Территория пунктира

Глава 1

Накрапывал дождь, дул ветер, а я сидел на корточках, прислонившись спиной к базальтовой скале, и пытался почувствовать реальность. Не было боли, не было эмоций, только огромное желание согреться. Я обхватил плечи руками, сжался. Грубый кусок рогожного полотна на плечах намок и колол тело, голые ступни были холодными и синими, как лёд. Я попробовал пошевелить ими — ощущение, что они не мои, и может быть, так оно и есть на самом деле, потому что я никак не мог понять: где я, что со мной, и вообще, я ли это?

Мой сегодняшний день начался по обычному распорядку: будильник, бутерброд, автобус, пожарная часть. В дверях я столкнулся с майором Даниловым, начальником нашей части. Неприятный человечишко: низенький, рыжеватый, с вечно перекошенным ртом, словно от зубной боли. При встрече со мной, рот перекашивало ещё сильнее. Данилов меня не любил, но видит бог, он не любил никого, кроме вышестоящего начальства, а так как я всего лишь прапорщик, у меня нет даже долгосрочной перспективы быть когда-либо полюбленным им. Впрочем, стоит ли из-за этого расстраиваться?

— Опаздываешь, Саламанов, — просипел Данилов.

— Не всем же задерживаться, — не остался я в долгу.

— Дерзишь.

— Как можно? Все мои премии в твоей власти.

Так звучит наше обычное утреннее приветствие, и не важно, столкнулись мы в трамвае, в фойе или на курсах кройки и шитья — интонационная нагрузка не меняется. Причина таких отношений заключается не только в нелюбви Данилова ко всему личному составу части, но и в моём легкоранимом характере — на каждое слово я стараюсь ответить двумя. А вот с сослуживцами у меня тёплые отношения, я бы даже сказал — жаркие. Во время дежурных суток мы часто спорим — по поводу и без — ругаемся вплоть до угроз и оскорблений, но тут же миримся, потому что стоять лицом к огню и чувствовать за спиной пустоту намного опаснее, чем лезть по весне в медвежью берлогу. А вообще, наше боевое пожарное братство имеет плотность гранита, в том смысле, что нерушимо.

И вот теперь нерушимость у меня базальтовая, а вокруг мужчины, женщины и дети с затравленными взглядами и с искажёнными страхом лицами.

Вдоль по обочинам стояли хабиру — несколько десятков крепких мужчин. Неприятные создания. На вид вроде бы люди, но лицами чем-то похожие на неандертальцев: узкий лоб, массивная челюсть. Они переговаривались между собой, посмеивались. У каждого в руке был бич, сбоку на поясе висел топор или фальката[2]. Страшные люди, имевшие власть над каждым из нас. Откуда я это знал? Я знал. Я просто это знал. Понимание того, кто они такие и на что способны, явилось ко мне одновременно с пониманием дождя, базальтовой скалы и холода.

С каждым часом нас становилось больше. Вброд через реку переходили группы хабиру, гнавшие новые партии пленных, и к полудню вся долина оказалась заполнена людьми. Я обратил внимание на одну пару. Старик и старуха, наверное, муж и жена. Она прижималась к его груди, он обнимал её, и оба покачивались в такт не слышимой никому мелодии.

Издалека прилетел крик, искажённый то ли горами, то ли акцентом:

— Колонна!

Хабиру побежали вдоль строя и зарычали вразнобой и со злостью:

— Встать! Встать! Двигаться!

Свистнул бич, и упал на вытянутые ноги моего соседа. От боли тот задохнулся и выпучил глаза. Чтобы не получить такой же удар, я спешно поднялся. Кости отозвались хрустом, намокшее полотно надавило на плечи. Сосед заелозил по липкой грязи, кое-как встал на колени. На вид ему было за шестьдесят, сухощавый, лысый, седая козлиная бородка. Я подсел под него, схватил под мышки, поднял. Он стонал и вис на мне безвольным грузом.

— Держитесь, — прошептал я. — Или нас обоих бросят в реку.

Знание о реке пришло в мою голову только что, и я был абсолютно уверен, что так оно и будет, если мы не встанем, или упадём, или просто остановимся без разрешения. Странное место: река, скальные отроги, вдалеке за спиной каменные пики. А что ждёт нас впереди? Где я вообще? И как здесь оказался?

В принципе, ответ на последний вопрос лежал на поверхности, ибо не сложно догадаться, что из своего родного двадцать первого века я попал в очень далёкое прошлое. Какого-то шока по случаю данного открытия не случилось — попал и попал. Бывает. Литературы на эту тему я прочитал достаточно, поэтому удивляться книжному сюжету, внедрённому в реальную жизнь, не приходилось. Теперь просто надо жить дальше и выпутываться. Настораживало другое: мой сосед.

Голову даю на отсечение, что он такой же чёртов попаданец, как и я. Одет он был лучше: суконный халат, шаровары, на ногах сандалии, но дело, в общем, не в одежде, а в том, как мы смотрели на окружающий мир. Мы, при всём нашем внешнем различии, делали это одинаково: дико и широко открытыми глазами. Правда, в его глазах был какой-то золотистый отблеск, и это настораживало ещё больше.

Меня он тоже признал за своего.

— Кажется, мы товарищи по несчастью? — обратился он ко мне. — Я имею ввиду не положение, в котором мы оказались, а место. Вы тоже не понимаете, куда попали?

— Место и впрямь странное, — кивнул я.

— Вы не удивлены, — констатировал он.

— А есть смысл? Если я щёлкну пальцами или ущипну себя, то всё это никуда не исчезнет… Как вас зовут?

— Самуил. Это имя…

— Еврей?

— Понимаете в чём дело, молодой человек, я… как бы вам это сказать… В общем, да, я еврей. А вы, по всей видимости, нет?

— Я русский.

— Странно, никогда не встречал русского, говорящего на иврите.

— Почему на иврите?

— Ну как же…

— Двигаться! Двигаться!

Снова просвистел бич и упал на чью-то спину позади нас — звук, как будто лопнул воздух, и сразу за ним подавленный всхлип. Самуил вздрогнул, втянул голову в плечи. Колонна всколыхнулась, пришла в движение, бичи стали щёлкать реже.

Пошли.

Шли медленно. Хабиру не торопили нас, лишь изредка выкрикивали что-то вроде: бараны, свиньи, холерные псы. На ругательства я не обижался. В конце концов, каждый человек ругается согласно уровня своего интеллекта, и если этот уровень понижен, не стоит удивляться примитивной лексике, и уж тем более нет резона на неё обижаться.

Шагов через сто я начал чувствовать давящую боль в ступнях. Ходить босиком, при всех своих плюсах и минусах, я не привычен, не сподобился получить такого опыта, и теперь смотрел на моего нового товарища с завистью. Многое бы я отдал за пару приличной обуви. Хотя можно и не приличной, можно старые тапки или потрёпанные галоши, лишь бы защитить ступни от мелких камней. И не помешал бы плащ с капюшоном и высокой горловиной, чтобы вода не затекала за шиворот.

Самуил, казалось, не чувствовал ни холода, ни моросящего дождя. Он ступал уверенно, полной ступнёй, и не смотрел, куда сделать очередной шаг, а только прямо перед собой. Я проследил его взгляд. Впереди неровной стеной возвышались горы. Серые вершины, протыкая гиблую пелену туч, прятались где-то за кромкой неба. В узкие разрывы косыми линиями прорывались солнечные лучи, и от их ласкового вида становилось чуточку теплей. Я поёжился. Почему ни один из них не падает на меня?

Когда мы прошли долину и начали подниматься на перевал, Самуил вдруг оживился. Он повернулся ко мне, в глазах снова проскочили электрические искорки, и сказал:

— Так вот, возвращаясь к нашему разговору… Вы спросили, почему на иврите? И ещё так удивились моему вопросу. Дело в том, молодой человек, что я не силён в иностранных языках. Не владею ими, понимаете? Родным для меня является иврит. А для вас, надо полагать, нет?

— Только русский. И немножко немецкий. Запомнил по школьной программе и фильмам все эти въедливые словечки типа: хенде хох, ду бист нихт шпацырен, арбайтен, аусвайс и прочую хрень.

Самуил поморщился.

— Немецкий в вашем исполнении звучит ещё хуже, чем из уст природных носителей. Но не в том суть. Насколько я понимаю, вы считаете, что говорите со мной на русском, и я, соответственно, так же говорю с вами на русском?

— А разве нет?

— Ошибаетесь, — лицо Самуила озарилось. — Мы все говорим на Лешон ха-Кодеш![3] Святой язык! — и увидев моё недоумение, быстро заговорил. — Сейчас попробую объяснить. Пока мы шли, я проанализировал ругательства наших вооружённых попутчиков и ваши терпеливые ответы на мои вопросы, и пришёл к выводу, что при склонении существительных их окончания не меняются. Следите за мыслью? А в глагольной позиции ярко проглядывают четыре временных формы, условно именуемых перфектом, имперфектом, перевёрнутым перфектом и перевёрнутым имперфектом. Всё это однозначно указывает на эпоху, в которой мы находимся, а так же на местоположение, причём достаточно конкретное, вплоть до географического региона.

Я хмыкнул. Самуил разговаривал со мной так, будто я профессор лингвистики. Но дело в том, что я даже не студент первого курса. Более того, я и грамматикой владею не в совершенстве, и мне не важно, сколько у глаголов времени и на что они его тратят. Я попробовал объяснить это Самуилу, но он отмахнулся и продолжил говорить, следуя исключительно своей языковой теории. Я плюнул и перестал его слушать. В его словах звучал энтузиазм учёного, огонь первооткрывателя, а мне была нужна надежда. В нынешнем положении мне более всего подошёл бы священник.

Идти становилось труднее. Дорога петляла меж каменистых нагромождений, дождь усилился, похолодало, в душе укоренилась безысходность. Какие бесы забросили нас в эти края? И главное — за что?

— Вы, верно, устали? — спросил Самуил. — Ну ничего, скоро привал.

— С чего вы взяли?

— А какой час, по-вашему?

Я посмотрел на тучи. С начала нашего похода их положение не изменилось, ну разве что поменялся цвет с сизо-серого на серо-сизый.

— Затрудняюсь ответить.

— Уже вечер, друг мой, скоро стемнеет. А ночью в этих краях бесконечно темно. Этим они похожи на настоящие горы.

— Вы гуляли ночами по горам?

— Я жил в горах… — вздохнул он и добавил с горестной улыбкой. — В дни, когда я простужался и кашлял, люди из долины приносили мне мёд.

Это прозвучало как панегирик прошлому и вызвало новый всплеск удивления. Сначала Самуил виделся мне философом, потом лингвистом, теперь к этому добавился поэт. Что я узнаю о нём завтра?

От начала колонны прилетел крик:

— Привал!

Я мгновенно сел там же, где стоял. И не сел — упал. Осторожно ощупал ступни. Ран не было, но любое прикосновение отдавалось протяжной тупой болью. Если к завтрашнему утру не удастся раздобыть обувь, я не смогу идти.

Дождь кончился, тучи над головами развеялись. Двое хабиру принесли мешок и вытряхнули его на дорогу. Хлеб! Я не стал ждать приглашения к столу, и бросился вперёд. Успел схватить ломоть, почувствовал удар по спине, сжался и кубарем выкатился из общей свалки. Хорошая реакция всегда приводит к положительному результату. На дороге образовалась куча мала, каждый старался урвать кусок, а кто-то и два. Ко мне ринулись сразу четверо, намереваясь отнять добычу. Я не стал ждать, когда они приблизятся достаточно близко, подхватил с обочины камень и всем видом показал, что проломлю череп любому, кто приблизится. Желающие отнять мой хлеб отступили.

Я вернулся к Самуилу, разломил кусок на две части и одну протянул своему новому знакомому.

— Ешьте.

Он кивнул, благодаря, поднёс хлеб к носу и втянул в себя его запах.

— Ах, как пахнет.

Я принюхался к своей половине, но ничего не почувствовал. Откусил. Вкуса тоже не почувствовал: пресный, жёсткий и как будто с песком или пылью.

Справа от меня сидели, обнявшись, старик и старуха, которых я заметил утром. Хлеба им не досталось. Не досталось многим, но эти двое почему-то вызывали у меня особую жалость. Ругая себя в мыслях, я протянул им свою долю. Старик принял её с осторожностью, словно боялся, что я передумаю, и отдал жене. Та отломила кусочек и вернула остатки мужу.

Самуил вздохнул, оценивая мой поступок.

— Вы, конечно, совершили доброе дело, молодой человек, но поймите, голодный вы долго не протяните. Обессилите и упадёте.

— Они упадут раньше.

— Сейчас каждый должен заботиться о себе.

— Если бы я заботился только о себе, то вас бы забили плетьми ещё днём.

— Вы многого не понимаете.

— Например?

Самуил надкусил свой кусок, остальное отдал мне.

— Запомните, молодой человек, кто бы не пытался утверждать обратное, накормить тысячу голодных ртов пятью хлебами невозможно.

Он отвернулся, прислонился головой к камню и заснул.

Я посмотрел на него и снова почувствовал зависть. Как он так может? В мокрой одежде, на земле, под открытым небом — спит. Меня колотит от холода, а он дышит ровно, будто не было дневного перехода, дождя, острых камней под ногами.

Однако не прошло и пяти минут, и я тоже уснул, провалился в подземную пещеру сознания, или, вернее, бессознания, и растворился в ней целиком.

— Друг мой… Друг мой…

Кто-то тыкал в меня копьём — бесконечно долго и бесконечно больно. Открывать глаза не хотелось, тем более что без посторонней помощи они бы всё равно не открылись. Мне казалось, прилетели две гарпии, две блудливых вороны с женскими головами, и пытались проникнуть в мой мозг. Они то ли выклёвывали его, то ли перенастраивали. В памяти мелькали картинки непонятного сна. Я стрелял в кого-то, в ответ стреляли в меня. Ковбои, махновцы. Всё смутно, неосознанно и не по-настоящему…

— Друг мой… Друг мой…

Кое-как я разлепил веки. Надо мной стоял Самуил. В темноте ночи я узнал его по голосу и контурам козлиной бородки.

— Я всё понял, друг мой. Всё понял! — восторженно зашептал он. — Мы находимся в Вавилоне. Понимаете? Древний Вавилон! Господи, я должен был понять это с самого начала, ведь всё на это указывает. Бесправные пленники, злые надсмотрщики, единый язык. Божественная ипостась привела нас сюда, и теперь мы идём строить чудо света — Вавилонскую башню. Впрочем, — тут он осёк сам себя, — я полагаю, что не строить, а восстанавливать. Да, именно за этим… Кстати, нет никаких оснований считать, что Башню разрушил бог. Это сделал, увы, ассирийский царь Синаххериб в шестьсот восемьдесят девятом году до нашей эры. Но уже через сто лет Навуходоносор второй восстановил её, пригнав из Иудеи захваченных там пленников-евреев. И это как раз мы и есть! Мы — пленники! Нас захватили, и против воли ведут в Вавилон. Понимаете? А знаете, почему я считаю, что сейчас времена Навуходоносора?

— Кое-что не сходится.

— Что?

— Я по-прежнему не еврей.

— Уверены?

— На рассвете я смогу вам это продемонстрировать.

Самуил сник.

— В этом нет необходимости. Внешне вы вообще похожи на грека… На молодого, наглого, небритого грека… Тогда не могли бы вы сообщить мне своё имя? Неудобно, знаете ли, общаться с человеком посредством междометий и обобщённых фраз.

— Георгий Саламанов, — представился я. — Если существуют сложности для произношения, то можно просто Егор. Так меня называют знакомые.

— Егор? Это звучит более приемлемо. Что ж, спите дальше, Егор, до утра ещё есть немного времени.

Утром выглянуло солнце. Оно обсушило камни и согрело воздух. Вчерашнего холода как не бывало. Хабиру принесли очередной мешок с хлебом. Я не стал суетится и прыгать за булкой в общую кучу, а сразу взял камень, и никто не посмел помешать мне получить свою долю. Я, разумеется, поделился с Самуилом. Хабиру сидели вокруг костров, жарили на прутьях мясо.

— Вот сволочи, сами шашлыки жрут, — с завистью проговорил я. — На следующем привале стащу у них пару шампуров, не всё же нам один хлеб жевать.

Самуил покачал головой.

— Поверьте, Егор, вы эти шашлыки есть не станете.

— Почему же? Я люблю мясо. Только не говорите, что прежде чем попасть на вертел, оно квакало.

Он опустил голову, а я подумал, что надо поделиться завтраком с той несчастной пожилой парой. Если уж, как говориться, взялся о ком-то заботиться, то заботься до конца.

— А старики где? Ну, те, вчерашние? На другое место перебрались?

— Их забрали, — сказал Самуил.

— Куда?

Некоторое время лингвист молчал, глубоко дыша носом, и наконец, ответил с грубым сарказмом:

— На шашлыки.

Я вновь повернулся к кострам, и догадка крупными мурашками пробежала по спине. На земле валялись кости и рваная одежда. Хабиру торопливо ели. Колонна смотрела на них — кто-то равнодушно, кто-то со страхом — и жевала хлеб.

Когда защёлкали бичи и мы двинулись в путь, я увидел черепа. Их было пять. Они лежали на земле в ряд, и скалились на нас беззубыми ртами. На одном сохранились остатки кожи и прядь длинных седых волос.

Мы шли уже несколько дней. Дорога продолжала петлять, то выбираясь в зеленеющие долины, то блуждая меж рыжих холмов. Ветра выели в их склонах огромные пустоши, обнажив куски скальной породы и красной глины. Вдоль по вершинам пушился ковыль, сквозь который на нас с любопытством поглядывали суслики. Будь я на экскурсии, то воскликнул бы: Мать моя природа, как велика ты в своём разнообразии! Но в нынешней ситуации, боюсь, экскурсоводы воспримут крик моей души не должным образом, а привлекать к себе их внимание лишний раз не вполне разумно, ибо каждый вечер они хотели есть.

Кого пускать на пропитание, решала женщина. От мужчин-хабиру её отличали огромная грудь и высокий рост. Проходя вдоль колонны, она вглядывалась в пленников, иногда указывала на кого-то, и тогда хабиру выхватывали несчастного из толпы, укладывали на обочину и разделывали топорами. Никто из жертв не сопротивлялся, не пытался бежать, не просил пощады, словно поражённые параличом, а колонна стояла молча, потупившись, смирившись со своей участью ягнят на заклании.

Каждый раз, когда женщина приближалась к нам, я напрягался и сжимал кулаки. Лично я ни с чем мириться не собирался. Хотят меня съесть? Пусть. Но вкус моего мяса они будут вспоминать долго. К счастью, женщина каждый раз проходила мимо, и вслед за ней катилась волна облегчённых выдохов и всхлипов.

Самуил больше не донимал меня рассказами о Вавилоне и лингвистике. Он как будто потух, и большую часть пути молчал, видимо, ожидая, когда наступит его черёд стать ужином. Мне кажется, он воспримет этот момент с радостью. Наконец-то можно будет перестать боятся того, чего он так сильно боится. Пардон за тавтологию.

— Послушайте, Самуил, — тихо позвал я его на очередном привале, — вы говорили, что знаете, где мы находимся… Нет смысла ждать, когда это чудовище с титьками укажет на нас пальцем, — я придвинулся вплотную. — Глупо. Глупо ждать, когда нас сожрут… Мы можем сбежать. Хабиру окружают колонну не плотно, и ночью можно проскользнуть мимо постов и уйти. Вы знаете местность, мы доберёмся до ближайшего селения, сообщим властям… Самуил, вы слышите меня?

Он слышал.

— Это невозможно, — затряс он головой. — Я знаю, где мы находимся, но это не значит, что я знаю местность. Куда идти? В какую сторону? Ночь, пустыня, дикие звери. Вы хоть понимаете, Егор, какие нравы царили, в смысле, царят в этих краях в это время? Может случится так, что явившись к местным властям, мы сделаем себе ещё хуже. Это же две с половиной тысячи лет назад! За побег нас могут посадить на кол, запечь в железном ящике, сварить заживо, содрать кожу. Нет-нет, даже не думайте.

— Считаете, быть съеденным лучше?

— Нет, не лучше. Но это не так болезненно. Знаете, сколько дней человек умирает на колу? А так у нас остаётся шанс выжить. В конце концов, законы экономики никто не отменял. Им нужны работники. Рабы. Переводить нас на еду неразумно. Неделя, две, может быть три — и мы доберёмся до этой проклятой башни.

Как же он верил в то, что мы находимся в Вавилоне. Наивный. Но пусть верит, а я всё-таки попытаюсь свалить. Одному даже проще.