Тайный гонец

Глава 20. Грамота воеводы

Остановился Васька у калитки, что в заборе перед родным домом, — дальше ноги не идут. Отчего — понять не может.

Над головой ясное голубое небо. Солнышко светит. А в глазах у Васьки темно, будто висят над ним чёрные-пречёрные тучи.

Страшная мысль не умещается в Васькиной голове: неужто прав Кузьма? Неужто предал он своего друга Иву, который его спас от богомазовых учеников и доверил великую тайну?

Вошёл в избу. Хорошо, никого нет. Прямо на печку, где не впервой отсиживался от всяких невзгод. Только на себя потянул занавеску — во дворе разговор.

Стукнула дверь — отец на пороге, за ним четверо мужиков. Ваське всё видно через дырочку в занавеске.

Неохота показываться людям на глаза. Подумал: «В сад надо было али ещё куда подальше. Теперь вот сиди дожидайся, пока все разойдутся».

— Одни ли будем, Терентий? — спросил Григорий, прозванный за драчливый нрав Петухом. — Разговор не для чужих ушей…

От таких слов у Васьки враз ушки на макушке.

Васькин отец успокоил:

— Жена ушла к сестре. Не вернётся до вечера. А Ваську, поди, с собаками не найдёшь. Птах ловит.

Нетерпеливый Григорий-Петух спросил:

— Скоро ли придёт воевода Болотников? Мочи нет терпеть притеснения монастырской братии.

— Верно, — согласно кивнул головой сосед Микита Григорьев, помощник на монастырской конюшне.

— Точно никому не ведомо. Однако, сами знаете, готовятся в монастыре к осаде. Должно, не зря.

Замер Васька на печке. Кажись, сердце остановилось.

Выходит, и тятька за воеводу Болотникова стоит?

Спросил белобрысый рябой Филипп, бондарь:

— Уж больно разное толкуют про того воеводу. Келаря Савву послушать, так, коли Болотников придёт, в живых никого не оставит.

Засмеялись другие мужики:

— Нашёл кого слушать!

Васькин отец объяснил:

— Простому человеку воевода Иван Исаевич — первый друг. — Потому что сам вышел из холопов и долю нашу вынес на своём горбу. Да что там, — закончил отец. — Вот человек, который более моего сведущ. Пусть расскажет.

Прильнул Васька к дырке в занавеске. Сидит в углу мужик небогато одетый, а как-то ладно. Коли и заплата на рубахе, так аккуратная. Волосы, видать, постным маслом помазаны — лежат гладко. Борода небольшая, ровно подстрижена. Глаз только не видать. Темно в углу.

Кашлянул мужик. Руку за пазуху. Достал лист бумаги. Негромким голосом:

— Грамота воеводы Ивана Исаевича.

Зашевелились мужики.

— Читай! — сказал нетерпеливо Григорий-Петух.

Принялся незнакомец читать грамоту воеводы. Тихо стало: мухи об оконце бьются — слышно.

Выходило из той грамоты: и вправду холопам, крестьянам и иному простому люду — лучшая жизнь.

Кончилась грамота.

Заспорили мужики. Как что понимать и что теперь делать надобно.

Григорий-Петух поскрёб бороду:

— А ведь, поди, есть и в монастыре на этот счёт знающие люди. Недаром толкуют, будто Макарий от воеводы за оружием шёл.

— Похоже на то, — подхватил Терентий, оружейных дел мастер. И себя вдруг по лбу хлопнул. — Эва, мужики, а ведь, может, приёмыш его, Ива, неспроста ходил ровно привязанный за мной в оружейные погреба?

Тут Григорий-Петух и скажи такое, отчего Ваську в душной избе разом холодным потом обдало:

— Твой-то малый, кажись, с Ивой дружен? Может, чего знает?

— Навряд, — усомнился Филипп.

— Отчего? — возразил Трофим. — Вполне возможно. С другом и поделиться мог. Особенно если нужда.

Тут пришла пора скрести бороду оружейному мастеру. Не верилось, что его несмышлёныш Васька посвящён в тайное и опасное дело.

Мается Васька на печке. Тоскливо на душе. Хоть волком вой или бейся головой об стенку. Не осталось у него сомнений: предал он Иву, старика Макария. Да не их одних. Многих тех, кто в монастыре стоит за Болотникова. Родного отца предал. Ненароком, да велико ли в том утешение?

Стукнула в сенях дверь. Притихли мужички. Вошёл монах, подозрительно на собравшихся поглядел, сказал Терентию:

— Келарь тебя кличет.

Разошлись мужики, не закончив разговор. Терентий негромко на ходу обронил:

— Сегодня, как стемнеет, опять у меня встретимся…

Не помнил Васька, как из горницы вышел, как очутился на улице.

Случается такое: бредёт иной человек в кромешной тьме, дальше своего носа ничего не видит. Ан надвинется гроза, сверкнёт белым огнём молния и осветит разом всё кругом. И увидит человек — сбился он с пути и идёт в сторону совсем другую, чем идти ему надобно, идёт прямёхонько к своей погибели.

И хоть бы один заплутался Васька, кабы один попал в беду… А то потянул за собой людей хороших, доверившихся ему.

Вспомнил отца — ведь и ему всё станет известно, — аж заскулил, словно побитый щенок.

Нет Ваське выхода.

Стиснул он зубы и, утирая рукавом слёзы, припустился к речке — топиться. Добежал до обрыва, поглядел вокруг на небо, деревья, избы… Жалко себя сделалось — не передать словами. Испугался, что передумать может, и в самый омут, где на дне били холодные ручьи и куда ни один самый отчаянный пловец не совался — бултых…