Тайны кремлевской любви

«ТАТИ БЛУДЛИВЫЕ»

Молодой человек, который назвался Дмитрием Ивановичем, впервые появился в Киеве в монашеском одеянии. Потом он жил и учился в одной из арианских школ братьев Гойских на Волыни. Оттуда в 1603 г. он попал в придворную челядь князя Адама Вишневецкого, где и объявил, что является Дмитрием Ивановичем, наследником Московского трона.

От Адама Вишневецкого он перебрался к его брату Константину. Тот привел его к своему тестю — сандомирскому воеводе Юрию Мнишку. Здесь молодой человек увидел и страстно влюбился в одну из пяти дочерей воеводы — Марину.

В молодости Мнишек вместе со своим братом был доверенным лицом короля Сигизмунда-Августа, которому оказывал интимные услуги, доставляя ему любовниц и ворожей. В день смерти Сигизмунда-Августа он так обобрал его казну, что короля не во что было одеть.

По жалобе сестры Сигизмунда-Августа расследованием его «темных делишек» занималась специальная комиссия. Тем не менее при новом короле, Генрихе (будущем французском короле Генрихе III), Мнишек получил должность кравчего. Кроме того, он стал воеводой сандомирским, старостой львовским и получил в аренду королевские экономии в Самборе.

Но суетная роскошная жизнь привела к тому, что очень скоро Мнишек потерял свое состояние и начал с выгодой пристраивать своих дочерей, одну из которых уже выдал за князя Константина Вишневецкого.

Авантюрист по натуре, Мнишек сразу сообразил, что может неплохо поживиться за счет дочери и тех чувств, которые питал к ней молодой человек, называвший себя наследником русского престола. Он потребовал с него письменного заверения в том, что в случае восшествия на престол тот обязательно женится на Марине, заплатит долги самого Мнишека, отпишет Марине города Новгород и Псков с правом раздавать там своим служилым людям поместья и строить костелы.

Торжественный въезд в Москву состоялся 20 июня 1605 г. Восторженными радостными криками Дмитрия встречало бесчисленное количество народа, который продолжал стекаться в столицу со всех концов страны.

«Он был статно сложен, но лицо его не было красиво, нос широкий, рыжеватые волосы; зато у него был прекрасный лоб и умные, выразительные глаза, — по сохраненному портрету Луки Килияна описывал внешность Дмитрия историк Н. Костомаров. — Он ехал верхом, в золотом платье, с богатым ожерельем, на превосходном коне, убранном драгоценной сбруей, посреди бояр и думных людей, которые старались перещеголять один другого своими нарядами. На кремлевской площади ожидало его духовенство с образами и хоругвями; но и здесь русским показалось кое-что не совсем ладным: польские музыканты во время церковного пения играли на трубах и били в литавры, а монахи заметили, что молодой царь прикладывался к образам не совсем так, как бы это делал природный русский человек. Народ на этот раз извинил своего новообретенного царя. «Что делать, — говорили русские, — он был долго в чужой земле». Въехавши в Кремль, Дмитрий молился сначала в Успенском соборе, а потом в Архангельском, где, припавши к гробу Грозного, так плакал, что никто не мог допустить сомнения в том, что это не истинный сын Ивана. Строгим ревнителям православного благочестия тогда же не совсем понравилось то, что вслед за Дмитрием входили в церковь иноземцы».

Первое, что сделал Дмитрий, оказавшись в Кремле, послал за инокиней Марфой, своей матерью. Это задание он поручил князю Михаилу Скопину-Шуйскому, назначенному мечником. Дмитрий отложил венчание на царство до приезда матери.

Инокиня Марфа прибыла в столицу 18 июля. Уведомленный о ее приезде, Дмитрий выехал ей навстречу и встретил в селе Тайнинском. Огромная толпа любопытных зевак поспешила посмотреть на зрелище.

Когда карета остановилась, царь быстро соскочил с лошади. Бывшая царица отдернула занавеску, Дмитрий бросился к ней в объятия. На виду у всего народа оба зарыдали, чем вызвали небывалое умиление и ответные рыдания.

До самой Москвы Дмитрий шел пешком рядом с каретой. Марфа въезжала в столицу под несмолкаемый колокольный перезвон и громогласное ликование народа. Уже никто не сомневался в том, что на московском престоле настоящий сын Ивана Грозного. Такое свидание могло произойти только между настоящими сыном и матерью.

Марфа (Мария Нагая) была помещена в Вознесенский монастырь. Дмитрий ежедневно посещал ее и непременно просил благословения перед началом какого-либо дела.

30 июля 1605 года Дмитрий венчался царским венцом от нового патриарха Игнатия. По давно заведенному обычаю новый царь начал раздавать милости. Из ссылок были возвращены те, кто находился в опале при предыдущем правителе. Так, Филарет Романов стал митрополитом ростовским, Шуйским воздали прежние почести, а Годуновы, их свояки и сторонники, получили прощение.

«Есть два способа царствовать: милосердием и щедростью или суровостью и казнями, — в ответ на упреки окружения говорил Дмитрий. — Я избрал первый способ; я дал Богу обет не проливать крови подданных и исполню его».

Если кто-то из того же окружения начинал плохо отзываться о Борисе Годунове, Дмитрий отвечал: «Вы ему кланялись, когда он был жив, а теперь, когда он мертвый, вы хулите его. Другой бы кто говорил о нем, а не вы, когда сами выбрали его».

Дмитрий задумал и начал осуществлять другие нововведения. По его приказу было удвоено жалование служилым людям; помещикам удвоили земельные наделы; при нем бесплатным стало судопроизводство; должностным лицам удвоили жалование и строго-настрого запретили брать взятки. Для того чтобы не было злоупотреблений при сборе податей, обществам предоставили право самим доставлять их прямо в казну. Дмитрий запретил также потомственную кабалу: холоп мог быть холопом только для того помещика, к которому нанимался. Тем самым он превращался в наемника, служившего на хозяина по взаимному соглашению. Помещики теряли право на своих крестьян, если не кормили их во время голода; поиск беглых крестьян ограничивался пятилетним сроком. Новый царь ликвидировал также всякие ограничения по развитию торговли, выезду и въезду в' государство, к передвижениям внутри страны.

«Я не хочу никого стеснять, — говорил царь Дмитрий. — Пусть мои владения будут во всем свободны. Я обогащу свое государство свободной торговлей. Пусть везде разнесется добрая слава о моем царствовании и моем государстве».

«Англичане того времени замечают, что это был первый государь в Европе, который сделал свое государство в такой степени свободным, — пишет Н. Костомаров. — Димитрий преобразовал Боярскую думу и назвал ее сенатом. Каждый день он присутствовал в сенате, сам разбирал дела, иногда самые мелочные, и удивлял думных людей быстротою своего соображения. Два раза в неделю, в среду и субботу, царь лично принимал челобитные, и всем предоставлялась возможность объясниться с ним по своим делам. Вопреки обычаям прежних царей, которые после сытных обедов укладывались спать, Димитрий, пообедавши, ходил пешком по городу, заходил в разные мастерские, толковал с мастерами, говорил со встречными на улицах. Когда прежние цари садились на лошадь, то им подставляли скамьи, подсаживали под руки, а Димитрию подведут ретивого коня, он быстро схватит одной рукой за повод, другою за седло, вмиг вскочит на него и заставит идти по своей воле. Никто лучше Димитрия не ездил верхом. Любил он охоту, но не так, как прежние цари. Прежде, бывало, наловят медведей, держат в подгородных селах, а когда царю будет угодно, то подданные потешали его борьбою с лютыми зверями, нередко жертвуя собственной жизнью. Димитрий, напротив, лично ходил на медведей и удивлял подданных своей ловкостью. Он более всего любил беседовать со своими боярами о том, что нужно дать народу образование, убеждал их путешествовать по Европе, посылать детей для образования за границу, заохочивал их к чтению и приобретению сведений. Сам Димитрий хорошо знал святое Писание и любил приводить из него места, но не терпел исключительности. «У нас, — говорил он духовным и мирянам, — только одни обряды, а смысл их укрыт. Вы поставляете благочестие только в том, что сохраняете посты, поклоняетесь мощам, почитаете иконы, а никакого понятия не имеете о существе веры: вы называете себя новым Израилем, считаете себя самым праведным народом в мире, а живете совсем не по-христиански, мало любите друг друга, мало расположены делать добро. Зачем вы презираете иноверцев? Что же такое, латинская, лютеранская вера? Все такие христианские, как и греческая. И они в Христа веруют». Когда ему заговорили о семи соборах и о неизменяемости их постановлений, он на это сказал: «Если было семь соборов, то отчего же не может быть и восьмого, и десятого, и более? Пусть всякий верит по своей совести. Я хочу, чтобы в моем государстве все отправляли богослужение по своему обряду».

Дмитрий презирал монахов, которых называл лицемерами и тунеядцами. Вскоре после воцарения на престол он приказал провести опись всех монастырских имений и грозился оставить монахам только то, что было необходимо им на содержание, а излишки вернуть в государственную казну.

«Пусть богатства их пойдут на защиту святой веры и православных христиан», — нередко повторял Дмитрий по этому поводу.

Новый русский царь был сторонником всеобщего христианского ополчения против турок. Эта идея владела придворными умами всей Европы. Но ни один монарх не осмеливался взять на себя ответственность за ее осуществление (что, в конце концов, послужило крахом идеи).

Дмитрий взялся ее осуществить. Для русского государства и его народа идея всеобщего христианского ополчения против турок была более насущна, чем для Европы. Во-первых, по причине духовного родства с порабощенными греками, во-вторых, из-за соседства с крымскими татарами, от которых терпели постоянные лишения.

Однако наряду с положительными внешнеполитическими и внутригосударственными деяниями и намерениями у нового русского царя были и отрицательные качества. Дмитрий соединял активную деятельность с любовью к веселой жизни, постоянным кутежам и развлечениям. Он был настолько неравнодушен к женскому полу, что, по воспоминаниям современников, позволял себе устраивать во дворце грязные и отвратительные удовольствия.

Первой жертвой его сексуальных домогательств стала уцелевшая во время погрома и расправы Ксения, дочь Бориса Годунова. Любовная связь с бывшей царевной была настолько открытой и бурной, что слухи о ней распространились не только по Москве, но даже достигли будущего тестя Дмитрия, Юрия Мнишека. Тот написал Дмитрию письмо, в котором упрекал нового царя за порочную связь с Ксенией и напоминал о данном обещании жениться на своей дочери Марине.

Исполняя данное обещание, Дмитрий отправил в Краков своего посла — дьяка Афанасия Власьева. Ксению вывезли из Москвы во Владимир, где постригли в монахини под именем Ольги. (Она умерла в 1622 г. в Суздале. Перед смертью Ксения просила похоронить ее рядом с родителями в Троицком монастыре, что и было сделано.)

Дмитрию не понравился старый дворец, в котором жили прежние правители и стены которого были свидетелями многих мрачных и кровавых историй, поэтому он приказал построить для себя и для будущей жёны два новых деревянных дворца.

Новый царский дворец был высок, но невелик. В нем было четыре комнаты с огромными сенями. Сени были заставлены шкафами с серебряной посудой. Стены и полы всех четырех комнат были обиты и устланы перейденими коврами; окна занавешены золототкаными занавесками; изразцовые печки с серебряными решетками. Бросался в глаза потолок превосходной резной работы.

Рядом со своим дворцом Дмитрий приказал поставить медное изваяние Цербера, который благодаря механическим изобретениям при открытии и закрытии рта издавал рычание.

Изменил Дмитрий и заведенные прежними правителями обеденные ритуалы. При нем за обедом во дворце звучала музыка. Веселые скоморохи с волынками, домрами и накрами тешили народ. Сам царь не раз повторял, что желает, чтобы все вокруг веселились, поэтому не преследовал людей за игру в карты или шахматы, разрешал песни и пляски. Объявленная им свобода торговли привела к тому, что подешевели и стали доступны простому народу такие вещи, которые раньше могли иметь только бояре и зажиточные люди.

12 ноября 1605 г. царский посол дьяк Власьев подписал за Дмитрия в Кракове в присутствии короля Сигизмунда III брачный контракт. Король был не совсем доволен происходящим, потому что надеялся отдать за Дмитрия свою сестру.

А между тем в самой Москве враги затевали заговор против своего царя. Во главе их стал прощенный им Василий Шуйский. Беда научила его, и теперь он затевал заговор осторожно, по всем правилам конспирации. Шуйский понимал, что не произведет переворота одними уверениями, что царь не настоящий Дмитрий. На это всегда был готов ответ: «Как же не настоящий, если родная мать его признала!»

Шуйский давил на то, что царь любит иноземцев, ест и пьет с ними, не соблюдает постов, ходит в иноземной одежде, завел во дворце музыку, хочет от монастырей отобрать достояние, тратит без толку казну, затевает войну с турками, раздражает шведов в угоду Сигизмунду и «намерен жениться на поганой польке».

Заодно с Шуйским были князья Голицын и Куракин, Татищев, некоторые из духовных иерархов, особенно казанский митрополит Гермоген и коломенский епископ Иосиф. Они ненавидели иностранцев и были ярыми противниками всяких отношений с ними.

Действуя предельно осторожно, заговорщики искали поддержки со стороны стрельцов. К январю 1606 г. у Шуйского окончательно созрел план убийства царя.

Убийцами вызвались быть Шеферединов и Молчанов, те самые заплечных дел мастера, которые в свое время расправились с женой и сыном Бориса Годунова. 8 января при поддержке своих сторонников они проникли во дворец.

Заговор провалился в самый последний момент. Семь человек, участников заговора, были схвачены во дворце. Шеферединов сумел бежать и впоследствии пропал без вести. Пойманных привели к Дмитрию. Они упали на колени и стали молить царя о пощаде. Тогда Дмитрий приказал созвать стрельцов, вышел на крыльцо и произнес перед ними следующие слова:

«Мне очень жаль вас, вы грубы, и нет в вас любви. Зачем вы заводите смуты? Бедная наша земля и так страдает. Что же, вы хотите довести ее до конечного разорения? За что вы стремитесь меня погубить, спрашиваю я вас. Вы говорите: я не истинный Дмитрий! Обличите меня, и вы тогда вольны лишить меня жизни! Моя мать и бояре в том свидетели. Я жизнь свою подвергал опасностям не ради собственного возвеличения, а затем, чтобы избавить народ, который в крайней нищете и неволе под гнетом гнусных изменников. Меня призвал к этому Божий перст. Могучая рука помогла мне овладеть тем, что принадлежит мне по праву. Говорите прямо, говорите свободно: за что вы меня не любите?»

Стоя перед царем на коленях, толпа стрельцов залилась слезами.

«Царь-государь, смилуйся, мы ничего не знаем. Покажи тех, что нас оговаривают», — отвечали и спрашивали они.

По царскому приказу Басманов привел семерых стрельцов, которые состояли в заговоре с Шеферединовым и Молчановым.

«Вот, они повинились и говорят, что все вы на меня зло мыслите», — указав на семерых, произнес Дмитрий.

С этими словами он повернулся и ушел во дворец, а толпа в тот же миг с остервенением набросилась на изменников, которые были разорваны заживо.

По словам одного из современников, с тех пор никто не смел даже заикнуться о том, что царь ненастоящий. И самым преданным сторонником царя и блюстителем его имени был народ.

Всю зиму Дмитрий ждал приезда из Польши своей невесты, а Юрий Мнишек медлил и непрестанно требовал с будущего зятя денег на погашения своих многочисленных долгов. Дмитрий уже передал 300000 злотых лично для него и подарил брату Марины 50000 злотых.

Но Мнишек продолжал тянуть. Ему все было мало. Он бесцеремонно забирал товары у московских купцов, занимал у них деньги и давал расписки, погашать которые должен был Дмитрий.

Царь терпел своеволие будущего тестя. Но когда в одном из своих писем к царю тот сообщил, что собирается выехать в Москву только после Пасхи, Дмитрий потерял всякое терпение. В своем ответе он написал, что сразу же после Пасхи собирается выступить с армией против турок.

Это заставило Мнишека поторопиться. Он прибыл в русскую столицу 24 апреля 1606 г. С ним приехали знатные паны: братья Адам и Константин Вишневецкие, Стадницкие, Тарлы, Казановские в сопровождении своей служилой шляхты и многочисленной челяди.

Всех гостей со стороны тестя было более двух тысяч человек. Кроме того, на венчание со свитами приехали Олесницкий и Гонсевский, посланники короля Сигизмунда. В Москве начались роскошные обеды, балы, празднества.

Кортеж Марины двигался медленно и остановился под Москвой в заранее приготовленных шатрах, куда московские купцы и гости прибыли с поклонами и подарками.

Лишь 3 мая пышный кортеж Марины въехал в Москву. Бесчисленное множество народа вышло встречать свою будущую государыню. Посреди длинной вереницы карет она ехала в красной карете с серебряными накладками и позолоченными колесами, обитой внутри красным бархатом.

Марина сидела на подушке, унизанной жемчугом. На ней было белое атласное платье, усыпанное драгоценными камнями. Несмолкаемый перезвон колоколов, гром пушечных выстрелов, звуки польской музыки, радостные громогласные восклицания на разных языках сливались в единую торжественную какофонию. Едва ли когда-нибудь в своей прошлой и последующей истории Москва принимала такой шумный и праздничный вид. Разве что ей не уступают торжества 1913 г., когда отмечалось 300-летие Дома Романовых.

Въезжая в ворота Кремля, молодая царица, казалось, вносила с собой залог великого и счастливого будущего мира, прочного союза для взаимной безопасности славянских народов, большую надежду последующей славы и побед над заклятыми врагами христианства, образования и просвещения.

Первым делом Марина наведалась в Вознесенский монастырь на поклон к инокине Марфе, матери нареченного царя Дмитрия. По свидетельству современников, та приняла невестку радушно и благословила.

8 мая 1606 г. Марина Мнишек была коронована царицей, после чего состоялось бракосочетание. Однако накануне среди духовенства был поднят вопрос: стоит ли допускать Марину-католичку к венчанию или следует сначала крестить ее в православную веру, как нехристианку?

Вопрос разрешил сам Дмитрий. Верный своему принципу, что все христианские религии равны между собой, а вера является внутренней совестью каждого человека, он потребовал от своей будущей супруги только внешнего приличия в исполнении надлежащих обрядов. Казанский митрополит Гермоген и коломенский епископ Иосиф, суровые ревнители православия, категорически воспротивились такой постановке вопроса. Но Дмитрий не стал их слушать, а приказал отправить обоих по своим епархиям.

«С тех пор пиры следовали за пирами, — замечает Н. Костомаров. — Царь в упоении любви все забыл, предавался удовольствиям, танцевал, не уступая полякам в ловкости и раздражая чопорность русских; а между тем шляхтичи и челядь, расставленные по домам московских жителей, вели себя до крайности нагло и высокомерно. Получив, например, от царя предложение вступить в русскую службу, они хвастались этим и кричали: «Вот вся ваша казна перейдет к нам в руки». Другие, побрякивая саблями, говорили: «Что ваш царь! Мы дали царя Москве». В пьяном разгуле они бросались на женщин по улицам, врывались в дома, где замечали красивую хозяйку или дочь. Особенно нагло вели себя панские гайдуки. Следует заметить, что большая часть этих пришельцев только считались поляками, а были русские, даже православные, потому что в то время в южных провинциях Польши не только шляхта и простолюдины, но и многие знатные паны не отступили еще от предковской веры. Сами приехавшие тогда в Москву братья Вишневецкие исповедовали православие. Но московские люди с трудом могли признать в приезжих гостях единоверцев и русских по разности обычаев, входивших по московским понятиям в область религии. Притом же все гости говорили или по-польски, или по-малорусски. Если мы вспомним, что польское правительство то и дело издавало распоряжения о прекращении своевольств в южных областях Польши, то нетрудно понять, почему прибывшие с панами в Москву отличались таким буйством. Благочестивых москвичей, привыкших жить со звоном колоколов, замкнутой, однообразной жизнью, видеть нравственное достоинство в одном монашестве, соблазняло то, что в Кремле, между соборами, целыми днями играли 68 музыкантов, а пришельцы скакали по улицам на лошадях, стреляли из ружей в воздух, пели песни, танцевали и безмерно хвастались своим превосходством над москвичами. «Крик, вопль, говор неподобный! — восклицает летописец. — О, как огонь не сойдет с небеси и не попалит сих окаянных!» Но, как ни оскорбляла наглость пришельцев русский народ, он все-таки настолько любил своего царя, что не поднялся бы на него и извинил бы ему, ради его свадьбы».

Молодая царица с трудом принимала обстановку русского почета. Она не понимала смысла русских обычаев, а потому не скрывала своего презрения к ним.

«Прискорбно ей было, что ее лишали возможности слушать католическую обедню, — замечает Н. Костомаров. — Ее тяготило то, что она должна была жить в схизматическом монастыре, а народ, не допускавший сомнения в приверженности своего царя к отеческой вере, думал и говорил тогда, что царскую невесту для того и поместили в монастырь, чтоб познакомить с обрядами православной церкви, к которой она присоединится. Шляхтянки, окружавшие Марину, подняли вопль, побежали к пани, сохачевской старостине, слушать обедню, которую отправлял приехавший с этой пани ксендз в ее помещении, и Димитрий вынужден был утешать этих женщин, обещая им скорое возвращение на родину. Когда Марине принесли кушанье, она сказала, что не может сносить московской кухни, и царь прислал к ней польского повара. Царь угощал у себя родственников невесты, а невеста должна была из приличия сидеть в монастыре, но, чтоб ей не было скучно, царь послал ей для развлечения польских музыкантов и песенников, не обращая внимания, что русские соблазнялись: неслыханное для них явление — песни и музыка в святой обители; и Димитрий, и Марина отнеслись к этому с достойным друг друга легкомыслием».

Но не только песнями и музыкой развлекал новый русский царь новую русскую царицу. Чтобы хоть как-то и чем-то развлечь ее, Дмитрий прислал Марине шкатулку, доверху наполненную разными драгоценностями, общая стоимость которых достигала 500 тыс. руб. — неслыханной по тем временам суммы. Марина утешалась тем, что время от времени открывала шкатулку и начинала рассматривать драгоценности, примеряла их на себя, любовалась в зеркало.

Не был обделен и отец Марины, Юрий Мнишек. В Москве он снова поднял перед Дмитрием вопрос о деньгах и, в конце концов, получил от него 100 тыс. руб.

Свадьба была устроена по старинному дедовскому обычаю — с караваями, тысяцким, дружками и свахами. Марина, которая не любила русской одежды, вынуждена была подчиниться. Она вошла в столовую избу в русском бархатном платье с длинными рукавами, украшенном дорогими камнями и жемчугом так густо, что трудно было распознать истинный цвет ткани. На голове у нее была польская повязка, вплетенная в волосы, а на ногах — сафьяновые сапожки.

После обычных церемоний новобрачные со свадебным поездом направились в Успенский собор.

«Прежде венчания царь изъявил желание, чтоб его супруга была коронована, — отмечает Н. Костомаров. — Неизвестно, было ли это желание самого царя из любви к своей невесте или же, что вероятнее, следствие честолюбия Марины и ее родителя, видевших в этом обряде ручательство в силе титула: чтоб Марина приобрела этот титул не по бракосочетанию с царем, подобно многим царицам, из которых уже не одну сопровождали по ненадобности в монастырь, а вступила в брак с царем уже со званием московской царицы. После коронования Марина была помазана на царство и причастилась св. Таин.

Принятие св. Таин по обряду восточной церкви уже делало ее православною: так думали царь и с ним те русские, которые, отрешаясь от строгих взглядов, были снисходительнее к иноверию; но в глазах таких, для которых католики были в равной степени погаными, это было оскорбление святыни».

А между тем в ночь с 13 на 14 мая Василий Шуйский собрал к себе главных заговорщиков, среди которых были представители разных сословий. Все они были недовольны поведением и выходками поляков в столице. Взвесив все «за» и «против», они решили сначала отметить те дома, в которых квартировали поляки, а в субботу ударить в набат, поднять народ и сообщить, что поляки замышляют убить царя. Пока толпа будет расправляться с поляками, заговорщики должны были покончить с Дмитрием.

Уже на следующий день осведомители доложили Басманову о том, что против Дмитрия замышляется заговор. Тот сообщил царю, который ответил: «Я этого и слышать не хочу. Не терплю доносчиков и буду наказывать их самих».

В Кремле продолжали веселиться. На воскресение готовился большой праздник. С этой целью царский деревянный дворец обставляли лесами для иллюминации. Но в пятницу, 16 мая, немцы подали Дмитрию письменное извещение о том, что в столице существует заговор против царя и польских гостей.

«Все это вздор, я читать этого не хочу», — категорично ответил Дмитрий.

Но и Басманов, и Мнишек советовали молодому царю хорошенько подумать, прежде чем давать такой безапелляционный ответ.

Дмитрий не стал их слушать и вернулся к гостям. Он веселился вместе с гостями. Тем временем Шуйский его именем приказал 70 немецким алебардщикам из царской охраны отправляться в казармы. В карауле осталось только тридцать человек. По окончании бала Дмитрий направился в покои к молодой жене, в ее новый, еще до конца не завершенный дворец, соединенный переходами с царским дворцом.

Ранним утром 16 мая 1606 г. Василий Шуйский приказал открыть ворота тюрьмы, выпустить преступников и вооружить их топорами и мечами.

С первым лучом солнца ударил набат на Ильинке. Не зная, в чем дело, через некоторое время ему ответили колокольным звоном все московские церкви. Главные руководители заговора — Шуйские, Голицын, Татищев выехали на Красную площадь в сопровождении двухсот всадников. Со всех концов города к ним стал стекаться народ.

«Литва собирается убить царя и перебить бояр! Идите бить Литву!» — кричал им Шуйский.

Народ, словно только этого и ждал, с яростными криками и воплями бросился бить гостей — одни в полной уверенности, что защищают царя, другие просто из ненависти к иностранцам, а третьи — из страсти к мордобою и жажды наживы.

Хитростью освободившись от народа, Василий Шуйский въехал в Кремль. За ним следовали заговорщики, вооруженные топорами, бердышами, копьями, мечами, а кто и просто рогатинами.

Разбуженный колокольным звоном, Дмитрий бросился по переходам в свой дворец. Там он встретил Дмитрия Шуйского, который сказал царю, что в городе пожар. Дмитрий отправился к Марине, чтобы предупредить ее и отправиться на пожар. Но вдруг неистовые крики раздались под окнами дворца.

— Что вам надобно? Что за тревога? — спросил Басманов.

— Отдай нам своего вора, тогда поговоришь с нами! — ответила разъяренная толпа.

— Не верил ты своим верным слугам, государь! Спасайся, а я умру за тебя! — сказал Басманов царю.

Личная охрана царя — тридцать немецких алебардщиков — пытались оказать сопротивление. Но, видя свое бессилие, отступили. Образумить и утихомирить разъяренную толпу попробовал Басманов, но Татищев, один из руководителей заговора, не дал ему сказать. Он выхватил нож и вонзил прямо ему в сердце.

Царь Дмитрий бежал по переходам в каменный дворец, все выходы в котором были заперты. Тогда он выбрался в окно, стал спускаться вниз по лесам, установленным для праздничной иллюминации, сорвался и упал на землю с десятиметровой высоты. Он сильно разбил себе голову, ушиб грудь, вывихнул ногу и потерял сознание.

«Если бы Дмитрию удалось спуститься вниз, то он был бы спасен», — записал один из голландских купцов, бывших тогда в Москве.

Первыми к нему подоспели стрельцы, несшие караул в Кремле, и привели в чувства. Дмитрий настоятельно просил поскорее отнести его к народу. Он обещал им отдать все имущество бунтарей.

Стрельцы встали на защиту царя. Но бояре пригрозили им, что сейчас же отправят своих людей в Стрелецкую слободу и расправятся с их детьми и женами. Под страхом расправы стрельцы отдали царя бунтовщикам. Те отнесли его во дворец. Один немец пытался дать Дмитрию водки, чтобы облегчить невыносимую боль, но его тут же убили.

— Каков царь всея Руси, самодержец! Вот так самодержец! — стали издеваться и смеяться над ним разъяренные злобой заговорщики.

Кто тыкал беспомощному царю пальцами в глаз, кто щелкал по носу, кто рвал за уши.

— Говори, твою мать, кто твой отец? — пиная царя ногами и отвешивая пощечины, допытывался один из них. — Как тебя зовут? Говори, твою мать, откуда ты?

— Вы знаете, я царь ваш Димитрий, — слабым голосом ответил царь. — Вы меня признали и венчали на царство. Если теперь не верите, спросите мать мою. Вынесите меня на Лобное место и дайте говорить с народом.

Некоторых из бунтовщиков взяло сомнение, но Иван Голицын нашелся, что ответить.

— Только что царица Марфа сказала, что это не ее сын, — произнес он.

— Винится ли злодей? — требовательно кричала толпа со двора.

— Винится! — ответили из дворца.

— Бей, руби его! — озлобленно заревела толпа.

— Вот я благословлю этого польского свистуна, — произнес Григорий Валуев.

С этими словами он вынул из-под армяка короткое ружье и направил на Дмитрия.

Раздался выстрел. Бездыханное тело обвязали веревками и через Спасские ворота потащили из Кремля. У Вознесенского монастыря задержались, вызвали инокиню Марфу и потребовали от нее признания:

— Говори, это твой сын?

— Нет, не мой, — ответила Марфа. (По иной версии она сказала: «Было бы меня спрашивать, когда он был жив, а теперь, когда его убили, он уже не мой».)

Тело убиенного царя Дмитрия положили на маленьком столике на Красной площади. Рядом с ним бросили тело Басманова. На грудь мертвого Дмитрия положили маску, а в рот воткнули дудку.

Два дня тело было выставлено на поругание. Каждый желающий мог прийти и надругаться над ним по своему усмотрению.

19 мая 1606 г. тело отвезли на кладбище для бедных и бездомных и бросили в яму для замерзших и умерших от алкоголя. Но по Москве поползли слухи о том, что по ночам мертвый ходит по городским улицам, заходит в дома, мстит за свою смерть. Тогда заговорщики вырыли тело Дмитрия, вывезли за Серпуховские ворота, сожгли, а пепел засыпали в Царь-пушку и выстрелили в западном направлении — туда, откуда царь явился в Москву. Это был единственный выстрел Царь-пушки за всю историю ее существования.

«В течение одиннадцати месяцев своего правления Димитрий более наговорил хорошего, чем исполнил, а если что и сделал, то не следует забывать, что властители вообще в начале своего царствования стараются делать добро и выказать себя с хорошей стороны: история представляет много примеров, когда самые дурные государи сначала являлись в светлом виде, — пишет Н. Костомаров. — Притом же если в поступках названного Димитрия есть черты, несообразные со свойствами сознательного обманщика, то есть и такие, которые достойны этого призвания; таковы его развратные потехи, о которых рассказывает голландец Масса, вовсе не вооруженный против его личности, поступок со злополучной Ксенией. Наконец, следует принять во внимание его живость и притворство, с которыми он показывал вид, будто сожалеет о смерти Годуновых и верит в их самоубийство, а вместе с тем приближал к себе убийцу их, Молчанова, доставлявшего ему женщин для гнусных удовольствий.

Борис и патриарх Иов провозгласили его Григорием Отрепьевым. Впоследствии то же самое сделал Шуйский и подтверждал это показаниями монаха Варлаама, странствовавшего с Григорием Отрепьевым. Против этого можно сделать следующие возражения:

1. Если бы названный Димитрий был беглый монах Отрепьев, убежавший из Москвы в 1602 г., то он никак бы не мог в течение каких-нибудь двух лет усвоить приемы тогдашнего польского шляхтича. Мы знаем, что царствовавший под именем Димитрия превосходно ездил верхом, изящно танцевал, метко стрелял, ловко владел саблей и в совершенстве знал польский язык; даже в русской речи его слышен был не московский выговор. Наконец, в день своего прибытия в Москву, прикладываясь к образам, он возбудил внимание своим неумением сделать это с такими приемами, какие были в обычае у природных москвичей.

2. Названный царь Димитрий привел с собой Григория Отрепьева и показал его народу. Впоследствии говорили, что это не настоящий Григорий: одни объясняли, что это был инок Крыпецкого монастыря Леонид, другие — что это был монах Пимен. Но Григорий Отрепьев был вовсе не такая малоизвестная личность, чтобы можно было подставлять на его место другого. Григорий Отрепьев был крестовый дьяк (секретарь) патриарха Иова, вместе с ним ходил с бумагами в царскую Думу. Все бояре знали его в лицо. Григорий жил в Чудовом монастыре, в Кремле, где архимандритом был Пафнутий. Само собой разумеется, что если бы названный царь был Григорий Отрепьев, то он более всего должен был избегать этого Пафнутия и прежде всего постарался бы от него избавиться. Но чудовский архимандрит Пафнутий в продолжение всего царствования названного Димитрия был членом учрежденного им сената и, следовательно, виделся с царем почти каждый день.

3. В Загоровском монастыре (на Волыни) есть книга с собственноручной подписью Григория Отрепьева; подпись эта не имеет ни малейшего сходства с почерком названного царя Димитрия».

После расправы с Дмитрием Марина оставалась заложницей у Шуйского, который был внимателен и обходителен с ней. Зная, что она предпочитает польскую кухню, он даже распорядился приносить ей еду от отца.

Через несколько дней после убийства царя к Марине пришли прслы бояр и сказали, что ее муж — «Гришка Отрепьев, вор, изменник и прелестник» и потребовали вернуть все те деньги и драгоценности, которые он успел ей подарить.

«Вот мои ожерелья, камни, жемчуг, цепи, браслеты, все возьмите, оставьте мне только ночное платье, в чем бы я могла уйти к отцу, — ответила Марина. — Я готова заплатить вам и за то, что проела у вас с моими людьми».

«Мы за еду ничего не берем, — сказали москвичи. — Но ты должна вернуть те 55 тыс. рублей, что вор переслал тебе в Польшу.

«Я истратила на путешествие сюда не только то, что мне присылали, но еще и много своих денег, чтобы честнее было вашему царю и вашему государству, — гордо возразила Марина. — У меня больше ничего нет. Отпустите меня с отцом на свободу, мы вышлем вам все, что требуется.

Все, что было драгоценного у Марины и ее отца, конфисковали, после чего разрешили дочери находиться с отцом. Под надежной охраной их перевели в дом дьяка Афанасия Власьева — того самого, который был послом при подписании брачного договора, верой и правдой служил новому царю, а потом был выслан из столицы.

В одно мгновение из жизни Марины исчезли царственное величие, радость родных, поклонение подданных, пышность двора, богатые наряды и тщеславные надежды. Из венчанной царицы она превратилась в пленницу. Честное имя супруги могущественного монарха великой страны сменилось позорным именем вдовы обманщика, соучастницы его преступления. Но в тот момент, когда ей сообщили о смерти Дмитрия и объявили пленницей, Марина и предположить себе не могла, какая судьба ожидает ее в ближайшем будущем.

Вскоре после дворцового переворота объявился новый Дмитрий — Лжедмитрий. Им стал. Михайло Молчанов, тот самый, убежавший из Москвы. Летописи говорят, что он находился в сговоре с Мариной. Так это было или нет, но в августе 1606 г. Шуйский приказал Марину и ее родственников — отца, брата, дядю и двоюродного брата — перевезти в Ярославль, что и было сделано тайно и под усиленной охраной.

В своем рассказе о тайнах кремлевской любви я опускаю историю русской смуты, длившейся вплоть до 1613 г. и породившей многочисленных самозванцев: Лжедмитрия II; сына «посадской женки» из Мурома бурлака Илейку; астраханского царевича Августа, который называл себя сыном Грозного, и Анны Колтовской; восьмерых царевичей, называвших себя сыновьями царя Федора Ивановича: Федора, Ерофея, Клементия, Савелия, Семена, Василия, Гаврилу и Мартына. Все они исчезли так же быстро, как и появились. Нас в рассказе будет интересовать только один — тот, который объявился в Северской земле (современная Черниговщина) и весной 1608 г. двинулся на Москву. Его армия состояла из казаков и польско-белорусско-украинской вольницы.

До июня 1608 г. Марина и ее родственники пребывали в заложниках Василия Шуйского и жили под охраной в Ярославле. За два года бесконечных споров и недоразумений русский царь, который, по большому счету, также являлся самозванцем на престоле, заключил перемирие с Речью Посполитой на 3 года и 11 месяцев.

По нему Шуйский обязался всех задержанных поляков отпустить и сопроводить до границы.

Марину с родными привезли в Москву. Она должна была отказаться от титула московской царицы, а ее отец, Юрий Мнишек, взял обязательство не называть Дмитрия своим зятем.

В Польшу их повезли через Углич, Тверь на Белую. Тем временем армия самозванца подошла и встала лагерем в Тушино. Каким-то образом Мнишек сумел отправить в Тушино письмо, в котором известил Лжедмитрия о маршруте движения.

За Мариной были отправлены отряд под командованием Зборовского и отряд Мосальского. Никто не был уверен, захочет ли Марина после пережитого признать в Лжедмитрии своего мужа, а потому распустили слух о том, что царь послал за своей женой.

16 августа 1608 г. у деревни Любеница, почти у самой границы, погоня настигла поезд Марины. В страхе перед неизвестностью Марина отдалась под защиту Яна Сапеги — племянника канцлера Льва Сапеги, талантливого полководца и не менее талантливого смутьяна.

Во главе семитысячного отряда Сапега направлялся в Тушино. Он сумел убедить Марину в том, что ее муж жив. Молодая женщина не видела труп Дмитрия, а потому безоговорочно поверила князю. Марина так была рада, что снова увидит Дмитрия, что даже запела. Но, улучив момент, князь Мосальский сказал ей: «Вы, Марина Юрьевна, песенки распеваете… Оно бы кстати было, если бы вы в Тушине нашли вашего мужа. Но на беду, там уже не Тот Дмитрий, а другой». После этого он, страшась мести со стороны Сапеги, бежал со своим отрядом в Москву.

Настроение Марины сразу переменилось. Она стала плакать и вопить, требовала, чтобы карету повернули обратно. Но ее никто не слушал. В очередной раз она превратилась в пленницу, и 1 сентября Марину привезли в Тушино.

Первым к ней пришел Рожинский, один из предводителей смуты, близкий соратник Лжедмитрия, и пригласил в обоз. Но Марина категорически отказалась. Везти ее силой было неудобно: по всем правилам жанра простой народ должен был лицезреть радостную встречу насильно разлученных супругов.

Целую неделю Сапега уговаривал Марину не противиться, но она оставалась непреклонна. Тогда Юрий Мнишек сам поехал в лагерь Лжедмитрия на переговоры. Получив от самозванца 100 тыс. руб. и обещание Северской земли с четырнадцатью городами, Мнишек продал ему дочь.

На следующий день Лжедмитрий сам приехал к Марине, которая с омерзением отвернулась от него и не стала разговаривать. Однако в результате нажима, оказанного сначала панами, затем монахом-иезуитом и, в конце концов, родным отцом, Марина поняла, что ее сопротивление не имеет смысла, и согласилась играть комедию с одним обязательным условием: Лжедмитрий не будет жить с ней, как с законной женой.

Юрий Мнишек находился в тушинском таборе более трех месяцев. Глубокой осенью он отправился на родину. Из-за неприязни к отцу Марина не поддерживала с ним отношений, но в январе 1609 г. написала письмо следующего содержания: «Я нахожусь в печали как по причине вашего отъезда, так и потому, что простилась с вами не так, как хотелось. Я надеялась услышать из уст ваших благословение, но, видно, я того недостойна. Слезно и умиленно прошу вас, если я когда-нибудь, по неосторожности, по глупости, по молодости или горячности оскорбила вас, простите меня и пошлите дочери вашей благословение. Как будете писать его царской милости, упомяните и обо мне, чтоб он оказывал мне любовь и уважение, а я обещаю вам исполнить все, что вы мне поручили, и вести себя так, как вы мне повелели».

Ответа на письмо Марина не получила. Потом она просила у отца черного бархата на платье, однако ответа снова не последовало. В марте она жаловалась на то, что с ней обращаются не так, как было обещано при отъезде отца. Наступил длительный перерыв, и только в августе Марина отправила письмо, в котором говорила, что от чужих людей узнала, как живут родители, как они себя чувствуют и чем занимаются.

После того как Марина признала в Лжедмитрии своего мужа, на сторону самозванца перешли Псков, Ивангород, Орешек, Переяславль-Залесский, Суздаль, Углич, Ростов, Ярославль, Тверь, Юрьев, Бежецкий Верх, Кашин, Торжок, Белоозеро, Вологда, Владимир, Шуя, Балахна, Лух, Гороховец, Арзамас и др. К Тушино потянулись не только противники Шуйского, казаки, но и многочисленные искатели приключений и легкой наживы — воры и преступные шайки.

Прошел год, наступила осень 1609 г. В Тушино началось строительство: для жилья вырыли землянки и в них устроили печи, поставили загоны для лошадей. Знатные и богатые ставили себе избы. Со всех сторон в лагерь везли хлеб, масло, пригоняли всякую живность на мясо и птиц. Водки и пива было в изобилии. Из польских, белорусских, украинских земель и всего Московского государства в Тушино толпами стекались распутные женщины. Составляя шайки, наемники время от времени покидали лагерь и рыскали по селам и городам. Без жалости и сострадания они грабили и убивали людей, насиловали женщин и малолетних девочек. В земских документах того времени приводятся многочисленные примеры того, как жители, спасаясь от бесчестия, убивали своих дочерей, жен, а потом накладывали руки на самих себя. В зимнее время нередко женщины и девушки спасались бегством от насильников и замерзали в полях и лесах.

Многих женщин, девушек и малолетних девочек похищали, отвозили в лагерь, забавлялись с ними столько, сколько хотели, затем за деньги продавали родным, чтобы во второй или третий раз похитить и сотворить ТО же самое. Однако, если верить письменным источникам, среди похищенных девушек и женщин было много и таких, которые до того освоились с веселой, полной разврата жизнью в лагере, что, когда их выкупали, снова бежали в Тушино сами.

Осенью 1609 г. к Смоленску подступила армия. Во главе ее стоял сам король Сигизмунд. В Тушино он отправил своих людей с тем, чтобы убедить польских и белорусских панов оставить лагерь и присоединиться к его войску. Начался торг. Паны потребовали от короля 20 миллионов злотых, которые им обещал Лжедмитрий в случае успешного похода на Москву.

Узнав об этом, Лжедмитрий переоделся в крестьянскую одежду и тайно покинул лагерь. Спустя некоторое время он объявился в Калуге.

Возникшую было панику прекратили московские бояре и митрополит Филарет Романов, взятые в заложники. Они объявили, что хотят видеть своим царем не Лжедмитрия и не Шуйского, а Владислава, сына Сигизмунда. Они послали к королю в Смоленск послов, среди которых был и Филарет Романов. Условием избрания Владислава на царство было одно: не рушить дедовой православной веры и законов.

Один из командиров польских отрядов написал тогда Марине письмо, в котором обращался к ней: «Пани сандомирская воеводянка!..», предлагал оставить честолюбивые замыслы и вернуться в Польшу.

Марина ответила так: «Я надеюсь, что Бог, мститель неправды, охранитель невинности, не дозволит моему врагу Шуйскому пользоваться плодами своей измены и злодеяний. Ваша милость должна помнить, что того, кого Бог раз. осиял блеском царского величия, тот не потеряет блеска никогда, так как солнце не потеряет блеска оттого, что его закрывает скоропреходящее облако».

5 января 1610 г. Марина написала королю Сигизмунду:

«Если кем на свете играла судьба, то, конечно, мною; из шляхетного звания она возвела меня на высоту московского престола только для того, чтобы бросить в ужасное заключение. Только лишь проглянула обманчивая свобода, как судьба ввергнула меня в неволю, на самом деле еще злополучнейшую, и теперь привела меня в такое положение, в котором я не могу жить спокойно, сообразно своему сану. Все отняла у меня судьба: остались только справедливость и право на московский престол, обеспеченное коронацией, утвержденное признанием за мной титула московской царицы, укрепленное двойной присягой всех сословий Московского государства. Я уверена, что Ваше Величество по мудрости своей щедро вознаградите и меня, и мое семейство, которое достигало этой цели с потерей прав и большими издержками, а это неминуемо будет важной причиной к возвращению мне моего государства в союзе с Вашим Королевским Величеством».

Марина торговалась, и король обещал дать ей удел в Московском государстве. Лжедмитрий, узнав о происходящем, стал рассылать по городам грамоты, в которых требовал казни изменников, расточал различные обещания и убеждал поляков вместе с Мариной ехать в Калугу.

В лагере возникло смятение. Тогда Марина вышла из своей палатки и явилась перед войском с растрепанными волосами. Она плакала, перебегала от одного отряда к другому и умоляла не оставлять ее, законную московскую царицу.

«Забыв о всякой женской стыдливости, она не брезговала никакими средствами», — писал об этом один из очевидцев.

Появление Марины перед войском породило раскол. Донские казаки и часть поляков стояли за то, чтобы идти с Мариной в Калугу. Атаман Заруцкий, спустя некоторое время ставший на сторону Марины, тогда выступил категорически против нее.

Возникла потасовка, закономерно переросшая в вооруженное противостояние. В результате этой бессмысленной бойни погибло две тысячи человек, но казаки все равно ушли в Калугу. С ними туда же отправился князь Дмитрий Трубецкой и князь Засекин.

В ночь с 16 на 17 февраля из тушинского лагеря бежала и Марина. Переодетая в гусарскую форму, она ускакала верхом на лошади в сопровождении преданной служанки и нескольких казаков. Перед побегом она оставила в своем шатре такое письмо: «Без родителей, без кровных, без друзей и покровителей мне остается спасать себя от последней беды, уготовляемой мне теми, которые должны были бы оказывать защиту и попечение. Меня держат, как пленницу. Негодяи ругаются над моей честью. В своих пьяных беседах они сравнивают меня с распутными женщинами. За меня торгуются, замышляют отдать в руки того, кто не имеет ни малейшего права ни на меня, ни на мое государство. Гонимая отовсюду, свидетельствуюсь Богом, что буду вечно стоять за мою честь и достоинство. Бывши раз московской царицей, повелительницей многих народов, не могу возвратиться в звание польской шляхтянки, никогда не захочу этого. Поручаю честь свою и охрану храброму рыцарству польскому. Надеюсь, оно будет помнить свою присягу и те дары, которых от меня ожидают».

Марина направлялась в Калугу, но сбилась с пути и оказалась в Дмитрове, где стоял отряд Яна Сапеги.

Сапега принял ее вежливо и оставил у себя: к Дмитрову подступало московское войско под командованием Скопина. Когда началась осада и от сильного натиска осажденные пали духом, Марина вышла на крепостную стену и сказала: «Смотрите и стыдитесь, я женщина, а не теряю мужества!»

После снятия осады Марина собралась ехать в Калугу к Лжедмитрию.

— Не безопаснее ли вам вернуться в Польшу к отцу и матери, а то вы попадете в руки Скопина или Делагарди, — попытался удержать ее Сапега.

— Я царица всея Руси, — с гордостью ответила Марина. — Лучше исчезну здесь, чем со срамом возвращусь к моим ближним в Польшу.

— Я вас не пущу против вашей воли, — сказал Сапега.

— Никогда этого не будет, — ответила ему Марина. — Я не позволю торговать собой. Если вы меня не пустите, то я вступлю с вами в битву: у меня 350 казаков.

После этого Сапега не стал ее удерживать. Марина надела красный бархатный кафтан, сапоги со шпорами, вооружилась саблей и пистолетами и отправилась в дорогу. Сапега же отправился к польскому королю, но потом ушел от него к самозванцу и был назначен гетманом — предводителем его армии.

В Калуге Марина стала жить с Лжедмитрием, как с законным супругом. Поначалу они жили в монастыре, а потом в специально построенном для них дворце.

Весной в Калугу пришло известие, что коронный гетман Жолкевский наголову разбил Скопина и Шуйский остался без армии. Лжедмитрий и Марина без лишних промедлений двинулись к Москве. Их войском командовал Сапега. Он захватил Боровск и принял добровольную сдачу Каширы и Коломны.

Войско самозванца подошло к Москве. Марина остановилась в монастыре Николая на Угреше, а Лжедмитрий — в селе Коломенском. С другой стороны к русской столице подступил гетман Жолкевский.

По настоянию бояр и духовенства Василий Шуйский отрекся от престола. Теперь предстояла битва между гетманом Жолкевским и армией Лжедмитрия. Польские войска расположились на Девичьем поле. Сапега колебался. Он в последний раз попытался связаться с королем и повести переговоры о передаче престола самозванцу и Марине. В Смоленск, где стоял Сигизмунд, были отправлены послы с выгодными предложениями: ежегодной платы в течение десяти лет королю 300 тыс. злотых, а его сыну — 100 тыс.; уступки Северской земли; возврата Ливонии; помощи казной и войском против шведов и против всякого неприятеля по первому требованию польского короля.

Но паны и король посмеялись над этими предложениями.

«Условия вы бы могли предлагать, если бы за вами была какая-нибудь сила!» — ответили они.

Кроме того, московские торговые и служилые люди, бояре и духовенство просили Жолкевского расправиться с самозванцем.

Гетман двинул на Сапегу свою армию. Но до битвы дело не дошло. На глазах войск Жолкевский и Сапега выехали вперед, и Жолкевский сумел переубедить Сапегу письменным обещанием удовлетворить все требования. Сапега дал слово оставить Лжедмитрия и Марину при условии, что и они не будут обделены королевским вниманием. Жолкевский от имени короля обещал им во владение Самбор или Гродно, на выбор.

Но когда польские послы привезли и вручили Марине условия, она ответила: «Пусть король Сигизмунд даст царю Краков, а царь из милости уступит ему Варшаву».

«Лучше я буду служить где-нибудь у мужика и добывать трудом кусок хлеба, чем смотреть из рук его польского величества», — добавил Лжедмитрий.

Узнав об оскорблении, Жолкевский приказал немедленно арестовать самозванца и Марину. Но, предупрежденные, те покинули монастырь и под охраной донских казаков с атаманом Заруцким бежали обратно в Калугу.

Поляки остались в Москве. К концу 1610 г. взаимная антипатия между поляками и русскими достигла такой степени, что многие снова были готовы признать Лжедмитрия, лишь бы не садить на русский престол Владислава.

Узнав о таком повороте, самозванец и Марина послали в. Москву попа по имени Харитон возмущать бояр. Но Харитон попал в плен к полякам, наговорил им на князей Воротынского и Голицына, которые были посажены в тюрьму. Это еще больше усилило раздражение москвичей поляками. Все громче и все откровеннее они стали высказываться в пользу Лжедмитрия.

Но 10 декабря 1610 г. самозванец погиб. Его убийцей стал крещеный татарин Петр Урусов с братом. В тот день они вместе отправились на прогулку в сопровождении нескольких русских и татар. Разочарованный неудачей, Лжедмитрий в последнее время много пил. Он ехал в санях совершенно пьяный и непрестанно кричал, чтобы ему подавали вино. Урусов скакал за ним верхом. Улучив момент, он ударил Лжедмитрия саблей по голове, а его брат отрубил голову. Тело раздели и бросили на снегу, после чего Урусовы с татарами сбежали.

Марина была на последних неделях беременности. Узнав, что самозванец убит, она поспешила к месту убийства, привезла его тело на санях в город и ночью с факелом в руке металась с громкими рыданиями от дома к дому, рвала на себе волосы и одежду и призывала калужан к мщению.

Только донские казаки во главе с Заруцким отозвались на ее призыв. Они настигли татар и изрубили около двухсот человек.

А через несколько дней Марина родила мальчика, которого назвали Иваном, и потребовала, чтобы ему принесли присягу, как законному наследнику престола.

Но никто не спешил присягать новорожденному. Когда весть о гибели Лжедмитрия достигла Москвы, к Калуге пришел Ян Сапега. Донские казаки вступили с ним в бой. Калужане же поступили по-хитрому: они известили Сапегу, что присягают тому, кто будет царем в Москве.

Тяжелые роды отняли у Марины много сил. Она была очень слаба и написала Сапеге такое письмо: «Ради Бога, избавьте меня. Мне, может быть, каких-нибудь две недели осталось жить на свете. Избавьте меня, избавьте! Бог вам заплатит!»

Калужане присягнули Владиславу, поэтому Сапеге нечего было делать под Калугой, и он оставил Марину и ушел обратно.

Вскоре появился Прокопий Ляпунов. Он не стал называться Дмитрием, а без всякого обмана призвал русских к спасению родной земли. Став предводителем восстания, он принимал под свое знамя всех желающих, поэтому не отказал и Заруцкому, и Трубецкому.

При Ляпунове Марина не смела заикнуться о присяге своему сыну. Она ненавидела этого человека и едва его терпела.

Не терпел его и Заруцкий. Именно он подговорил казаков и совершил убийство ненавистного Ляпунова. С этого момента Марина смело провозгласила своего сына наследником русского престола. Ему присягнули Заруцкий и Трубецкой, которые с именем Ивана подошли к Москве.

Осенью в Нижнем Новгороде собралось земское ополчение под командованием князя Пожарского, который видел свою цель в освобождении Москвы и от поляков, и от самозванцев. Всю зиму шел сбор сил, а весной ополчение двинулось на столицу, освобождая города.

Марина и Заруцкий чувствовали, что на них идет гроза. В грамотах, которые распространял Пожарский, говорилось о том, чтобы не признавать Марининого сына наследником престола. Тогда Марина направила посла в Персию с предложением заключить союз против русских, но он был захвачен людьми Пожарского.

Князь Трубецкой открыто ушел от Марины и ее сына. Бывшая московская царица решила использовать последний способ устранить преграду на своем пути: в сговоре с Заруцким они подослали к Пожарскому убийцу. Но тот выдал себя, был схвачен, во всем признался и покаялся.

Оставаться в Коломне было небезопасно. Земское ополчение с каждым днем все ближе подходило к Москве. Тогда Марина и Заруцкий ограбили город и бежали в Михайлов, в котором жили несколько месяцев.

В октябре 1612 г. Москва была освобождена от поляков, а в феврале 1613 г. на русский престол был избран Михаил Федорович Романов — первый представитель династии, которая правила Россией последующие триста лет.

После нескольких кровопролитных стычек с войском избранного царя Заруцкий и Марина бежали на юг, в Астрахань. Именно этот город стал их последним приютом. Они убили астраханского воеводу Хворостинина, склонили на свою сторону ногайских татар, призывали персидского шаха Аббаса идти на Русь и хотели втянуть в войну Турцию.

Марина жила в постоянном страхе. Она приказала не звонить рано к заутрени, чтобы ее сын не испугался колокольного звона. На самом же деле после всего пережитого она сама жутко боялась колокольных перезвонов.

Весной 1614 г. на Астрахань двинулась огромная армия во главе с князем Одоевским и окольничим Семеном Головиным. Узнав об этом, астраханцы присягнули Михаилу Федоровичу.

Заруцкий и Марина поняли, что им пришел конец. Ночью они тайно выбрались из каменного города и поплыли вниз по Волге. 1 июня в Астрахань прибыло царское войско. Узнав, что «главная заводчица» бунта сбежала, он снарядил погоню.

Преследователи наткнулись на лагерь беглецов 29 июня 1614 г. на Медвежьем острове у берегов Лика, которым владел атаман Треня Ус. Он держал Марину и Заруцкого как пленников, даже отнял у бывшей царицы сына. Но когда подступили стрельцы, Ус выдал всех троих.

Пленников привезли в Астрахань, а 13 июля Одоевский отправил их поодиночке вверх по Волге. Марину с сыном вез стрелецкий голова Михайло Соловцов и 500 самарских стрельцов. Марина была закована в цепи. У Соловцова был приказ, что если кто-то нападет на них и попытается освободить Марину с сыном, он должен был их обойх убить.

Закованной в цепи ее привезли в Москву, куда восемь лет назад она въезжала с таким великолепием, надеясь царствовать и принимать поклонение…

Четырехлетнего сына Марины повесили принародно за Серпуховскими воротами; Заруцкого посадили на кол. Марину заточили в тюрьму, где она в скором времени и «умерла от болезни и тоски». В народной памяти она осталась «Маринкой безбожницей и еретицей». Еще в прошлом веке в некоторых районах России, по сведениям этнографов, народная молва представляла ее «свирепою розбойницею и колдуньею, которая при случае умела обращаться в сороку» и «татью блудливою».

Итак, мы рассмотрели с Вами «преданья старины глубокой». Внимательный читатель, надеюсь, сумел по достоинству оценить и понять те нравы и, следовательно, чувства, которые господствовали на Руси в старые времена. Казалось бы, все это было так давно и представляется таким же нереальным, как события волшебной сказки «Конек-Горбунок» в изложении Ершова. Но тот, кто способен не только понять, но проникнуться духом истории, тот наверняка почувствует, как близка она нам, как недалеко ушли мы в своем душевном (я хочу подчеркнуть: не духовном, а именно душевном) развитии. Почему так произошло? В чем скрытая причина нашей всеобщей отсталости и неспособности любить?

Вот что писал в середине XVII в. Августин Мейерберг, австрийский посол при дворе царя Алексея Михайловича:

«Москвитяне изгоняют все знания в такую продолжительную и безвозвратную ссылку, что это надобно приписать, во-первых, самим государям, которые ненавидят их. Они опасаются, что подданные наберутся духа свободы, а потом восстанут, чтобы сбросить с себя гнетущее их деспотическое иго… Во-вторых, это следует приписать духовенству: зная, что науки будут преподаваться на латыни (общепринятый язык науки того времени. — В. К.) и могут быть приняты не иначе как с латинскими учителями, оно боится, чтобы этими широкими воротами, если их распахнуть настежь, не вошел и Латинский обряд (католичество. — В. К.)… В-третьих, виной тому старые бояре. Они завидуют, что молодежь получит такие дары, которых, из пренебрежения, не хотели брать они сами… и справедливо лишатся исключительного обладания мудростью… и будут устранены от общественных дел в государстве.

Ни один народ на свете не скрытен более московского. Ни один столько недоверчив к другим и ни один не получил привычки так великолепно лгать о своем могуществе и богатстве… если спросить москвича о чем-то таком, он либо притворно промолчит, либо многократно преувеличит. В нем говорит привитое опасение, что иностранец хочет разведать государственные тайны с предательским умыслом (курсив мой. — В. К.)».

Вам подобное замечание иностранца ничего не напоминает? Правильно, именно так мы жили (а многие продолжают жить до сих пор) не только в последние десятилетия, но всегда. Недоверие, всеобщая подозрительность, сбережение государственной или военной тайны (вспомните, насколько точно подметил эту черту нашего характера А. Гайдар и показал на примере своего Мальчиша-Кибальчиша), о которой большинство не имело ни малейшего понятия и которую при всем своем желании не смогли бы открыть.

«…русское общество отличалось однородностью, цельностью своего нравственно-религиозного состава, — писал замечательный русский историк В. Ключевский. — При всем различии общественных положений древнерусские люди по своему духовному облику были очень похожи друг на друга, утоляли свои духовные потребности из одних и тех же источников. Боярин и холоп, грамотей и безграмотный запоминали одинаковое количество священных текстов, молитв, церковных песнопений и мирских бесовских песен, сказок, старинных преданий, неодинаково ясно понимали вещи, неодинаково строго заучивали свой житейский катехизис. Но они твердили один и тот же катехизис, в положенное время одинаково легкомысленно грешили и с одинаковым страхом Божиим приступали к покаянию и причащению до ближайшего разрешения «на вся». Такие однообразные изгибы автоматической совести помогали древнерусским людям хорошо понимать друг друга, составлять однородную нравственную массу, устанавливали между ними некоторое духовное согласие вопреки социальной розни и делали сменяющиеся поколения периодическим повторением раз и навсегда установившегося типа (курсив мой. — В. К.)».

В том же и глубинная суть тайны кремлевской любви: в ней не было никакого развития; она представляла собой не чувство, выраженное в поклонении и восхищении любимой женщиной, готовности совершать ради нее всякие безумства, в подвиге (как это было в эпоху рыцарства в Европе) и измене (вспомните Остапа из гоголевского «Тараса Бульбы» и знаменитую фразу отца: «Я тебя породил, я тебя и убью», до сих пор бытующую в нашем обиходе). Русская любовь, имевшая в средние века столько общего с нравами древних народов, осталась на том же уровне развития. Филологические исследования поспешили объявить многие пословицы и поговорки русского народа архаизмами, но на поверку оказывается, что в той или иной видоизмененной форме они живут до сих пор: «Курица не птица, а баба не человек» получила довольно оригинальную форму в советские времена, которую мне неоднократно приходилось слышать: «Запорожец не машина, женщина не человек»; «Люби, как душу, тряси, как грушу»; «Куда черт не поспеет, женщину пошлет».

А возьмите многочисленные похабные анекдоты, бытующие в нашей среде. Разве они не выражают исконного отношения и восприятия женщины, как низшего, недостойного существа? К примеру, широко известный анекдот о новом русском, для которого существуют две вещи: машина и женщина. На возражение: «Ты что, разве женщина — вещь?!», он без раздумья отвечает: «Да, не вещь» Вот машина — это вещь». И не исконным ли пренебрежением к женщине пропитаны вульгарные изречения, типа: «Весь мир бардак, все бабы бл…и»?

Историческая действительность русской старины заставила великого русского писателя Ф. Достоевского сделать следующее признание:

«Действительно, лжи и фальши в допетровской Руси — особенно в московский период — было довольно. Ложь в общественных отношениях, в которых преобладали притворство, наружное смирение, рабство и т. п. Ложь в религиозности, под которой если не таилось грубое безверие, то, по крайней мере, скрывались или апатия, или ханжество. Ложь в семейных отношениях, унижавшая женщину до животного, считавшая ее за вещь, а не за личность».

Но так было в старину…