Титус Гроун

ПОСВЯЩЕНИЕ В ГЕРЦОГИ

День, избранный для посвящения малолетнего Титуса в герцоги, выдался дождливый. Низкое небо заволокло свинцово-серой пеленой, в которой не было ни единого просвета. Дождь был не то чтобы проливной, но достаточно сильный.

Именно из-за дождя народ не спешил выходить на улицу. Сотни обитателей Горменгаста скопились у выходящих на юг окон, откуда озеро просматривалось великолепно. Если бы только не этот дождь… Но на все, как известно, воля Бога. Кое-кто нашептывал – дескать, не к добру это, плохая примета. Но все равно – посвящение в герцоги было уже само по себе грандиозным событием.

Еще задолго до рассвета, когда поварята отскребали грязь и жир в кухне, когда плотники в последний раз проверяли прочность креплений плота, когда младшие конюхи запрягали лошадей, стало ясно, что в жизни Горменгаста произошел важный поворот. До этого дождей не было чуть ли не полтора месяца, а сегодня он пошел – тоже своего рода признак перемены в жизни. После дождя все живое, измученное палящим солнцем, должно приободриться, так что с пророчившими несчастье еще можно было поспорить. Каждый обитатель замка чувствовал, как на его глазах вершится история. Пожалуй, только Титус, ради которого все затевалось, совершенно ничего не понимал.

Стирпайк по указанию Барквентина занимался раздачей специальных церемониальных одеяний, хранившихся на такой случай в бездонных кладовых Горменгаста. Важно было соблюсти букву традиции, чтобы предназначенная, к примеру, для старшего конюха одежда не попала ненароком к среднему садовнику. Поручение было ответственным, но Стирпайк загодя все продумал, вызывая сначала старших, потом средних и, наконец, младших слуг всех вспомогательных служб, так что никакой путаницы не возникло. Барквентин был очень обрадован такой организацией и посулил от имени госпожи Гертруды, что после успешного окончания церемонии Стирпайк получит щедрую награду.

Бывший поваренок наслаждался жизнью. Став помощником архивариуса, он неожиданно понял, что попал на то самое место, которое уготовило ему само провидение. Здесь требовались как раз те самые качества, которые нужны были будущему секретарю владельца замка – организованность, внимание к деталям и высокая работоспособность. Все это у него было, так что юноша с чистой совестью полагал, что не зря ест свой хлеб. Отмечая в специальной книге выдачу очередного одеяния и заставляя слугу расписаться в его получении, чтобы потом не возникало никаких недоразумений, Стирпайк то и дело поглядывал в окно. У него было отличное настроение, и даже скверная погода не могла его испортить.

Госпожа Слэгг поднялась ни свет, ни заря. То и дело она, приложив к себе платье, подходила к зеркалу и внимательно всматривалась придирчивым взглядом в собственное изображение. Ей все время казалось, что она пропускает какой-то изъян. Как назло, изъян упорно не желал обнаруживаться, и старуха беспокойно поглядывала на часы. Нянька размышляла: как жаль, что она не сможет надеть на церемонию сиреневую велюровую шляпку, которая так шла к ее седым волосам. Впрочем, на обряде посвящения в герцоги головные уборы не допускаются, да и кто станет смотреть на нее? Конечно, присутствующие будут во все глаза разглядывать Титуса. Так что шляпку она наденет в другой раз, когда будет больше шансов, что ее заметят окружающие. Рядом, на отделанном малахитом столике, стоял серебряный поднос, на котором были разложены необходимые для обряда предметы: небольшой камешек, который Титус должен держать в левой руке, веточка плюща, для которой предназначалась правая рука юного герцога, нанизанные на суровую нитку раковины улиток. Сам виновник торжества спокойно спал в своей кроватке, не подозревая, что стал главным действующим лицом очередного представления. Нянька сама, не доверяя такое деликатное дело горничным, выгладила тонкую белую рубашку мальчика, которая вместе с алыми бархатными штанишками покоилась на стуле возле кровати ребенка.

– Ну вот, – бормотала нянька, поправляя оборки на платье, – вот так. Сегодня наш мальчик станет полноправным герцогом. Сегодня… Боже, просто не верится! Конечно, не слишком хорошо проводить церемонию у воды в такой ненастный день – чего доброго, ребенок простудится. В самом деле, для чего такая спешка? Если уж Барквентину нечего делать, так можно провести процедуру в более погожий день. Возможно, завтра снова будет солнце. Ан нет – обязательно сегодня. Да, в самом деле – нелегко быть герцогом…

Старуха до того расчувствовалась, что у нее на глазах выступили слезы. Небрежно смахнув их, нянька забормотала:

– Скоро наш красавчик будет герцогом. Как я рада! Но пока я должна гладить его одежду, купать его и кормить. Неужели он когда-нибудь вырастет и покинет меня? О, я не выдержу этого! Как же я буду жить одна? Одной грустно и страшно, а в старости – особенно…

– Не бойся, я всегда буду с тобой, – послышался от двери знакомый звонкий голос, – не бойся! И Титус никуда не денется – он всегда будет рядом.

Нянька вздрогнула от неожиданности, но тут же, не удержавшись, расплакалась:

– Как? Как – не заберут? А твоя мама сказала, что заберут…

– Глупости все это! – Фуксия заключила няньку в объятия. – Меня ведь не забрали, верно?

– Но это потому, что ты девочка! – вырвалось у старой женщины. – А с Титусом все будет иначе.

– Неважно, – отмахнулась юная герцогиня, – неважно, говорят тебе. И вообще, няня, отчего ты все время создаешь себе проблемы? Будь проще!

Докончив фразу, Фуксия подошла к окну. Так и есть: по-прежнему идет дождь.

– Не знаю, не знаю, как я стану жить без него, – причитала по-прежнему госпожа Слэгг, – не знаю… Отберут мою крошечку. Чем я виновата перед Богом? Всю жизнь работала, нянчила детей, а потом их отнимали у меня… Нет, я не смогу так жить…

Фуксии надоели причитания старухи. Конечно, она очень любила няньку, но терпеть не могла нытья. К тому же слезливый тон госпожи Слэгг навевал на девушку плохое настроение, да еще и плохая погода сделала свое. Внезапно юной аристократке захотелось отвести душу – например, разбить что-нибудь бьющееся. Фуксия огляделась – хоть бы какая ваза оказалась под рукой, или, положим, бокал… Но, посмотрев на заплаканное лицо няньки, девушка махнула рукой и опрометью вылетела из комнаты.

Все обитатели замка отметили, что поданный в то утро завтрак был необычайно вкусен. Повара и в самом деле постарались на славу – Барквентин распорядился не скупиться, чтобы самый последний скотник запомнил этот знаменательный день. Ключник, скрепя сердце, звенел надетыми на стальной обруч ключами, и слуги извлекали на свет божий вяленую рыбу, окорока, хмельные напитки и даже заморские разносолы.

– Именно так! – то и дело восклицал Барквентин. Он справедливо полагал, что расчищает место в кладовых для новых запасов, которые очень скоро станут поступать в Горменгаст для молодого герцога.

После завтрака слуги носились по лестницам и переходам замка, словно угорелые. Почти каждому было поручено какое-нибудь дело, которое обязательно нужно было выполнить до двенадцати часов пополудни. В двенадцать должна была начаться долгожданная процедура посвящения Титуса в герцоги. В замке давно не случалось подобного столпотворения. Никому не хотелось ударить лицом в грязь и вызвать на себя гнев Барквентина или госпожи Гертруды, которая проявила несвойственную ей обычно заинтересованность в приготовлениях к обряду.

Особенно сильная суматоха царила в кухне. Всем заправлял новый шеф-повар, бывший первый помощник Свелтера. Новый начальник кухни являл собою полную противоположность старому – он был поджар, кривоног и имел длинное лошадиное лицо. Впрочем, несмотря на столь разительные внешние отличия, новый шеф-повар справлялся со своими обязанностями ничуть не хуже Свелтера.

Даже не верилось, что все хлопоты происходят ради одного только человека, который, кстати, даже не подозревал об этом. Огонь пылал в нескольких десятках плит одновременно, на них стояли бесчисленные ряды горшков, кастрюль, сковородок, сотейников, котлов и Бог еще знает какой посуды, в которой варились, жарились, парились, томились и тушились всевозможные кушания, что сегодня должны были быть съедены прожорливыми обитателями Горменгаста во имя нового хозяина.

Целые ватаги поваров и поварят шустро бегали из зала в зал, таща подносы и блюда со специями и полуфабрикатами. Со стороны подобная суета могла показаться полнейшим беспорядком. Но только шеф-повар и его помощник знали скрытый смысл беготни. Здесь не было ни единого лишнего движения, самый последний поваренок двигался строго отведенным ему маршрутом и выполнял строго определенную функцию.

Разумеется, что приготовления к ритуалу полным ходом шли и на берегу озера. Стирпайк задумал соорудить нечто вроде пристани, с которой без пяти минут лорд Гроун должен был сойти на плот. Юноша предусмотрел все – из-за прошедшего дождя земля раскисла, так что идти по ней было трудно. Что уж там говорить про берег озера. Не хватало только, чтобы юный Титус поскользнулся и полетел в воду в самый ответственный момент. Мысль соорудить пристань пришла ему в голову, когда Стирпайк совершал одну из последних рекогносцировок берега. Барквентин немедленно согласился с предложением помощника – это было не только разумно, но и не противоречило букве традиции.

Стирпайку снова повезло – ключник вспомнил, что в одном из винных погребов уже двадцать второй год хранится большая деревянная платформа, служившая в свое время пристанью. Ключник поведал, что отец лорда Сепулкрейва был большим любителем водных прогулок и распорядился когда-то соорудить пристань для лодок. Но пристани не суждено было служить долго – вскоре хозяином замка стал лорд Сепулкрейв, который был абсолютно равнодушен к катанию на лодке. Пристань разобрали на большие блоки и сложили на всякий случай в подвале.

Теперь же пристань оказалась как нельзя кстати. Обрадованный, Стирпайк помчался в подвал, как на крыльях. Деревянные блоки, состоявшие из обшитых досками сбитых железными скобами бревен, оказались почти в порядке. Только отдельные бревна и доски требовали замены: все-таки двадцать два года для дерева – срок немалый. Стирпайк распорядился выкрасить подновленную платформу быстросохнущей белой краской и, если она все-таки станет сохнуть слишком медленно, развести рядом несколько костров.

Потом Стирпайка проинспектировал сам плот. Все было сделано в лучшем виде, придраться было не к чему. Юноша, усевшись на корточки, принялся заинтересованно изучать годовые кольца на спилах бревен. Кедры, пошедшие на строительство плота, были доставлены из густых чащоб Дремучего леса. Юноше было интересно смотреть на изгибы годовых колец – они показывали историю жизни дерева, демонстрировали, какой год благоприятствовал его росту, а какой, наоборот, выдался засушливым или слишком дождливым.

Хлопот еще было много. Вооружившись большим зонтиком, Стирпайк отправился на озеро. Там все уже было готово. Поскольку все та же традиция отчего-то требовала от близких будущего герцога сидеть на деревьях, были заблаговременно сооружены и закреплены на ветках прибрежных ясеней большие настилы с сиденьями, над которыми предусмотрительно устроены крыши. К сиденьям вели удобные пологие лестницы с перилами – страдания обитателей Горменгаста должны были быть по возможности сглажены.

Убедившись, что с помостами все в порядке (и даже что чья-то злая рука не подпилила крепежные бревна помостов и лестниц), Стирпайк решил пройтись по берегу. Он предусмотрительно обул высокие кожаные сапоги, так что промочить ноги не боялся. Его внимание вскоре привлекла раскидистая плакучая ива, склонившаяся над водой. Один сук был отломан и теперь плавал у берега в воде. Дождевая вода скопилась в розовато-желтом разломе. Как слезы, невзначай подумал Стирпайк, и сам удивился собственной сентиментальности. И вдруг в голову пришла странная мысль – он сам похож на сук, прибитый к берегу волной жизни. И Горменгаст – тот самый берег…

Стирпайк с надеждой посмотрел в небо, но надежде не суждено было сбыться – небо было по-прежнему хмурым. Дождь обещал продлиться весь день. Ну что же, пусть идет…

Между тем начали собираться зрители. Стирпайк, вспомнив про свои обязанности, тут же забегал, указывая, кто и где должен рассесться. Так, на большом раскидистом дубе были закреплены широкие лавки для поваров, ясень приютил садовников. Пентекост уже занял отведенное для него сиденье и теперь, привстав, рассаживал подчиненных.

Слуги один за другим поднимались по лестницам и усаживались на предназначенные им места. Ступеньки успели порядком намокнуть, так что кто-то из неосторожных уже успел расквасить себе нос. Стирпайк вопреки своему обычаю даже не стал смеяться над неудачником – у него было полно других забот. Зато его молчание было сполна компенсировано улюлюканьем тех слуг, что были более удачливы по сравнению с товарищем.

Рядом с пристанью, на берегу, было расчищено и посыпано мелким белым песком специальное место для особо важных персон, кому полагалось стоять ближе к без пяти минут его сиятельству. Затея с белым песком тоже принадлежала Стирпайку – помимо декоративной цели, толстый слой песка выполнял чисто практическую функцию – впитывал дождевую воду и избавлял стоящих от участи промочить ноги. Чуть подальше, где не было никакого песка, молча стояла серо-черная толпа. Стирпайк не удостоил представителей предместья ни единым взглядом – дескать, что с них возьмешь, голь перекатная…

Рядом с представителями резчиков по дереву, но чуть в стороне от них, стояла женщина неопределенного возраста с ребенком на руках. Глядя на женщину, невозможно было понять, сколько же ей на самом деле лет и к какой возрастной группе ее следует отнести – на ее лице виднелись глубокие морщины, но кожа при этом оставалась достаточно молодой. Даже ребенок не мог служить в этом случае определяющим признаком – женщина могла быть с одинаковым успехом как матерью, так и его бабушкой. На ребенка было жалко смотреть – он был закутан в какие-то тряпки, только осунувшееся личико виднелось снаружи.

Дождь лил с прежней силой – он не был моросящим, но и ливнем его тоже нельзя было назвать. Стирпайк стряхнул с зонта скопившуюся в швах воду и подумал: хорошо хоть, что дождь теплый, не осенний.

Усевшиеся на деревьях слуги оживленно переговаривались между собой. Стирпайк достал из кармана часы и сверился со временем – вот сейчас… Всмотревшись в противоположный берег, он разглядел цепочку всадников на лошадях, отделившихся от воротной башни Горменгаста.

– Эй, там, – закричал он, – нельзя потише? Неужели не видите – едут!

«Едут, едут», – пробежало по рядам собравшихся. Смех и шутки сразу прекратились, все принялись всматриваться вдаль.

Главные действующие лица не заставили себя ждать. На головной лошади восседала госпожа Гертруда – поскольку верховая езда требует от всадника предельного внимания, герцогине пришлось пожертвовать одним из неоспоримых удобств в дождливую погоду – зонтом. Впрочем, аристократка набросила поверх парадного платья накидку из тисненой золотом кожи, а зонт был предусмотрительно приторочен к седлу.

Когда хозяйка Горменгаста приблизилась, присутствующие ахнули: дама восседала на пони! Следом за матерью ехала Фуксия – но уже на обычной лошади. Девочка чувствовала себя исключительно неловко – она терпеть не могла, когда кто-то смотрел в ее сторону чересчур пристально. А теперь, как она знала, рассевшиеся по деревьям слуги, обшарив глазами мать, смотрят на нее. Крепко вцепившись в поводья правой рукой, левой она потрепала влажную от дождя шею лошади, зная, что каждый ее жест будет потом обстоятельно обсуждаться. Девушке хотелось надеяться, что она выглядит не хуже других и что перед выездом она не упустила из виду какую-нибудь незначительную мелочь, которая, однако, в некоторых случаях может здорово позабавить публику.

Следом за Фуксией ехали в запряженной двумя пони повозке Кора и Кларисса. Аристократки держали над головами зонтики, полагая в душе, что выглядят куда представительнее остальных. Пони вел под уздцы специально приставленный конюх. За повозкой герцогинь двигалась вторая повозка, окрашенная в кричаще-оранжевый цвет. Эта повозка была с крышей, и восседала в ней госпожа Слэгг. Старая нянька чувствовала себя ужасно неловко. Происходящее казалось ей сном. Хотя госпожа Слэгг не должна была чувствовать себя новичком в подобной церемонии – в свое время ей уже пришлось участвовать в посвящении в герцоги лорда Сепулкрейва. И сейчас, вспоминая те далекие годы, нянька с горечью думала, что и Сепулкрейв тогда был куда старше Титуса, и погода стояла солнечная. А сейчас все изменилось. Разумеется, в худшую сторону.

На коленях госпожи Слэгг восседал Титус. Ребенок явно не желал понимать важность происходящего и беспрестанно крутил головой, издавая радостные крики. Нянька то и дело придирчиво осматривала питомца – ей все время казалось, что в его одежде есть какой-то изъян, ускользнувший от ее глаза.

Между тем взоры собравшихся устремились на повозку, в которой ехал малыш. Заметив это, нянька тотчас дернула Титуса за руку, поскольку тот совсем не по-герцогски засунул себе в рот большой палец правой руки.

– Нельзя так делать, красавчик мой! – прокудахтала нянька, поправляя на мальчике кружевной воротничок. Тогда Титус нашел себе иное занятие – он стянул с предплечья на свое пухлое запястье массивный золотой браслет, что подарила ему сегодня утром мать, и принялся сосредоточенно изучать хитрый чеканный узор.

Брат и сестра Прунскваллеры устроились на раскидистом платане. Доктор чувствовал себя прекрасно – с его позиции открывался великолепный вид, к тому же крыша надежно защищала от дождя. Зато Ирма была очень недовольна. Необходимость сидеть на дереве, да еще в такую погоду, хоть и ради традиции, действовала на женщину угнетающе. Госпожа Прунскваллер считала это своего рода унижением – ну где еще леди сидят на деревьях? Да и погода не располагала к хорошему настроению.

Стирпайк все суетился, поскольку хитрый Барквентин отвел ему самую суматошную работу – следить, чтобы все заняли отведенные им места. Впрочем, юноша не был самим собой, если бы не извлек для себя выгоду из происходящего. При распределении мест Барквентин указал Стирпайку на сосну, на которой, кроме него, должны были сидеть еще три человека. Но тот, вскарабкавшись на сосну, решил, что открывающийся оттуда обзор недостаточно хорош для него. Потому он решил пренебречь распоряжением начальника (в крайнем случае, можно было сослаться на свою забывчивость или какие-либо экстраординарные обстоятельства) и сесть на ясень, который вообще не фигурировал в списке отобранных архивариусом деревьях.

Кора и Кларисса почти не интересовались происходящим – мысли их были заняты «просеиванием» слов, которые они должны были произносить. Герцогини, памятуя предупреждение Смерти, тщательно следили за тем, чтобы не произнести роковое слово «пожар». С той памятной ночи, когда Стирпайк разыграл свой спектакль, аристократки стали вести себя куда тише и незаметнее, чем прежде. Им все время казалось, что окружающие провоцируют их произнести запретные слова. И потому всю свою энергию сестры направили на то, чтобы не пойти на поводу у желающих им зла.

Наконец процессия остановилась. Стирпайк усадил герцогинь на отведенный им помост, после чего направился к лошади госпожи Гертруды. Когда юноша протянул руку, изготавливаясь помочь герцогине соскочить на землю, та недружелюбно повела плечами, давая понять, что обойдется без посторонней помощи.

Госпожа Гертруда и в самом деле сумела самостоятельно сойти с лошади, после чего все-таки вспомнила о традиции и позволила Стирпайку довести ее до покрытой красной ковровой дорожкой лестницы, что вела на устроенный для нее на кедровом дереве широком помосте под двускатной крышей. На плече леди Гроун сидело несколько птиц, но Стирпайк ни словом не возразил против этого – он был не такой формалист, как Барквентин. И потом, леди Гертруда вряд ли согласилась бы отправить пернатых обратно.

Между тем дождь так и не перестал лить. Сидевшие на раскидистых ветвях грецкого ореха младшие конюхи принялись шумно выражать неодобрение этим прискорбным обстоятельством. Ясное дело, думал Стирпайк, им хочется поскорее убраться восвояси и завалиться спать. Благо, что погода навевает сон. И тут же юноша подумал – конюхи сидят под крышей, а жители предместья стоят на берегу и не выражают недовольства, хотя о крыше для них никто не позаботился…

Но размышлять слишком долго пареньку не пришлось – нужно было помочь Барквентину вскарабкаться на отведенное для него место, что было совсем непросто. Дело в том, что одна нога архивариуса была от рождения короче другой, к тому же она постоянно болела. Старик при походке опирался на свою верную клюку, но все равно преодоление лестниц было для него сущей пыткой. Теперь Стирпайк невозмутимо взял его под руку и повел к лестнице. Барквентин чувствовал себя ужасно неловко и бормотал всякую чушь. Чтобы хоть немного подбодрить начальника, паренек прошептал:

– Да ладно вам, право слово… Можно подумать, что остальные подобны горным козлам, карабкающимся по кручам… Бросьте!

Старик, усаживаясь на отведенное для него кресло, с благодарностью посмотрел на юношу.

Конечно, Фуксия добралась до своего кресла самостоятельно. Усевшись, она тут же принялась осматривать соседние деревья и сидевших на них. Происходящее казалось ей забавным представлением. Если бы еще не дождь… Рассмотрев всех, девушка устремила взор на стоявших на берегу обитателей поместья. Что-то насторожило ее. Нахмурившись, юная герцогиня решила понять, что же именно не понравилось ей в этих людях, живших по ту сторону стены. Издали они казались темной кучкой насекомых, владеющих страшной тайной. Тайной, которая в один прекрасный день будет представлять опасность для Горменгаста и его обитателей. И тут же Фуксия подумала – что за глупости, какую опасность могут представлять для замка резчики по дереву и их семьи? Тут же взгляд Фуксии упал на женщину с ребенком на руках, что стояла в стороне от соседей. Кто она? На мгновенье девушке показалось, что даже издалека она видит, как свинцовые струи дождя беспощадно хлещут по ее ребенку.

Между тем Стирпайк рассаживал по местам герцогинь. Аристократки даже не пожелали разговаривать с сообщником – исключительно из опасения проронить запретное слово. Стирпайк возликовал в душе – теперь болтливые рты близнецов будут надолго запечатаны.

Наконец первая часть обряда осталась позади – все расселись по своим местам. Привстав, Барквентин раскрыл первую книгу и начал читать приличествующие случаю замысловатые фразы. Все сразу перестали переговариваться – архивариус полностью завладел всеобщим вниманием. Никто больше не обращал внимания на дождь – в конце концов, подобные церемонии случаются далеко не каждый день.

Стирпайк, спрятавшись за густые ветки, наблюдал за Фуксией. Он мог быть спокоен – девушка не могла видеть его со своего места. Юная герцогиня была одной из немногих, кого Стирпайк пока не сумел расположить к себе. Но бывший поваренок был уверен – рано или поздно победа все равно достанется ему. Он давно уже понял характер Фуксии – она была упряма, но, как любая девушка, не могла устоять перед лестью. И паренек, нащупав брешь в обороне Фуксии, аккуратно, по капельке, вливал туда лесть. Главное было не торопиться – неосторожность могла все испортить. Победив Фуксию, он обеспечит себе невиданные доселе возможности. Правда, остается еще Титус, но он пока младенец, пускает пузыри и сосет пальцы, обхаживать его нужно будет много позже…

Альфред Прунскваллер в двадцатый раз протер кусочком замши запотевшие очки и снова посмотрел на Стирпайка. Медик давно заметил, как его бывший помощник беззастенчиво разглядывает Фуксию. Конечно, юноше и в голову не могло прийти, что кто-нибудь еще станет наблюдать за ним, в то время как взгляды присутствующих должны были сосредоточиться на виновнике торжества. Доктор упорно не хотел слушать Барквентина, который хорошо поставленным голосом бормотал: «… И он, надежда наша, пуще прежнего проявит славу, приумножит достижения своих отцов и дедов, вознесет род Гроунов на сияющие вершины почета и благодати Божией. Союз души и тела поможет разгромить всех нынешних и будущих врагов. Залог тому – сия блистательная церемония, освященная торжественной чередой веков… Да будет так!»

Закончив чтение, Барквентин с облегчением захлопнул тяжелый фолиант и щелкнул бронзовой застежкой, чтобы заключенная в сафьяновый чехол книга не раскрылась. После чего, вытерев большим клетчатым платком лицо, архивариус наклонился и спросил стоявших под деревом плотников:

– Плот готов?

Мастера заверили секретаря, что все давно готово. Потому Барквентин решил, не откладывая, приступить ко второй части церемонии. Заранее проинструктированные им двое плотников взяли за руки Титуса и повели его к своему творению из кедровых бревен, что спокойно стояло у импровизированной пристани. Мужчины осторожно посадили юного герцога на середину плота. Фиалковые глаза ребенка искрились от изумления, но мальчик не издал ни звука – он словно чувствовал особую значимость момента. Между тем дождь упорно не хотел ослабевать, и одежда мальчика стала быстро намокать.

– Отчаливайте, остолопы, отчаливайте! – кричал Барквентин, совершенно забыв о приличествующей случаю торжественности. Плотники, они же по совместительству плотовщики, поспешно схватили шесты и стали энергично отталкиваться от пристани.

Плот нехотя отошел от берега. Как видно, плотники не зря несколько дней тренировались – несколько мощных толчков, и плот оказался на самой середине озера.

Титус поднялся на ноги и с интересом принялся оглядываться по сторонам. У него на поясе висела небольшая кожаная сумка, в которой покоились те самые три вещи, без которых не был бы возможен обряд посвящения в герцоги: ожерелье из улиточных раковин, камешек и веточка плюща.

Плотовщики опустили шесты, сочтя свою работу выполненной.

– Эй! – орал Барквентин на берегу, потрясая кулаками. – Еще метров на пять к западу! К западу!

Пожав плечами, плотовщики выполнили распоряжение и положили шесты по краям плота. Теперь Барквентин не выражал недовольства их действиями. Плотовщикам оставалось выполнить свою последнюю задачу – оба неожиданно нырнули в воду и стремительно поплыли к берегу. Титус несколько мгновений удивленно наблюдал за удалявшимися мужчинами. Он остался один на плоту. Впрочем, течения в озере никакого не было и плот по-прежнему стоял на месте.

Барквентин удовлетворенно хрюкнул – пока церемония проходила без сбоев. Теперь нужно было напомнить Титусу, что он должен выпрямиться во весь рост, а не сидеть…

– Титус Гроун, – закричал Барквентин, сложив руки вокруг губ, – пришел тот самый день! Горменгаст ожидает, когда ты заявишь о своих правах на него. Все, что веками собирали твои деды и прадеды – леса, луга, нивы и озера – все принадлежит тебе. То же самое должен делать и ты, чтобы прославленный род Гроунов продолжался во веки веков…

Однако юный герцог явно не желал становиться полноправным лордом Гроуном – он просто пренебрег подбадривающими словами старика.

– Ну скажите на милость! – проговорил Барквентин в отчаянии. Но он тут же нашел выход. Повернувшись к стоявшим рядом плотовщикам, он прошипел: – Плывите обратно, черт вас раздери! Откройте сумку, что висит у парня на поясе, повесьте ему на шею ожерелье из раковин улиток. И камень с плющом вложите в руки. Живо!

Плотовщики не заставили себя уговаривать – еще накануне Стирпайк от имени Барквентина посулил им, что все перенесенные трудности будут сполна компенсированы звонкой монетой. Они нырнули в воду и через несколько минут вскарабкались обратно на плот, где Титус смотрел на них широко раскрытыми от изумленья глазами. Не обращая внимания на удивление ребенка, плотовщики схватили его за руки и всунули между его пальцев обрядовые принадлежности. Но Титус усмотрел в этих манипуляциях унижение своего достоинства – он бросил камень и веточку плюща на бревна и завел руки за спину.

Барквентин рассвирепел – ребенок явно не желал подчиняться его требованиям. Стукнув клюшкой в настил, архивариус сплюнул – ситуация и в самом деле была нестандартной. Сотни пар глаз пожирали Титуса – теперь представление стало по-настоящему интересным.

Плотовщики беспомощно обернулись к берегу, ожидая указаний от Барквентина.

– Идиоты! Идиоты! – вопил старик. – Возьмите его за руки и тряхните как следует. Нечего куражиться!

Но Титус, как оказалось, очень хотел покуражиться – он упорно отказывался взять камень и ветку плюща. Окончательно разозлившись, плотовщики нырнули в воду и поплыли к берегу, не обращая внимания на вопли Барквентина.

Архивариус растерялся: еще недавно безукоризненно выполнявшаяся процедура пошла насмарку. А ведь традиция требовала закончить все до полудня, так что дорога была каждая минута.

Барквентин трусливо метался по берегу, понимая, что власть предержащие обвинят в срыве процедуры его, а не Титуса и даже не плотовщиков. Подбежав к деревьям со зрителями, книжник испуганно заскулил:

– Ваше сиятельство, госпожа Гертруда! Леди Фуксия! Леди Кора! Леди Кларисса! Скорее сделайте что-нибудь! Боже, все рушится, все…

Не дождавшись ответа на трагические призывы, Барквентин понял, что аристократы решили не принимать ответственность на себя. Выходит, нужно как-то выкручиваться…

Бросившись обратно к воде, секретарь поднял руки и патетически воскликнул:

– О, Горменгаст, слушай меня! И смотри! Наступил тот самый миг…

На удивление, испуг прошел, и торжественные слова сами собой полились из горла архивариуса. Оглянувшись на зрителей, Барквентин понял: кризис миновал. Теперь нужно окончательно захватить инициативу и не допустить никаких случайностей…

Набрав в легкие побольше воздуха, старик закричал:

– И теперь, в торжественный миг, я, хранитель священных традиций святой старины рода Гроунов, объявляю тебя, юный Титус, объявляю на основании природных и исторических прав, семьдесят седьмым лордом Горменгаста.

Закончив речь, Барквентин, не сдержавшись, испустил вздох облегчения. Зрители сидели, объятые благоговейным молчанием – было даже слышно, как шумит дождь. Старик возликовал: ему все-таки удалось завладеть вниманием аудитории. А раз так, можно с чистой совестью сказать – ритуал удался. К тому же высшим силам было угодно внести некоторый порядок в возникшую было сумятицу – пока Барквентин произносил высокопарную речь, юный Титус все-таки взял в руки камень и плющ, хоть и не выпрямился при этом во весь рост. К тому же дождь, наконец, перестал.

Однако радости архивариуса не суждено было продолжаться слишком долго – в тот момент, когда взгляды присутствующих скользнули с примолкнувшего Барквентина на семьдесят седьмого герцога Гроуна, малыш совершил невиданное святотатство – он с размаху швырнул камешек и веточку плюща в воду.

Наступило гробовое молчание. В этот момент небо стало проясняться. Ветер разогнал серые облака, и сквозь тучи можно было увидеть кусочки небесной синевы.

Между тем Титус, повернувшись в сторону стоявших на берегу обитателей предместья, несколько мгновений смотрел на зрителей, а потом, подойдя к краю плота, наклонился и вгляделся в глубину озера. Барквентин ужаснулся – за все время ребенок не удостоил ни его, ни госпожу Гертруду ни единым взглядом. Да, такую ситуацию предвидеть было никак нельзя…

Архивариусу ужасно захотелось, чтобы на берегу произошло что-нибудь из ряда вон выходящее. Хоть бы обломился сук под тяжестью зрителей или просто кто-то сорвался по неосторожности вниз. Тогда бы собравшиеся невольно посмотрели туда, никто не обращал бы внимания на упрямого мальчишку. Можно было хотя бы надеяться, что церемония все-таки завершиться благополучно. Но, как назло, вниз не упала ни единая сухая веточка.

Неожиданно ребенок, сидевший на руках жительницы предместья, что стояла в стороне от толпы, проснулся и заворочался. Мать не понимала, что с ним такое. Кида встревожилась – она боялась, что герцогиня или кто-нибудь из ее близких обвинят в срыве обряда ее дитя.

Сам Титус, все это время разглядывавший с интересом воду, вдруг поднялся на ноги и с удивительной для его возраста силой рванул ожерелье. Суровая нитка разорвалась, и улиточные раковины жалобно зазвенели по кедровым бревнам плота. Швырнув нитку с оставшимися ракушками за борт, юный герцог издал победный крик. Победный крик малыша докатился до ушей потрясенной публики, и судьбе было угодно, чтобы он не остался без ответа: в тот же миг завопил и ребенок Киды. Два голоса – голос родовитого аристократа и голос сына жалкой нищенки – слились в единый радостный вопль. Радоваться было чему – дождь наконец-то кончился.