Тайные улицы, странные места [СИ]

Глава 14

Работа по дому оказалась не слишком замечательной, но Женька терпел, ковыряя сухую землю маленького огорода, помогая девочке наводить порядок в небольшом дворе и разбираясь с маленьким генератором, который сломался и ждал починки. Самостоятельно починить его Женька, конечно, не умел, вот где сгодились бы таланты Капчи, но по просьбе девочки смазал какие-то детали машинным маслом и привел в порядок инструменты, разложив их на куске брезента. Отан посмотрит, сказала Женя, усаживая его чистить картошку к ужину, если успеет, конечно. Но все равно придется ужинать при свечах и поберечь заряд в телефонах.

— Домой позвонить, — вспомнил Женька, скребя белые под серой кожурой картошки, — я маме обещал, если останусь.

— Тут нет связи, — Женя кинула в миску с водой еще одну картофелину, — выйдем на озеро, там ловит. Не очень хорошо, но попробуешь.

Есть уже очень хотелось, но солнце, краснея, медленно сваливалось к пологим холмам на горизонте за озером, и Женя, торопясь, унесла кастрюльку к очагу, установила там над ленивым костерком из магазинных углей. Уйдя в дом, вернулась уже в шортах и белой майке, держа в руках серебристый фотоаппарат.

— Закат посмотрим и ужинать. Там, под лавкой, возьми пакет с тапками.

Женька, шурша пакетом, заглянул в него. Внутри болтались две пары пластиковых шлепанцев грандиозного размера, наверное, сорок седьмого, не меньше. Вопросительно посмотрел на Женю, и на ее обутые в сандалии загорелые ноги. Ответом была уже привычная улыбка, он знал, что та означает. Увидишь сам, скоро.

Самым прекрасным на озере оказалось то, что были они совершенно одни. Крошечные фигурки на почти бескрайней плоскости, собранной из одинаковых кристаллов, под безупречно бескрайним небом. Белое хрупкое сперва было твердым, потом стало проминаться под сандалиями, показывая на краешках следов черную грязь с резким запахом соли и водорослей, блестящую, как густая нефть. И тут пригодились огромные тапки. Они в них сунули ноги, не разуваясь, и осторожно пошли дальше и дальше, проминая белизну, но не проваливаясь под хрупкую корочку.

Иногда Женька присаживался на корточки, приближая взгляд к соли. Цеплялся глазами за одинаковые квадратики, крупные, размером со спичечную головку, — перестать смотреть было трудно. И в голове звучал женский голос, говорящий о мириадах кристаллов, таких одинаковых. Вот с чем сравнила его ночная собеседница Отана. Наверное, надо обидеться, но вокруг было настолько прекрасно, и так плавно краснело солнце, зажигая на мириадах соленых кристаллов мириады алых пылающих зеркалец света, что Женька все прочее выбросил из головы. Шлепал дальше, садился на корточки, трогая соль пальцем или прикладывая к ней ладони. Сковыривал ногтем зеркальные квадратики, показывал их закату, и они послушно сияли, посверкивая в глаза. Женя рядом тоже садилась или нагибалась, нацеливая объектив. Потом выпрямлялась, снимая общие кадры и его довольное лицо крупным планом. Выцеливала огненный круг солнца, смотрела на экранчик, меняла настройки и снова снимала. Надолго прикипела к одному месту, работая с алыми бликами солнечной дорожки, а те становились сочнее и краснее, и если приглядеться, то видно, как от стоящих ребром кристаллов тянутся по белизне остренькие тени.

Пройдя еще дальше, они остановились над сухой веткой, сплошь поросшей кристаллами соли. Ее прикатил ветер, понял Женька. Макая в соленые лужи, которые, наверное, были тут после дождей, мокрую, высушил, работая вместе с солнцем. Ветка вросла в соль, растопыривая отростки, опушенные игольчатыми кристаллами, словно крупным инеем. Сверкала, как ограненный розовый бриллиант. Совершенно и сказочно прекрасная, фантастическая ветка. Хотелось забрать ее с собой. Но, выпрямляясь и разгибая затекшую спину, понял, нет ей нигде места, кроме как тут, посреди бесконечного белого мира с алыми тенями, под темнеющим закатным небом и огненным солнцем над плавной грядой холмов.

— Жалко, что одна всего, — он оглядывался, надеясь обнаружить еще ветки или комки сухой травы перекати-поля. Или потерянные рыбаками предметы, изукрашенные солью.

— Нужно, чтоб сошлось, — кивнула девочка, отключая фотокамеру, — чтобы ветер и солнце, а еще — прогнать ее через соленую рапу. И не утащить дальше, в степь, оставить в правильном месте. После дождей тут была вода, солонющая. Потом засуха отодвинула воду, выпарила. А ветка осталась. Вон еще одна, только маленькая совсем.

В конце-концов, Женька все-таки провалился почти по колено в жирную блестящую грязь, брызнувшую редким фонтаном из-под сандалии — большой тапок он потерял шагом раньше. Взмахивая руками, дернул ногу и свалился вперед, топя в грязи обе ладони, под веселый смех спутницы.

Чтоб не обижался, Женя тоже скинула тапки и прошлась, пятная алую белизну черными следами. Насмеявшись, пошли обратно, медленно — обувь соскальзывала с жирных ног. Женька держал перед собой грязные руки, раздумывая, как же теперь управляться со смартфоном. Ведь хотел позвонить.

Женя, сообразив, расстегнула карман его шортов, вытащила мобильный. Под его диктовку нашла номер и легонько прижала экран к Женькиному уху.

— Абонент вне зоны действия, — слегка обеспокоился Женька, так и стоя с повешенными перед собой руками, — прям, как мы.

Проверили сеть, Женя набрала номер снова, с тем же неуспехом. Потом, подсказав выход, написала продиктованную смску.

— Как только появится там сеть, она ее получит. Не волнуйся, ладно?

Женька промолчал. Волноваться и правда не стоит, мама Лариса вполне взрослая, не будет же он ее нянчить. А может, не только ему нужна была на эти дни свобода. Не сильно приятно такое понимать, но это лучше, чем вдруг там что случилось. Пусть уж лучше свобода. Хотя и обидно.

Солнце светило последним угольком, гася дивную огненную дорожку на розовой соли. А напротив, далеко-далеко, на фоне зеленого неба, рядом с силуэтом домика Моряны, кривым силуэтом огородной алычи, еле видными ниточками штакетника и ажурной башенкой ветряка торчал крошечный силуэт человека.

— Отан вернулся, — Женя прибавила шагу, насколько это можно было — в огромных, скользких изнутри тапках, поверх таких же скользких сандалий, — опоздаем — будет сердиться.

— Расписание, что ли? — удивился Женька, в очередной раз суя ногу в слетевший тапок, — ну, сядем ужинать попозже на полчаса.

— Нельзя. У меня еще перед ужином дело. У нас с ним. Маленькое, но как раз по расписанию.

Объяснять, что за дело, Женя не стала. Вместо этого утешила Женьку, который старался скрыть небольшую обиду:

— Зато рано утром будет дело для нас всех. Грандиозное, между прочим.

— И снова не скажешь, какое, да?

— Не скажу. Тебе понравится, обещаю!

Потом Женька, как следует вымыв в море руки и ноги, купаться не хотелось, воздух быстро остыл, все-таки осень, сидел на лавке у стены домика, стараясь не вдыхать вкусные запахи от очага и пристально всматриваясь в сумрачную даль, где песок и темнеющая морская вода — далеко под обрывом. Туда ушли Отан с Женей и теперь стояли у самой воды, неподвижными, тающими в наступающей темноте силуэтами. Кажется, не делали ничего, стоя порознь.

И вдруг пришел ветер, задул со стороны озера, завертев над головой лопасти ветряка. Женька его увидел, но сперва не ощутил, защищенный теплой дощатой стенкой. Взметнулась, улетая с обрыва, бумажка, полетели за ней сухие стебельки и на самом краю запылил еле видный смерчик, прозрачный и слабый, но ветер усиливался, захлопал полотенцами на веревке, покатил жестяную кружку. Женька вскочил, догнал, подхватывая. Ветер взвыл, на секунду делаясь сильным, злым. Загремел чем-то на заднем дворе, принес испуганные вопли чаек — те взлетели с воды, мельтеша беспорядочной стаей. Но не успел Женька испугаться, решить, за что хвататься в первую очередь, как внезапно притих, овевая горячее лицо теплым потоком. А через короткое время на вырубленной в глине тропинке, ведущей с пляжа к домику, послышались голоса. Отан, по своей обычной привычке, выговаривал что-то Жене, кидаясь язвительными шуточками, она мирно отвечала, иногда смеясь.

Покивали на Женькин рассказ о внезапном шквале и уселись вокруг очага, беря на колени теплые миски с отварной картошкой и запеченными в фольге сосисками.

Во время чая пришла ответная смска.

Женька повеселел. Зевая, умылся и отправился в домик, поваляться на койке поверх одеяла. Разве можно тратить время на сон, рассудил, укладываясь. Отдохнем-переварим и надо спуститься, полазить по песку, пройти вдоль воды далеко-далеко. Фонарик, конечно, посадит телефон напрочь, но все равно завтра обратно, переживу и без мобильного, решил Женька. И заснул, не успев даже удобнее устроиться на узком дощатом топчане.

Проснулся с тяжелой головой — от чувства вины, за то, что заснул так быстро. Открывая глаза, вернее, с трудом разлепляя веки, ожидал увидеть солнечный полумрак, утренние лучи, пролезающие через щелястые доски, услышать голоса Жени и Отана за приоткрытой дверью. И с облегчением понял — еще совсем ночь. А может, подумал с надеждой, усаживаясь и дергая сбитое одеяло, которое сползло на пол, открывая мерзнущие коленки, может, вообще вечер, поздний, и ночь только началась.

Топчан у соседней стены был пуст. Спуская ноги в сандалии и медля расставаться с одеялом, греющим колени, Женька прислушался. Отан мерно храпел за тонкой дощатой дверью, там, где спал и в первую ночь — на лавке, притиснутой к передней стене домика, и Женька подумал о том, что утром Отан, не вставая, увидит рассвет, солнце, вылезающее прямо из воды. Если, конечно, проснется вовремя.

А Женя, наверное, ушла в туалет… Но храп продолжался, и в маленьком дворе не было слышно ни шагов, ни звона воды в умывальнике.

Он еще посидел, на всякий случай, но уже понимая — тут наверху, ее точно нет. Нагибаясь, небрежно застегнул липучки на сандалетах и наощупь пробрался к дверям, открыл, придерживая, чтоб не заскрипели. Прошел мимо спящего Отана, укутанного в спальник. И замер, моргнул, всматриваясь в темноту, полную звезд — те засыпали небо разной величины огоньками и отразились в воде, но там огоньки шевелились, словно переползая с места на место, как невиданное скопление светляков.

…А вот и вторая вспышка призрачного света. — Первая заставила его замереть, и он не понял, что это блеснуло там внизу, и сразу же погасло. Вторая тоже не позволила ничего понять, а за ней пришла третья, создала на краткую долю секунды призрачный маленький купол посреди звездной темноты.

Женька вытянул перед собой смартфон, засветил фонарик, направляя его под ноги. И стал осторожно спускаться с обрыва, нащупывая сандалиями вырубленные в сухой глине ступеньки в самых крутых местах извитой тропки.

…Прохладный песок набивался в сандалии, а потом перестал, сламываясь хрупкой корочкой там, куда недавно доходили волны, разгладив все следы и оставив сохнуть на солнце тонкую водяную пленку.

В новой вспышке стала видна Женя — стояла по колено в воде, нагнувшись и целясь вниз маленькой фотокамерой.

— Там что? — на всякий случай шепотом спросил Женька, выключая свой фонарик и оставаясь на кромке поплескивающей тихой воды.

— Вода, — негромко ответила девочка, и снова пыхнула вспышкой, осветив босые ноги, белеющие через прозрачное, и опущенное к морю лицо, — иди сюда, рядом.

Женька поддернул шорты и скинул сандалии. Вода оказалась неожиданно теплой, а коленки сразу же озябли от легкого ветерка над гладью.

— Я думал, рыбы. Или, крабы какие. Только вода?

— Дома увидишь, — пообещала Женя, — на мониторе. А сейчас, рукой поводи. Порезче, чтоб волночки.

Он поболтал рукой, гоня к ее коленям мелкие волны, шлепнул аккуратно, чтобы не замочить брызгами камеру. Потом нагибался, вытаскивая из воды плоский камень и, по команде Жени, бросал его снова и снова, каждый раз в новые места.

— Вот тут, — она отступала на шаг, целясь камерой, — тут камешки крупнее.

— Будет хорошо?

— Будет сказочно. Это как снимать золотые сетки от солнца. Только там золото, а тут будут сплошные радуги. Ты полотенце случайно не взял?

— Неа.

Она выпрямилась, беря его мокрую руку свободной рукой.

— Придется потом греться бегом. Надо только вещи оставить, на сухом песке.

В полной темноте они разделись, складывая одежду на сыпучий песок и устраивая поверх фотокамеру и Женькин смартфон. Женя встала напротив, внимательно глядя то на кучку одежды, то наверх, на обрыв. Объяснила:

— Запоминай, где лежит. Метров на десять правее ветряка. А то в темноте будем потом искать.

Вместе они пошли в воду и Женька, хоть и старался не смотреть, да и не видно ж ничего в темноте, все равно взглядывал и сразу отводил глаза от светлеющих на темном от загара теле трусиков. А купальника она не надела. И у него труселя обычные, не плавки, но все равно не видно же, успокоил себя, снова искоса посмотрев на еле видный силуэт с тонкой полоской на бедрах.

Но в воде все мысли насчет «вот мы вдвоем, в море, одни» из головы вылетели, словно их вымыло этой самой водой — теплой, плескающей в лица, журчащей у самых ушей. Ныряли, выпрыгивая, смеялись, падали навзничь; плыли рядом в сторону горизонта, отмеченного крошечными огоньками судов на дальнем рейде. Уже немного уставшие, плыли обратно и черная громада обрыва, перекрывая звездные россыпи, казалось, никак не приближалась, так что Женька тайком несколько раз становился в толще воды вертикально, пытаясь нащупать дно, а его все не было.

Но вот ноги коснулись песка, тело сходу потяжелело, вода с шумом потекла с локтей и плеч. Оступаясь, выбрались на свежий ночной ветерок и кинулись вдоль по мокрой полосе песка, в обратную от Моряны сторону, туда, где пляж вдавливался чередой небольших бухт, а далеко-далеко загибался, пряча за обрывом свое продолжение, с которого уже должны быть видны дальние городские огни.

Дневное «далеко» оказалось не таким уж далеким, через десяток минут мерного бега они миновали береговой изгиб, и резко встали, тяжело дыша.

Длинный пляж, на самом краю которого торчали марсианские вышки рыбацких карав, освещал большой костер, кидающий блики на пару машин, съехавших по низине в прогибе обрыва. У костра мелькали черные фигуры, слышался над водой смех, возгласы, кидалась в красноватую темноту скачущая музыка, такая ненужная в этом чудесном месте. Завизжала девица, отбегая к воде, свет упал на фигуру, делая ее красной. Следом с воплем кинулся парень, догнал, с шумом валя в воду, вдвоем стали барахтаться, вопя и ругаясь.

— Пошли обратно, — Женька взял спутницу за локоть, чтобы сдвинуть в тень от обрыва. Тут, в рассеянном красном свете было ясно видно, какая она — беззащитная совсем в этих своих трусиках.

Женя послушно ступила в черноту. Он пошел рядом, морщась: тут, ближе к обрыву, песок зарос кустишками колючей травы и еще валялся всякий морской мусор — щепки, мятые пластиковые бутылки. Ничего, думал Женька, еще метров двадцать и можно снова выйти на чистый песок, убитый водой. Их не будет видно.

Но вдруг неподалеку раздался смех. И Женька застыл, отпуская теплый локоть девочки. Заскрипел песок под чьими-то неторопливыми шагами.

— Нравится? — утвердил вальяжный мужской голос, — я говорил. А ты все не хотела.

— Тут хорошо. Только. Жаль, что твои ребята шумят. Ну, было бы лучше, если б мы одни приехали.

— Скажешь тоже, — через крики и близкий плеск волн послышался смешок, — я один не могу, котенок. У меня врагов много.

— Врагов? — женский голос удалялся в сторону воды, — Валера, какие враги? Так говоришь, будто мы с тобой в кино. В боевике каком.

— А ты хочешь в кино? Ну, типа, сняться хочешь, а? Мне на пару деньков нужно в Ялту метнуться, на юбэка щас кинцо снимают, у меня кореш помощником режиссера. Главную роль не обещаю, ясен пень. Но в эпизоде покажут. Если попрошу. Хочешь, Лорик?

— Мам? — вполголоса сказал Женька, вышагивая снова из темноты в мерцание красного света, — ма-ам?

Двое, что стояли в мелкой воде — женщина приподняла над коленями светлый подол, склонив стриженую головку к плечу, мужчина резко повернулся на тихий Женькин голос — не пошли обратно.

Не услышала, понял Женька. Или — не она?

Мужчина что-то тихо сказал спутнице, подтолкнул в спину, направляя к далекому костру. И она пошла, разок оглянувшись на темноту, куда Женя снова затащила мальчика.

Мужчина уверенно зашагал к ним, шлепая по мелкой воде босыми ногами, темными над краем белых шортов. Не оглядываясь, взмахнул рукой, и на его жест по берегу затрусил массивный силуэт с согнутыми локтями.

Дождавшись подмоги, указал на густую тень, которая от прыгающего по песку света казалась совсем черной. Темноту прорезал луч сильного фонаря. Уткнулся в глаза Женьке, тот прикрылся ладонью, становясь так, чтоб Женя оказалась за его спиной.

— Опа, — удивился мужской голос, — детишки! Да голенькие совсем детишки! Вы что тут делаете, мелкие? От мамы-папы из палатки сбежали? Любовь покрутить? Вам взрослые не говорили, стыдно в таком виде по пляжу шариться? Не рассказывали, что можно на злых дядей напороться? Кое-чем кое на что?

Здоровяк за спиной хозяина заржал, общупывая лучом фонаря застывшего Женьку, высветил ноги девочки и ее локоть.

— Отойди, ссыкло, — велел мужчина, не двигаясь с места, — дай посмотреть, кого ты там собрался… — и объяснил дальше спокойными грязными словами, от которых у Женьки запылали уши и мгновенно вспотело лицо. А все тело сделалось таким беззащитным, словно с него одним движением сняли кожу. И — вдвойне, потому что Женину наготу он сейчас ощущал сильнее своей.

— Пацан тоже ничего себе так, — заржал массивный спутник, поигрывая фонарем и назойливо тыча светом Женьке в глаза, — небось и не броется еще. Сам, как девонька. Тебя как звать, девонька в панталонах?

— Заткнись, Зяма, — лениво велел белый, шагнув ближе.

У Женьки заледенели руки. Зяма… И этот, со знакомым голосом. Это же Норис! Сразу бы понять, но женщина, которая рядом с ним шла и смеялась, и голос ее был так похож на голос матери. Вся голова кругом. Нет, не она, понял с облегчением, которое тут же съел страх, конечно, не она, разве ж она станет. Будет.

— Я что сказал! — возвысил голос Норис, отряхивая свои призрачные в темноте обрыва шорты.

— А? — довольно глупо отозвался Женька.

Ему казалось, час они топчутся тут, по колючкам, щурясь от яркого света. Но на самом деле совсем же немножко и надо просто рвануть от них, пока не прицепились еще сильнее. Он пошевелил локтями, опустил руку, пытаясь нащупать пальцы девочки, чтоб дернуть, когда побежит.

— Э, — предостерег Зяма, — ну-ка, встал ровно!

Кинуться бежать сам Женька просто не мог. Рвануться, открывая лучу растерянную и, конечно, испуганную Женю… Вот если с Ромкой и правда она, лихорадочно возмечтал, моргая и снова прикрывая лицо, или вот Отан… Если с Моряной, и правда он.

— Но ты же не вериш-шь, — горящее ухо овеял ехиднейший шепот, — не вериш-шь ведь…

Если надо — поверить. Если. Надо. — Понял Женька, забыв, что он реалист и тормоз. Если надо. Для Жени. Чтоб увести ее.

Он шагнул вперед, прямо навстречу лучу.

— Уйди вбок, — велел Норис, — я человек старой закалки. Пусть вон Зяма с тобой. А мне надо телочку твою рассмотреть.

— Нет, — сказал Женька, оглохнув и не услышав себя. Шагнул еще раз.

Но из-за его спины вывернулась фигура, коснувшись локтя очень холодными пальцами, ледяными просто. Голос прошуршал, как снег, что пересыпается под студеным ветром.

— Молодец, теплое сердце. Теперь я справлюсь.

Женька застыл со сжатыми кулаками, с изумлением глядя вслед идущей к Норису фигуре. Это не Женя, понял он сразу, как только она его обошла.

Женщина была высока, очень стройна и светила кожей такой белизны, что глаза сами прищуривались. На ней не было ничего, кроме завесы волос цвета светлой стали, которая колыхалась, закрывая спину и ягодицы. На миг она обернулась с легкой улыбкой, от которой Женьку продрал мороз. И снова пошла к Норису мягкой колеблющейся походкой, встряхивая на ходу головой. Волосы качались, потрескивали и тихо звенели, казалось, сейчас начнут сламываться, рассыпая вокруг тысячи ледяных иголок.

Вокруг все менялось, понял Женька, не имея сил двинуться и даже оглядеться, потому что глаза словно примерзли к стройной спине и длинным, как у манекенщицы, ногам. Хотел отвести взгляд, но не мог, честно не мог, испуганно признался себе. И даже посмотреть назад, увидеть, куда делась Женя, не мог.

Но руки мерзли все сильнее, вокруг голых ног крутились злые сквозняки, под ступнями потрескивало, как будто он стоял на стекле. Или на льду. Или песок стремительно замерзал, вмораживая в себя его ноги.

Женщина протянула вперед руки, они засветились в темноте, осыпая тончайшую, тоже светящуюся пыль, под которой песок высветился узорами, какие бывают зимой на замерзших стеклах. Петли и завитки крутились, расходясь от ее босых ног все дальше, достигли воды, и та затрещала уже звонко, выстреливая там и сям, будто ломался тонкий лед и снова застывал, схваченный морозом.

— Эй! — Норис тоже выбросил вперед руку, ладонью делая предостерегающий жест. Но на следующем слове захлебнулся, кашляя и хватая себя обеими руками за горло.

Вокруг свистело и выло, вздымая клубами и тучами, нет, уже не песок. Лепило белую массу на растерянные фигуры, и вот уже Зяма, всхлипнув, завертелся, падая на колени и поникая головой под тяжестью белой, как массивный тюрбан, шапки.

Женька сделал маленький шаг, колеблясь, куда двигаться — вперед, или назад, где стояла девочка. Повернулся, спохватясь, испуганный ее молчанием. Но она была там, стояла неподвижно, округлив напряженные руки и закусив губу. Все видно, понял он, все стало видным — слепящий ледяной свет победил темноту бабьего лета. Но вот странно, увидев Женю, сам он холода уже не ощущал. Топтался в невидимом коконе теплого воздуха. Протянул руку, касаясь ее скрюченных пальцев.

— Жень? Женя? Ты что?

— Стой, — с трудом проговорила она и на прикушенной губе выступила капелька крови, — я не могу дальше.

— Что? — он снова повернулся к кромке воды, где тихо смеялась прекрасная холодная женщина, окруженная злыми белыми вихрями, а те взвивались, отрываясь от ее рук и змеящихся стальных волос, летели в небо и к берегу, хлопались на песок, рисуя свои ледяные узоры. Костер погас, зашипев так громко, что стало слышно даже здесь. А из лагеря неслись испуганные крики. И замолкали на полуслове.

— Там, — сказал Женька, — там, там же люди. Нельзя так! Нельзя!

Он хотел рассказать, про эту, которая похожа на мать, и они же слышали, она нормальная совсем, глупая просто, повелась на ерунду. И что бы там сейчас не совершалось, нельзя с ней так.

Но не было времени на разговоры. Дернулся — побежать, руки и плечо, согнутое колено прорезали теплый купол, оставаясь без защиты. И сразу заледенели так страшно, что он замер, боясь — рассыплется ледяными осколками, как тот терминатор в кино. С холодом пришел страх. И вот тут, очень резко и внятно вспомнился сон. О том, как стужа вымораживает тело изнутри и никакого спасения.

Дернувшись обратно, вцепился в плечи девочки, тряхнул, заглядывая в искаженное лицо.

— Скажи ей! Скажи! Там же люди!

— Ты, — прошептала Женя, по-прежнему держа руки, словно хотела обнять кого-то большого, — ты сам. Просил. Не мешай.

— Я передумал! Я не знал, что так вот!

В голове мелькнуло воспоминание о том, как стояла спутница Нориса, склонив к плечу голову с модной стрижкой. И потом пошла, оглядываясь. Босая, шлепала по воде, такой недавно теплой.

Женька сильно вдохнул, опустил голову, зажмуривая глаза. И рванулся из теплого кокона, туда, где все громче смеялась ледяная красавица, подняв к небу полыхающие кристальной синевой руки. Его собственные руки мгновенно окоченели, пальцы выпрямились, растопыриваясь беспомощно, а в глотке встал ледяной комок, мешающий не то что крикнуть — вдохнуть.

Шаг скованной ногой уронил Женьку на снег. Снег? Нет, скорее, заледеневший песок, такой вымерзший, что он не слипся, а рассыпался в злую пыль. А вот ресницы слиплись, пропуская через крошечные ледяные сосульки ярчайший свет белых радуг.

И мысли в голове застыли при падении, на несказанном вслух полуслове. Нель-з…

— Отан! — прорезал мельтешение радуг отчаянный девичий голос, — Ньерд!

— Ш-ш-ш, — ответил крику насмешливый шорох ледяного песка, который сыпался, струился, обтекая беспомощно лежащего Женьку, затекал в уши, стремился в рот, леденя зубы, — тиш-ше, Фейе, не меш-шай.

Но голос, на секунду утихнув, зазвенел сердито и громче, повторяя имена, как заклинание:

— Норзер-Аргест-Этезий-Отан! Ньерд! Норзер! Аргест! Этезий! Отан! Норзер!…

И ответом ему по берегу ударил шквал ветра, такого теплого, что окоченевшему Женьке он показался горячее кипятка.

— О-о, — прокомментировала оттаивающая бедная его голова, приподнимаясь над песком, и руки тут же прикрыли макушку, мокрую от стремительно тающего льда.

Увидев, что творилось вокруг, Женька быстро опустил голову, скрючился, растерянно ловя среди какофонии звуков хоть что-то, за что мозг сумел бы уцепиться. Но единственное, что мог повторять мысленно, это обрывки из физики-химии, насчет «слишком горячее к слишком холодному, что ж будет-то».

Оно уже и происходило. Слишком горячее, повторял Женька, стремясь сделаться совсем маленьким, схлопнуться в незаметную точку, и — слишком холодное. Слишком… горячее… к очень холодному…

Вода поднималась, замерзая странными формами, таяла, скатываясь сама с себя, шипела, разбрызгивая ледяные и кипящие капли. Песок вихрился, вихри каменели, обрушивались под собственной ледяной тяжестью, упадали на горячий песок, шипели, треща, швырялись горстями льда и раскаленной пыли. Страшно выл ветер. Нет, два ветра, а может, тысяча. Сталкивались, взвивались, крутясь, высасывали с поверхности воды весь воздух, а после обрушивали его градом и мощными водяными пластами.

Где-то среди круговерти слышались маленькие испуганные крики, пролетела желтая палатка, огрев Женьку по плечу рваной полой с обрывком шнура.

И вдруг на мгновение наступила полная тишина. Словно все побережье попало в безвоздушное пространство, оторвалось и парит в космосе. Секунду все находилось в покое. Беспорядок воды, песчаные вихри до неба, рассыпанные в воздухе обгорелые деревяшки, палатка, раскрытая огромными бабочкиными крылами, кусок пламени, оторванный от погасшего костра. После, вспоминая картину, которая держалась одно мгновение, Женька думал, привиделись ли ему эти огромные, как велосипедные колеса, снежинки, что занимали пустоты среди месива знакомых, хотя и потерявших привычные места вещей. Сверкающей паутиной они словно соединяли поднятое и заверченное в калейдоскопный узор, захвативший воду, песок, обрыв и небо над ним.

— Хиус-Немеро-Гальега-Маистра! — прогремел в тишине мужской голос. И все снова пришло в движение, схлестнулось, крутясь и обламывая сверкающие лучи, но теперь вихри и всплески становились тише, траектории меньше, и каждая вещь, хоть и неохотно, не по прямой, но устремлялась к своему настоящему месту.

— Хиус, — завел повторение голос, — Немеро!…

— Ох, — перебил его голос женский, — ну, хватит. Вы собираетесь пригласить меня к вечернему чаю?

Женька сидел, опираясь на руки, голова мелко тряслась, и он поднял ее, осматриваясь и пугаясь — вдруг увидит, все вокруг разрушилось, как в тех фильмах-катастрофах. И нужно спасать. Раненые там. Убитые вдруг. Женя!

Отталкиваясь от рыхлого песка, встал на коленки, поднялся, покачиваясь. Выдохнул с облегчением.

Женя стояла все там же, обняв себя за плечи и, в медленно наступающем сумраке, с вызовом смотрела куда-то в сторону моря. Женька, прихрамывая, сделал несколько шагов к ней, нагнулся, подбирая с песка принесенное ветром влажное полотенце с бахромой — с того сыпался мокрый песок.

— На, — сказал хриплым голосом, — завернись.

Встал рядом, поворачиваясь туда, куда смотрела Женя.

Но темнота уже вернулась, накрыла ночной пеленой берег с громадой обрыва и воду, на которой далеко по горизонту мирно сияла редкая цепочка огоньков. Поплескивала вода, вздыхая под чьими-то шагами на мелководье. А с середины пляжа не было слышно ничего. Как будто не было там полчаса назад ни костра, ни орущей компании. Даже машины не светили фарами, ни близко, ни в дальней степи.

— Пойдем, — сказала ему Женя и кашлянула, прочищая горло. Голос у нее был таким же хриплым.

— А…

— Они сами. Нам не надо там, где они говорят. Друг с другом.

— Я не про них, — Женька насупился, теперь уже разглядывая береговой мрак, — я про людей хотел. Узнать.

На самом деле, он хотел спросить как раз про Отана. И про его насмешливую собеседницу. Они что, устроят после всего этого какой-то вечерний чай? Но из-за Жениного командирства и недавнего своего страха несколько рассердился. И вообще, все было наперекосяк, смутно и непонятно, с реальными опасностями, которые, оказывается, никакого не содержат адреналина, а пугают до колик в животе и продолжают пугать потом, когда вроде бы все кончилось. Что вообще происходит, наконец, спросил он себя, и возможные ответы напугали его еще больше. Потому что в них маячило будущее: и что еще будет происходить? Такое вот, опасное, и не только для него.

— Врешь, — устало возразила Женя, когда они побрели обратно, оставив в темноте двоих, что говорили тихо и невнятно, и голоса становились все тише, — или нет? Ты же его ненавидишь, этого, в шляпе. И тех, что с ним. Зачем тебе знать, смогли они выжить или нет?

— Выжить? — Женька остановился, не обращая внимания на колючку под босой ступней, — как «выжить»?

— А ты не видел, что творилось? Как думаешь, если такое бревно долбанет по башке, когда мимо пролетает, что будет?

— Я думал… Подожди. Ну да, я понял, это все по-настоящему. Но чтоб смерть?

— Жень, пойдем, а? Я совсем устала.

Он вспомнил, как девочка пыталась оберечь его, округляя руки в материнском жесте, и там, рядом с ней было не страшно и не опасно. А ей, и он сам это видел, было невероятно тяжко. Губу прикусила, до крови.

Он шагнул, вздыхая. Взял ее вялую руку. Другой рукой она придерживала на груди чужое полотенце. Пошли обратно, медленно, с трудом переставляя ноги по рыхлому песку. А у Женьки все сильнее тянуло сердце. И хотелось побежать, выдернуть из кармана шортов смартфон, дозвониться.

— У них нормально все, — снова сказала Женя, видимо, в ответ на то, что он сильнее сжал ее руку, сам не заметив, — я успела. Проверить.

— Как?

— Они уехали. Еще до того, как все случилось. Собрались и дернули через степь. Передумали ночевать.

— Как до того? — Женька даже сбился с шага, — мы же. Мы же стояли там, с уродом этим. И тут же все случилось. Прям сразу. А ты говоришь…

Она пожала плечами в темноте. Он понял это по движению руки в его руке.

— Отан был неправ. Рано тебе. Я тоже хотела, чтоб ты с нами, на Моряну. Следующий раз будет нескоро. Ведь. Но видишь сам…

Женька молчал, обдумывая ее слова. Знал, она не врет. Никогда не врала ему, ни разу, хотя что они там знакомы — третью неделю всего. Просто, те кто врут, они говорят. Болтают. А Женя, если не хотела чего рассказывать, просто молчала. Не придумывала. Выходит, не врет и теперь. Уже хорошо. А второе — насчет Отана и Моряны. Может, и рано. Но он уже тут, и все уже произошло.

Так ей и сказал, суя ногу в мятую шортину, когда они, наконец, добрели до своей одежды. И Женя согласилась, вздыхая. Но тут же немного повеселела.

— Нам рано вставать. Моряна же. Ты только пообещай, что будешь тихим, мирным, и не станешь злиться, ни на кого. А то Отан отправит меня…

Она не закончила фразы. Женька устал цепляться и выпытывать, он вообще от всего, что случилось за этот длинный день и кусок ночи, устал. А еще чай вечерний, с этими двумя (монстрами, подсказал внутренний голос). И еще — самая важная вещь!

— Жень. Ты сейчас иди спать, а я пройду дальше, хорошо? К озеру. Где связь. Мне домой позвонить.

Он засветил экран, уныло разглядывая индикатор сигнала — маленькую палочку на месте уверенного заборчика. Усталость наваливалась все сильнее. Но тревога за мать никуда не девалась. Хоть и понимал, не было ее тут, не могло быть. И Женя заверила — все уехали раньше.

— Сегодня ночью связь наверху будет, — сказала девочка, забираясь по крутому подъему впереди него, — от домика позвонишь.

Так и вышло. Немного казнясь, Женька дождался после десятка гудков сонного маминого голоса, который сразу же стал обеспокоенным.

— Женчик? Ты чего звонишь в три утра? У тебя все в порядке?

— Да, мам. Прости. Я думал, вечер еще. Ну, я просто. Спокойной ночи.

— Ты мой лапка, — мама засмеялась, — хорошо, я толком заснуть не успела. Смотри, я тебя жду.

— А ты где была? — насторожился Женька, краем уха слыша, как Женя звякает посудой у очага за углом домика.

— Завтра, сына, — мама Лариса зевнула, строгим шепотом прикрикнула, — Боцман, а ну слезай с подушки!

— Боцману — хвост накрути, — распорядился Женька, — от меня.

— Накручу. Расскажешь завтра, как покатался?

— Угу. Спи давай.