Тайные улицы, странные места [СИ]

Глава 12

— Моряна…

Услышав обрывок разговора, Женька не стал входить в стеклянный дом, замешкался сбоку от открытой двери, которая не давала увидеть его силуэт на зыбкой полупрозрачности стеклянных плиток. Намеренно старательно стал отряхивать серую тишотку от пятен известки. Ведерко с остатками стояло рядом, в него он сунул мочальную кисть, мокрую и уже истрепанную.

— Ты сильно спешишь, Арг, — голос девочки звучал серьезно, почти сердито.

— А ты чересчур бережешь нашего юного месье Жана, — возразил густой баритон хозяина, — он вполне готов.

— Мне так не кажется, — вместе с фразой по плите громыхнула сковородка, — ты забыл? Конечно забыл, ты ведь старик. Для них.

Женька ждал, что Отан обидится, тот вообще быстро обижался и начинал язвить, громогласно высказывая свои претензии, одинаково страстно что им, что козе Меотиде, что оручему петуху Арамису или его глупеньким белым курам. Но вместо привычного громыхания Отан пропел миленьким типа детским голоском:

— Цыплята-а-а, пуховые-е. Первоцветы-ы-ы на ранней траве-е… У нас сегодня будет обед? Или обойдемся словесами, дорогая Фейе, прекрасная Нот?

— Женя закончит с лабиринтом и пообедаем, — сковородка снова проехалась по плите. Запахло тушеным мясом и картошкой.

— Мстится мне, — вкрадчиво заметил Отан, — наш мастер беленых стен и сияющих полов, уже…

Женька громыхнул ведерком погромче, отодвигая его к стеклянной стене. Вошел в открытую дверь, поправляя рабочую тишотку с рваным рукавом.

— Я все. Кто будет работу принимать?

— Мы в тебя верим, — заявил Отан. Вытянул под столом длинные ноги в испачканных смолой и краской джинсах, разваливаясь на шатком тонконогом стуле:

— Мы даже уступили вам, восхитительный мастер Юджин, место во главе обеденного стола и одариваем вас правом первой ложки. Цените!

— Ценю, ага, — Женька прошел к мойке, открыл кран, подставляя под струю воды испятнанные белым руки. Мыл старательно, ожидая, возникнет ли снова разговор о незнакомой моряне, куда ему, оказывается, рано еще.

— Между прочим, — сказала от плиты Женя, перемешивая картошку с мясом, — витамины где?

— В огороде, — вздохнул Отан, подбирая ноги и отъезжая со стулом от стола. Встал, расправляя широкие плечи, продрал пятерней бороду:

— Юджин, подай корзинку. На полу там. Будут вам витамины, через мгновение.

Когда он вышел, Женька уселся, как и позволено — на деревянный старинный стул с высокой спинкой и крепкими подлокотниками. С вопросом на лице уставился на Женю, вернее, в спину и сердито отставленные локти.

— Моряна — это что?

— Услышал, — деликатно не стала обвинять в подслушивании Женя, ухватила тяжелую сковородку за ручку и понесла к столу, — сиди, я сама, деревяшку подложи только.

Установила сковороду в центр стола и села напротив, вытирая руки кухонным полотенечком. Вытерев, внимательно сложила его на коленках в квадрат. Потом в квадратик. Потом развернула, и стала складывать снова. Подняла на мальчика прозрачные глаза под спутанной челкой.

— Отан скоро вернется, — предупредил Женька, начиная обижаться, — мне у него спросить? Тем более, он кажется, за, а ты почему-то против. А всегда — наоборот.

— Две недели, — вместо ответа сказала девочка, оставив полотенце в покое и сплетая пальцы, — две недели всего. Мне кажется, нет, я уверена, что тебе туда рано. А он, Аргест, вдруг решил, что пора. Может быть, тебе вовсе не надо туда!

— Куда? Ты хоть сказала бы! И вообще, чего вы за меня решаете. Я может сам. Хочу сам.

— Сам с усам, — пропел в дверях Отан, унося к мойке корзинку с помидорами и желтым огромным перцем, присыпанным зеленью укропа и петрушки, — он сам у нас с усам, ясно? И жаждет знать. А также — познать, узнать и, и… ладно — вызнать и дознаться. А что? Имеет право! Половину месяца пахал на благо трепетов, нежностей и веселостей, совершая грубые мужеские дела. Починил дверь в курятнике. Раз.

В мойке заплескалась вода. Перцы сверкали и блестели, как детские игрушки.

— Помогал мне с лестницей в куполе. Два! Трижды, я повторяю — триж-ды копал огород и даже заработал первую в жизни мозоль от лопаты с тяпкой! Три! Не сосчитать, куда я успел сгонять вашего юного раба, дражайшая Эжени. Кстати, ежели раб юный, то он — рабенок? Или рабчонок? Наш вот — точно не рабишко. При слове «рабишко» на ум приходит слово «умишко». И с этим тоже у мастера Юджина намечается порядок. Не полный, разумеется, как подразумевается в устойчивом словосочетании, но полного порядка где найдешь? Тем более…

— Норзер-Аргест-Этезий-Отан! — перебила болтовню Женя, уперев в спину хозяина пристальный взгляд.

Тот сразу умолк, а Женька приоткрыл рот, мучительно вспоминая, где же он слышал этот голос и произнесенное им сложное имя? Разве Женя хоть раз называла его так? И голос — не ее, вернее, не совсем ее. Взрослый. Глубокий. Но если в тот раз (в какой, вспомнить бы!) он был теплым, то сейчас у Женьки по спине прокатились мурашки.

Рядом со сковородой встала глубокая миска, полная огородных витаминов. Отан снова уселся на легкий стул и уставился на девочку преданным взглядом, показывая — послушен и слушает.

А та пристально смотрела на Женьку, что-то решая, и он выпрямился, стараясь нахмурить брови. В ее глазах не было теплоты, на месте привычной ему прозрачной то ли зелени, то ли бледной лаванды явилась ледяная голубизна, кажется, даже температура в кухне понизилась.

Отан одобрительно щелкнул языком, и Женька, спохватившись, расслабился. Да что он, в конце-концов. Две недели они постоянно вместе. Работают по дому, гуляют, получая от Отана смешные и странные задания. Болтают за чаем, а еще — на лавке ночью, под Женькиными окнами. И вдруг такое ощущение, что ее нужно бояться. Я что, испугался? — пристыдил себя Женька и преисполнился благодарности к Отану, который своим поведением разрядил обстановку и в кухне снова потеплело.

Потеплели и синие морозные глаза, принимая мягкий сиреневый оттенок. Женя улыбнулась, беря вилку и двигая к себе пустую тарелку. Напомнила:

— Накладывай. У тебя сегодня — право первой ложки. Поедим и я расскажу. Аргест? Ты позволишь, я расскажу сама?

— Буду счастлив, моя дорогая.

— И еще. Пусть он тогда — с самого-самого начала.

— Я стал еще счастливее, чудеснейшая моя!

Женька положил себе тушеного мяса, гору картошки и принялся есть, пока Женя резала помидоры на узкие дольки-лодочки.

— Моряна, — сказала Женя, когда Отан унес грязные тарелки в мойку и на столе возник чайник, сахарница и тарелка с мягкими пряниками, — моряна — это такой домик у нас, на берегу. Ничего особенного, из досок старых сколоченный. Но море там хорошее. Ты в Приветном был? Ага. А дальше, за маяком?

— Раза четыре, — кивнул Женька, проглотив кусок пряника, — туда ехать неудобно. Батя не хотел машину бить. Там классно.

— Кабинетно, я бы сказал, — вмешался Отан и тут же поднял широкие ладони, — молчу.

— Да, — кивнула Женя, — там очень хорошо. Просторное место, пляж широкий. Людей почти нет, ну, там, где Моряна. И там у нас будет одно дело.

— Согласен, — быстро сказал Женька, — когда поедем? Завтра?

— Если бы попозже, — девочка медленно вертела чашку, разглядывая танец чаинок, — еще позже, мы могли бы… — подняла глаза, с упреком посмотрела на Отана (тот пожал медвежьими плечами, мол, ты просила, вот я и молчу), а так придется на «Муравейчике» и с ночевкой.

«Ура» — мысленно завопил Женька, стараясь выглядеть солидным и почти равнодушным. Будто он каждую неделю гоняет на дикое побережье в пыльной кабине мини-грузовичка с разболтанным кузовом, да еще и с ночевками.

— Тебя мама отпустит?

От простого вопроса у Женьки испортилось настроение. Мама. Маме нынче совсем не до него. За эти полмесяца она несколько раз убегала по вечерам, а однажды — с купальником, полотенцем и всякими пляжными прибамбасами завеялась на целый день. После звонила Маринчику и долго шепотом рассказывала, смеясь секретным женским смехом в ответ на неслышные подругины вопросы. Кажется, мама Лариса влюбилась. Может и ничего страшного в этом нет, не сидеть же ей дома монашкой, но Женьку немного мучило то, что ему это было на руку, и он не лез с расспросами, потому что получил из-за ее посторонних интересов полную свободу. Но, а вдруг там какая нехорошая ерунда, а он не в курсе. Кто еще будет переживать за маму, если Карина далеко, а толстой Маринчику телефонные рассказы — вместо любовной книжки. Женька в их нынешней маленькой семье — единственный мужчина, и должен бы. Знать хотя бы. Но вместо этого он лукаво молчит, чтоб мать не спохватилась и не принялась за него сама. Здорово, конечно, что он приходит домой иногда почти под утро, но одновременно немного обидно, как будто мать совсем за него не волнуется. Никогда так не было. Но она никогда и не была вольной женщиной, напомнил себе Женька. Ко их знает, может, у всех так, у кого родители в разводе.

— Отпустит, — ответил коротко. И кивнул, чтоб добавить словам весомости, — хоть на одну ночь, хоть на пару.

— Хорошо, — Женя немного подумала, потом посмотрела на него, улыбаясь с тайным весельем, — тогда завтра придешь к семи утра, до обеда будем на горе. К вечеру отправимся.

— О счастье, — подвел итог Отан, потягиваясь и раскидывая в стороны руки, — раз в кои-то веки я избавлен от тяжкого и местами постыдного труда. Снова добавил поспешно, ответом на суровый взгляд:

— Молчу-молчу.

Ранним утром Женька стоял у ворот, зевал, наблюдая, пока девочка закрывала тяжелую створку. Спохватился, вспомнив, и вытащил из кармана на коленке штанов колючую горсточку:

— Я тут насобирал, держи. А то доломаю в кармане.

Женя приняла в ладони маленькую кучку дешевых стеклянных камушков — оторванные стразы, обрывок сверкающей цепочки, несколько граненых камушков разного размера. По лицу запрыгали острые солнечные зайчики — такие же, какие встретили Женьку в лабиринте, где он заглянул в боковой проход, узнать, что там светит, бросая на беленые стены мелкие цветные вспышки. Оказалось, все стены круглой камеры, похожей на яйцо, обклеены такими вот безделушками — самыми разными. А еще — осколочками зеркал. И солнечные лучи, отражаясь, дробились на радужные пятна. Я их везде нахожу, рассказала Женя, уходя к деревянному ящику, где лежали запасы и несколько тюбиков суперклея, потом приклеиваю к стенкам, для солнца, красиво, правда?

Они тогда стояли в полукруглом сверкании, как в вывернутом наизнанку дискотечном шаре, даже еще смешнее, решил Женька, потому что зеркала, они без прямого луча выглядят черными ячейками, а вся эта граненая мелочь сверкает отчаянно почти что сама по себе.

— А это? — спросил он тогда, нагибаясь к большому, размером с дыню, камню, похожему на абстрактную скульптуру, — тут будет?

Камень почти весь был обклеен камушками и осколками, и казался чем-то совсем сумасшедшим.

— Нет. Я его в степь унесу, туда, где никто не ходит. И положу.

— Зачем? — Женька на мгновение был совсем сбит с толку, но вдруг представил себе, как идет по траве, где совсем-совсем никого, и вдруг. Лежит такой камень. Сверкает.

Засмеялся, кивая. И она засмеялась в ответ, радуясь, что — понял.

Так что, теперь он нагибался, подбирая в пыли всякую оброненную девчонками мелочь — с заколок, браслетиков и аппликаций на шортах.

Приняв подарок, Женя ссыпала камушки в матерчатый кошелек, сунула его в карман на штанах — таких же, как у него. И подала Женьке свернутые черные пакеты.

— Это зачем? — удивился он.

— Туда пойдем, — девочка указала рукой на крутой склон под смотровой площадкой, — бутылки собирать.

— Чего?

Она развернула в руках один пакет, здоровущий, с крепкими завязками. Повторила ангельским терпеливым голосом:

— Бутылки. На склоне. Ты же согласился, чтоб все целиком и с самого начала. Вот перчатки, надень.

— Зачем бутылки? — хмуро спросил Женька, останавливаясь, когда она нагнулась, подбирая рукой в виниловой перчатке блеснувшую в траве пузатую бутылку из-под шампанского, — их все равно не принимают нигде. Или что, или это типа для чистоты, типа мы волонтеры?

— Не совсем. Но получается, и это тоже. Вон, в полыни две белые. И зеленая. Давай, нам надо побольше, если хотим сегодня поехать!

Женька вздохнул и развернул черный мешок. Шагнул в низкие кусты полыни.

— Тут мало, — успокоила Женя, звеня добычей в мешке, — зато под площадкой полно, после каждых выходных набросано. А еще свадьбы.

Никогда раньше Женька не подумал бы, что в полвосьмого утра на склонах горы, где нет улиц и домов, а только травы, тропинки, одна разбитая грунтовая дорога, да задние стороны верхних огородов, бывает столько людей.

Собачники гуляли питомцев, бредя с поводками и зевая. Бегуны бодро трусили по грунтовке. Тетка гнала маленькое стадо цветных коз — белых, серых и коричневых. Снизу появлялись какие-то деловитые дядьки и тетушки, устремлялись по тропкам вверх к седловине и, уменьшаясь, исчезали за гребнем, оказываясь в другой части города — на работу, наверное, догадался Женька, завязывая первый мешок и оставляя его на обочине грунтовки, чтоб налегке двигаться дальше — на крутой склон ниже смотровой площадки у обелиска.

Все заняты нормальными делами, страдал он, ползая по сухой траве и волоча тяжелеющий черный мешок, и только мы, как бомжи какие-то… Хорошо хоть знакомых нет, собрался порадоваться он, и тут же был окликнут нарядной дамой в шелках, отягощенной золотыми серьгами, рубиновыми кольцами и блестящей сумкой. Дама оказалась бывшей соседкой, с любопытством оглядела потные лица и лохматые волосы, подняла нарисованные брови выше на лоб, рассматривая мешки с бутылками. Передала привет «Ларисочке и Павлуше и да, Кариночка как там?».

Ладно бы дама, имени которой Женька не вспомнил, но через пару часов работы кто-то громко проорал:

— Смола! Ты чо тут?

И на поперечной тропе тормознул спортивный велик. Кирилл Петров из параллельного, упирая в траву тощую ногу в дорогой кроссовке, ухмыляясь, осмотрел обоих.

— На курево собираете? А чо, есть куда сдать?

На счастье, в кармане шортов запел смартфон, Кирюха отвлекся на разговор и плавно поехал, виляя, когда оглядывался, видимо, чтоб получше запомнить.

— Из класса? — спросила Женя, выпрямляясь и убирая с потного лба прядки.

— Со школы, — нехотя ответил Женька, ставя мешок в траву. В мешке зазвенело, хрустнуло.

— Нормально, — успокоила его девочка, — в смысле, нам целые не нужны. Только не порежься. А чего такой сердитый? Боишься, что он всем расскажет? Стесняешься, да?

— Ничего я не боюсь, — буркнул Женька, досадуя, что она догадалась.

— Тогда посидим пять минут и еще соберем. Отдыхать будем уже там, на Моряне.

Женька так устал, что почти и забыл, про Моряну. Представив себе вечер у воды, а еще ночь на песке, костер, и всякое такое, приободрился. Еще пара часов, утешил себя. И вообще интересно, зачем Отану и Юджинии такая гора пыльных бутылок, которые даже беречь не надо, которые даже — целые не нужны.