Тайные улицы, странные места [СИ]

Глава 21

Сама драка Женьке совсем не запомнилась. Драться он не любил и не особенно умел, всегда было противно, что нужно тыкать куда-то кулаком, стараясь, чтоб хряснуло, хрустнуло, теряя форму, до крови и злого крика. Пару лет назад Капча уломал его пойти на занятия боксом, но после занудных, хотя и физически приятных разминок наступило время тех самых «контактных ударов», и Женька заниматься бросил, несмотря на издевочки Капчи, а когда тот надоел насмешками, то как-то кинулся и, в ответ на подначки, заломал друга по-медвежьи, стискивая тому локти и делая ногой подсечку. Капча тогда, смеясь и стеная, попросил пощады. Так что, силы вроде и хватало, но бить по лицу так и не научился, кулак сам улетал вбок, чтоб не нарушать целостность носа или челюсти. Да и не приходилось никогда так, чтоб защищаться или чтоб ярость взошла изнутри, заволакивая мозг пеленой. Не та жизнь, понимал Женька, не в стае волков, где приходилось бы, огрызаясь, отвоевывать свое место.

И вот вдруг пришлось…

Никакого приступа ярости он не дождался. Просто кинулся навстречу злобному голосу, набычивая голову, потому что — а чего ждать? И оказался на песке, почему-то выплевывая его, а тот мерзко скрипел на зубах и мешал в углах рта. Вскакивать не стал, наоборот, упал плашмя, вытягиваясь и хватая джинсовую штанину скрюченными пальцами. Та выскальзывала, но все же противник упал тоже, и Женька полез, как мартышка по пальме, перебирая руками по чужой ноге. Только лежа. Снова получил короткий удар в скулу, снова тыкнулся лицом в песок, не ощутив поначалу, как бровь разбивается об россыпь круглой гальки.

Все спрессовалось в пару мгновений, так ему показалось. Никакой возможности обдумать, как действовать, куда двинулся Норис, как повернулся. Фигня все ваши фильмы, мелькнуло в голове Женьки ненужное, вместо важного. Пока думалось, он снова успел пропыхтеть, вбирая в легкие раскаленный воздух, уцепился за порванную рубашку, и с размаху сел задницей на колючий песок. Оказывается, мгновение стояли. Перед тем, как…

Но сидел на песке один. Норис стоял поодаль, дышал тоже тяжело, но усмехался темным лицом. Бросал вполголоса грязные, оскорбительные слова, вдруг сказал что-то о матери. И Женька снова вскочил, с тоской ожидая, ну, когда она придет, спасительная ярость, в которой, как пишут и показывают — на все наплевать и вдруг — победа.

В три качающихся шага настиг врага, тот, вроде бы смеясь, толкнул его, удерживая на расстоянии, но Женька, презрев жесткое движение руки, навалился, обхватывая Нориса за пояс и утыкаясь лбом в пуговицы на животе.

— С-смотри, какая ту-па-я с-скотина! — удивился Норис, пытаясь оторвать скрюченные руки. Оторвал, снова отступил на шаг. Или на два. Или сразу на десять, Женька не понял, преследуя и уже ничего не видя, кроме этой синей коттоновой рубахи, с полами, что болтались, выбившись из-под стильного ремешка джинсов.

Враг отступал, но смеялся. Потому пришлось снова подходить, поворачивая лицо в сторону, чтоб увидеть одним почему-то глазом, куда уходит. Если бы не смеялся… Чего догонять того, кто бежит. Но — смеется!

Словами, разумеется, Женька не думал. Думал страхом, обидой, невнятным желанием поскорее закончить. Смиренной покорностью продолжать, потому что — еще живой и может идти, шевелить руками, а значит, и Норис его пока не победил.

И еще, как ни странно, все, что вокруг, что, по идее, должно бы отступить, оставляя в центре мироздания только схватку, только глаза врага и там, дыхание его, все проявилось резко и контрастно, кидалось в глаза и уши, мешая сосредоточиться. Песок проваливался под ногами, набиваясь куда-то, Женька не успевал понять, куда — в сандалии или в джинсы, но — мешал. Отовсюду лезло в глаза солнце. Яростно орали чайки и тени их чертили воздух, рассекая углами светлую фигуру, как будто они — странный камуфляж для врага. Плескала вода, угрожая внезапно, и приходилось выбирать, в какую сторону сделать шаг: один неверный швырнул Женьку по пояс, утопил руку по плечо, ладонь увязла там, под плеском.

И вдруг все застыло. Остановилось на секунду, во время которой прозвучали полвдоха Женьки и полсмешка Нориса, резко ударил по мозгу взгляд — глазами в глаза. Вот, успел подумать Женька с ощущением, какое бывает, когда садишься в кресло стоматолога, вот, сейчас…

Но секунда прошла и все возобновилось, ускорившись. Возня, пыхтение, брошенные в лицо слова, полные мгновенного яда, ускользание джинсового локтя, и вдруг этот же локоть на раскрытых зубах, им не больно, но сознание прокричало «сломал!», а язык зашершавился от трения о суровую ткань.

…Ко второй секунде застылости Женька снова оказался не готов. Выплюнул выдох, словно харкнув отработанным воздухом, выпрямился, качнувшись и сжимая слабые кулаки с разбитыми исцарапанными костяшками. Вцепился глазами в лицо противника, будто и за него держался тоже. Секунда прошла, но схватка не возобновилась, с удивлением понял Женька, вынужденный переступить по мокрому песку, чтоб тяготение не свалило его, качающегося.

Норис медленно вытер тыльной стороной ладони алую ссадину, испачкав кровью подвернутую над запястьем манжету. Усмехнулся одобрительно, осматривая Женьку. Тот покачивался, следя за каждым его движением левым глазом, правый классически заплыл и ничего не видел, держал перед собой согнутые руки, сжав кулаки.

— А хорош, — вдруг сказал Норис.

Осмотрел испачканную манжету, снова поднес руку к лицу и потрогал другую царапину — уже подживающую, наискось через скулу.

— Вчера котяра твой меня приголубил. Сегодня ты удивил. Щенок щенком, а гонор у тебя есть. Ну, что? Мир?

Темное лицо, щедро украшенное ссадинами и царапинами, посветлело от улыбки. Нормальной такой, обычной улыбки. И Женька понял, почему мама Лариса тихо смеялась в мобильник, отвечая на звонок Виталия. Или — Валеры. Красивый — то пусть девчонки разбираются. Но, кроме красоты, в смуглом лице явилось Женьке что-то настоящее, человеческое. Удивленное, слегка насмешливое уважение смягчило тонкие, четко прорисованные черты. Насмешка не обижала, была — доброй.

— Слушай, — сказал Норис, — я, прям, рад, что мы всех разогнали, а то пришлось бы при свидетелях. Ну, показывать, что ты мне противник достойный. А прикинь, докажи какому Зяме, что пацана сопливого тоже надо уважать. Если он боец и достоин уважения. Конечно, я босс и надо бы, чтоб наплевать.

Он сморщил тонкий нос, но тут же охнул, снова осторожно касаясь еще одной царапины. И, усмехаясь уже над собой, по-мальчишески развел руки в стороны:

— Но перед ними мне как-то стремно. Не поймут. Понимаешь?

Женька подумал немного. Вспомнил тупую готовность на квадратном лице Зямы и его толстенную шею над буграми плеч. И соглашаясь, что, конечно, стремно, не поймут никогда, кивнул.

— А ты понимаешь, — сделал свой вывод из кивка Норис.

Они снова помолчали, стоя напротив, разделенные парой метров тихой пустоты. Женька хотел удивиться, как стало тихо и пусто, после яростного дня, полного солнца, воды, песка и птичьих воплей. Но оставалось еще — главное.

— Серега, — сказал, с трудом ворочая непослушным языком, прервался, ощупывая им зубы, кажется, все целые, — ты обещал. Долг.

Норис кивнул, сделав небрежный жест. Снова завернул упавшую на запястье манжету.

— Само собой. Обещал — сделаю. Ничего мне твой Серега не должен, пусть не волнуется. Ну? Мир?

Рука протянулась к Женьке, Норис шагнул ближе, продолжая улыбаться — так славно, совершенно по-человечески. В глазах светила все та же добрая насмешка старшего брата.

— Мир, — Женька с облегчением кивнул и протянул навстречу свою руку.

Успел удивиться тому, что под рукой не видно ни песка, на котором, вроде бы должны стоять, ни галечной россыпи. Но сильные пальцы уже обхватили его ладонь, стиснули доброжелательно, встряхнули.

Ну вот, с невыразимым облегчением и тут же с гордостью за хорошо совершенную схватку, подумал Женька, разжимая пальцы.

Но чужая рука не оторвалась, словно врастая в его кожу. Заледенела, становясь неприятной — стылой и жесткой, как примороженный к глупому языку зимний металл.

Улыбка на смуглом лице, странно, как в мутном кошмаре, изменилась тоже. Сделалась ощеренным оскалом, показывающим острые мелкие зубы за растянутыми красными губами. Мелькнул в глубине темного рта язык.

— Поверил, — растянулось тихое слово, а рука продолжала тащить Женьку к себе и на какую-то ужасную секунду ему показалось — сейчас рот распахнется во весь мир, проглотит, как дурную наивную красную шапочку.

— По-ве-ерил…

Сил оторваться никак не хватало, дыхание участилось, ноги заболтались, ища опору, а ее не было, только засвистел злой сквознячок, кусая щиколотки и мокрые, облепленные песком, колени.

Пространство изогнулось, квакнуло, ахнуло. Выпрямилось, кидаясь в глаза серыми и белесыми красками, и выплюнуло Женьку из себя, со всей силы ударяя его задницей о что-то твердое, визгнувшее тяжелыми ножками.

— Ты, — он хотел сказать дальше, крикнуть, пытаясь снова вызвать изнутри так и не проснувшуюся ярость, боевой азарт. Но замолчал, оглядываясь и цепляясь озябшими руками за край засаленного до скользкости стола с покосившейся столешницей.

Кричать было некому. В небольшой комнате, заваленной по углам хламом, он был один. Сидел у мутного окна, откуда свистел через трещины лезвийно-злой сквозняк, за столом, накрытым истертой клеенкой с рваными углами. На тяжелом деревянном табурете, с которого съезжал, ножки неровные, сгнили, что ли.

Не пытаясь встать, Женька пошевелил руками, в правой бегали неприятные мурашки, какие бывают после сильного холода. Пальцы ныли и это отвлекало, раздражая. А еще — болела голова. Вернее, тоже ныло в висках, трогая изнутри обещанием сильной боли, которая — вот-вот. Ну то ясно, подумал, пытаясь сосредоточиться, по голове — получил.

Но плюс к этому внутри бродила невнятная тошнота, подкатывала к горлу и опускалась к солнечному сплетению, качаясь, как будто в живот налили какой-то гадостной жидкости.

Женька приказал себе на капризы организма внимания не обращать. Надо собраться, понять, что именно случилось. Но сердце стискивала паника, усиливая тошноту и обещание приступа головной боли. Выкинул, заверещала пронзительная мысль, замедляясь и делаясь глухой, невнятной, куда-то… выкинул гад, где никого. Или тут кто-то. Кто вовсе не нужен…

Проверяя заглохшую мысль, Женька повернулся, хотел резко, но вышло медленно, как под водой. За спинойбыло пусто. Уныло, безнадежно. Темная дверь, блестящая от сырости, две лавки вдоль стен, на которых тоже какой-то хлам.

Брезгливо отстраняя руки от жирной клеенки, он поднялся. Охнул, припадая на левую ногу, перекосился, как этот под ним табурет. И, выбравшись из-за стола, встал в центре небольшой комнаты, перенося тяжесть на правую ногу, и придерживая перед собой на весу стылую, словно чужую руку.

Все — противно. Каждое физическое неудобство по отдельности было б вполне переносимо, да что у него, зубы не болели, что ли (челюсть с готовностью отозвалась ноющей тяжестью), но все вместе выбивало из колеи, мешало собраться с мыслями.

А может, пришла поверх распластанных беспомощных мыслей одна — совершенно тоскливая в своей безнадежности, — может и не надо, собираться. Все равно ничего в них хорошего. Как и вокруг.

Прихрамывая, злясь на свою разбитость, но и злость была такой — вялой, противной, он медленно поворачивался, пытаясь понять, куда его занесло. Не занесло, возразил унылый внутренний голос, он тебя закинул. Норис. Обманул, как… как…

И хотел бы Женька мотнуть головой, в ярости придумывая для себя слов пооскорбительнее. Но серое уныние съедало и ярость, и движения. Так паршиво — он чувствовал себя больным, но особенной боли не было, даже хотелось, пусть придет, пусть хоть что-то в этой серости, замкнутой в четырех облезлых стенах, станет сильным, реальным, чтоб побороться. Ага, вяло усмехнулся, вперяя взгляд в мутное окошко за покинутым столом, пусть затошнит так, чтоб нарыгать себе под ноги. Или живот скрутит, чтоб еле добежать в угол, спуская штаны.

Но все было таким, вяло-недоделанным. Как и еле видный в заоконной мути пейзаж. Что-то там серенькое, с торчащими сбоку редкими деревцами, с поблескивающей поверхностью — воды?

Сперва, преодолевая вялую тошноту, решил Женька, нужно бы разобраться с тем, что в комнате. Хотя, единственное, чего ему хотелось — скинуть хлам с широкой лавки, улечься, сворачиваясь, и закрыть глаза. Дождаться, когда пройдет. Все, что ноет внутри, и заодно все, что происходит снаружи.

Не пройдет, мрачно сообщил внутренний голос, добавляя уныния, никогда не пройдет. Всегда теперь так.

Был таким убедительным, что Женька даже отмахнуться не смог. Вздохнул тяжело, вызвав новый приступ вялой тошноты в желудке, и заковылял к стене, бережно держа на весу болящую руку.

Что ж так плохо… — отдавалось в голове при каждом медленном шаге.

Так… паршиво-то…

Гадко все…

Что ж оно — так вот…

Стоя над лавкой, равнодушно смотрел вниз, мучаясь тем, что мусор придется разгрести, сбросить, чтобы прилечь, а даже трогать неохота. Тетрадки с наполовину вырванными плесневелыми листами. Старые посеревшие игрушки, такие истертые, что и жалко их не было, и не страшные, как те куклы с пуговицами вместо глаз в ужастиках. Просто вот — игрушки, мертвые игрушечной смертью, ненастоящей. Эмалированная кружка с побитым дном, лежит на боку, высыпая из себя сгнившие в труху ягоды, что ли. Желтые листы газет, скомканные исключительно неудобно, чтоб занимать как можно больше места.

От рассматривания бесполезного старого хлама зубы ныли сильнее, хотя недостаточно сильно, чтоб взвыть от боли, стукая кулаком в серую, грязно побеленную стену. Но зато нагромождение мусора помешало Женьке совершить задуманное — улечься и отрешиться, махнуть рукой на все. Мучаясь тоской, он представил себя в виде игрушки, такая тряпочная кукла, или пластмассовая — без разницы — грязненькая, изношенная, не нужная никому, торчит из кучи тонкой рукой, отвернув к стене выцветшее лицо со стертым выражением. И не возмутился картинке. Да кому он, Женька Смола, и вправду нужен-то. По-настоящему?…Маме? Но это обычное, у всех такое, ну любит, да. Все матери любят, закон природы. Сестра Карина? Ага, свалила пять дет назад, звонит теперь по великим праздникам. Отец? Если сказать ему — выбирай, да всех отдаст за свою пирсингованную Оленьку с татуировкой на пояснице. Бабушки с дедами? А. Они далеко и не считаются.

Друзья? Кроме Капчи не о ком и подумать, а нужен ли Капче — великий вопрос.

Женька подумал, слегка покачиваясь над лавкой. И кивнул, выбрав — не нужен он Капче и никогда не был. Так, за проезд заплатить в автобусе, уши подставить, чтоб Серега в них похвалился, и ласты отдать, на все лето, чтоб тот разок на море сгонял.

Оставалась еще Женя. С ней совсем просто. Проще некуда. Меньше месяца друг друга знают. Он у нее — такой же, как сто дурачков — по одному на осень. Может, и не по одному, жалостно подсказал внутренний голос, и Женька кивнул. А был бы нужен, помогла бы, как делают друзья. А она? «Ты сказал, ты и иди». Хорошая такая дружба. Иди сам. А я тебе помогать не буду… Друзья так не поступают.

По ногам гулял противный сквознячок, еще один дул сбоку в глаз. Женька переступил, уйдя с линии сквозняка, но на место прежних пришли новые, холодя плечо и бок.

На другой лавке все было таким же. Только вместо игрушек тут валялась старая посуда, битые тарелки с бледными полосками по краям, чашки без ручек, мятая кастрюля. Рваное полотенце, все в грязных пятнах, свисало к такому же грязному деревянному полу, прикрывая бахромой темноту под лавкой.

Женька, продолжая упиваться жалостью к себе, наклонился, пальцем качнул бахрому, заглядывая в темную нишу. Насторожился, изучая крохотный блеск в самом темном углу. Спина заболела, и он уже собрался выпрямиться, но блеск смигнул, что-то маленькое испуганно шевельнулось и снова замерло. Преодолевая отвращение, он опустился на коленки. Рядом с черной дыркой прижался к стене мышонок, размером чуть больше грецкого ореха. Еле видный, смотрел, топорща серые усишки. Женька протянул палец, и мышонок исчез, как не было.

— И тебе я не нужен, — прошептал Женька, выпрямляясь, как древний старик, с руками, упертыми в ноющие колени.

Дверь оказалась незапертой. Ну, еще бы, усмехнулся с такой же стариковской мудростью, оглядывая безрадостный пейзаж, в котором, казалось, живого — только противные мокрые сквозняки, прилетающие из рощицы скрюченных деревьев в реденькой мертвой листве, да с небольшого болотца, подступающего почти к самому крыльцу.

Женька спустился по разбитым ступеням и побрел, высматривая тропинку через болото, она поросла плотной травкой, пластающей серовато-зеленые листья. А в самом болотце торчали кочки, покрытые пучками черной травы и плавали увядшие кувшинки, догнивая на промокших блюдечных листьях. Тоже серых. Женьку передернуло. А может — от сквозняков, которые летали, добавляя холода к нытью в голове.

Почти перейдя болото, остановился, прислушиваясь. Под водой забурчало, утробно булькнуло. Вода пошла рябью, вздувая вязкий пузырь, он медленно лопнул, выпустил порцию мелких брызг и вонючего запаха, заполнившего все вокруг. Поодаль взошел и лопнул еще один пузырь.

Женька криво усмехнулся и вышел на бережок, углубляясь в прозрачную рощу. Ни одного прямого ствола, все скрючены болотным ревматизмом, ветки повисли, листья падают с тихим шелестом, укладываясь на серый гниющий ковер. Где-то в кроне зашевелилась птица, взлетела серой тенью и, лениво махая крыльями, исчезла. Рядом с тропинкой проползла небольшая змейка. Скрылась в траве, медленно утаскивая жирно блестящий хвост.

Через полчаса блужданий Женьке стало совсем невмоготу. И не то, чтоб сильно устал или боялся. Даже затосковать от того, что оказался куда-то заброшен и будет всеми забыт (позабыт-позаброшен, немедленно подсказал слова старой песни внутренний голос, без юмора, с тихим участием) — не получалось. Он тут, ну и ладно. Усталость пришла от другого. От этого серого налета на всех красках пейзажа, от неуюта и хламности, какой-то общей неприбранности. Ни для чего. Все тут вокруг — ни для чего, думал Женька, стоя на опушке и глядя в серую степь, придавленную тяжелыми серыми тучами.

И я тоже — ни для чего, решил, устало усаживаясь на сыроватую моховую подушку у кривого ствола. Откинулся, закрывая глаза и неохотно желая увидеть на веках что-нибудь. Не отсюда. Море, например.

Картинка пришла, показывая серое море под жиденькой облачной пеленой, тоже серой.

Нет, лучше, город. Ленту и прилавки с мороженым, вывески там всякие…

Центральная улица перед закрытыми глазами оказалась пустой, ледяной ветерок гонял по тротуару бумажки, хлопал над головой оборванный рекламный баннер.

Оставалось одно. Плюнуть на все серой слюной, и махнуть рукой, которая ноет и ноет. Женька вытянул ноги, сложил руки на животе. Карман штанов смялся, добавляя неудобствия. Женька сунул в него руку, вытащил ухваченные пальцами какие-то комочки.

Рассмотрел ссыпанную в ладонь горсточку. А, догадался безразлично, кошачий корм. Из той пластиковой бутылки, которую Женя таскает в своем рюкзаке. Кормит бездомных кошек. Дурное, бесполезное занятие. Всех котов не накормишь, и не заберешь домой. Придешь в другой раз, а какой идиот уже из рогатки подстрелил. Или еще что похуже. Мучайся потом от жалости, был котик и куда делся?

Он вытянул руку, собираясь вытряхнуть ненужный корм в траву. Но вспомнил блеск крошечного глаза под лавкой. Можно отдать мышу, соображал, устроив ладонь на колене. Ну, отдам, и что? Сегодня пожрет, а завтра? И потом, если живой, значит, находит сам, чего пожрать. Вот и пусть находит. Как сказала умная Женя — иди сам. Вот и пусть все вокруг — тоже сами.

Вздыхая, сжал колючую крошку в кулаке и поднялся. С тоской посмотрел туда, откуда пришел. Совсем не хочется возвращаться. Кособокий домик под шиферной старой крышей казался центром вселенской тоски, сердцем уныния. Будто оттуда шли и шли волны, лишая воли и желания делать хоть что-то. А еще там грязно. Воняет плесенью. Все покрыто противной скользкой пленкой.

Рассказывая себе все это, Женька медленно шел обратно, пропуская вдохи, когда рядом с травяной тропкой вздувался болотный пузырь, источая запах гнили.

Без всякого желания дернул разбухшую дверь, с трудом отворил, провезя нижним ее краем по каменному крыльцу. Прошел сразу к лавке и, вставая на коленки, заглянул в темноту.

— Ты там? — голос оказался сиплым, в лицо прилетел злой сквозняк, холодя влажную кожу.

Под лавкой было пусто, только чернела дыра в темноте. Женька вытянул руку и высыпал слипшийся корм рядом с дыркой. Толкнул комочки пальцем.

— Извини. Больше нету. Ну, пусть типа угощение, да? От заморского гостя.

Нора молчала, мрак под лавкой не шевелился. Женька вздохнул и встал, осматриваясь уже как-то немножко по-новому. Бардак, конечно, знатный. И, по идее, нужно валить отсюда, попробовать пройти серую степь, может быть, за ней что-то найдется, что поможет выбраться из этого царства гнилых сквозняков и болотного газа. Такой типа квест. Причем, делать это нужно быстро, ведь не зря он совсем заболел тут. Может, излучение какое. Или просто, чем дольше торчишь тут, среди хлама, тем слабее становишься, и скоро сил уйти не останется вовсе.

Но высыпанный в подлавочное пространство корм как будто привязывал его к мерзкому домишку. Женька, вздыхая и морщась, двумя пальцами вытащил из хлама рваную тетрадку, огляделся, прикидывая, куда бы ее выбросить еще раз. Ага, потащил из кучи черный пакет с дыркой в шуршащем боку, сюда можно запихать. Как и все прочее.

— Что за?..

Он присмотрелся к бессильно откинутому желтому листу в бледную клетку. Да это же его тетрадка! Обложки нет, и когда это они шпилились в морской бой, черкая клетки пачкающими пальцы шариковыми ручками? В третьем классе, да. Капча еще не был Капчой, а был Сережкой Михиным по прозвищу Миха. Тощий и зубастый, а еще рыдал с упоением и пару раз Женька из-за него побил Толика Карпушина, а Миха когда-то, смешно вспомнить, вступался, когда Смолу обижала могучая двоечница Грицаева с нежным именем Леонора. Ее потом в другую школу забрали, и хорошо, а то Капча достал бы воспоминаниями, как Грицуха лупила Женьку по башке рюкзаком с цветочками.

Листая тетрадку, Женька улыбался, не замечая, что головная боль куда-то ушла. Досмотрев кораблики с трубами, железных рыцарей и трансформеров с клешнями вместо рук, повертел тетрадку и сунул ее в распахнутый у ног пакет. Да. Было дело под Полтавой. Это дед Митя любит приговаривать, а еще у них с бабушкой Тоней в саду прекрасные росли персики. Дерево низкое, чуть выше Женьки, и он пускался в персиковую кругосветку, методично объедая мягкие шары алого с желтым бархата. Потом подолгу торчал в сортире на огороде. Бабушка Тоня ужасно переживала и тенью ходила поодаль среди грядок, взывая к засевшему в дощатой будке внуку — «Женечка, может, бумажки еще? А я тебе компоту там, с грушками. От живота помогает». Женька краснел и злился. А потом снова оказывался под персиком. Последний раз он разговаривал с бабушкой… полгода назад, что ли? И мама обругала, что не хочет звонить. Так это он сам им не позвонил? Ни разу за весну и за лето.

— Блин, — сказал себе Женька, беря из кучи розовую Барби со спутанными волосами и в рваненьком платьишке.

Ну, кукла точно не его. Каринина кукла. У нее этих Барби было — десять штук. А! Это та самая, из которой Женька сделал парашютиста, забрал с полки, на которой они сидели чинно — памятью о девчачьем детстве старшей сестры. Потом наврал, конечно, что не брал. Карина, уже взрослая девица, усмехнулась обидно, маме велела «младенца не ругать, все равно не поймет ничего». А Барби потом нашел, когда полез на старый тополь, она там застряла и совсем испортилась, вылиняла. Куда возвращать, резонно решил Женька и сныкал куклу. В дупло того же тополя. И совсем же забыл!

В пакет совать не стал. Отряхнул и аккуратно посадил на лавку в самый угол, расчистив для нее немножко места. И вдруг удивился. Когда сам хотел залечь, руками закрыться, то никаких же сил даже прикоснуться к хламу. А для какой-то старой куклы — уже и постарался.

Дальше дело пошло быстрее. Женька брал одну вещь за другой, и каждая оказывалась хранителем воспоминаний. Все они были — вещами из его собственного прошлого. И многие напоминали совсем не о том, о чем думалось ему пару часов назад. Не нужен, говоришь, упрекала коробка с разбитыми картонными краями. Это мама с отцом нашли таки ему подарок: коллекция японских роботов, мечта каждого пацана-десятилетки, а через пару месяцев все про эту мечту забыли, и мечтали уже о других вещах. Но Женька, в отличие от многих, заполучил, хотя купить набор было невозможно. Кажется, батя заказывал кому-то, чтоб нашли в Москве. Игрушки Женька благополучно растерял, еще — менял на машинки и дарил. А коробка осталась.

Очнулся он от жары. Вспотел, понял, вытирая лоб и скулы, а еще — рука не болит. Лавка в общем унынии казалась посланцем из другого мира — вытертая старым полотенцем (его Женька тоже потом сунул в мусорный пакет), с расставленными уцелевшими игрушками и вещичками — сахарницей, любимой когда-то чашкой с Винни-пухом на боку, тюбиком маминой помады, поплавком со старой отцовской удочки, наполненным светящимся порошком.

— Ну, — сказал Женька, — ага, — и направился в угол, где, оказывается, притулился ободранный веник, а рядом — швабра с намотанной на нее тряпкой.

Полы пришлось мыть болотной водой, но запаха, как ни странно, не было, пахло скорее приятно — мокрыми цветами и увядшими листьями. Как будто он выжимает тряпку, намоченную в цветочном чае.

Осторожно шуруя под лавкой, снова нагнулся. И улыбнулся во весь рот: от корма остались пара крошек. Значит, мыш не дурак, разобрался, что к чему.

— Приятного аппетита, — пожелал Женька и, насвистывая, домыл полы, вышел, чтоб выплеснуть воду.

Хозяйским взглядом осмотрел тихую гладь воды, печальные деревья под низким небом с розоватым вдали краешком. Вернувшись, привел в порядок стол, отдраив клеенку и аккуратно загнув обтрепанные края. Расправился с табуретом — передвинул на ровное и тот встал ровно, уверенно упирая в крашеные вишневой краской доски тяжелые прочные ноги.

Уставший Женька сел, уже с удовольствием кладя руки на чистую клеенку. Отдохну, подумал, и надо стекло протереть, а то что оно, как слепое. И было б отлично чего пожрать…

Под вытянутую ногу попалась преграда. Пыхтя, он выдвинул из-под стола еще один табурет, что был затолкан к самому окну. Уставился на сундучок, окованный блестящими медными полосками.

Все-таки квест, пришла азартная мысль, когда осторожно откинул тяжелую петельку без замка, и я все сделал правильно. Там внутри — приз, или артефакт, что-то, что меня отсюда вытащит.

Крышка плавно отошла, откидываясь. Женька недоверчиво оглядел яркий пакетик с картинками на тугих боках. Вытащил, повертел, читая надписи. Самую большую проговорил вслух, проверяя голосом, не бредит ли.

— «Суперхвост». Сбалансированный корм для декоративных мышей и крыс. Витаминизированный, с кусочками овощей и фруктов.

Пустое дно сундучка, казалось, расплывается в ехидной улыбочке.

— Приз, — сказал Женька, — супер, блин, хвост! Ой. Ой, я что-то…

И захохотал, валясь головой на стол и сжимая в руках пакетик с хвастливыми рекламными наклейками.

— Не могу, — всхлипывал, прерываясь, и снова ржал, усаживаясь ровно, — суперприз! Награда! Квест, блин. Эй, везунчик! Вылазь, давай, будет пир на весь мир! Тебе, ага.

Он вернулся к лавке, выбрал блюдечко, украшенное розами с облупленной позолотой. Вскрыл пакет и насыпал туда зерен, перемешанных с «кусочками фруктов и овощей». Двинул блюдечко к самой норе.

— Суперхвост! Принимай подарок! И кто там у тебя — зови всех, жратвы хватит.

В сумрачной темноте произошло легкое шевеление. Мыш, и правда, вылез не один, и Женька, отступив на порядочное расстояние, чтоб не смущать серое семейство, присел на корточки, разглядывая, как серые комочки, поводя усами, мелькают розовыми, как маленькие человеческие ручки, лапками, растаскивая щедрую гору зерен и сухофруктов. Насмотревшись, встал, остро ощущая голод и мечтая о хорошем таком гамбургере, чтоб котлетка торчала из салатного листа и соус пачкал руки. Или вот еще — фрикадельки, которые он вылавливал из супа к возмущению мамы Ларисы, отодвигая тарелку с несъеденной юшкой. А сейчас бы сожрал, и тарелку вылизал.

За его спиной в комнате что-то изменилось. И Женька, еще не понимая, что его насторожило, стал медленно поворачиваться. Одновременно поняв — там, под лавкой, стало светлее. Свет другой. Из окна.

Мутное окошко светило розовым, после серого таким, казалось, ярким, хотя что там того света, так бывает совсем ранним утром, когда солнце еще не набрало сил. Но один луч упал на трещину в стекле и зажег ее ярчайшим солнечным зайчиком, преломился, меняя направление, уткнулся в раскрытый сказочный сундучок.

На этот раз, подходя, Женька агакать поостерегся. И зря — на пустом недавно донышке, расписанном еле видными узорами, лежал ключ. Самый обычный, серого металла, такие бывают от старых квартирных замков — петелька, стержень и бородка с несколькими зубчиками. Светился белой точкой, там, где на него указующе падал отраженный от стекла луч.

— Ага, — вытаскивая ключ, сказал таки Женька.

Огляделся, прикидывая, есть ли тут что открывать. Но никаких признаков замка или скважины не обнаружил. Чистенько вокруг, постарался. Полы блестят вишневыми досками, лавки вытерты, в углах на них поставлены более-менее целые вещички. Торчит у выхода пузатый мусорный мешок с угловатыми боками. И даже в двери замок не врезан.

Держа в кулаке ключ, Женька обошел комнату, методично разглядывая стены, засматривая под лавки, поднимаясь на цыпочки — увидеть поверхность двух навесных полочек. Задрал голову, ожидая увидеть в потолке чердачный люк. Наконец, пожал плечами, махнул рукой серому семейству. И вышел, оставив вскрытый пакет с мышиной едой на столе — проголодаются, сами доберутся.

— И вообще, — проворчал, снова идя по травяной тропе через болото, — ведите хозяйство, как надо, а то закакали все, а я убирай.

Выйдя на воздух, он ожидал увидеть встающее над дальней степью солнце, и расстроился — снаружи все, кажется, осталось по-прежнему. Та же тихая гладь воды, утыканная кочками с безнадежно высохшей длинной травой. Те же молчаливые деревья, изогнутые в немом танце. Так же расстилалась за рощицей серая степь, полная трав приглушенного желтоватого оттенка, из которых торчали местами высокие коленчатые стебли, увенчанные сухими цветочными корзинками, а кое-где трава расступалась, давая место зарослям полыни, та росла низкими клубками и ровными веерными кустиками — будто кто специально подстриг, чтоб одинаковые веточки.

Даже небо, которое из дома казалось, ну, точно розоватым, было таким же пасмурным, полным низких облачных прядей.

Но все по-другому, вдруг понял Женька, спускаясь в степь с пригорка, на котором росли последние деревья. Будто изменилось что-то внутри и поэтому он стал видеть краски. Под серым. Не те, что хнычут, стараясь избавиться от серого налета. Другие. Полегшая и прямая трава, кажется, тайно светилась. А высокие стебли, такие прекрасно печальные, хотелось трогать на ходу пальцем, качая плоские корзинки, набитые мелкими сушеными цветочками.

Здесь так… — понял вдруг Женька, останавливаясь посреди огромной, просторной степи, которая только за спиной нарушалась темной щеточкой ушедшей назад рощи — …так прекрасно! Оно все светится, само. И я это вижу!

Он засмеялся, негромко, чтоб не нарушить осеннюю печаль трав и тихого воздуха. Обычную печаль неяркого ноября, ту, что приходит вслед за солнечным октябрем. Ту, которую никогда не давал себе времени разглядеть, уже подсчитывая дни будущего — сначала до новогодних праздников, а после них — устремляясь в лето. Отталкивал от себя, не замечая, что именно приходит после зеленой травы и опадающих листьев, предваряя белые праздники снега.

Тропа не прерывалась, темнея глубокой ложбинкой между высоких трав, и он шел, ведя ладонью по тонким живым остриям. Слегка улыбался, недоумевая, и что ж ему было так пакостно? А ведь решил — именно от серой безрадостности этого мира.

Вслед за тропинкой взошел на гребень плавного холма, там она и кончилась, показывая вполне привычное: вытоптанную поляну, очаг из грубых кусков известняка, сильно почерневших с внутренней, огненной стороны (тут Женька оглянулся — кто-то же палил тут костер), россыпь серого пепла внутри низкой каменной огородочки…

А на пепле, почти белом, увидел то, что и было ему нужно. Из плоских осколков светлого ракушечника выложена была семерка. Пять камушков, каждый размером с половину ладони — на чуть изогнутую ногу, три — на перекладину. Центральный камень семерочной ноги был выпуклым и блестящим, как торчащий из пепла кулак. Кремневая галька, мимоходом подумал Женька, не отвлекаясь от главного — в центре каменного кулака сверкала замочная скважина.

Семерки, проговорил в голове голос Жени Местечко, они такие. Капризные и прячутся.

Это семерку он нашел. Осталось сунуть в скважину ключ. И оказаться где-то на другой стороне, там, где на калитке или на углу дома, или на столбе обок возделанного огородика, или даже на ветровом стекле старого автобуса — красуется другая семерка, связанная именно с этой.

Женька тут был совершенно один, с макушки холма просматривалась пустая чистая ноябрьская степь, какая-то очень далеко ниточка дороги, с другой стороны — дымка, марево — может быть, побережье, догадался он. Там, откуда ушел — пятно рощи, за ним зеркальце болота, на его краю — белесый кубик с серым квадратиком крыши.

Он сел на валун со стесанной верхушкой. Сжимая в кулаке ключ, стал смотреть. То на очаг, приглашающий воспользоваться порталом. То по сторонам. И понял: уходить из тихого простора сухих трав и низких над ними облаков навсегда ему ужасно жалко. Странно, усмехнулся он. Я еще тут, а уже хочу вернуться. Сюда же. Ну…

— А я и вернусь, — стараясь говорить уверенным голосом, сообщил безветренной пустоте и огромной степи, лежащей у ног, — обязательно.

Встал на колени перед очагом и сунул ключ в замочную скважину. Тот вошел мягко, до половины, щелкнул, поймав правильную позицию. Женька собрался. И плавно повернул ключ.