Тайные улицы, странные места [СИ]

Глава 5

Женьке снилось, что он океан, огромный и спокойный, вот только в районе живота разразилась настоящая буря, а над архипелагом шеи, где торчал остров головы, понаехав, трудилась целая армия экскаваторов. Морщась, он уже собрался раззявить рот, чтобы прикрикнуть на бестолочей, хороший ведь остров, крепкий, каменный и вообще — заповедник с пеликанами. Но испугался, что рот марианской впадиной высосет с поверхности всю воду, а заодно утопит экскаваторы с их экскаваторщиками. Потому просто открыл глаза. И тут же закрыл, раскаиваясь в простом, казалось бы, решении. В поле зрения на секунду явились какие-то белые паруса, хлопающие на ветру, а в голове взорвались тыщи ракет, швыряя в переносицу раскаленные иглы.

Боясь пошевелиться, он застонал, но тут же притих — ракет в голове прибавилось. Летали, стукаясь об череп, и даже думать от них было больно. Тогда он перестал пытаться, лежал тихо-тихо, боясь начать хоть что-то и выжидая, чтоб через время сделать еще попытку.

А потом пришел голос. Откуда-то из-за головы, сказал нараспев, словно пробуя слово на вкус, словно оно — булка, или пирожок с начинкой.

— Про-о-вин-ци-я… — голос оказался мужским, сочным.

Повторил еще раз, кашлянул, словно распеваясь, и продолжил:

— Терра. Те-ерра инког-нита! Гм…

После паузы:

— Что там у нас еще? А? Ну, хорошо, да. Усадьба. У-у-усаадь-ба. Пожалуй, нет. Полис. По-о-лис… М-м? Столица! Столица, в конце-концов. М-да…

И вдруг, явно рассердившись, сказал совсем другим тоном:

— И все равно не понимаю. Не по-ни-маю! А почему тогда не поселок городского типа? Прекрасно ведь, ах ты моя Пэгэтэ! Нет. С тобой даже спорить бесполезно! В голову лезет сразу «Пэгэтэ ты моя, Пэгэтэ», и нечего хихикать. А имя? У вас, милая моя, иссякло воображение? Что? У мироздания миллионы прекрасных имен!

Женька осторожно повел носом. Легкий ветерок принес запах, и боль в голове притихла, только нос казался тяжеленным бананом и ужасно ныла переносица. Глаза он не открывал, но вместо привычной красноты на внутренней стороне век поплыли, сливаясь, легкие пятна знакомого цвета.

— Лаванда, — разлепил он пересохшие губы, шепча еле слышно, только для себя, — ла-ван-да…

— О, — с неудовольствием отозвался мужской голос, — ну, давай, просвещай своего героя, мадемуазель Местечко. И почему, собственно — он? Не нашлось поинтереснее?

Женька оскорбленно распахнул глаза. И сразу же прикусил губу, а следом тут же пожалел, что прикусил, в губе застреляло болью. Или это зубы болят?

В поле зрения вплыло полузнакомое лицо, склонилось, держа в широких глазах озабоченное выражение. Пухлые, в трещинках, губы разомкнулись, пропуская слова:

— Он сильный. И добрый.

— Кто? — хрипло спросил Женька, стараясь не опускать веки, но голова снова заболела и глаза сами закрылись.

— Лечи, — провозгласил мужской голос язвительно, — оберегай! Окружай заботами. Лелей, я бы сказал! И холь!

С каждым словом голос удалялся, потом заскрипело, хлопнуло. И вдруг заорал, смягченный помехой и расстоянием:

— Меотида! Мео-ти-да, негодное ты существо!

Женька лежал с закрытыми глазами, слушая, как рядом шевельнулись руки, одна, легко касаясь, поправила ему волосы на потном лбу. Что-то звякнуло, капнуло несколько раз, на лоб легла прохладная мокрая ткань, капли защекотали уши, сбегая по шее к плечам. Все стихло, а через пару минут он поднял свою руку, пальцем сдвигая повязку с переносицы. Повернул голову, с некоторым удивлением разглядывая сидящую рядом Женю, которая, отвернувшись, что-то делала над небольшим столиком, вплотную придвинутым к его ложу. Вот показались руки, держащие граненый стакан, наклонили над его лицом.

— Вода, — сказала Женя.

И в его животе сразу возобновилась давешняя морская буря. Женька с испугом замотал головой, придерживая пальцем уползшую на ухо мокрую повязку. Какая там вода, добежать бы до сортира. И как ей сказать? Одновременно он понял, почему девочка показалась ему почти незнакомой. Лицо так близко, и сверху. До нее так — только мама. Похожа на маму, когда — так вот.

Она снова склонилась с озабоченным выражением. И снова стала так похожа на его мать, когда та мерила температуру или трогала горячий лоб, что он перестал стесняться.

— Мне в туалет. Срочно.

Боковой неяркий свет показал, как занялись краской пятна веснушек. Женя прикусила губу, потом слегка улыбнулась. Встала, протягивая руку:

— Тут рядом. Я покажу.

— Я сам. Встану.

Он сел, цепляясь за края жесткой койки, укрытой сбитым старым одеялом, не шерстяным, а сшитым из кусков, как в мультиках про деревню, русские печки и котов с мышами. Женя уже отошла к белой крашеной двери, по бокам которой бледным светом мерцали странные окна — тоже собранные из множества кусочков — квадратиков, прямоугольников и даже треугольных клиньев, все — в узких полосках деревянных рамочек. Ждала, наблюдая, как он, покачиваясь и на всякий случай держа вразлет руки, идет через комнату, неуверенно ступая по цветным вязаным половичкам. Когда подошел, открыла двери и вышла первой. Женька — за ней, в полном недоумении от картины, что открылась ему снаружи.

В окна смотрело небо и потому казалось логичным, что двери выведут ну, в коридор, или еще в какую комнату, какой-то квартиры, явно не первого этажа. Но, одолев три плоские ступеньки, Женька оказался на утоптанной земле, поросшей плотным ковром мелкой травки, она упруго проминалась под сандалиями, что хлопали о щиколотки незастегнутыми ремешками. Дорожка шла между каких-то деревянных сараюшек, впрочем, аккуратных, повыше и пониже, с запертыми и приоткрытыми дверями (за одной вдруг резко заквохтала курица), а через десяток метров сарайчики расступились, и Женька оказался на ближнем краю огорода с ровными грядками, которые, следуя небольшому подъему, уходили к неровной каменной изгороди, ему, наверное, по пояс. Слева, за парой деревьев, окруженных кустишками, притулился скромный беленый домик — в высоту больше, чем в ширину.

— Я тут подожду, — негромко сказала Женя, — тропинка вон, между помидоров. А то в доме воды нет, со вчерашнего дня.

Женя удивился, какая связь между водой в доме и уличным домиком уборной, но добредя, с неловкостью понял, все ж просто — тут вода не нужна, а в доме, наверное, еще один туалет.

…На стенке сортира снаружи висел пластмассовый рукомойник с пипкой, она загремела, цепляясь и выпуская из емкости струйку воды в эмалированный поддон, потом вода зазвенела ниже. Женька мыл руки, держа в ладонях подсохший кирпичик мыла, и осторожно, чтоб не беспокоить шею, крутил головой, пытаясь сообразить, где же они находятся. И как он вообще тут очутился. А где Капча? И что стало с несчастной Аной? Судя по его носу, вряд ли сам был суперменом и всех расшвырял, нет, явно вырубился с первого же удара. Кстати, про нос…

Вытирая руки жестким льняным полотенчиком, висящим на крючке рядом с рукомойником, Женька попытался разглядеть себя в зеркальном квадратике напротив. Сумрачное зеркало отразило как раз один только нос, сильно распухший. Потом — глаза, не очень заплыли, прикинул, вешая полотенчик обратно, но все еще будет, тем более на переносице расплывалось черное пятно свежего синяка. Он вздохнул и направился обратно, лавируя между роскошных помидорных кустов с чуть колючими ветками и алыми даже в зыбком бессолнечном свете атласными кулаками плодов. Один упал прямо на плитки тропинки, Женька нагнулся, взял в руку, усмехнувшись сравнению — кулаки, ага, — но тут же поморщился и снова стал похоронно-серьезным. Так меньше болело лицо.

Помидор протянул девочке, та кивнула, принимая. Оглянулась куда-то в сторону, видно было по серьезному лицу, соображает важное. И что-то решив, шагнула в сторону, куда за край сараев уводила еще одна тропинка, тоже поросшая ковриком мелколиственной травки.

— Скорее, кофе успеем. Ты кофе пьешь утром?

— Утром? — Женька шел следом, по левую руку тянулись задние стены сараюшек, увешанные всякими интересными штуками под узким навесом — топорики, длинная коса — совсем настоящая, какие-то кожаные ремни с пряжками и вдруг — здоровущий хомут, наверное — хомут, решил Женька, проходя мимо поставленных один на один деревянных бочонков, обшитых ржавыми жестяными полосками. И снова озадачился, замечая светлеющее небо и слыша с боков и откуда-то снизу мерное гульканье горлиц:

— Уже утро, да? Вот же… А-а как я? Ну, мы в смысле. И где?…

Женя ускорила шаг.

— Давай потом? Сперва кофе. И солнце.

В стеклянный дом она почти влетела, и Женьке пришлось придержать и самому аккуратно закрыть дверь, застывая на пороге от изумления.

— Ничего себе!

Домик походил на игрушку. Весь был собран из разного размера стекол, как и давешние окна, но тут из деревянных рам было все — стены и граненый купол крыши. От пола до женькиной макушки стекло заменяла полоса полупрозрачной стеклянной плитки — из такой когда-то в городе были сделаны автобусные остановки, это было очень здорово, но потом всю плитку побили и теперь остановки сварены из крашеного железа — лавка из прутьев, над ней козырек в два ската.

Внутри домика оказалась кухня, вполне обычная, со столом в середине и не новой мебелью из белого дсп. Мойка, сушилка, шкафчики и кухонные столы, все шло вдоль стен по кругу и только в одном месте была оставлена пустота, в ней — проем, в проеме видна узкая лесенка с изгибом.

Оглядываясь, пока Женя стремительно набирала воду в электрочайник, ставила на боковой стол кружки, сыпала кофе и сахар, он задрал голову к потолку. Снова повторил:

— Ничего се-бе!

Стеклянный граненый купол был отсечен от помещения непрозрачной площадкой потолка, в центре из него спускалась на цепочке люстра (тоже довольно странная, понял Женька, но решил рассмотреть ее позже), и видимо, именно туда, в самую стеклянную макушку, вела лесенка в проеме кухонной стены.

— Сейчас солнце выйдет, да? — он топтался, не опуская голову, в переносице толкалась, пульсируя, кровь, смотреть было немного больно, поплыл по кухне горячий кофейный аромат, щелкнул, отключаясь, чайник, завыла микроволновка, догоняя сунутые внутрь чашки до кипения. А за стеклянными гранями, ломаясь в них и расцветая, плыли невероятно прекрасные облачные перья, легчайших оттенков алого и лимонного.

— Да. Осталось десять минут. — Женя внимательно смотрела в освещенное окошко на карусель чашек, — надо успеть.

— Ох. Мы туда полезем? Давай чашки, я понесу.

— Уронишь, — Женя сунула ему в руки мягкое кухонное полотенце, — я понесу. Нет, мы пойдем в лабиринт. Не споткнись.

Через минуту они были снаружи, и Женька с великим сожалением окинул глазами граненую маковку стеклянного дома. Лучше бы там, на верхотуре.

— Кухню надо чинить, — объяснила Женя, ведя его какими-то закоулочками между обычных беленых стен, вдоль забора из деревянных кольев, на который свешивались ветки садовых дерев, — там верхние ступеньки провалились, не залезешь. А одному трудно, надо вдвоем.

— Одному кому?

— Потом, хорошо? — она пропустила его вперед, держа в каждой руке по горячей кружке, — открывай. Только. Жень…

— Что?

У нее было серьезное лицо и на пятнах веснушек снова занималась легкая краска, расползаясь по скулам и вокруг носа.

— Я попросить хочу. Ты там не болтай, ладно? Ну, пока солнце. И ничего не спрашивай. Там. Извини.

— Да, конечно, — Женька немного обиделся, потом испугался, что она увидит — обиделся, потом вспомнил про свой носище и черный синяк, успокоился, та не увидит.

— Сандали сними, — девочка еле заметно улыбнулась, не размыкая губ. Сбросила обувь и вошла первой, бережно неся перед собой кружки.

Войдя следом, Женька открыл рот, забыв убрать руку с края высокой калитки. Тут же захотел спросить, и вообще сказать «ну, ничего себе», но уже ж два раза говорил, вспомнил и промолчал, идя следом и потрясенно рассматривая стены и…, и… — да что оно вообще такое?

Каменные стены разной высоты казались мягкими, как подушки, светили густой побелкой, темнели голубоватыми тенями на каких-то кубах и возвышениях — то округлых, то с четкими геометрическими очертаниями. В стороны уходили боковые проходы, Женька заглядывал туда, торопясь за девочкой, спотыкался, когда под босыми ногами оказывались внезапные пара-тройка ступенек вниз или вверх. В один из проходов Женя свернула, и попетляв, они вышли на терраску из длинных, тоже беленых ступенек, но с нее не открывался ожидаемый вид: перед глазами снова был коридор лабиринта с разновысокими стенами. Только дальний его конец обрывался распахнутым прямо в небо проемом, полным алого сияния, выше переходящего в желтый, а еще выше — в нежную зелень и светлую голубизну.

Женя осторожно примостила кружки на белую ступеньку. Шагнув в сторону, вынула из беленой ниши тряпочный вязаный коврик, расстелила, уселась и похлопала рядом.

— Садись, вот тут как раз.

Он послушно сел, покосился на ее профиль, который временами скрывал легкий парок из чашки, которую она держала обеими руками. Женька взял свою, погружая лицо в густой аромат, вдохнул с наслаждением.

Тут было совершенно тихо, кажется, в первый раз за последние несколько дней, удивился он, никакого ветра, ни сквознячка. И птицы остались где-то там, за пределами беленого камня, чертившего светлеющее небо мягкими линиями.

На третьем глотке в проеме загорелся над черной линией горизонта красный уголек, стал чуть больше, еще больше, превращаясь в лежащую короткую полоску, она слегка изогнулась, становясь полумесяцем, светлея до огненно-алого цвета, потом — почти до белого, резко отороченного всеми оттенками красноты. И мерно, неумолимо поднимаясь, солнце вылезло из черной границы сперва половинкой, а потом уже целиком, огненным шаром, точно в центре открытого проема, заполняя белую геометрию удивительными тенями и красными всполохами света.

Женька забыл про свою кружку, держал ее на согнутом колене, обжигая донышком кожу. Это было так прекрасно, казалось, это вообще где-то в других местах. Может быть, в космосе, а может, в другой совсем реальности. Если прислушаться, далеко внизу утренне шумел город, ехали машины, собаки лаяли, вовсю пели птицы. Даже заорал петух, ему отозвался другой. Но все звуки отступали, не мешая испытывать полное погружение в волшебное «не здесь». Тени ползли по стенкам, ныряли в ниши и проходы, вдруг свет падал на незамеченную раньше башенку в виде раковины или столбик, выпяченный из гладкой стены. А откуда-то сбоку, в момент, когда солнце уже оторвалось от линии горизонта и отправилось на своем солнечном лифте в небеса, посыпались мелкие радужные огни, расцвечивая белые стены и такой же белый пол ярчайшими цветными точками и полосами.

Что это? — хотел спросить Женька, — откуда это? Там — что?

Но спутница попросила, чтоб без вопросов…

— Поставь кружку.

— Что? — он поднял к ней лицо, убирая с колена горячую кружку.

Женя, вскочив с коврика, поставила на место, где сидела, маленький штатив с серебристым фотоаппаратом, что-то там покрутила, нажала на кнопку.

— Десять секунд!

Смеясь, они побежали к небу, полному солнца. Полтора десятка шагов… Проскочили боковой проход, уколовший глаза россыпью сверкающих точек, кинувших на руки и коленки яркие радужные пятна. И встали на самом краю проема, повернулись к пищащему фотику, который требовательно мигал красным огоньком.

Женька успел взять девочку за руку, они застыли, а через секунду огонек мигнул и раздался еле слышный отсюда щелчок. Потом еще один и еще.

— Все, — сказала Женя, не отнимая руки, — три кадра. Пойдем смотреть?

— Сейчас…

Он смотрел вниз, узнавая место, но в полном удивлении, как получилось, что они оказались тут, а он совершенно не помнит. Самый центр города, гряда холмов, старые домишки на улочках, опоясывающих склон. Крайняя улица выходит огородами прямо на склоны горы, вернее, древнего холма, на склоны, покрытые степной травой, сейчас — совершенно рыжей от летнего зноя.

По такой же траве от наружной беленой стены вниз уходила узкая тропинка, стрелкой между сизых кустов полыни и ярко-зеленых, с красными ягодками, — гармалы. И терялась на подходах к уже полноценной улице, с ее крышами, кронами деревьев, квадратами огородов и дворов, которые можно было рассматривать сверху, будто открываешь крышку на ящике с игрушечными модельками.

Где-то там, за спиной, понял Женька, макушка холма, на ней обелиск, чуть поодаль — руины античного городища. А перед глазами сейчас — светло-оранжевая от солнца вода бухты, и солнце над ее левым краем, вышло из-за дальних холмов, что за городом. Вот, половину вопросов уже можно не задавать. Это западный склон, а дом, где внезапно оказался Женька, он вылез выше остальных, а его огороды, сараюшки, стеклянная кухня и волшебный белый лабиринт — еще выше, почти добрались до маковки не главного холма — что называется горой Митридат, а — до соседнего, он чуть ниже, но все равно во все стороны с него — почти весь город. Только женькина пятиэтажка скрыта сперва за склоном, а потом еще и за обелиском.

Он оглянулся, прослеживая взглядом мягкие переливы света на рыжих травах, дымку на витке грунтовой дороги, уходящей за седловину между двух холмов — первых в длинной гряде. Прикинул — метров триста пройти по дороге и оттуда можно показать. Где живет. Сейчас не хотелось, но домой все равно придется. Мама не станет волноваться до вечера, но днем нужно ей позвонить, они так условились.

— А… — он замялся, не продолжая.

— Уже можно, — засмеялась Женя, отходя от высокого наружного края беленой стены — выше человека, понял Женька, снизу, с травы, просто так не допрыгнуть. Потому, наверное, нет калитки.

И все равно, вопросов осталось так много, что он растерялся, забыв их все.

— А для чего это было? Раньше?

— Что было? — не поняла Женя, идя рядом и касаясь локтем его локтя.

— Ну, — он повел рукой, указывая на беленые стены, проходы и ниши, — тут вот. Оно для чего сделано?

— Для солнца, — удивилась Женя, складывая коврик и отправляя его обратно в нишу, где лежали еще какие-то вещички, — для света, в общем. Знаешь, как тут, когда полнолуние! И…

Она взяла кружки, снова чуть улыбнулась, словно решая — говорить ли.

— И для ветра.

— А, — у Женьки в голове образовалась каша. Вроде бы все просто она сказала, но в своей шестнадцатилетней жизни он с такой простотой столкнулся впервые. Оно что? Оно специально было сделано сразу вот, чтоб сидеть с кружками, смотреть в дырку в небеса?

— А кто делал? И для кого? И слушай, это сейчас солнце оттуда встает, так круто, да, а зимой оно почти над бухтой, так? И как же тогда?

— Потому лабиринт, — объяснила Женя, — там много мест.

— Угу. — Женька даже расстроился, соображая.

То есть, оно не просто построено, типа сидеть любоваться. Как лавочки ставят на обрыве над морем. А оно еще сделано так, чтобы во все времена года: находишь место себе и…, и — солнцу. Смотреть. Офигеть…

— Зачем? — но тут он увидел, как нахмурилось широкое лицо и ему стало неловко, — нет, я не то хотел, я хотел сказать, ну там… а! Я понял. Ты же фотки делаешь, да? Это можно целую серию сделать и куда-то послать. Повесить в сети.

Женя пожала плечами с широкими лямками светлого платья в цветочек. На плечах у нее тоже конопушки, отметил Женька, и тоже пятнами.

— Наверное, можно. У нас тут нет интернета.

— Как это? — он тут же вспомнил сортир с аккуратной дырой, прикрытой унитазным седалищем с крышкой и замолчал, сердясь на себя. Мама права, и Капча прав, все же он тормоз. Хотя, Капча как раз не стал бы деликатничать. Но может, поэтому здесь ты, а не Капча, напомнил себе утренние слова Жени — «сильный, и — добрый»… Если она про него, конечно.

— Кабеля нет, — сказала Женя спокойно, — и телефонной связи тоже нет. Чтоб позвонить, нужно на гору подняться. Или наоборот, вниз на две улицы.

Они уже вернулись в стеклянную кухню. Женька снова пошел по кругу, разглядывая рамочки и стекла, на этот раз отмечая трещины и облупившуюся краску, полуоторванный шпингалетик на фрамуге. Но все равно было очень круто. Над головой мягко задувал ветер, вольно гуляя из одной распахнутой в небо форточки в другую. А там, где все выше поднималось солнце, Женя, подойдя и дернув белый шнурок, опустила бумажную с виду шторку, которая свитком висела на белой перекладинке.

— Ты салат со сметаной любишь или с маслом?

— Все равно. Слушай. Кабель, можно же заявку дать, подключиться. Ну, я понимаю, это деньги, но вдруг там не сильно дорого.

— А, — она махнула рукой с ножом, встряхнула головой, чтоб убрать легкие светлые прядки, падающие на лоб, — мне не надо. Времени нет. Все равно.

Женька промолчал. Он, вообще-то, уже прикидывал, как сегодня вечером они будут трепаться в сети, допустим, в личке контактика, или в вотсапе. Сто вопросов можно спросить, тут же реально ужас, как интересно. И вообще. Чего ж это значит, поест он сейчас салата, а потом — пока-пока, Женя Местечко? И нужно как бы свидание назначать? Ведь в школу теперь аж через месяц! Черт! А он вчера все свои деньги спустил в Кокосе, как полный дурак. На какие-то дурацкие два коктейля и мороженое. Да еще и не сожрал его…

— Да. Слушай, смешно, но я совсем забыл. А как я вообще тут оказался? Что было-то?

— Тарелки дай, пожалуйста. Выше, ага, слева. Стеклянные давай. Три. Вилки там в стакане. Тоже три.

— Три? — но, вынимая тарелки и вилки для троих, он снова настроился ждать ответа. А этот дядька с голосом, потом про него.

— Ты совсем не помнишь, да?

— Помню, как вы… с Серым вы. Выскочили, через забор этот. И один заорал, урод. Тут я и получил. В нос прямо, — Женька поставил тарелки и потрогал кончик носа, — Капча орал еще. Ругался. Ну, Серый в смысле.

— Он руку вывихнул. Жалко, конечно, я не успела. А Ана — ее там подруга увезла, на тачке уехали. Сережу они с собой забрали. И вещи ваши.

— Вот блин. А точно вывихнул, не сломал? Ну, хорошо, что свалили. Так, а я?

— А мы ушли. Уехали, — поправилась Женя, отворачиваясь к плите и чиркая спичкой, — сюда, чтоб маму твою не пугать.

— На тачке, что ли? Денег же куча.

— Нет. Там рыбаки знакомые. Я попросила.

Она засмеялась, отворачиваясь от Женьки. Звонко, очень хорошо засмеялась, ему тут же захотелось подойти, увидеть, как улыбается, когда по-настоящему.

— На мотоцикле. С коляской. «Урал» называется. Шлем старый такой, и у тебя из него — один нос. Щиток убрали, а то ты носом стукался.

Смеялись вместе, но Женя все время отворачивалась, легким жестом прикрывала лицо рукой, и наконец, он понял, да она же стесняется, из-за переднего зуба. Снова вспомнил недопитые коктейли и бесполезно выкинутые на них почти три тыщи рублей.

Женя расставила тарелки. Разложила яичницу с кольцами красного болгарского перца, посыпала каждую порцию резаным укропом. И стала серьезной, вздохнула коротко, будто готовясь к чему-то важному.

— Садись. Я пойду. Позову.

— Кого? — немножко глупо спросил Женька у пустого, вкусно пахнущего пространства, ограниченного стеклами и зернистой прозрачной плиткой — девочка уже вышла и ее силуэт двигался по направлению к дому, ну то есть, туда, где он очнулся, слыша недовольный мужской голос, болтающий всякую ерунду про столицы и усадьбы.

И Женька мысленно сам себе объяснил: он тебе кто, этот дядька, вот я что хочу спросить, и чего он ко мне цеплялся, и как с ним говорить, и называть — как?