Титус Гроун

ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ

Остаток дня прошел без особых волнений – погода наконец смилостивилась и разогнала тучи, так что яркое солнце радовало людей около часа. Обитатели Горменгаста сполна воспользовались капризом природы и вволю нагулялись. Пентекост то и дело покрикивал на подчиненных ему младших садовников, возившихся на клумбах. По случаю дня рождения наследника – год как-никак немалый срок – было срезано известное количество цветов, из которых Пентекост составил два десятка букетов. Букеты действительно были прекрасны – в этом были единодушны все. Пентекост отдал букеты старшей горничной с наказом расставить их в самых видных местах, что было ему искренне обещано.

…Барквентин лежал на грязном матрасе в своей комнате с низким потолком. Вдруг послышалось шипение, после чего старые часы натужно пробили восемь раз. Барквентин принялся загибать пальцы, оценивая свое сегодняшнее поведение. По всему выходило, что он отлично справился с возложенными обязанностями. Так старался, что смертельно устал. Жаль только, что лорд Сепулкрейв был не в состоянии оценить его труды. Впрочем, это простительно. Подумав, Барквентин оценил свою деятельность на одиннадцать баллов по десятибалльной шкале. Все хорошо… На потолке, прямо над головой новоиспеченного архивариуса, хлопотал паук, поправляя свою паутину. Барквентин терпеть не мог насекомых, но пауков старался не обижать – животина полезная, опять же мух ловит, да и не докучает, висит себе под потолком… И пусть висит…

Фуксия, конечно, сразу пришла в себя, едва выйдя за порог трапезной. Впрочем, как ни уверяла она няньку, что с нею абсолютно все в порядке, нянька заставила-таки воспитанницу выпить кружку горячего молока с успокоительным. Нянька по-прежнему ни на шаг не отходила от Титуса. Доктор Прунскваллер подолгу находился теперь в комнате лорда Сепулкрейва – он боялся, что успокоительные, которые он в изобилии впрыскивал герцогу, могут дать какие-нибудь осложнения. Ведь известно – человек самая хитроумная машина, за которой нужен самый изощренный уход.

Казалось, что весь Горменгаст затаился в ожидании чего-то. Вопреки здравому смыслу, когда всеобщее напряжение после проведения дня рождения наследника должно было бы неуклонно спадать, оно, наоборот, возрастало. У обитателей замка складывалось ощущение, что начинается нечто такое, что оставит неизгладимый след в жизни всех без исключения. Особенно тяжело переносили напряжение Свелтер и Флей – оба были буквально на грани срыва. Фуксия боялась за отца – каждую ночь она просыпалась и глядела в страхе на потолок. Ей казалось, что отец вот-вот должен окончательно свихнуться, а тогда… Девочке было просто страшно представить себе, что за «тогда» ожидает ее. Отец был для нее олицетворением прежнего образа жизни, который она по молодости лет ненавидела, но теперь стала ценить все больше. Фуксия пока не понимала, что взрослеет. Госпожа Гертруда без конца докучала доктору, задавая каждый час один и тот же вопрос:

– Ну как?

Что мог ответить доктор? Медицина никогда еще не претендовала на всемогущество, но разве объяснишь это взбалмошным бабам? Прунскваллер расточал улыбки и заверял герцогиню, что делает все, что только в его силах, а в душе ругал настырную даму самыми последними словами. Больше всего эскулапа раздражала ее манера поведения – она задавала вопросы о здоровье мужа откровенно безразличным тоном. Уж молчала бы, тут лицемерное приличие ни к чему, думал доктор с ожесточением, приготовляя очередную порцию успокоительного для пациента. Иногда Прунскваллера одолевала шальная мысль – почему, собственно судьбе было угодно поразить лорда Гроуна? Тот вел вполне благопристойный образ жизни, к людям относился хорошо и никогда их не унижал. В отличие, кстати, от его супруги. Уж лучше бы она… И тут же Альфред Прунскваллер отгонял ужасную мысль – как известно, не желай другому того, чего не желаешь себе. И все-таки – как бывает иногда несправедлива судьба.

Даже Кора и Кларисса, не проявлявшие интереса к жизни Горменгаста, и те почувствовали неуловимую тревогу, которая словно витала в воздухе. Разумеется, близнецы восприняли это как чьи-то попытки сжить их со света и вообще замкнулись в четырех стенах. Ирма Прунскваллер, растянувшись в горячей ванне, делала бесконечные мрачные предположения. Что случилось? Несомненно, Горменгасту грозит беда, и все это чувствуют. Только вот что было предвестником этой беды, что было источником мрачных ожиданий, что?

Словом, каждый воспринимал тревогу по-своему, но в одном обитатели замка были едины – жизнь вдруг резко изменилась, и изменилась к худшему. При встрече люди сдержанно приветствовали друг друга и тут же опускали глаза в пол – никто не хотел начинать разговоров на отвлеченные темы, потому что понимал – других тревожит то же, что не дает покоя и ему. А обсуждать свои страхи – только усиливать их.

Так, в страхах и напряженном ожидании, кончился день рождения Титуса и наступил вечер. Горменгаст превратился в мрачную громаду, позади которой высилась другая громада – гора.

Кто-то из обитателей Горменгаста задумался – испытывают ли жители предместья эту же необъяснимую тревогу? Проверить это было почти невозможно, поскольку любой придворный, даже самый что ни на есть последний, считал ниже своего достоинства якшаться с «грязными дровосеками». Во всяком случае, с высоты замка предместье казалось таким же, каким было всегда – хмурым и скучным. А что насчет тревог, так они никогда не покидали квартала резчиков по дереву. Именно туда и въезжала сейчас на лошади закутанная в темное женщина.

Если бы кто встретился наезднице по дороге, наверняка ужаснулся бы, взглянув на ее лицо. Это лицо выражало такую отчаянную безысходность, отчужденность от окружающего мира, что его смело можно было бы именовать лицом смерти. Иногда лошадь замедляла шаг и останавливалась, и женщина шептала несколько слов и слегка проводила ладонью по шелковистой шкуре животного. Лошадь снова двигалась вперед – чтобы остановиться через несколько десятков шагов.

Но оставалось уже немного – у околицы предместья женщина спешилась и сказала лошади:

– Тебе пора назад. Вернешься к хозяину. Заодно он будет знать, что я благополучно добралась до места. Иди же.

Но лошадь почему-то не тронулась с места. Подумав, женщина звучно хлопнула в ладоши возле морды животного. Лошадь испуганно отшатнулась, а потом, повернувшись, мелким шагом затрусила обратно. Женщина наблюдала, как она удаляется, все дальше и дальше, пока совсем не скрылась в темноте.

Проводив лошадь, Кида повернулась к домам и вдруг услышала голоса. Так и есть – собралась толпа, ее заметили, в ее сторону даже тычут пальцами.

На мгновение происходящее показалось женщине нереальным. Не сон ли это? Услужливая память подсказала, что она уже на месте – во всяком случае, если это был сон, то очень яркий, сумевший вобрать в себя каждую деталь. И эта толпа…

Хотя рано или поздно это все равно должно было случиться. Не вечером, так днем, ночью – какая разница. В душе Кида не испытывала ни страха, ни отчаяния, хотя наверняка знала, что встретят ее неласково. Пусть делают, что хотят. Страшнее того, что было, уже не случится.

Кида подняла руку и, словно во сне, поправила выбивавшийся из-под темного покрывала локон. «Я должна выносить ребенка, – сказала Кида себе самой, и собственный голос показался ей далеким и чужим, – и только тогда могу спокойно сказать, что все действительно закончилось. Родится ребенок, и я стану свободна. Свободна от него. И он будет свободен от меня. Я могу со спокойной совестью заснуть. Заснуть навечно».

Нахмурившись, Кида решительно зашагала в сторону предместья. Справа мрачной тенью высился Горменгаст, в котором жил выкормленный ею Титус. Скоро она даст жизнь другому маленькому человечку, чтобы потом точно знать – жила она не зря.