздвигнут был в Москве целый ряд каменных церквей. В 1515 г. был расписан Успенский собор такою чудною живописью, что Василий и бояре его, вошедши первый раз в церковь, сказали, что им кажется, «будто они на небесах». При Василии, в начале его царствования, окончен был каменный Архангельский собор и перенесены были туда гробы всех великих московских князей. Но более всего Василий отличился постройками многих каменных стен в городах, где были прежде только деревянные, как, например, в Нижнем Новгороде, Туле, Коломне и Зарайске. В Новгороде кроме стен перестроены были улицы, площади и ряды. В самой Москве выложен был камнем ров около Кремля, а гостиный двор обведен каменною стеною».

Василия женили, когда ему исполнилось двадцать шесть лет. Ивану III хотелось женить его на представительнице какого-нибудь царствующего рода. С этим поручением он обратился к своей дочери Елене, которая была замужем за великим князем Литовским Александром (с 1501 г., после возобновления персональной унии ВКЛ и королевства Польского, и король Польши). Но дочь ответила, что ей трудно будет выполнить подобное поручение по той простой причине, что отец не заключил с Польшей и Литвой прочного мира. Кроме того, Елена известила Ивана III о том, что на Западе не любят греческой веры и не горят желанием родниться с православным государем.

Иван III Васильевич пытался посватать за сына дочь датского короля, своего постоянного союзника, в угоду которому он нападал на Швецию. Но датский король, после Кольмарской унии став и шведским королем, отказал ему.

Тогда пришлось Василию III искать невесту среди подданных. По легенде, такой совет дал будущему великому князю Московскому придворный грек Юрий Тра-ханиот. Он привел наследнику пример из византийской истории: византийские императоры не раз собирали ко двору девиц, чтобы выбрать из них себе жену.

Юрий Траханиот надеялся, что через такой совет сумеет выдать за наследника свою дочь. Однако на просмотр ко двору было вызвано полторы тысячи девушек. Из них выбрали самых красивых и привлекательных. Все они прошли тщательный осмотр повивальных бабок, после чего предстали перед Василием.

Выбор наследника пал на Соломонию, дочь незнатного дворянина Юрия Сабурова. Церемония бракосочетания прошла в Успенском соборе 4 сентября (по ст. ст.) 1505 г. Ее проводил сам митрополит Симон.

«Этот брак имеет вообще важное историческое значение по отношению к положению женщины в московской стране, — отмечает Н. Костомаров. — Брак этот способствовал тому унижению и затворничеству, которое составляло резкий признак домашней жизни высших классов в XVI и XVII в. Прежде князья женились на равных себе по сословию, но с тех пор, как государи стали выбирать себе жен стадным способом, жены их хотя и Облекались высоким саном, в сущности, уже не были равны мужьям: брак не имел значения связи между двумя равными, не существовало понятия о приличии или неприличии соединиться браком с особою того или иного рода, не знали того, что на Западе называлось mesalliance. Жена государя, взятая из какой бы то ни было семьи, отрешалась от своих родных: отец не смел называть ее дочерью, братья — сестрою. Она не приносила с собой никакого родового достоинства; с другой стороны, о выборе жены по сердцу не могло быть и речи (подчеркнуто мной. — В. К.). Государь не знал ее нравственных качеств и не нуждался в этом: свидетельствовали только ее тело, она была, в сущности, не более как самкою, обязанною производить детей для государя (курсив мой. — В. К.). Как подданная по происхождению, она постоянно чувствовала себя рабою того, кто был ее супругом. Государь выбирал ее по произволу, государь мог и прогнать ее: вступаться за ее права было некому. Но, будучи вечною рабою своего мужа, вместе с тем она была царица и по возложенному на нее сану ей не было ровни между окружающими; таким образом, она всегда была одинока и находилась в затворничестве. Зато самовластный супруг ее был также одинок на своем престоле: избранная жена не могла быть ему равной подругой».

В монархических государствах, как мы видели во вступлении на примере французского двора Франциска I, а затем Генриха II, приемы поведения и нравы перенимаются высшими классами подданных и передаются ниже по общественной иерархии.

В Москве, где, независимо от социального положения, все назывались «государевыми холопами», такое влияние было еще более неизбежным. Эпоха последних Рюриковичей — Ивана III, Василия III и Ивана IV — стала эпохой всеобщего порабощения, обезличивания и крайнего унижения не только женщины, но и всех русских людей.

Вскоре после бракосочетания Василия, 27 октября 1505 г. (по ст. ст.) на 67-м году жизни умер Иван III Васильевич. Он правил великим княжеством Московским 43 г. и 7 мес. Тело его было погребено в церкви Михаила Архангела, которую в последние годы своего княжения он приказал перестроить из деревянной в каменную.

Мы не будем подробно останавливаться на времени правления Василия III, это не входит в рассматриваемую нами тему. Тот, кого интересуют его политические и экономические последствия, могут обратиться к первой части моей книги «Серые кардиналы Кремля».

Будущность Московского княжества подвергалась неизвестности: после 20-летней совместной жизни с Соло-монией Сабуровой у Василия III не было детей.

Если верить исторической легенде, однажды великий князь отправился путешествовать по своим владениям в сопровождении бояр и вооруженного отряда боярских детей. Ездил он на ямских лошадях, для чего были устроены «ямы»: существовал особый класс людей — ямщиков, обязанных «в виде государственной повинности предоставлять едущим по государеву повелению готовых лошадей», за что были освобождены от других повинностей.

В один из таких объездов, как говорит летопись, Василий ехал в позолоченной карете и увидел птичье гнездо. Он остановился, посмотрел на гнездо и сказал: «Тяжело мне! Кому уподоблюсь я? Ни птицам небесным — они плодовиты, ни зверям земным — и они плодовиты, ни даже водам — и они плодовиты: они играются волнами, в них плещутся рыбы!» Потом он посмотрел на землю и сказал: «Господи, и земле я не уподоблюсь: земля приносит плоды свои во всякое время, и благословляют они тебя, Господи!»

После возвращения в Москву великий князь Василий стал советоваться с боярами: «Жена моя неплодна. Кому царствовать после меня в Русской земле и во всех городах и пределах? Братьям ли отдам их? Но они и своих уделов не умеют устраивать!» Бояре отвечали ему: «Государь, неплодную смоковницу отсекают и выбрасывают из винограда!»

Василий III решил развестись с Соломонией. Повод к разводу был государственный: отсутствие прямого законного наследника в будущем грозило смутами.

Но вряд ли все было так, как повествует летопись. В Русской истории достаточно примеров того, как в угоду правителю (начиная с Владимира Красно Солнышко и его сына Ярослава), взявшему верх в борьбе за власть, летописные факты подтасовывались и фальсифицировались. На самом деле Василий к тому времени уже не только не питал никаких чувств к Соломонии Сабуровой, но. ему приглянулась другая женщина — более молодая и красивая, более образованная Елена Глинская.

Соломония через брата Ивана «беспрестанно отыскивала себе и женок, и мужиков, чтобы какими-нибудь чародейственными средствами привлечь к себе любовь мужа. Одна такая женка из Рязани по имени Степанида, осмотревши Соломонию, решила, что у ней детей не будет, но дала ей наговорную воду, велела ей умываться и дотрагиваться мокрою рукою до белья великого князя. Другая, безносая черница, давала ей наговоренного масла и меда, велела натираться им и уверяла, что не только великий князь полюбит ее, но она будет иметь детей».

Получив поддержку от приближенных, Василий созвал духовников и бояр и предложил им обосновать свой развод с женой. Он пребывал в полной уверенности, что никто из собравшихся не посмеет перечить великому князю.

Поначалу все шло так, как хотел Василий. Митрополит Даниил сказал, что берет его грех на свою душу во имя государственного интереса и заботы о будущем Московского княжества. Но против выступил бывший князь Патрикеев — монах Вассиан Косой. Он смело и решительно заявил, что великий князь хочет совершить беззаконное и бессовестное дело.

Василий разгневался. Он приблизил к себе Васси-ана, ценя за ум, ученость и преданность. Теперь выходило, что великий князь ошибался в своем протеже: в таком важном деле Вассиан оказался его противником.

Мнение Вассиана Косого поддержал Максим Грек. Из бояр к ним присоединился Семен Федорович Курбский — «почтенный благочестивый старик, некогда славный воин, покоритель Перми и Югры, теперь уже несколько лет не евший мяса и только три раза в неделю позволявший себе употреблять рыбу», что в те времена считалось большой добродетелью.

Но голос этих и других противников развода не был услышан. В конце концов Василий получил то, чего хотел — разрешение на развод с Соломонией. Великий князь не стал открыто преследовать противников. Он отомстил им другим способом: предал их злобе митрополита Даниила и прочих последователей Иосифа Во-лоцкого, которые обвинили Вассиана Косого и Максима Грека в неправославии, после чего Василий заточил их в тюрьму.

Заручившись поддержкой значительной части духовенства и боярства, Василий приказал постричь Со-ломонию в монашки.

«В наших летописях есть известие, будто сама Со-ломония добровольно согласилась удалиться в монастырь, — пишет Н. Костомаров. — Но это известие, очевидно ложное, внесено в летопись из страха разгневать государя (подчеркнуто мной. — В. К.). Все другие современные известия единогласно говорят, что Соломо-ния была пострижена насильно».

Имперский посланник при дворе московского великого князя Герберштейн в книге «О Московском государстве» записал следующее: «Когда великой княгине начали стричь волосы, она голосила и плакала; митрополит поднес ей монашеский кукуль, она вырвала его из рук, бросила на землю и стала топтать ногами. Стоявший тут близкий советник Василия Иван Шигона ударил ее плетью и сказал: “Так ты еще смеешь противиться воле государя и не слушать его повелений!”

“А ты, — сказала Соломония, — по какому праву смеешь бить меня?”

“По приказанию государя!” — ответил ей Шигона.

“Свидетельствуюсь перед всеми, — громко сказала тогда Соломония, — что не желаю пострижения и на меня насильно надевают кукуль. Пусть бог отмстит за такое оскорбление!”»

Пострижение великой княгини Соломонии произошло в 1525 г., в Рождественском девичьем монастыре. Если верить летописи, постригал Соломонию Никольский игумен Давид в присутствии митрополита Даниила. Из Рождественского девичьего монастыря под именем Софьи теперь уже бывшая великая княгиня была отправлена в Покровский суздальский монастырь, где и умерла в 1542 г.

Однако на этом память о ней не изгладилась. В январе 1526 г. великий князь Василий ІП, которому исполнилось 47 лет, женился на 21-летней Елене, дочери Василия Глинского и племяннице Михаила Глинского, сидевшего в тюрьме за попытку побега в Литву.

На этот раз при бракосочетании никаких церемоний выбора невесты не проводилось. По мысли Н. Костомарова, это является указанием на то, что «Василий уже прежде решился жениться на Елене и потому развелся с прежнею женою».

В русской исторической литературе сохранилось описание свадьбы великого князя Московского Василия III и княжны Елены Глинской. Оно интересно не только как исторический документ, но и как описание тогдашнего обряда бракосочетания:

«В средней царской палате устроено было возвышенное место, обтянутое бархатом и камками, с широкими изголовьями, на которых положено было по сороку соболей. Перед местом поставлен был стол, накрытый скатертью, с калачами и солью. У жениха и невесты был свой свадебный поезд: у великого князя — так называемый свадебный тысячский с боярами (тысячским был брат Василия Глинского Андрей) и дружка со своими боярами; у княжны Елены — жена тысячского, дружка, сваха и боярыни. Невесту одевали в ее покоях. По присланному приказу великого князя невеста со своими боярынями отправилась в среднюю палату. Перед ней несли свечи жениха и невесты и каравай, на котором лежали золотые монеты. Княгиню посадили на приготовленное место, а близ нее, на месте, которое должен был потом занять великий князь, посадили ее меньшую сестру, Анастасию. Все боярыни сели на лавках, а на левой стороне от невесты стали несшие свечи и каравай. Вслед за тем, по приказанию великого князя, вошел в палату брат его Юрий Иванович с боярами и детьми боярскими, рассажал их по местам, а сам сел на так называемом «большом месте» и послал звать великого князя, ожидавшего в брусяной столовой избе. Великий князь вошел с тысячским и со своими свадебными боярами, поклонился образам, а потом приподнял с места сестру невесты и сел на ее место возле невесты. Священник читал молитву; свечи с обручами, перевязанные соболями, зажигались богоявленской свечой. Жена ты-сячского расчесывала волосы жениху и невесте и возлагала на голову невесте «кику» с навешенным на ней покровом, а потом осыпала великого князя хмелем из большой золотой мисы, в которой кроме хмеля положены были в трех местах соболи и шелковые платки в знаменательном числе трижды девять. Дружка великого князя резал «перепечю» и сыр, ставил перед новобрачными и рассылал присутствующим, а дружка невесты раздавал ширинки.

Посидевши немного, великий князь отправился в церковь к венчанию со всеми своими боярами, а на месте, на котором он перед тем сидел, положил сорок соболей. За ним вслед отправилась Елена со всеми своими поезжанами в санях, а перед ее санями несли свечи и караваи. Венчание совершал в Успенском соборе сам митрополит Даниил. Когда после венчания новобрачным дали пить вино, великий князь бросил скляницу на землю, разбил и потоптал ногами. Никто не смел после того ступить ногой на эти стекла. После венчания митрополит, а за ним бояре поздравляли новобрачных. Они возвращались тем же порядком порознь. Свечи и каравай унесены были к постели и поставлены у изголовья в кад со пшеницею. Комната, где приготовлялась постель на тридевяти снопах, называлась сенник, облекалась тканями, и по четырем углам втыкались стрелы с сорока соболями на каждой, а под ними на лавках ставился пивной мед. Великий князь со своим поездом, на возвратном пути из церкви, объезжал монастыри, а потом посылал звать великую княгиню со всем ее поездом к столу. Конь, на котором ездил по монастырям великий князь, передавался конюшему. Последний должен был в продолжение всего стола и всей ночи ездить вокруг спальни с обнаженной саблею. Важную должность конюшего исполнял тогда Федор Васильевич Овчина-Телепнев-Оболенский, отец Ивана, бывшего потом любимцем Елены, который и сам участвовал в свадебном чине. Во время стола ставили перед новобрачными жареную курицу. Дружка обвертывал ее скатертью и уносил в спальню. Это служило знаком, что великой княгине с поезжанами следует идти в спальню. За ней шел великий князь и неслись иконы. У постели жена тысячского, одевши на себя две шубы, и верхнюю шерстью вверх, осыпала новобрачных. На другой день великий князь с особыми обрядами ходил в мыльню. Для этого по свадебному чину наряжены были знатные особы, и в числе их молодой Иван Телепнев-Оболенский, которому тогда пришлось Колпак держать, с князем в мыльне мыться и у постели с князем спать». (Близость этого человека к царственной чете объясняет, почему он мог впоследствии сойтись с Еленой.)

Спустя некоторое время после бракосочетания по Москве распространился слух, будто бывшая великая княгиня Соломония, насильно постриженная в монашки, беременна. Народная молва осуждала новый брак Василия, а потому легко выдумала то, чего ей хотелось.

О мнимой беременности Соломонии стали говорить и придворные женщины. Но когда слухи дошли до великого князя, он приказал одну из них, вдову грека Юрия Траханиота, публично высечь, а сам послал доверенных дьяков навести справки о бывшей жене в Покровский суздальский монастырь.

История утаила от нас, чем закончилось придворное расследование Василия III, но и после того по Москве еще долго ходили слухи, что Соломония родила сына, названного Георгием, и бережно укрывает его в надежде, что когда он вырастет, то обязательно отомстит за мать.

Вторая супруга Василия III была совсем иного склада и воспитания, чем тогдашние русские женщины. Елена воспитывалась в европейском государстве, где были распространены более демократичные нравы и законы. Достаточно сказать, что на белорусских землях тогда действовала одна из самых первых и демократичных конституций в европейской истории нового времени (Статут княжества Литовского). В этом основном законе раздел четвертый — «О наследовании женщинами и о выдаче девушек замуж» — не требует, по-моему, никаких разъяснений и говорит сам за себя. Достаточно сказать о том, что не то что раздела, подобной статьи не было не только в московском законодательстве, но и в законодательствах некоторых других европейских государств.

Ее отец и дядя также были людьми западного мировоззрения.

Глинские принадлежали к влиятельному княжескому роду и имели свой герб. Род имел татарские корни, которые генеалогическая традиция возводила к Мамаю, сын которого, Мансур-Кият, якобы оставил сыновей Скидира и Лексу. По легенде последний из них выехал в ВКЛ, принял православие под именем Александра и получил от великого князя Витовта земли на границе с Золотой Ордой, а также города Полтаву и Глинск (на месте совр. г. Золотоноша Черкасской обл. на Украине).

Первым из князей Глинских в исторических документах под 1398 г. упоминается Иван Александрович, женатый на дочери князя Даниила Острожского Анастасии, у которого было три сына: Борис, Федор и Семен. Они и положили начало трем ветвям рода — старшей, средней и младшей.

Борис Иванович был служилым князем Свидригайлы Ольгердовича. От брака с вдовой князя Ивана Кори-бутовича у него было пятеро сыновей. Из них Григорий являлся наместником овручским, Иван — наместником черниговским. Один из сыновей Бориса Лев — служилый князь Ивана Юрьевича Мстиславского — оставил после себя дочь Федору, ставшую женой Мартина Хрептовича, и четырех сыновей: Ивана, Василия, Михаила и Федора.

Значительный след в истории России оставили Василий и Михаил. Василий Львович Глинский (по прозвищу Слепой) с 1501 г. являлся наместником василишским, затем (с 1505 г.) — слонимским, а с 1506 г. — старостой брестским. В 1502–1507 гг. являлся подстолим литовским. Он владел Лососином в Слонимском повете и другими маентками, имел троих сыновей — Юрия, Ивана, Михаила — и дочь Елену.

Михаил Львович Глинский, прославившийся победой над 30-тысячным татарским войском у Клецка (ныне — районный центр Минской области в Беларуси) 5 августа 1506 г., в молодости учился в Европе, жил в Германии, Италии и Испании. Юношей он служил в армии императора Священной Римской империи Максимилиана I. Несмотря на молодой возраст, сумел выделиться и заслужить особую признательность императора. Тогда же Михаил перешел в католичество.

В конце 1490-х годов Михаил Глинский возвратился на родину и поступил на службу к королю Польскому и великому князю Литовскому Александру. За короткий срок сумел снискать расположение короля и великого князя, стал одним из самых приближенных и доверенных его людей. Будучи наместником утянским, маршалком надворным литовским, наместником мерецким и бельским, он получил во владение крупные поместья Райгород и Гонядь в Подляшье, Можейково под Лидой, Туров и др.

Стремительное возвышение Глинского вызвало острый конфликт между родом и старой литвинской знатью: Радзивиллами, Кезгайлами, особенно с Яном Юрьевичем Заберезским, ставшим личным врагом Глинских.

Летом 1506 г. Михаил Глинский возглавил войско, которое в августе того же года разгромило татарскую рать под Красноставом у Клецка. Тяжело больной король и великий князь Александр еще успел узнать эту новость, но вскоре умер.

Новым великим князем Литовским стал брат Александра, Жигимонт I Старый. Стремясь стать независимым от политических группировок в ВКЛ (М. Глинский возглавлял ту, которая выступала за самостоятельность ВКЛ и передачу великокняжеской власти после смерти Александра его младшему брату Жигимонту), он сменил свое отношение к Глинскому и его партии. Тогда же против Глинского выступил его личный враг — воевода трокский и сторонник унии с Польшей Ян Заберезин-ский. Михаил пожаловался великому князю на то, что Заберезинский готовит на него покушение, однако его жалоба осталась неуслышанной.

Тогда М. Глинский организовал отряд из бояр-вассалов и свояков, и 2 февраля 1508 г. организовал набег на усадьбу Я. Заберезинского недалеко от Гродно и приказал убить хозяина. Это стало началом мятежа. Затем М. Глинский с отрядом пошел на Новогородок (ныне — г. Новогрудок в Беларуси), а оттуда — на Полесье, где были его огромные поместья и частнособственнические города Мозырь и Туров и где он имел опору и поддержку среди местных феодалов.

Будучи католиком, М. Глинский агитировал белорусских и украинских феодалов подниматься на защиту православия. Его поддержал крымский хан Менгли-Гирей. Московский великий князь Василий III прислал к нему своего посла, и в октябре 1508 г. М. Глинский заключил с ним соглашение о совместных военных действиях.

В рядах мятежников сражалось около 2 тысяч человек. Это были лишь вассалы Глинских, основное же боярство Беларуси и Украины не присоединилось к мятежу. Поэтому войско Глинского стало частью русской армии, одним из ее отрядов.

Оставив братьев в Мозыре, М. Глинский двинулся к Бобруйску. Здесь он соединился с армией князя В. Шемячича, и в мае 1508 г. они вместе осадили Минск. Захватить его, как и Слуцк, они не смогли. Московское войско и войско Глинского опустошили предместья Минска, Слуцка, Новогрудка, Слонима, населенные пункты за р. Вилией, а затем по приказу Василия III отошли к Орше.

В планы М. Глинского входило возобновление боевых действий в июле и возвращение в Центральную Беларусь. Но московский великий князь не хотел рисковать. В его тылу находился непокоренный Смоленск. Московские войска отошли к Мстиславлю и Кричеву, а М. Глинский — к Стародубу. Потом он собрал своих сторонников и вернулся в Мозырь, чтобы продолжить борьбу.

Но 19 сентября 1508 г. между ВКЛ и великим княжеством Московским был подписан мирный договор. На Полесье двинулась многочисленная армия под командованием гетмана Острожского. По приказу Василия III в начале ноября М. Глинский перебрался в Москву с братьями и вассалами, где получил во владение Малоярославец и Боровск.

Так Глинские оказались в Москве.

От родных Елена Глинская усвоила западные понятия и обычаи, которые были в диковинку для московского великого князя и его придворных. Не только своей красотой, но и характером, внутренними качествами 20-летняя литвинка пленила Василия ІП. Желание 47-летнего князя понравиться девушке было так сильно, что он даже сбрил бороду.

(По тем временам сбривание бороды рассматривалось, как большое преступление, нарушение не только древних народных, но и религиозных обычаев. Пример тому — одно из тогдашних нравственных наставлений: «Смотрите, вот икона страшного пришествия Христова: все праведники одесную Христа стоят с бородами, а ошую бусурманы и еретики, обритые, с одними только усами, как у котов и псов. Один козел сам себя лишил жизни, когда ему в поругание обрезали бороду. Вот, неразумное животное умеет свои волосы беречь лучше безумных брадобреев!»

Но подобные наставления не сдерживали модников, которые, как пишет Н. Костомаров, не только «брили себе бороды, но выщипывали себе волосы на лице, стараясь уподобиться женщинам; подобные щеголи не менее возбуждали негодование суровых нравоучителей и своим нарядом: они носили красные сапоги, расшитые шелком, до того узкие, что ноги болели у них; навешивали на себя пуговицы, ожерелья, на руках носили множество перстней, мазались благовониями, притирали себе щеки и губы и щеголяли вычурными манерами, состоявшими в известного рода кивании головы, расставлении пальцев, подмигивании глаз, выставлении вперед ног, особенного рода походке и т. п.»)

После женитьбы на Елене Глинской великий князь Василий III тоже начал щеголять. Он чувствовал разницу в возрасте и боялся, что в один прекрасный момент это может стать непреодолимой пропастью между ним и молодой супругой.

Василий был очарован Еленой. Молодая бойкая литвинка, девушка с характером, быстро поняла не только это, но и то, что благодаря этому очарованию можно оказывать влияние на мужа. Вскоре после свадьбы из тюрьмы был освобожден ее дядя, Михаил, которого подозревали в подготовке побега обратно в Литву. Но после освобождения великий князь простил Глинскому все его прежние прегрешения. Более того, Михаил Глинский стал отныне одним из самых приближенных людей в свите Василия III.

Так великая княгиня приобретала власть над великим князем. Но время шло, а желанная цель Василия и тот государственный интерес, ради которого он развелся с первой женой, так и не был достигнут. В придворных кругах стали поговаривать, что Елена так же бесплодна, как и Соломония. Вместе с ней Василий постоянно совершал путешествия по разным монастырям: в сопровождении владыки Макария был у Тихвинской Божией Матери, в Переяславль, Ростов, Ярославль, Спасов-Каменский монастырь на Кубенском озере, устраивал празднества, раздавал милостыни. Во всех русских церквах молились «о чадородии» Василия. Из монастырей ему и Елене доставляли хлеб и квас — ничто не помогало.

«Прошло четыре с половиной года совместной жизни, пока, наконец, царственная чета не прибегла в молитвах своих к преподобному Пафнутию Боровскому, — пишет Н. Костомаров. — Тогда только Елена сделалась беременною».

Радость Василия III была безгранична. Ребенок еще не родился, а о нем уже составлялись различные предзнаменования.

«Когда отрок во чреве матери растет, то печаль от сердец людских отступает, — говорили церковники. — Когда отрок во чреве матери двигался, то у врагов пропадало желание нападать на царство». Один юродивый по имени Деметрий на вопрос о беременности Елены ответил: «Родится сын Тит, широкий ум».

Елена родила сына 25 августа 1530 г. Ближайшим большим религиозным праздником к дню его рождения был праздник Усекновения Иоанна Предтечи, поэтому младенца нарекли именем Иоанн. Историческая легенда гласит, что когда он родился, по всей Русской земле «прокатился страшный гром, молния блеснула, земля поколебалась!»

Его крестными отцами были монахи-иосифляне Кассиан Босый и Даниил Переяславский. Мамкой к новорожденному приставили боярыню Аграфену Челяднину, родную сестру князя Ивана Овчины-Телепнева-Оболенского, который к тому времени все больше входил в доверие и получил важный сан конюшего.

Спустя два года Елена родила второго сына, названного Юрием, а через год, на 55-ом году жизни, великий князь Московский Василий III умер.