Тайные улицы, странные места [СИ]

Глава 16

Домой Женька попал поздним вечером, высадился из муравейчика в полной темноте, расчерченной по асфальту квадратами света из желтых окон, одно из них — окно кухни, где мелькал за светлой шторой мамин невнятный силуэт. Женька постоял, держась за открытую дверцу кабины, мялся, раздумывая, как попрощаться. Столько всего случилось, но обо всем можно подумать позже, улегшись на свой диван. А вот два поцелуя, которыми они обменялись…

Но девочка только кивнула, блеснув в неярком свете кабины легкой улыбкой. И он, пробормотав насчет «до завтра», закрыл дверцу, с легкой досадой понимая, все теперь сделалось не простым, не как раньше. Но поднимаясь по ступенькам в подъезде понял, что соскучился по маме, и нужно обдумать, о чем ей рассказать, не говорить же о диких событиях на ночном пляже, а про Моряну, сказать ли?

Мама Лариса открыла на звонок, поправляя на голове тюрбан из махрового полотенца.

— Ну, ты гулена, — попеняла с ласковой укоризной, уходя снова в кухню, — я уже три раза соус разогревала, как ты любишь — кабачки, баклажаны. Устал отдыхать?

— Ужасно, — честно признался Женька, скидывая измазанные песком и подсохшей грязью сандалии, — в душ и спать. Но поем, если соус.

— Арбуз еще, — засмеялась мама, — для мирного спокойного сна. Расскажешь, о приключениях? Да, тебе Сережа звонил, на домашний. Просил перезвонить на мобильный, а то у него нет денег на счету.

— А ты? — спохватился Женька из ванной, намыливая ноющие руки.

— Что я? — мама Лариса села на табурет, разматывая полотенце. Взбила влажные волосы, запуская пальцы в густую стрижку.

— Ты ж тоже. Уезжала куда-то. С Маринчиком, да?

Он повесил полотенце и вышел в кухню, настороженно глядя на загадочную улыбку матери.

— Покрасилась, что ли?

Мама Лариса снова поворошила волосы, отливающие каштановой медью. Нос у нее слегка облупился, скулы покраснели от солнца. Глаза блестели.

— Не нравится? А мне показалось, хорошо.

— Ну… непривычно снова. Наверное, хорошо. Так ты где была?

Она повела рукой в неопределенном жесте, замялась на секунду.

— Ну так. Ездили загорать и купаться. Дивный вчера был денек, правда? Устала тоже, нужно ложиться, а то завтра просплю работу.

— С Маринчиком? — уточнил Женька, садясь напротив и придвигая к себе тарелку с вкуснейшим овощным соусом.

— Я тебе сметаны сейчас. И кетчупа.

Мать легко поднялась и исчезла в коридоре, там заговорила с Боцманом, укоряя кота, что не встретил возлюбленного хозяина. Женька положил вилку на стол.

— Ох, — сказала мать, ставя пакет с кетчупом и банку сметаны, — нашелся на мою голову дуэнья. Или ты дуэний? Там целая была компания. Веселые такие ребята, славные.

— А Маринчик?

Мама Лариса подняла руки к потолку в шутливой мольбе.

— Да что ты к ней привязался? Ну, не было ее там. Я ездила сама. С другом. Ешь, давай, тебе еще Сереже звонить, а мне спать пора.

— Что за друг? Почему ты мне не сказала ничего? — Женька вдруг расхотел ужинать, хотя в животе урчало, — и где вы со славными ребятами гуляли, в этот дивный денек?

Он хотел подсказать, на побережье у соленых озер, да? И посмотреть на выражение материного лица. Но промолчал.

— Не сказала, — рассердилась мама Лариса, — потому что, во-первых, я не обязана отчитываться в каждом шаге. Имею право на личную жизнь, разве нет? Во-вторых, тебя попробуй поймай, дорогой сын. Как выгнали вас на эти дополнительные каникулы, только и слышу, дверями хлоп, мама закрой, я ушел.

— Но ты ж тоже, — попытался возмутиться Женька.

— А в-третьих, — продолжала мама, — я достаточно взрослая, чтобы самой разобраться, надо ли мне знакомить тебя с кем попало.

— Так он кто попало? Это ты из-за кого попало постриглась, да? Волосы красишь.

Она засмеялась. Сама открыла банку и положила в тарелку поверх овощей две ложки сметаны.

— Нет, Женчик. Не прикидывайся дурачком. Может быть, Виталий не кто попало. А может, гм, пустышка какой. В человеческом плане. Нет, что я мелю, он хороший человек. Но я не хочу знакомить тебя с кем-то, кто, ну…

— Поматросит и бросит, — мрачно закончил ее мысль Женька, размешивая сметану, — а сардельки, случайно, нету?

— Скажите, какой у нас в доме завелся мудрец с сексистскими цитатами! — возмутилась мама, уходя к плите, — случайно есть сарделька, тебя ждет. А вот и Боцман, ну, конечно! Насчет «поматросит» — я, может, сама его. Поматрошу. Поматросю? Ой, давай уже завтра поговорим. И не давай коту сардельку, он две пачки корма сожрал!

— Держи, Боцман, — шепотом сказал Женька, кладя на край стола сарделечные кусочки, — никто нас тут не понимает.

Но аппетит и настроение снова вернулись. Мать сказала — Виталий. А там, на берегу, похожая, назвала Нориса — Валера. То есть, понятно, что это разные чуваки, хотя тот в ответ назвал свою барышню — Лорик. Лариса, значит. Но мало ли совпадений, у матери дофига ровесниц именно Ларисы. А еще Светы, Марины и Нины. Это сейчас детишкам имена дают жуткие. Всякие Мирославы и Станиславы, Пелагеи и как там еще. Доедая, он порадовался, что им с Капчой повезло, а то были бы сейчас Драгомыслом и Велибоком. Хотя, вот Отан называет их с Женей — мастер Юджин и дорогая Юджиния, и у него получается вполне даже нормально. Но там совершенно другая жизнь, как параллельная реальность.

Он допил сливовый компот, снял крышку с кастрюльки на плите и отгрыз еще кусок сардельки, чтобы скормить Боцману. Кот радостно топтался по табурету белыми лапами, положив передние на стол и вздергивая усами в приятном ожидании. Женька погладил рыжую башку и пошел в комнату, мечтая скорее лечь и вытянуть уставшие ноги. Издалека прищурился на яркое пятно в приоткрытой двери родительской спальни. Подошел, заглядывая.

— Ничего себе!

Мама, прижимая к уху мобильник, поднесла палец к губам. Встала, перекрывая огромный букет из красных роз, торчащий в грубой фаянсовой вазе. И сложив губы в воздушном поцелуе, мягко закрыла двери перед Женькиным носом.

— Да. Нет-нет, не устала. Спасибо тебе. Такие розы…

Женька быстро ушел. Потому что голос такой — не надо ему слышать, как мать… воркует, в общем.

— Але? — сказал в свой мобильник, вытягиваясь на диване, — ты где, Серый? Связь совсем ни к черту. Чего? Ничего себе!

— Это ты — ничего себе, — скандально отозвалась трубка, заикаясь и треща, — я тебе блин, с дома звонил, а перед этим с мобилы, а тебя нету нигде. Сижу тут, как дурак, ты мне хоть денег…

— Что?

— На счет, говорю! И пожрать!

— Пожрать? Капча, ты куда свалил?

— Я ж думал, — продолжала причитать трубка, — и вот сижу тут. Хожу. Нет, лазию.

И вдруг заорал диким совершенно голосом, заглушаемым звоном и грохотом.

— По-ошли вон! А ну, брысь! Мотай отсюда!

И дальше совсем уж безумное.

— А-а-на-на! — визгливо доносилось из мобильного, — кыш, мать вашу, брысь! Пошли нахер! Ссуки! Аха-ха!

— Серый! Серега? Не пойму. Что за фигня там?

— Короче. Завтра. Во сколько будешь? Пошли отсюда! Фух…

— Где буду, епэтэ?

— На Маяке же, — удивился Капча, тяжело дыша и сглатывая, — утром, да? Жрать привези. И де… счет…блей. Хоть.

— Сто рублей? А где на Маяке?

— Бухта. Где сети. Та…дишь. Бля! — заорал Капча, — нифига же не слышно, достало все.

— Услышал я. Давай, — Женька сердито отключился и сунул мобильник на пол.

Дурацкий Капча, снова вляпался во что-то. И кого он там гонял, собак, что ли? Хорошо, назавтра договорились, а то, считай ночь, на Маяк не доберешься. Разве что на такси, но это дорого.

Поворочавшись, Женька чертыхнулся, включил лаптоп и, зевая, перевел Капче на мобильный сто рублей. Захлопнул крышку и закрыл глаза.

Утром завтракал с Боцманом. Кот радовался, подлезая под руку и бодая Женькину ладонь крутолобой башкой, терся о пальцы. И рассказав, как сильно его любит и как скучал, устроился на маминой табуретке, сложив лапы под грудью. Слушал, поводя ухом, как Женька жует макароны и отхлебывает кофе. Мобильный лежал на кухонном столе, не поддаваясь гипнозу. Женьке очень хотелось, чтоб тот позвонил, и тогда он пригласит Женю Местечко поехать на Маяк, навестить бестолкового Капчу. Но телефон упорно молчал, да и по размышлению, допивая кофе, Женька не знал, точно ли ехать вместе — хорошая идея.

С одной стороны, Капча усердно подбивал к Жене клинья, болтал о ней свое всякое дурацкое. С другой — он же отнесся к девочке совсем не так, как к своей распрекрасной Ане или малолетке Нателлке. По мнению Капчи с Женей крутить любовь было стремно, не та у нее внешность. Еще ляпнет чего с насмешечкой, не поняв новых отношений ее и своего лепшего друга Смолы.

Женька вздохнул, становясь у раковины с грязной чашкой. Или как раз наоборот — поняв. Хотя сам он нифига вообще-то не понимает. И чего решил, про отношения? Из-за поцелуев? Так позвонила бы!

У самого со звонками Жене были постоянные проблемы. Странное творилось с попытками ей звонить, то связь мгновенно исчезала, то не отвечал телефон, а то звонок попадал на чей-то совсем другой номер. Но до сегодняшнего утра Женьку это не сильно и волновало, все равно они виделись почти ежедневно, да почему почти, каждый день и виделись. Еще Женя присылала ему фотки в смсках, и он на эти смски отвечал. А встречались или по договоренности, или она успевала позвонить ему первая. Угу, разок успела, все прочее время Женька все равно торчал то в доме Отана, то на их стеклянной кухне, или в лабиринте. В огороде еще — напомнил себе.

Сейчас мысли о звонке его раздражали. То есть, брать с собой Женю точно не надо, это он понимает. Но хорошо бы перед поездкой им просто поговорить. Доброе утро там, все такое. Услышать ее голос и как смеется (в ушах вместо хрипловатого голоса девочки зазвучал насмешливый — Капчи, насчет втюрился наш Смола, аха-ха, и Женька насупил брови), но звонить самому и попадать на чужие номера совсем не хотелось.

Надевая кроссовки, и нарочно медленно копаясь со шнурками, Женька решил, если она позвонит сама, значит, все у них будет супер, и вообще все вокруг хорошо. А если не позвонит… Ну, он же не полный дурак, загадывать как девчонка. Все равно все будет хорошо! И он неприязненно посмотрел на мобильник, суя его в карман, но тут же вытаскивая — проверить, включен ли звук.

И решаясь, открыл последнюю смску, чтобы набрать номер девочки, потому что в списке звонков и контактов его снова не оказалось.

Слушая длинные гудки и мрачнея все больше, гладил по спине Боцмана, который топтался на тумбе, выгибаясь и помуркивая. Но через десяток гудков в трубке щелкнуло, соединяясь. У Женьки пересохло во рту, и он себя быстро обругал, мысленно, конечно. Тоже мне, пикапер нещасный, разок поцеловались, а ведет себя, как будто вообще в первый раз…

— Соларис, — глубоким женским голосом сказал в ухо мобильник, — я к кому обращаюсь, Кай-Соларис-Фейе-Нот? Ты уже сообщила правду своему очередному цыпленочку?

Женька сглотнул пересохшим ртом. Цыплята, дразнил Отан Женю, весенние цыплята. И голосом тянул эдак противненько. Нужно бы срочно отключиться. Не слушать.

— А между тем, двадцать из сорока уже миновали. Ты хочешь держать щенка в неведении все отпущенное вам время?

Из далекого далека мобильной связи, через треск и шуршание донесся ответ, но ни слова понять Женька не успел — на тумбе затрезвонил домашний телефон, так внезапно, что подскочил даже Боцман, метнувшись на пол и исчезая в маминой комнате.

Слушая одним ухом тишину в мобильнике, Женька сорвал кругленькую трубку.

— Але!

После небольшого молчания трубка осведомилась мужским, несколько удивленным голосом:

— А Лариса дома?

— Лариса Анатольевна? — по наитию уточнил Женька, глядя на экран своего телефона, вот же чучмек, от неожиданности отключил звонок.

В трубке хмыкнули.

— Ну… да. Так дома?

— На работе. А кто спрашивает?

— А с кем я говорю? — парировал голос.

Женька стал заводиться от нелепости ситуации. Мало того, что оторвал его от важного звонка (да подслушивал ты, язвительно подсказал внутренний голос), мало того, что сам не представился, как оно требуется. Так еще и возникает.

— Неважно, — заявил он собеседнику, — а что?

— А когда она будет?

— Не в курсе.

В ответ трубка коротко запищала.

На мягкое осеннее солнце Женька вышел в препаршивом настроении. А все эта — с цыплятами. Он узнал голос в телефоне. Точно таким она спрашивала про вечерний чай, как будто не натворила дел, перевернув все побережье. Знает он таких дамочек, если бы Ана была поумнее, была бы такая же — сперва наворотит, а после — овечка невинная и ничего ей кроме себя неважно. В данном случае Женьку бесило то, что неважным для ледяной дамы оказывался он сам. Говорит о нем, будто он вещь. Да еще во множественном числе. Цыплята… и причем тут цыплята вообще?

Про то, что эта куды-там снежная королева обозвала его щенком, он решил не думать, чтобы совсем не взбеситься. И ладно, сам дурак, не нужно было звонить. Все равно ехать на Маяк самому. Так решил ведь.

Но, сидя в полупустой маршрутке, все равно еще полдороги обижался, пытаясь собрать в голове мысли и расставить все по местам. Потом, вздохнув, понял, не очень-то расставлялось, тем более, события последних дней были такими разными, сильными, сверкающими, что воспоминания о них тоже переворачивали с ног на голову всю его логику.

А подъезжая, он думал уже про Капчу и странное поведение друга.

На остановке, торчащей на самом краю самой крайней улицы поселка Маячного, попытался тому дозвониться, но связь тут была совсем нехороша, проще отправиться к берегу и там, с высокого гребня холма осмотреть ожерелье каменистых бухточек. Там, где сети, сказал Капча. Ну что же, решил Женька, радуясь, что ноги после вчерашнего не болят, и от катавасии на ночном пляже остался всего лишь синяк на плече, прикрытый рубашкой, поищем сети и бедного Капчу.

Капча нашелся раньше, чем Женька разглядел на легкой зеленоватой ряби цепочку поплавков и тонкие сверху палочки ставника. Скалы ловили эхо и кидали голос выше, так что его было слышно даже с верхотуры, где посвистывал легкий ветерок и шуршала выгоревшая трава.

— А-на-на, — тоскливо выводил голос, — пшли, пшли, а ну мотай!

— Тай-тай! — доносил ветерок.

И вдруг голос накрывал звон и грохот, как будто кто-то лупил железной ложкой в днище пустой кастрюли.

— На хрен пошли, — уныло голосил невидимый Капча, и снова грохотало что-то.

А над серединной бухтой взмывали легкие белые чайки, клоня острые крылья в одну и другую сторону. Под белыми силуэтами проносились черные, вытянутые торпедами — бакланы летели низко, параллельно спокойной воде.

Женька спускался в далекую еще бухту под аккомпанемент воплей и грохота, хорошо, смягченного расстоянием. Под кроссовками скользила новенькая осенняя трава, она покрывала все тропинки, сделав их яркими зелеными линиями на светло-золотой шкуре степи. Местами на золоте сочно торчали кусты сиреневого кермека, у Жени бывают такие глаза, вспомнил Женька, когда она расстроена или сердится. Такие — ярко-фиолетовые. А когда совсем-совсем рассердилась, стали сперва голубыми, как лед, потом — темными, синими, как вечерняя туча. Капча все же дурак…

Спрыгнув на песок, перемешанный с белыми ракушками и плоскими голышами, Женька всмотрелся в расставленные на краю бухты сети. Пошел ближе, с удовольствием увязая в сухом песке и переходя к воде, где вместо песка блестели на солнце мокрые россыпи мельчайшей кремневой гальки, каждый камушек размером с маленькую горошинку. В сопливом детстве Женька нагружал этой карликовой каменной мелочью полные карманы, и ревел, когда мама вытряхивала сокровища обратно. Не понимала, как это здорово — совсем же настоящие камни, обкатанные, но крошечного размера. А главное — так много!

Хрустя шагами, вспомнил вчерашнего Костика и снова порадовался за пацана. Вот уж кому повезло — тоже сокровища, и так много. Удивительно, конечно, что большой бородатый дядька Отан понимает, в чем мелкому пацану — счастье. И хорошо, что такие взрослые хоть редко, но существуют.

От высоких мыслей Женьку отвлек новый приступ грохота и воплей.

У далекой ажурной стеночки из растянутых сетей притулилась резиновая лодка, серая, почти невидная с берега. А вот слышно того, кто, скорчившись над бортом, торчал в ней в сотне метров от берега, было очень даже прекрасно.

— Серый! — заорал Женька, дождавшись тишины, — ты там?

— Сволочи! — с грохотом выкрикнул Капча, снова чем-то зазвенев, — вот я вас! Щас я, Смола!

Женька засмеялся. Отошел от линии прибоя, туда, где в короткой тени маленького обрывчика валялось богатое бревно, выброшенное штормами — белое от соленой воды, с парой торчащих сучьев, толстое и гладкое, будто его специально полировали, чтоб сидеть.

Уселся на том краю, куда светило солнце. И греясь, стал наблюдать, как лодочка медленно движется вдоль цепочки пенопластовых поплавков, показывая сидящего на веслах Капчу.

Спрыгнув в мелкую воду, Капча, деревянно поворачиваясь, вытащил лодку на гальку и пошел к бревну, судорожно ступая ногами, обутыми в высоченные сапоги-телепузы, которые удерживались лямками на широких костлявых плечах.

— Чего ржешь, — сиплым голосом спросил, скидывая лямку и выпутываясь из сапог, — я тут пашу, как конь. Как идиот, короче. А ты ржешь. Как конь. Блин, ноги вспотели, я думал, чокнусь там. Резина сплошная. Пожрать привез?

— Ты и ночевал в лодке? — Женька вытащил из рюкзака пакет с хлебом и нарезанной колбасой, свинтил крышку с термоса.

Капча, мгновенно набив рот, помотал головой, прожевав, с трудом проглотил сразу половину бутерброда. Обжигаясь, стал дуть на пластмассовый стаканчик-крышку.

— В лодочном, за скалами. Черт, там помойка чисто. Крыша провалена…

Капча глотнул и закатил глаза, открывая обожженный горячим кофе рот.

— Мусору всякого. И я. В углу в спальнике. Чужой, блин, спальник, вонючий.

— Палатку бы взял.

— Та. Все равно в четыре утра вставать. Сволочи эти.

Он указал стаканчиком на далекие стенки провисших сетей, над которыми парили белые чайки. А бакланы, вернувшись, уже усаживались на ставники черными пешками, расправляли геральдические крылья, просушивая их на ветерке.

— Так ты птиц гоняешь? — догадался, наконец, Женька и захохотал, сгибаясь и съезжая с бревна, — а я думаю, чего ты орешь в телефон, с ума думаю, сошел.

— Ну, гоняю, — буркнул Капча, копаясь в свертке с едой, — а чо? Деньги заплатят.

— А гремишь чем?

— Ну, каструлей. Сменщик оставил.

— Ой, не могу. Каструля. И ложка, да?

— Ничего не ложка! Ключ там, гаечный. Блин, у меня все ухи оглохли уже. И голос хрипит.

— Зато деньги, — поучительно утешил Женька, — доедай колбасу. Последнюю с холодильника выгреб. Нормально хоть заплатят? И кто тебе такую работку подогнал?

— Двадцать, — неохотно ответил Капча, — двадцать штук, за две недели. Я, Смола, наверное, чокнусь. Тут. Прикинь, а сам же захотел. Если бы со сменой, то месяц тут торчать, в лодке этой. Через день, значит. Но мне ж охота скорее, я ж еще погулять хочу. Вы там наслаждаетеся, а я как придурок, с каструлей.

— То есть, ты целый день торчишь в лодке? И только ночевать уходишь? Серый, не выдержишь ведь. Кто так работает? Профсоюза на них нет.

Капча скорбно покивал, закидывая в большой рот остатки колбасы.

— Неделю уже. Нет, пятый день. А мне уже совсем сил нет. Кончились. Причем тут профсоюз-то? Я ж не с бумажками. Чисто мужская договоренность.

— С кем?

— Ну… — Капча опустил голову, пошевелил босыми пальцами ног, белыми от долгого пребывания в резине. Смятые носки валялись рядом.

— Норис? — догадался Женька, — ты на него работаешь? Вот, блин.

— А кто бы меня еще куда взял? — огрызнулся Капча, — ну скажи, где мне двадцать штук взять, чистыми, и без документов? Не воровать же!

Женька смолчал, раздумывая. Он, конечно, может поделиться с другом опасениями. Норис тот еще козел, кинет и не поморщится. И что тогда Капча будет делать? Но, судя по унылому виду, Серый и сам понимал, что дело шаткое и риск большой.

— Это всё, когда базары базарим, то кажется легко, — соглашаясь с невысказанными мыслями, сказал Капча, — вон, в грузчики, вон заказы, комп починить. А кинешься, тебе вместо бабла ба-альшая фига с маслом. Мне еще повезло, Ана сама Нориса попросила, чтоб меня взял. Я и денег тех не увижу. Отработаю две недели, и он мне долг простит. Так договорились. Ха! Она при мне звонила, ой, грит, Виталечка, ой, давай по-человечески!

— Погоди, — у Женьки защекотало под ложечкой, — какой Виталя? Он же вроде Валера?

— Чак-то? — Капча хмыкнул, закашлялся, и Женьке стало его жалко, в другое время его дружбан ржал бы, откидываясь и хлопая себя по бедрам длинными, как у обезьяны, руками, а не сидел, согнувшись, как древний старик.

— Там не поймешь. Его же все — Норис, Норис. Ну, или Чак. А Ана, когда звонит, то или Виталя, или Валерчик. Да мне и насрать, кто он там, лишь бы все утряслось.

— Да, — ответил Женька, стараясь прогнать из головы всякие догадки, а они никак не прогонялись.

— Жекочка, а давай ты за меня подежуришь, а? Пару часов всего. Мне, блин, погадить некогда. И в магаз сгоняю.

— А сколько ему лет, интересно? Чего? Я?

Капча закивал, растягивая губы в улыбке.

Женька хотел возмутиться. Ну, блин, все, как всегда. Капче нужны двадцать штук, а зарабатывать их они будут вдвоем. И не жалко Женьке своих трудов, были бы деньги, отдал бы другу, но Капчу он знает. Тот вполне может свалить до вечера, бросив Женьку в лодке, с «каструлей» и гаечным ключом. Будет он орать, колотить, да еще нарвется на Нориса. И слово брать бесполезно, Капчу не переменишь. Станет потом лупить честные глаза и рассказывать про форс-мажоры в виде бешеных собак и встреченных ментов. Самое обидное, не соврет, вечно вляпывается во всякие неприятности и всегда в самый неподходящий момент.

— Давай ты в кусты щас, — выдвинул Женька встречное предложение, — а в магаз я сам схожу. Куплю чего надо.

— Хрен его знает, сколько лет, — внезапно вернулся к вопросу Капча, — я думал, может, двадцать пять. Но Ана говорила, он вроде универ закончил. Бывает так, что в двадцать пять уже заканчивают, а? Если, конечно, не гений.

— О, да, — сказал Женька, садясь на корточки и складывая промасленную бумагу в полуразваленный каменный очажок за бревном, — гений наш Норис, еще б.

— Не смеши! Гений…

— Мотай давай в кусты.

Капча, треща ветками, исчез в мелком овражке, заросшем дерезой.

— Тридцать, что ли, — донеслось из колючих зарослей, — Смола, ну пойди хоть к лодке! Я стесняюсь. И поори, а то вдруг кто пасет сверху. Его пацаны, они там с биноклями лазиют, сети проверяют.

— Давай в темпе, — Женька толкнул рюкзак поближе к бревну. И пошел к воде, сверкающей мягкими солнечными звездами.

Тридцать… А матери — сорок три. Сорок четыре будет, в апреле. Нет, ерунда это все. А бате — полтинник недавно был. Не может мать крутить роман с пацаном, который моложе ее на тринадцать лет! Или на пятнадцать, если Норису нет тридцати еще. И тогда выходит, что он моложе бати, на двадцать аж лет? Типа сын, получается. Практически, тогда и маме Ларисе — сын. Тьфу ты.

Совсем запутавшись, Женька пнул кроссовкой резиновый бок лодки. И заорал грозно, маша руками в сторону наглых чаек, лениво парящих над пространством, огороженном выступающими из воды сетями. Чайки, наплевав на его старания, зависали, трепеща крыльями, потом складывали их и резко падали вниз, вспарывая воду, в ту же секунду бросались обратно, держа в клювах серебряные живые блики. Бакланы, сидя на покосившихся ставниках, переговаривались нахальными воплями, напоминающими лошадиное ржание.

Временами Женька с нетерпением смотрел на гущу кустишек, в которой скрылся Капча, а потом переводил взгляд на высокие гребни холмов: за центральным, в дальней ложбине, образованной склонами двух соседних, торчала макушка маяка — как голова великана в решетчатом полукруглом шлеме. Если парни Нориса пасут сверху с биноклями, то их силуэты будут видны издалека, понимал Женька. Если конечно, не подползут по-пластунски, но это вряд ли, слишком много чести для Капчи.

Неприятность пришла не сверху, а с моря. За скалами послышалось тарахтение и далеко за сетями выскочил белый катерок, опуская нос в поднятую быстрым ходом пену. Одновременно за бревном показался Капча, схватил Женькин рюкзак и, волоча на локте свои телепузы, понесся к воде большими скачками. Женька, пытаясь отобрать рюкзак, устремился следом.

Капча толкнул друга к надутому серому борту.

— Давай, в темпе!

— Ты чего? — Женька уцепился за борт, помогая стащить лодку поглубже в воду.

— Не ссы, — пропыхтел Капча, швыряя на дно рюкзак, — он к сетям не пойдет, так посмотрит. Они на пляж. Что? Чего мнешься? Да телок своих он сюда купаться возит! И вчера были. Шашлычок-машлычок.

Капча уже сидел в лодке, натягивая сапоги, другой рукой нашаривал весло под ногами.

— Давай со мной. Они недолго, часа три повозятся, потом свалят за скалы. Чтоб я не смотрел.

Он сдавленно хихикнул. Женька ступил на зыбкое дно, другой ногой оттолкнулся от мокрого песка, усаживаясь и хватаясь за борта. Лодка, прошуршав, закачалась, привыкая к двойному весу.

— Т-а-акая миледи с ним была, — Капча возился с веслами, по-прежнему хихикая, — блондинка, с меня, наверное, ростом, Норис ей до подмышки еле-еле. Бегала тут в одних труселях, волосы аж кончить можно, только от посмотреть.

Лодка рывками передвигалась вдоль изогнутого течением пенопластового ожерелья. А катерок, редко постукивая мотором, описал большую дугу и удалился к самому краю бухты, где направился к берегу.

— Им что, берега мало? — удивился Женька, стараясь сидеть так, чтоб между ним и катером маячила фигура Капчи, — тут бухт десять штук.

— А хрен знает. Может ему нравится, чтоб я смотрел.

— Ой. Ну-ну…

— Или бревно классное. Костер там, вся фигня.

Да, подумал Женька, пригибаясь и опуская руку за круглый борт, хорошее бревно, очаг, низкий бережок с травкой. Мусора нет, а еще — провал в холмах, и солнце светит долго, а в других бухтах с обеда уже тень. Не лето, да. Но как хорошо, что Капча сказал про блондинку.

— О, — сказал Капча, привставая и оборачиваясь к дальним скалам, — вовремя свалили, щас они пешочком сюда пойдут, к бревну. А телка с ним сегодня другая. Рыжая какая-то. Жаль, нет бинокля. Вроде ничо так, фигурка самое оно.

Женька выпрямился, вытягивая шею. На фоне серых скал, золотой неразберихи степных трав, прерывистой линии обрывчика, прослоенного полосами светлого камня, две фигуры были почти неразличимы. Норис светил своими белыми шмотками и неизменной шляпой — кукла размером с палец. И женщина рядом с ним — в ярком коротком платье, лица не видать. Только блестит на солнце короткая стрижка, отливая каштановой медью.

— Да сядь, ты! — прошипел Капча, дернув за подол рубашки и сваливая Женьку вниз, на маленькую лавочку-перекладину, — у нас нет бинокля, а у него ж наверняка. Развоняется потом, насчет кого ты в лодку, работать надо. Ты чо? Ты ее знаешь, что ли?

— Нет, — сипло сказал Женька, сжимая пальцами колени, обтянутые старыми джинсами, — откуда. Нет.

И, хватая мятую кастрюлю и ржавый гаечный ключ, заколотил в звонкое днище.

— Аха-ха! — согласно завопил Капча, устанавливая лодку под самой сетью, — валите вы, сволочи! Пшли! Пшли!

Из лодки было плохо видно, что там на берегу, и далеко, что удивительно, вроде бы все рядом, в одной бухте, но расстояние оказалось изрядным, маленькие человеческие фигурки двигались, видны очертания, руки и ноги, а лиц не разглядеть. Тем более, что Женька сгибался, прячась за друга, и еще ему совсем не хотелось делиться с Капчой своими подозрениями. Вдобавок он совсем запутался с днями. Вчера, сказал Капча, Норис был тут, с блондинкой. Или позавчера? А где сам Женька был позавчера, не тот ли это вечер, вернее ночь, когда он сам столкнулся с Норисом совсем в других местах, тоже на берегу, но в паре часов быстрой езды на автомобиле. Или это были разные дни?

Думать и вычислять под грохот гаечного ключа и серегины вопли не получалось. Хорошо хоть сам Норис тоже не различит, что тут в лодке, мрачно порадовался Женька, помогая Серому двигать лодку вдоль провисших мокрых сетей, а та качалась, тыкаясь в палки ставников мокрым круглым носом. Вряд ли Норис начнет разглядывать их в бинокль, не тем он сейчас занят.

И тут Женька понял, что дожидаться, как развиваются занятия Нориса на берегу, со спутницей в ярком платье, ему совершенно невмоготу. Они там вдвоем. А если не костер? А сразу полезут купаться. Начнутся в воде обжимания всякие.

— Серый. Мне на берег нужно.

Капча умолк на полуслове, с недоверием посмотрел на друга.

— Чего? — переспросил.

Женька повторил, отпихивая кастрюлю. Капча замотал головой.

— Чокнулся? А я что скажу, про тебя?

— А что такого-то? Ну поздороваюсь. И пойду себе. На автобус. Ты что, из-за меня меньше орешь? Скажу, с дома поручение передал, от матери.

С берега донесся женский смех. А сверху — они одновременно подняли головы — раздался далекий крик. На плавной линии холма торчали несколько силуэтов, один — тоненький совсем, с рукой-спичкой. Зато другие три — с медвежьими плечами. Поорав, сделались ниже, потом почти исчезли на фоне пестрой травы — спускались по тропке, ведущей в бухту.

— Ну вот, — упавшим голосом сказал Капча, — шестерки его. Ведут кого-то.

Женька совсем разозлился. И на себя тоже. Ему было страшновато, хотя вовсе по другой причине. Вдруг Норис его узнает? Два дня тому они лицом к лицу столкнулись, хоть и в темноте, но Зяма-придурок светил фонарем. Ему есть, чего бояться, а Капча? Ссыт просто так? На всякий случай?

— Мне надо на берег, — с расстановкой проговорил он снова, — не поплывем туда, я прыгну. Сам доплыву. Но ты мне тогда, Серый, не друг. Навсегда.

— Скажи какой, — забормотал Капча, толкая лодку от ставника и направляя ее к берегу, — ладно уж.

Но тут же простодушно причину решения объяснил:

— Все равно если они тут, Норис меня покличет. Пусть уж чо будет.

Резиновый нос ткнулся в шуршащую гальку немного раньше, чем к бревну подошли пешеходы с тропы — они спрыгивали на песок далеко, где тропинка спускалась у самых скал и покачивался на привязи белый катерок Нориса.

Женька ступил в воду, джинсы сразу промокли выше колена. Подхватил на плечо рюкзак и пошел снова к бревну, с которого вставал, отряхивая белые колени, Норис, с непонятным выражением на затененном стетсоном темном лице. А за его спиной, поднимаясь с цветного коврика, рядом с которым валялись сброшенные сандалии, встала невысокая женщина в летнем цветастом платье, нервно поправила стрижку, расширяя подкрашенные глаза. Обошла спутника, с изумлением глядя на мрачного Женьку.

— Женчик? Ты что тут? В лодке?

— Ты ж на работу ушла, — отрывисто сказал Женька, стараясь не глядеть на Нориса.

Мама Лариса смущенно засмеялась, глянула на спутника, словно призывая его в свидетели.

— Виталий предложил поехать. На катере. Ненадолго совсем. Вот я и отпросилась. На полдня. Кстати, знакомься. Это Виталий. Мой друг. А это — Евгений Павлович Смоленский. Мой… сын. Ты, наверное, думал, он помладше, да?

Женьке захотелось крикнуть, чтоб замолчала, не говорила таким тоном, как будто извиняется, за сына. Будто вообще, за то, что он есть. А еще больше захотелось дернуть мать за руку и стремительно вышвырнуть из этой реальности, этого времени, забросить обратно домой. Туда, где Боцман, телефон с Маринчиком, сардельки с макаронами. Где она — его мама, и ей не нужно красить волосы и прикидываться, что она самостоятельная, молодая, где ее любят не за это вот яркое платье и накрашенные глаза.

Молчание затянулось бы, потому что Норис не ответил, разглядывая Женьку из-под своей киношной шляпы, но сбоку, откуда доносился хруст гальки под шагами, раздался голос и Женька, совсем забыв о новых посетителях, вздрогнул.

— Ча-ак? — с сердитым удивлением протянула Ана, останавливаясь почти рядом с Женькой и осматривая двоих у бревна, — я что-то не поняла, Чак? Ты же сказал. Мне сказал. По телефону…

— Угомонись, — подал голос Чак.

— Я… — в коротком слове зазвучали злые слезы, но одновременно — испуг. Ана умолкла.

И ветра нет совсем, пришла в голову Женьке глупая мысль. Так странно. Нет совершенно, разве бывает такое. У нас.

И вот тут Норис узнал Женьку. Глаза блеснули сильнее, зубы ощерились, как у зверя. Шагнув вперед, он усмехнулся, суя руки в узкие карманы белых чиносов.

— Так это ты, пащенок? У озера ты скакал вокруг своей телки, да? И какого хера я вижу тебя тут?

— Виталий, — воскликнула мама Лариса негодующим тоном.

— Помолчи, — распорядился Норис, дернув плечом одному из своих парней.

Тот ступил за спину Женьке и заломил ему локти.

Другой аккуратно толкнул маму Ларису в плечи, не давая кинуться на защиту сыну.

— Какого притащили сюда малую? — невыразительно спросил Норис, по-прежнему разглядывая Женьку и не вынимая рук из карманов.

— Ну дык, — прогудел из-за спины Женьки расстроенный голос, — мы ж думали… Она сказала. Сбрехала, выходит?

— Отпусти его!

От крика Норис поморщился.

Женька рванулся, почти ничего не видя — глаза заволокло бешеными слезами. Мать пыталась прорваться, но два накачанных лося несильно отталкивали ее, шагая из стороны в сторону, так что ему было видно то искаженное страхом лицо, то край платья или вскинутая рука.

Затоптался, пытаясь вывернуть из хватки руки, в которых пульсировала острая боль.

— Пус-с-ти…

Но Зяма держал крепко, а сбоку Ана, взметнув гладкими волосами, вдруг запричитала, размахивая тонкими загорелыми ручками.

— Чак, ты зачем? Ты же обещал, Чак! Я сижу, жду-жду. Не позвонил даже. Мы ж вместе собирались, ты забыл, что ли?

— Заткнись! — рявкнул Норис.

Повернулся к Ларисе, что-то решая в уме. Усмехнулся нехорошей ухмылкой. Распорядился, расслабленно помахивая узкой кистью в сторону плененного Женьки:

— Пару раз врежь ему, Костян. Чтоб долго проходило. Ана, мотай в катер.

Повернувшись к Ларисе, слегка поклонился, трогая пальцами край шляпы.

— Гуд бай, мамочка. Воспитывать деток нужно лучше.

Нет ветра, билось у Женьки в голове, совсем нет. Секунды растягивались, а мысли почему-то улетели, развертывая перед ним, вместо подходящего Костяна с огромными кулаками, совсем ненужные, вроде бы, картинки. Лабиринт, полный закатного света. Сверкающие камушки на вогнутых беленых стенках. Мощная Моряна, таскающая стекла по грубому песку. Не то, кричал мозг, и это не то, снова не то! Картинки мелькали все быстрее. Темные переулки, полные огромных цветков дурмана, цепь в черном зеве собачьей будки, кошка с котятами. И вдруг — немного криво выписанная четверка на крашеных синей масляной краской воротах.

Женька прикусил губу, затихая в железной хватке. Четверка росла, перекрывая несущийся к носу кулак. И вспыхнула нестерпимым белым.

Солнце, подумал Женька, на цифре солнце, блик. Калитка там. Распахнуло ветром. Ветром!

Калитка стукнулась о ворота, и туда, в глубину обычного двора, мощеного серыми плитами, задул тугой сильный ветер. В руке Женьки оказалась дрожащая ладонь. Он поджал ноги, ощущая икрами мокрую джинсу. И дернул, рывком втаскивая мать в распахнутую калитку.

Вдвоем они приземлились на серые плиты. Женька подхватил мать за талию, морщась от удара пятками о жесткую поверхность. Оглянулся. В проеме желтел песок, синела блестящая солнечными линиями вода. И Норис, ничуть не удивленный, смотрел им вслед, глазами, похожими на подсыхающую мокрую гальку.

— Достану, — пообещал голос, исходящий из открывающегося рта, — тебя — дос-стану, щенок.

Женька дернулся, почти выпадая навстречу темному злому лицу, нащупал железную витушку, отполированную тысячами касаний. Калитка захлопнулась. За его спиной всхлипывала мама.

— Все, — сказал, вытирая о джинсы дрожащую руку, — ну ладно, мам. Все уже.

— Он, — попыталась объяснить мама, — тебя, он. Я не знала!

Женька смотрел на опущенную голову в ярких прядках, на трясущиеся плечи. Поднял было руку, обнять, но постеснялся, уже сто лет не обнимались, как в детстве.

Еще пару раз всхлипнув, мама Лариса подняла голову, вытирая глаза сгибом запястья. Повернулась, осматривая двор и ступеньки, ведущие на крылечко под зеленым козырьком.

— Мы где? Женчик, мы как сюда?

Портал, хотел сказать Женька, обычный такой портал, зря мы, что ли, ходили с Юджинией, искали их. Но вслух только хмыкнул, лихорадочно пытаясь придумать какое-то нормальное объяснение.

— О! — сказала вдруг мама, — я же знаю! Это Подгорный переулок, дом четыре, да? С ума сойти, я тут не была, сколько? Лет двадцать!

Заплаканное лицо осветила улыбка. Мама взяла Женьку за руку и потащила к невысокому крылечку.

— Мы тут жили, с твоим отцом и Каринкой, снимали две комнаты. У бабки Фроси. Я тебе покажу. Там такой смешной ковер на стене, самодельный, с тигром и пальмами. Я строила планы похитить ковер, когда переезжали, а Павличек, ну, отец твой, пугался совершенно всерьез. До сих пор жалею, что не выпросила его у бабушки Фроси.

Она остановилась у закрытой двери, лицо стало печальным.

— Ей тогда было восемьдесят. Конечно, ее тут больше нет. Дом, наверняка, у других людей. И комнаты переделаны. Так жалко.

Женька поспешно закивал. Мама вполне разумно думает, а он уж решил, что у нее от волшебного перехода вдруг немного поехала голова. Теперь нужно тихо уйти, пока хозяева не выскочили узнать, кто тут топчется на пороге.

— Но мы все равно зайдем, — внезапно решила мама и уверенно постучала в деревянную дверь костяшками пальцев, — эй, есть кто дома? Хозяева! А там, во-он там, за будкой, росли кусты ожины. Вернее, такой гибрид малины и ежевики, но бабушка Фрося называла просто — ожина. Крупные такие ягоды, одну в чай и от запаха обалдеть можно. Смотри, нет никого и дверь открыта.

Женька шел по изогнутому коридору за мамой, а та, мягко ступая босыми ногами по домотканым половичкам, вполголоса рассказывала какие-то мелочи, о перине на кровати с никелированными шишками, о том, как маленькая Карина не могла надавить рычаг колонки — сил не хватало, а однажды ее потеряли, и нашли в будке Букета — спала, как щенячий ангел, а лохматый Букет дрожал снаружи, благородно охраняя детский сон.

— Ужасно было тяжело, — шепотом сказала мама, останавливаясь перед распашной дверью, нарядной, с квадратными рамочками, — стирка в корыте, туалет в конце огорода, печка. Но мы такие были молодые, счастливые. Знаешь, как в сказке, если отсюда смотреть. Все казалось волшебным. Ну, вот, знакомься.

В сумрачной комнате поблескивали на спинках большой кровати никелированные шишечки, подушки громоздились пирамидой. Блестели крашеные полы. Шифоньер тоже блестел — длинным зыбким зеркалом, вделанным в одну дверцу. Стол в углу был застелен кружевной скатеркой.

А над диванчиком, который прижался к свободной стене, царил ковер, содержащий в себе мохнатого тигра цвета безумной морковки, с черными полосами, круглый край озера с торчащей из него рыбьей мордой и хвостом, а еще — пальму, что клонила к полосатой спине длинные ядовито-зеленые листья. Пальма была такой большой, что небу оставался маленький кусочек в углу, но на нем существовало облачко, пухлое, как детские щеки.

— Спросишь потом Карину, про тигра, — мама улыбнулась, держась рукой за дверь, но не переступая порога, — она ему рассказывала сказки.

— Спрошу, — кивнул Женька.

Уходя из дома, мама показала на резиновые шлепанцы с тонкой перепонкой. Сунула в них босые ноги.

— Это мои, — заявила уверенно, — видишь, резинка прикручена леской? Ну, хоть домой не босиком через полгорода.

Ветра снова нет, отметил Женька, когда уходили, закрывая калитку, и медленно, болтая о пустяках, шли по неспешным и сонным улицам, опоясывающим гору. Дом с волшебной четверкой оказался внизу, под домом Отана, и Женьку это даже не удивило. А вот то, что вокруг стояло странное безветрие, это беспокоило временами, но потом он снова отвлекался на разговор, тихо радуясь, что мама, кажется, не слишком расстроилась из-за Нориса.

Дома она скинула резиновые тапки и ушла в ванну, долго там умывалась, плеская водой, и вышла с покрасневшими глазами, в халате, отдала Женьке мокрое полотенце, чтобы повесил на леску, протянутую в коридоре. Села в кухне на табурет и взяла на колени Боцмана, тот вытянулся, вывертывая наружу ослепительно белый живот. Поглаживая, кивнула Женьке на соседнюю табуретку. Тот сел, неловко морщась, не зная, что говорить.

— Спасибо тебе, Женчик. И не волнуйся, со мной все хорошо. Это я теперь буду волноваться. Вдруг Виталий станет преследовать. Но знаешь, я хоть и волнуюсь, но почему-то уверена — ты справишься.

Она усмехнулась, покачала головой.

— Хотя бояться за тебя буду всю жизнь. Такая вот женская логика.

— Мам. Нормально все. Обойдется. А ты. Ты не переживай из-за козла этого. Я если бы знал, что он, я б тебе сказал сразу. Но ты, может, и не поверила бы.

— Теперь верю. Значит, такая мне судьба, сыно, сидеть тихо и ходить на работу. Чтоб не вляпываться в ситуации.

— Что? — Женька совершенно искренне возмутился, — ну уж. Если, значит, один попался такой, гомняный, так ты в монастырь решила? Это неправильно! Пусть лучше он — в монастырь. Все они. А ты должна жить, как там — полной жизнью. Прям вот, как в кино показывают. Только, мам… Жизнь, наверное, не только, если роман и все такое? А? Или ты и правда, его. Ну, с ним…

— Говори уже прямо, — весело рассердилась мама, — по-взрослому. Влюбилась ли я в привлекательного молодого мужчину, который дарит мне красные розы, катает на машине и катере, и вообще, моложе меня на пятнадцать лет? Нет, к моему кривому счастью, нет! Просто…

Она покусала губы, кривя лицо. Опустила голову, признаваясь и от неловкости сильнее прижимая ладонью белый боцманов живот:

— Иногда, понимаешь, кажется — кончилось все. Жизнь, которая вокруг, она вся мимо. У отца — его Оленька. Ты вот постоянно где-то, со своей девочкой, познакомил бы, что ли. Ладно, это я так. У моей сотрудницы муж из Азербайджана, трепливый такой дядька, вот он рассказывал, что у них там женщины — они сперва девушки, невесты. Потом выходят замуж и исчезают. Как не было. А потом появляются снова, уже толстые такие тетки, типа семье хозяйка, командует, готовит еду, сводит молодых. Говорит, их называют — баджи. Сестра, значит. Вот я и испугалась, что та моя жизнь кончилась, а впереди только баджи. Да еще и одна, без мужа. Я сама виновата, сыно.

— Мам…

— Молчи. Мы в школе смеялись над этим вот «умри, но не дай поцелуя без любви», думали, фу и фу, как все устарело. Но дело не в том, целуешься с кем-то или нет. Дело в том, чтобы не заводить отношений без, ну…

Она отпустила кота, разводя руки.

— Без самой важной причины, понял? Нельзя кидаться к кому-то, только чтоб выглядеть лучше или себе сделать получше. Если поступаешь так, то обязательно боком выйдет. И ладно бы только себе. А если близким? Вот, я снова боюсь. Что он сказал, когда мы уходили? Я слышала! Сказал ведь?

— Нет, — отрезал Женька, — послышалось тебе. Ветер выл. Сильный.

— Не врешь?

— Нет.

Мама вздохнула, снова придерживая на коленях сползающего кота.

— Хорошо. Если так, то я спокойна. А девочка эта? Как ее?

— Женя? — Женька смутился, поправился, — ты про Ану, что ли? Та, дурочка. С нашего класса красотка. Таскается за Норисом, ну, за Виталием этим. Мам?

— Глупая, да. Ты ее попробуй предупредить, хорошо? Что?

— А почему он Виталий? Ну, в смысле, я думал, Валерий, я еще поэтому не сказал тебе ничего. Не знаешь? Случайно…

— Случайно знаю, — внезапно кивнула мама, — у него имя по паспорту — Валерталий.

— Чего? — у Женьки сами собой задрались брови.

А мама Лариса откинулась к стене и звонко, совсем по-девчачьи захохотала.

— Видимо, не с кем бедняге поделиться. Вот мне и сказал, когда провожал как-то вечером. Мать, мол, хотела девочку Валерию, а отец — сына Виталия. Долго спорили, в итоге испортили парню паспорт.

— Ва-лер-та-лий, — нажимая на каждый слог, повторил Женька, — ы-ы-ы, Валерталий! Офигеть. Ну ясно, почему он злой, как три собаки!