Территория пунктира

Глава 14 Состояние: Санкт-Петербург, 2 ноября 1833 года

Где-то капала вода. Кап… Кап… Кап…

Мерный однообразный звук залезал в уши дождевыми червями и сводил с ума. От его бесконечности и неуёмности хотелось разбить голову о стену.

Но я не мог.

Я стоял на коленях на каменном полу, руки скованы цепями и вздёрнуты кверху, на голове кожаный мешок. Я пытался сбросить его, но тюремщики знали своё дело. Они обвязали горловину вокруг моей шеи верёвкой, но так, чтобы я не задохнулся и не задушил себя сам.

И в этой позе я стоял месяц. Или два. Или год. Или неделю. Не знаю. Время тянулось, я думал о Николет. Я вспоминал её лицо, пятно крови на груди, последние слова… Она говорила о золотых блёстках в моих глазах. Я такой же, как халдей и госпожа Ламмасу. Я маг…

Я думал, думал, а время продолжало тянуться, вода продолжала капать. В какой-то момент происходил хлопок, словно самолёт преодолевал звуковой барьер, а потом время тянулось снова, вода капала…

Кап… Кап… Кап… Хлопок!

Кап… Кап… Кап… Хлопок!

Иногда я слышал шаги, кто-то проходил мимо, позвякивая ключами. Иногда он останавливался возле меня, стоял несколько секунд и уходил. Однажды пришли двое.

— Он ещё не готов.

— Третий год пошёл.

— Время не имеет значения.

Я уже давно должен был умереть, хотя бы от голода. Пусть я не видел, как время идёт, но я чувствовал, как оно тянется. Оно высасывало из меня эмоции, высасывало память. Образ Николет таял, и чтобы удержать его, я начинал кричать.

Кап… Кап… Кап… А-а-а… Хлопок!

Кап… Кап… Кап… А-а-а… Хлопок!

Потом я перестал кричать, потому что перестал видеть в этом смысл. О Николет я больше не вспоминал, зато начал петь: тихо, без интонации, без мотива. Когда песни закончились, я перешёл к стихам, от стихов к прозе. Потом погнал отсебятину. Я произносил слова, не оборачивая их в какой-либо смысл — просто слова, потому что мне нравилось, как звучит мой голос.

А потом я замолчал. Я возненавидел свой голос, но полюбил тишину, и в этой тишине вдруг услышал:

— Эй, давно здесь?

Я завертел головой.

— Где вы?

— Возле арки.

— Арка? Какая арка?

— Так ты ещё и в маске.

Слова прозвучали как утверждение, значит, говоривший не видел меня, но знал, что здесь происходит.

— Прошу вас, скажите, где я? Что со мной?

Изо рта выскакивали нотки мольбы и страха.

— А сам как думаешь, родной? Это тюрьма.

— Тюрьма? И всё? Я, наверное, схожу с ума. Я так долго здесь нахожусь, меня не кормят, не дают воды, но я до сих пор жив. Это невероятно. Такого не может быть.

— Может. В этой тюрьме тела не умирают.

Зазвенели ключи, и другой голос произнёс с сожалением:

— Аскольд, ты же знаешь порядок: разговаривать с другими испытуемыми запрещено.

— Сколько вы его держите?

— Время не имеет значения.

Аскольд рассмеялся:

— А он особый, раз вы маску на него надели. Он…

Раздался звук пощёчины.

Я напрягся, цепи вздрогнули.

— Эй, эй! Скажите, где я? Скажите…

— Вот видишь, Аскольд, что ты натворил? Своими разговорами ты вселил в него надежду. Придётся перевести тебя на нижний ярус.

— Не пугай. Я уже был там.

И снова тишина.

Кап… Кап… Кап… Хлопок!

Кап… Кап… Кап… Хлопок!

А потом пришёл человек с ключами.

— Ваше имя?

Говорить не хотелось. Я перегорел. Устал. Теперь мой друг — безмолвие.

— Ваше имя? — терпеливо и с той же интонацией повторил он.

— Да пошёл ты…

— Я могу уйти и вернуться спустя год. Или годы. Как вы предпочитаете?

Да, он это может. Он вообще может забыть обо мне, и я сгнию в этой дыре. Сгнию не телом — душой; тела, если верить Аскольду, здесь не умирают.

— Что вы хотите от меня? — прошептал я.

— Я хочу, чтобы вы назвали своё имя.

— Егор. Меня зовут Егор Саламанов. Но вы это знаете.

— Почему вы так считаете?

— Потому что… Я снова умер, да? Там, в Вавилоне? Да, я там умер. И попал в это тело. Вы приложили к этому руку. Не знаю как, но вы сделали это, и, значит, знаете моё имя.

— Мы знаем о вас всё. Хотите чаю?

— Что? — не понял я.

— Я предлагаю вам выпить со мной чаю. С пирогами. Их неплохо готовят в трактире Агеева. Это здесь неподалёку.

Он произносил слова, смысл которых я давно утратил. Я понимал, что он имеет ввиду, но не помнил, как это выглядит и каково на вкус. Но я всё равно закивал, потому что в этом заключалось разнообразие.

И надежда.

Где-то в темноте закрытых глаз затрепыхался огонёк…

— Да, да, я хочу. Я хочу чаю!

— Подождите немного.

Я замер. Я думал, что сейчас с меня снимут маску, цепи и поведут куда-то по коридору. Но было тихо. Человек с ключами ушёл, вода продолжала капать…

— Как вы себя чувствуете?

Я сидел на диване, в левой руке трость, в правой цилиндр. Помещение было светлым. Широкие окна открывали вид на улицу. Проехала карета, по тротуару прошли две женщины в старомодных пальто. Это точно не Вавилон, и точно не двадцать первый век.

— Как вы себя чувствуете?

Напротив стоял пожилой мужчина профессорского вида, с густыми седеющими бакенбардами, с моноклем на тонкой серебряной цепочке. Одет он был для выхода: синее пальто с чёрными отложными лацканами, цилиндр, трость — всё, как у меня. Но главное голос — это был голос человека с ключами. Ключник.

— Спасибо, — проговорил я медленно, — хорошо.

Я действительно чувствовал себя хорошо, только немного покалывало в затылке. Такие же уколы я ощущал, когда попал в тело Андроника.

— Тогда ступайте за мной.

Услужливый швейцар открыл двери, и мы вышли на улицу.

Вдоль по булыжной мостовой поддувал ветер, под ботинками хлюпал подтаявший снег. День близился к вечеру. По тротуарам шли прохожие: парами, в одиночестве, с детьми. По проезжей части катились пролётки. У дома через дорогу остановилось закрытое ландо, из него вышел тучный господин в светлой министерской шинели, и мерным шагом прошествовал к тяжёлым дверям подъезда. Ключник сделал лёгкий поклон и приложил пальцы к краю цилиндра.

— Доброго вечера, ваше высокородие.

Господин не ответил, даже не повернул головы. Высокородный хам. Однако его поведение нисколько не задело моего сопровождающего. Он повёл рукой, указывая направление, и сказал:

— Нам сюда, Егор. Тот трактир, о котором я говорил, находится за углом. Весьма примечательное заведение, вам понравится.

Завернув за угол, я увидел несколько приткнувшихся к краю дороги пролёток и стоявших рядом извозчиков в длинных суконных кафтанах. На нас они не отреагировали, посмеиваясь над чем-то своим.

Трактир находился в подвале. На стене над лестницей висела деревянная вывеска: «У Агеева». Мы спустились по каменным ступеням и оказались в большом зале с низким сводчатым потолком, под которым белёсой дымкой колыхался лампадный угар и табачный дым. Почерневшие от времени столы выстроились вдоль стен, вместо стульев — лавки. Посетители — те же извозчики и прочий городской люд, встречу с которым в узких переулках вряд ли кто-то назовёт счастливой.

Под давлением тяжёлых взглядов мы прошли в дальний угол и сели за свободный стол. Подбежал половой в вышитой косоворотке, собрал грязную посуду, протёр столешницу и поинтересовался:

— Почтенные господа желают чего-то особого?

Ключник покачал головой.

— Нет, милейший, принеси нам чаю и пирогов.

— С чем желаете пирогов-с? Имеем-с расстегаи с налимьей печёнкой, а к ним превосходнейшую стерляжью уху. Осмелюсь так же предложить кулебяку на четыре угла, опять же-с с печёночкой, с курятинкой, с рублеными яйцами и рисом. Не далее как час назад точно такую-с подали на вынос господину генерал-губернатору Эссену.

— Давай нам и расстегайчиков, и кулебяку. Только кулебяку режь тонко и подавай горячей на деревянном блюде.

— Всё исполню-с, не сумлевайтесь.

Половой исчез, а я начал потихоньку осваиваться. Как я соскучился по запахам, по свету, по звуку. Это одновременно радовало и напрягало. Особенно напрягал крепкий бородач, сидевший через стол от нас. Он не походил ни на извозчика, ни на дворника, ни вообще на честного человека.

— Видите того с бородой? — кивком указал я в его сторону. — Разбойник, не иначе. Он не сводит с нас глаз с тех пор, как мы вошли.

— Я ужинаю здесь ежедневно, уважаемый Егор, и ещё не было случая, чтобы кто-то испортил мне аппетит. А пироги здесь действительно превосходные, и хозяин заведения действительно поставляет их многим известным личностям города, в том числе генерал-губернатору. Я вам скажу больше, сюда нередко заходят интересные люди, и в том числе творческая, так сказать, богема.

— Вам видней. Но за тем бородачём я бы понаблюдал.

— Не обращайте на него внимания, это Никитка Рваный, беглый каторжник, — ключник достал часы из кармана жилетки, щёлкнул крышкой. — Сейчас пять. Если мы засидимся до семи, то он будет ждать нас у выхода. Весьма примитивный и предсказуемый человек. Он знает только один удар: ножом снизу в живот. Для человека неподготовленного это, конечно, представляет опасность, но для нас с вами не составит труда отбиться. Как вы считаете?

— Вы знаете, когда и как он нападёт?

— Разумеется. Вы не внимательны, Егор, я же говорил, что ужинаю здесь ежедневно. Порой засиживаюсь допоздна, и тогда встречаю Никитку у выхода… Ах, да, я забыл предупредить, простите. Мы находимся в Санкт-Петербургском Состоянии. В нашей реальности это один закольцованный день с ноля часов второго ноября до ноля часов третьего ноября тысяча восемьсот тридцать третьего года, город Санкт-Петербург.

— Закольцованный день? — пожал я плечами. — Не понимаю.

— Здесь нет ничего сложного. Вдаваться в детали не стану, а вкратце это выглядит так: мы взяли у времени один день, соединили конец с началом, и отныне он повторяется бесконечное множество раз. День за днём, год за годом. И события этого дня тоже повторяются в одной и той же последовательности. В каждый мой приход в трактир половой сообщает, что генерал-губернатор Эссен заказал кулебяку на четыре угла. А Никитка Рваный без пяти семь выходит на улицу и прячется в темноте за углом, поджидая жертву.

— Вы сейчас описали день сурка.

— Какое-то сходство в этом присутствует. Но имеются и отличия.

Прибежал половой, поставил перед нами блюдо с дымящимися ломтиками кулебяки, потом быстренько сбегал на кухню и принёс две чаши с горячей золотистой жидкостью — стерляжья уха.

— Попробуйте, Егор, — посоветовал профессор. — Уху надо пить, как бульон. Смотрите.

Он взял свою чашу, поднёс ко рту и сделал осторожный глоток.

— Очень вкусно, советую. Только горячо. Подуйте.

Я подул, глотнул, действительно вкусно, схватил ломтик кулебяки, съел, схватил расстегай. Есть хотелось неимоверно. Я не успевал жевать, и глотал, глотал и запивал бульоном. Ключник смотрел на меня, улыбался и казался добрым человеком.

Насытившись, я глубоко вдохнул и выдохнул. Душа разомлела, и всё плохое забылось, как будто не было бесконечности в цепях, капающей воды и дурных мыслей. Как хорошо владеть телом, ходить, есть.

Половой подал чаю. Он поставил на стол небольшой самовар, сверху заварочный чайник, и выставил перед каждым из нас прибор — фарфоровую чашку и блюдце с высокими краями. Ключник налил в чашку кипятку, добавил заварки и отлил чай в блюдце. Я читал у Гиляровского о подобном способе чаепития. Наверное, это интересно с точки зрения ретроспективы, но я предпочитаю более упрощённую форму — пить чай непосредственно из чашки.

— Что у нас дальше по программе, господин ключник? — он до сих пор не представился, и я решил обратиться к нему так, как видел.

— Ключник? Нет-нет. Меня зовут Мартин Штейн, для вас — господин Штейн, или господин старший куратор, — назвался он. — Это моё имя и моя должность в ЦПС.

— ЦПС?

— Центр Перемещённого Сознания. Именно этой структуре принадлежит Состояние, в которым мы с вами находимся.

— А есть другие структуры?

— К сожалению. Большинство из них мелкие, от одного до нескольких человек. Это люди… такие же люди, как вы или я, только с иными взглядами на происходящее. Мы называем их альтернативщиками, и периодически вычисляем и обнуляем. Это необходимо, потому что их действия по изменению истории могут привести к коллапсу временного потока и поставить мир на грань катастрофы. Это вынужденная мера. Однако есть одна серьёзная структура, позиционирующая себя как Ассоциация, с которой у нас идёт бесконечная непримиримая война. Это благодаря им последнее время вы находились в столь неприглядном положении.

Я усмехнулся.

— Так это они приковали меня цепями к потолку и держали в подвешенном состоянии?

— Зря вы так саркастично. То, что произошло — это последствие ваших же действий. Изначально было принято решение обнулить вас, но потом исполнение приговора решили отложить и присмотреться к вам более внимательно.

— Вы рассуждаете не логично.

— То есть?

— Сначала вы сказали, что это благодаря Ассоциации я получил наказание, а потом оказалось, что наказание — целиком моя вина. Вы уж определитесь, кто всё-таки виноват: я или Ассоциация.

— Напротив, всё логично. Вы пострадали не за умысел, а за исполнение умысла.

— Но меня использовали втёмную.

— Знаете, Егор, — Штейн повёл плечами, словно в недоумении, — ваши рассуждения из категории дошкольного возраста. Извините, я сломал вашу игрушку, но не наказывайте меня, ибо я не знал, что она ваша. Поймите, нельзя быть немножко беременным, тем более, если вы мужчина. И вообще, наш разговор принял не то направление. Давайте прекратим его.

— Меня снова закуют?

— Ни в коем случае. Вам отведут комнату, где вы отныне будете жить. Привыкайте к носителю и готовьтесь к работе.

— К носителю?

— Тело, в котором вы сейчас находитесь. Вы же не станете утверждать, что оно для вас родное? Ваше настоящее тело осталось в двадцать первом веке под обломками сгоревшего дома, а вернее, оно уже на кладбище. Если представится шанс, то сможете посетить свою могилку и поплакать над ней.

Он не пытался оскорбить меня, просто вносил ясность в существующие реалии.

— Я вас понял. Хорошо. Вы говорили о работе. Что я должен делать?

Штейн плеснул в блюдце чаю.

— Всему своё время, Егор. Куда вы торопитесь? Сначала надо кое-чему поучиться, — он сделал глоток, причмокнул. — Далеко не каждому человеку выпадает шанс пройти по восходящей спирали времени и подняться на вершину. Может быть, одному на миллион. Или на два миллиона. Статистики на этот счёт не существует. Вам повезло дважды, вы не только получили шанс, но и обратили на себя внимание ЦПС…

— В чём же заключается удача?

— О, у вас появилась возможность стать членом наиболее могущественной структуры, когда-либо существовавшей вне времени. Если вы пройдёте обучение и получите аккредитацию, жизнь ваша станет настолько интересной, что самые упрямые скептики будут завидовать вам.

— А если не сдам?

— Провал чреват обнулением, ну или в лучшем случае переводом на уровень обслуживающего персонала. Представляете: обладать вечной жизнью и при этом заниматься мытьём полов, подметанием двора, открыванием дверей. Поверьте, альтернатива не из приятных.

— Ну а что же те, на которых ЦПС не обратил внимание? Им не повезло?

— Так и есть, им не повезло, — кивнул Штейн. — Это обычные неудачники. Попаданцы. Альтернативщики. Большинство из них гибнут в первые дни восхождения, не в силах справиться с изменившейся реальностью, а те, кто выживает, начинают думать, что способны изменить прошлое к лучшему. Наиглупейшая позиция! Время не любит вмешательства в свои дела. Оно реагирует на это жёстко и прямолинейно. Сначала оно терпит, пытаясь сгладить изменения и вернуться к первоначальной версии, а когда не получается — взрывается и стирает из памяти людей целые эпохи. Если бы вы знали, какой история была изначально! Но что есть, то есть. Мы как можем боремся с этим недугом, кое-что приходится дорабатывать, манипулировать, обновлять. Одним словом, работы хватает, и я очень рассчитываю на то, что вы так же присоединитесь к нам.

— А примеры стирания эпох можно? Интересно знать, какой могла быть история.

— Примеры? Да сколько угодно. Возьмём хотя бы Карфаген. Во время второй Пунической войны Ганнибал после победы в битве при Каннах двинулся не к Таренту, как сообщают об этом античные авторы, а по совету Магарбала проследовал к Риму и взял его. Сенат был вынужден заключить невыгодный для себя мир. По его условиям римляне потеряли Сицилию, Сардинию, Корсику, а так же отказались от притязаний в Испании и Южной Италии. Рим вновь сузился до размеров города-государства, и на международной политической арене больше не появлялся. Представляете, Гай Юлий Цезарь не завоевал Галлию, Цицерон не написал своих знаменитых трактатов, Нерон не поджигал Вечный город. Результат — возвышение Карфагена, создание Средиземноморского торгового союза и развитие Европы по совершенно иному сценарию, где не нашлось места англосаксам, Великой французской революции, Священной римской империи и многим другим историческим моментам. Скрывать не стану, имелись и здесь свои негативные стороны, но всё же тот мир был чуточку светлее и ни одна из мировых войн его не коснулась.

— А христианство?

— Есть вещи, Егор, которые имеют место быть независимо ни от чего. Они проявляются чуть позже или чуть раньше, но обязательно проявляются, и религиозные учения как раз из их числа. Христос всё так же проповедовал в Иудее и был так же распят, но уже не римлянами.

Рассказ Штейна не казался убедительным, и во мне проснулся скептик.

— Откуда вы знаете про эти эпохи, если в нашей реальности их не существовало?

— Пока что у вас нет доступа к данной информации. Но не стоит расстраиваться. Всему своё время.

Мы разговаривали долго. Половой снова приносил чай и пироги, на этот раз с малиной. Господин Штейн обрисовал структуру Центра Перемещённого Сознания, чтобы я не путался и не отвлекался на второстепенные вопросы. Восходящими называли всех, кого судьба наградила способностью перемещаться во времени. Сократ предупреждал опасаться их, хотя получается, что я сам восходящий. Тех, кого ЦПС признавал годным для сотрудничества, направляли на обучение, после чего они становились либо оперативными работниками, выполняющими задания Центра внутри калибровок и перемещений, либо калибровщиками. Последние обеспечивали техническую поддержку заданий. Были ещё настройщики. Они держали оперов под контролем и при необходимости наделяли их нужными мыслями и скручивали мозг в жгут, если кто-то вдруг решал выйти из-под контроля и начать свою игру. Для меня это прозвучало знакомо. Обязанности настройщика чаще всего исполняли опытные оперативники, а в особо сложных случаях кураторы — это высшая прослойка в ЦПС. Они выбирали задания для перемещений и контролировали их ход. Господин Штейн был одним из таких кураторов.

— Я слышал ваше имя, — сказал я.

— Слышали?

— Да. Его называла госпожа Ламмасу из моего вавилонского прошлого. Дословно не помню, но что-то вроде: Мартин не хочет его обнулять, в смысле, меня не хочет обнулять. Вы имеете отношение к той истории?

Господин Штейн отодвинул чашку, поставил локти на стол. Взгляд его сосредоточился целиком на мне и стал как будто испытующим.

— Я принимал в той истории непосредственное участие. Вы должны помнить меня под именем Шамаш-эрибу-укина, главы делового дома Мушезиб.

Мне стало неловко. Память хоть и притупилась, да и сами события теперь казались далёкими, а имена подёрнулись дымкой, однако понимание былых поступков по-прежнему оставалось со мной.

— Я, кажется, убил вас.

Куратор усмехнулся.

— Вспороли мне живот, если быть точным. Весьма болезненные ощущения.

— За это меня и наказали?

— То, что вы воспринимаете как наказание, Егор, в действительности является процедурой успокоения. Ей подвергаются люди чересчур агрессивные, но имеющие определённую ценность для ЦПС. Слышали выражение: время лечит? Время должно было вылечить вас, вытравить из памяти лишние эмоции и образы. Та вавилонская история не самый лучший случай из нашей практики. Мы ещё обязательно будем говорить об этом, но лишь после того, как вы освоитесь и начнёте понимать определённые вещи. А теперь мы должны вернуться.

Он бросил на стол несколько монет, взял цилиндр, трость и любезно указал на дверь.

— Идёмте, Егор.

Я первым прошёл к выходу, поднялся по ступеням. Улица встретила меня прохладой и темнотой. Где-то возле пролёток по-прежнему топтались извозчики, горел костерок, отбрасывая длинные тени на стены домов.

— Барин, это… слышь… Копеечку подай?

Одна тень отделилась от стены, и почти сразу я почувствовал боль внизу живота. Я хрюкнул, согнулся пополам и опустился на колени. Крепкие руки схватили меня за грудки, обшарили карманы, вырвали трость, а я не мог не то, что защищаться — позвать на помощь.

По ступеням поднимался господин Штейн.

— Эй! Эй!.. Стоять! Будочник![39]

Тень метнулась прочь, извозчики возле костров загалдели, подошли посмотреть, что твориться. Штейн подхватил меня под плечи, покачал головой.

— Как же вы так неловко, Егор? Я же предупреждал вас об этом каторжнике.

Я не ответил, только сильнее прижал ладони к животу.

— Любезные, — окликнул куратор извозчиков. — Два гривенника даю. Отнесите молодого человека к подъезду доходного дома Кварнеги.

— За два гривенника, барин, мы вас обоих хоть до Муринской заставы довезём.

— Довозить не надо, надо донести, и с прилежанием, осторожно.

— Как велишь, барин.

Меня подняли, не скажу, чтоб осторожно, от боли аж челюсть свело. Выругаться не получилось, только застонать. В глазах помутнело. Дались мне эти пироги, висел бы сейчас на цепях… У подъезда нас встретили ливрейные слуги. Меня занесли в дом, положили на диван в прихожей. Женщина, лицо которой я никак не мог рассмотреть, отвела мои руки, расстегнула жилет, сорочку и присыпала рану порошком. Мне казалось, я знаю, что такое боль. Ошибался. Из глаз брызнули слёзы, из носа сопли. Я вдруг увидел приближающийся теплоход. Он прижался бортом к пристани, двое матросов скинули сходни, побежал народ. На верхней палубе кто-то орал, дико и недвусмысленно. На крик, как не странно, внимания не обращали, словно так и должно быть. Ну и пусть будет, тем более что он начал стихать, а вместо него прорезалась одна уже изрядно поднадоевшая фраза: Время не имеет значения…