Только не|мы (СИ)

Глава 1

Из года в год молочные снежные узоры покрывают одни и те же стёкла одних и тех же квартир, где живут одни и те же люди. Впрочем, жильцы могут поменяться, могут сменить стекло или даже стеклопакет целиком. А ещё жильцов может не стать. Совсем. Так, как будто их и не было никогда. Как будто им ни разу не доводилось наблюдать за сменой времён года, за рисунками на окне, не доводилось рождаться, расти, влюбляться и ненавидеть. Люди попадают в этот мир на какое-то время, живут, словно это навсегда, а уходят почти так же незаметно, как пропадают морозные вензеля с наступлением оттепели — внезапно и бесследно.

Удивительного в этом то, что каждый человек, какой бы он ни был, какие бы поступки ни совершил и сколько бы горестей ни прожил, является уникальным носителем собственной истории. Все они похожи между собой, как те узоры на окне, но вместе с тем неповторимы — всюду свои нюансы, повороты, особенные штрихи — удивительные, единственные в своём роде и скоротечные. Возможно, поэтому нам всем хочется оставить что-то после себя — дом или сад, или детей, или хотя бы немного слов, чтобы прожитое и невечное всё-таки оставило свой отпечаток, задержалось в тлеющем безрассудстве времени. Мы готовы пусть в самой мимолётной беседе поведать о себе какую-нибудь малость, буквально песчинку из целой дюны, собранной в памяти, пока её не разнесло в пыль ветрами судьбы. Насколько важно человеку почувствовать эту тонкую связь с миром, закрепиться в нём, осесть, стать частью чьей-то другой истории, которые, переплетаясь друг с другом, рождают в бесконечность что-то совершенно новое.

Мы хотим, чтобы о нас помнили, чтобы иногда, по каким-нибудь лживым, но привычным праздникам о нас говорили. И говорили хорошее, настоящее, светлое. Пускай происходило много разного, однако рисунок на стекле прекрасен вне зависимости от года за окном — был ли он удачным или провальным, кого довелось встретить и с кем проститься — белоснежный узор всегда безупречен. Он смотрит на нас равнодушно и по-зимнему холодно, одновременно согревая, потому что пока ты смотришь на закрытое окно, окна твоей жизни распахнуты настежь, каждую минуту, которая проносится незамеченной, а вместе с ней проживается реальная человеческая история, твоя история, где уже было многое и, возможно, будет ещё больше.

Но пока ты ничего об этом не знаешь.

Просто наступило утро, которому следует просто порадоваться, потому что это пока не конец. Ещё есть шанс всё перестрадать и переиначить, обнять близких, тех, кто жив, и даже рассказать кому-нибудь свой сон или явь, чтобы они не канули в пустоту, в безмолвие, в абстрактное «всяко бывает».

Именно так порой зарождаются новые витки истории, которые могут начаться с банального:

— Простите, можно я сяду за ваш столик? Не помешаю?

Я тогда впервые подняла глаза на человека, о котором ещё ничего не знала, но должна была узнать вскоре.

Честно сказать, бестолковому общению я всегда предпочитала одиночество. Странные встречи и уж тем более внезапные знакомства редко доставляли мне какое-то удовольствие. Потому я растерялась.

— Ну, если больше некуда сесть…

Я оглядела другие столики в кафе.

В пятницу здесь всегда яблоку некуда было упасть, хотя в тот вечер гостей оказалось немного меньше — не так шумно, не так накурено. В восемь начинали играть музыканты — хороший джаз, почти лаундж. Даже в самый разгар здесь отлично работалось, да и публика подбиралась интеллигентная. Можно было не беспокоиться, что кто-нибудь пристанет с пьяными шуточками и заигрываниями.

Но вот, пожалуйста — кто-то всё же нарушил моё уединение.

Я бы ни за что не простила такой дерзости в любой другой ситуации, с любым другим человеком. Но тогда передо мной оказался мужчина с самым тёплыми и удивительным из всех виденных мной на Земле взглядов — цвета золотистой сиены с мелкими вкраплениями киновари: словно бы пожар, нет, скорее тлеющий костёр горел в тех глазах. В глазах потрясающей красоты и пронзительности, подобных истинному искусству.

Я разрешила незнакомцу сесть за мой стол, только потому что хотела как следует запомнить эти глаза. Такие запросто не придумаешь. Да и зачем выдумывать, если подлинный шедевр сидит прямо перед тобой.

Впрочем, я даже не успела одобрительно кивнуть, когда мужчина уже поставил свой портфель на стол и вытащил сигарету.

— Курите? — он протянул мне свою пачку.

— Нет, и вам не советую.

— Напрасно.

— Что напрасно?

— Напрасно советуете, — улыбнулся он с какой-то жестокой мягкостью. — Я пробовал бросать раз двадцать, но ничего из этого не вышло.

— Видимо, не было достойной причины, — рассудила я, уже жалея, что не прогнала самозванца и теперь вынуждена не только тратить своё время на глупые пререкания, но и дышать табачным дымом.

Хотя, если посудить строго, мне в любом случае пришлось бы им дышать. В этом кафе курили почти все. Пожалуй, то был единственный минус. Но и он не остановил меня при выборе данного места.

— Вы часто здесь бываете?

— Иногда, — ответила я безо всякой определённости. — А вы?

— Случайно зашёл. На афише было написано, что здесь можно свободно послушать джаз.

— Любите джаз?

— Не особо.

— Тогда что вы тут делаете?

— Греюсь, — выдыхая табачное серое облако, ответил мой собеседник.

Дым обволок его бистровые тёмные волосы, игравшие со скупым освещением кафе в затейливую игру оттенков — от насыщенно-медного до почти чёрного. В особенности эта игра занималась на торчащих кончиках в области макушки. У шеи и висков волосы лежали прилежно и гладко, покорённые машинкой, которая недавно прошлась по ним, оставив колкую аккуратную щетину.

Мне почему-то захотелось сказать, что холодная погода за окном не даёт права наглеть и вот так запросто вваливаться в камерные заведения, куда вхожи, как правило, лишь те, кто знает толк в этикете и джазе. Но я промолчала.

Тем временем незнакомец диктовал заказ официанту. Он глянул на меня и спросил:

— Выпьете со мной?

— Нет, благодарю.

— Два виски, пожалуйста, — бросил он официанту и вновь достал сигарету.

Официант ушёл, а я не на шутку рассердилась, готовая возмутиться тем, что мне не дают вновь спокойно погрузиться в работу.

— Я же отказалась, — со всей суровостью заявила я.

— Послушайте, — мужчина стряхнул окурок о край стеклянной пепельницы и спокойно выдержал мой взгляд, — три часа назад я похоронил мать. Мне очень нужно с кем-нибудь напиться, но только не с родственниками. Они станут врать, что она была замечательным человеком, и теперь всем её не хватает. Но это неправда. А правду не расскажет никто. В этом смысле умирать ужасно выгодно — сразу становишься хорошим и всем нужным. Однако я не за тем пожаловал на похороны, чтобы слушать ложь. Её и в других местах хватает.

— Мне очень жаль… — пробормотала я, стыдясь за свою резкость.

— И это тоже ложь, — улыбнулся он. — Вы меня видите в первый и последний раз.

— Мне не может быть жаль незнакомого человека?

Он задумчиво потёр свой высокий лоб тыльной стороной длинной, жилистой ладони, держащей сигарету.

Этот жест напомнил мне то, как я сама, бывает, отключаюсь от внешнего мира, полностью уходя в текст на экране ноутбука. В тот момент я вся там, внутри — среди букв и словесных хитросплетений. Меня не трогает джаз, курящие люди, мировой кризис, глобальное потепление. Я полностью погружена в историю, которую пишу. Она реальнее и точнее любых других событий. Буквально проживая её по секундам, по граням, по мельчайшим частицам, я уже не отдаю себе отчёта в том, что всего-навсего выдумываю.

Но иногда вымысел правдивее самой отъявленной правды, и я действительно верю в то, что создаю. Возможно, это всего лишь ещё один способ избавиться от реальности. Счастья и несчастья имеют свою, порой сумасшедше высокую цену. А за текст я расплачиваюсь временем, которого всегда мало, но будто бы в достатке. И лишь с наступлением чьей-либо смерти вдруг понимаешь, насколько ты сам не вечен, насколько ограничено твоё время.

Вдруг я поняла, что те огненные искры киновари в глазах незнакомца напротив — ничто иное как осознание потери, неискупимой и безжалостной. Должно быть, он держался весь день, не позволяя себе оплакивать родного человека, не позволяя сочувствовать другим в отношении себя, не позволяя лгать себе и верить чужой пустословной лжи. Он просто собрался и принял тот факт, что всё именно так, и в его жизни стало на одного человека меньше.

Нам принесли виски, и мы выпили вместе. Он по-прежнему много курил, но меня это больше ничуть не раздражало. Будто его личное горе выдало ему индульгенцию на мелкое хулиганство. Я даже простила ему это внезапное, почти хамское появление и смирилась с вынужденной паузой в работе.

Впрочем, работа моя застопорилась на том моменте, когда я пыталась описать возлюбленного главной героини. Словно что-то отключилось во мне: ещё совсем недавно буквы слагались в слова сами по себе, юлили, хитрили, но укладывались ровно, и работа неслась так без остановки до той решающей черты, когда появляется ОН. Полагаю, на этот образ я заранее возложила столько ответственности, что мой талант оробел пред ЕГО величием, красотой, умом. Меня вышибло из бурного течения мыслей настолько, что я даже не знала, как ЕГО назвать.

«Ну, давай же, — упрашивала я сама себя, — ты знаешь… Его зовут… Его зовут…»

— Как вас зовут? — спросил мужчина.

— Илзе.

— Необычное имя. Вы эстонка?

— Латышка. А как зовут вас?

— Антон. Не похож, да?

— Почему не похож?.. — задала я вопрос, в самом деле, внутренне негодуя, что имя это никак не сочеталось с моим героем.

Хотя сама уже успела беспричинно и глупо поверить в удачу: быть может, эта внезапная встреча подарит мне столь же внезапное озарение и выведет к нужному маячку, даст имя моему персонажу, которое я умудрилась потерять в закоулках фантазии.

Но, увы, ЕГО могли звать почти как угодно, только не Антоном. Слишком просто, слишком банально, слишком пресно. А ведь я ждала какого-то волшебства, знака судьбы, если так можно выразиться.

— Я с детства не любил своё имя, — продолжал меж тем Антон. — Считал, что оно мне не подходит. По возможности всегда представлся как-нибудь иначе.

— Например?

— Например, Тони.

— Тони? Какое-то… немного гангстерское имя.

Антон пожал плечами:

— Илзе, просто взгляните на меня.

Он показал на свой чёрный брючный костюм, который, возможно, был куплен по случаю похорон, но теперь для меня стало очевидным, что Антон одевается подобным образом всегда. Его фигура, сухая, подтянутая, рослая, могла бы располагать почти к любым нарядам. Этот взгляд и та уверенность, с которой он пил неразбавленный виски, действительно делали его немного похожим на гангстера. Отчасти это роднило его с задуманным мною героем.

— Как же мне вас называть? — спросила я.

— Вы ведь писательница?

Брови у меня поползли по лицу, и все мысли будто бы вытатуировались в области лба.

— Не удивляйтесь, Илзе. Я некоторое время наблюдал за вами со стороны и решил, что вы — либо журналистка, либо писательница.

— В таком случае, почему не журналистка?

— Для журналистки на вас слишком изысканное платье.

Полагаю, в тот момент мои брови уже достигли затылка, а багровая краска залила меня с ног до головы.

Во-первых, Антон каким-то неведомым образом угадал дважды — я действительно имею журналистское образование, но последние несколько лет посвятила себя работе над художественными произведениями. А во-вторых, его наблюдательность не могла не шокировать. У журналистов в самом деле есть привычка одеваться неброско, но мне такая манера в корне претит.

Мне нравится красота во всём, особенно — в мелочах и аксессуарах. Я не столь гонюсь за последними тенденциями моды, сколько следую своим собственным представлениям о прекрасном, тем, как должна выглядеть женщина. Оттого чаще, чем другим формам одежды, отдаю предпочтение платьям и всегда выбираю наряды с особой тщательностью.

Моё каштановое платье из плотной саржи, идеально гармонировало со всем, что меня окружало в данный момент: шёпот полумрака, неторопливая фоновая музыка, играющая в преддверии основного выступления джазового оркестра, белёсый дым сигарет, и даже виски, которым меня угостили, ложились в тон моей одежде и настроению.

Но главное — в тон моему новому роману. Он был настолько нов, что мне становилось весьма трудно заговаривать или просто думать о нём, кроме непосредственной работы с текстом.

Разлагая по порядку любую начатую мной работу, я с уверенностью могу сказать, что лишь примерно с середины уже готового произведения есть смысл что-то обсуждать с другими людьми. Отчасти поэтому я пряталась в одиночестве среди посторонней публики кафе. Они ничего не знали обо мне и могли разве что бессмысленно гадать, чем я занимаюсь. А мне не было нужды искать оправданий своему творчеству, ведь всему своё время.

— Ладно, допустим, я правда что-то пишу, — уклончиво ответила я, отчего-то забоявшись называть вещи своими именами. — Но пишущих людей много. Я могу быть кем угодно — журналистом, корреспондентом, просто домохозяйкой, балующейся прозой на досуге…

— Да, верно. Но мне, по большому счёту, всё равно. Кем бы вы ни были, для меня останетесь писательницей.

Антон, словно бы пылинку, стряхнул мои слова с таким безразличием, что я чуть не выкрикнула ему в лицо: «Да, я писательница! И, между прочим, горжусь этим!».

Но тут он наклонил голову и произнёс вкрадчиво:

— Зовите меня Тони. Ну, или как вам заблагорассудится. Слова — это такие мелочи.

— Мелочи? — встрепенулась я. — И вы говорите это человеку, который что-то пишет?

— Ну, тогда уж поделитесь, что вы пишите.

— Мы, кажется, собирались говорить о вас.

— Разве?

— Да, Тони, — едко ответила я. — В конце концов, это вы пожаловали ко мне за стол, а не я к вам.

Тони улыбнулся. Это была полная бессмыслица, но он улыбался на мою сердитость, и это полностью обезоруживало.

Если бы я писала о нас роман, то в этом месте прозвучало бы что-то вроде:

«Он влюбился в её грозный взгляд, полный злости из-за утраченного самообладания, когда любой вздох, казалось бы, рассчитанный до мелочей, разбивается о простую улыбку, и больше нет пути назад. Радость затмевает всё, но вместе с тем вскипает целая буря чувств, самое главное из которых, — негодование. Потому что так не бывает…».

Или можно выразиться иначе, с противоположной стороны:

«Её прежней отныне не стало, потому что всё, что произошло до этой встречи, потеряло смысл. Конечно, глупо называть любимым человека, о котором знаешь только имя, и то — ненастоящее, вульгарное, выструганное из дешёвых боевиков про гангстеров, где Тони — главный плут и главный симпатяга — влюбляет в себя всё и вся. Но что у этого Тони может быть общего с каким-то киношным героем? Чёрным костюм? Бандитская стрижка? Портфель, украденный из 60-х? Он вовсе не гангстер и курит обычные сигареты — Richmond, пахнущие собакой, искупавшейся в вишнёвом сиропе, — от них противно и сладко одновременно, что хочется немедля уйти, но остаться хочется больше. И вот она смотрит на Тони — не на гангстера из фильма, а на живого мужчину в чёрном одеянии — и понимает, что он не позовёт её сейчас танцевать, не подарит цветов и не увезёт куда-нибудь, неважно куда, лишь бы подальше отсюда, потому что им не по пути. Однако сделать с этим новым необратимым чувством уже ничего нельзя, уйдёт Тони или останется. Потому в мыслях она шепчет: «Не уходи…», а на деле строит невозмутимую, угрюмую гримасу…».

К счастью, тогда у меня под руками не было ноутбука, я его уже убрала. Так что никто не мог забраться в мои мысли, даже я сама. А если бы у меня получилось такое, я бы устыдилась своего такого пылкого романтизма.

Возможно, что-то отражало моё лицо или жесты, к которым я старалась вовсе не обращаться — лишь изредка притрагивалась к стакану виски и поправляла длинные волосы, падавшие на лицо и придававшие ему, как мне казалось, слегка комичное выражение. Наверное, виной тому были происки алкоголя и детских комплексов, оставшихся со школы, где меня дразнили белобрысой шваброй, — у детей не слишком богатое воображение и не слишком добрые сердца, чтобы сравнить субтильную белокурую девочку с чем-то ещё. С тех пор я силилась быть сдержанной во всём, но и сдержанность моя порою давала трещины. Именно поэтому я сердилась и поэтому же млела как девятиклассница на выпускном балу, когда красивый мальчик приглашает её на танец.

Разумеется, мне было слишком много лет, чтобы вспоминать о школе, но, как это часто бывает, возраст мой изменил лишь условные цифры, а сиюминутная боль, вспыхнувшая в далёком детстве, одолевала вновь и вновь.

— Илзе, хотите ещё виски? — спросил Тони.

— Нет.

— Будьте добры! — сквозь тёмный зал позвал Тони. — Повторите, пожалуйста!

Наверное, я была вправе возмутиться или вовсе оскорбиться на его выходки, однако едва ли объяснимым и до вульгарности смешным образом мне польстила такая дерзость.

Иной раз мне доводилось испытывать на себе настойчивые ухаживания со стороны мужчин, но обычно они меня смущали, а то и вовсе отталкивали. Я тяготела зачастую к мужчинам робким, порой несуразным, к тем, кто теряет дар речи в обществе женщин, конфузится и начинает плести какие-то глупости. Такие мужчины вызывали во мне чувство сострадания сродни тому, какое мне самой хотелось некогда получить, но вместо сострадания я получала обычно полную противоположность.

Настойчивые же мужчины почти всегда пахли агрессивно. Возможно, им хотелось доказать мне таким образом полную боевую готовность своей мужской природы, а я видела лишь спесь. «Плохие мальчики» — не мой типаж. Уж больно много таит он в себе подводных камней.

Другое дело — скромные, несколько инфантильные мягкие юноши с затаённой страстью меж длинных ресниц. Они будто бы искали понимания и уюта, скитаясь по библиотекам, прячась за большими мониторами компьютеров, боясь, что этот огромный жестокий мир непременно укусит, стоит только попробовать кому-то открыться.

В общем, мне нравились мужчины, похожие на меня. В такой симпатии главными были безопасность и предсказуемость. Но, сказать по правде, ничто так не ослепляет, как убеждение, что всё знаешь о человеке наперёд.

— Ты замужем? — вкручивая в мою ладонь уже третью порцию виски, спросил Тони.

Я и не заметила, когда мы успели перейти на «ты», как не заметила, куда подевался второй стакан.

— Нет, в разводе.

— Давно?

— Чуть больше полугода.

— Почему развелась?

— А ты не слишком любопытен для случайного собутыльника?

— Умеренно, — издевательски ответил Тони.

Почему я была честна с ним? Почему поддавалась на провокации, улыбалась ему, хотя была уверена, что всё ещё держу лицо под контролем и не позволяю эмоциям как-то проявляться?

Быть может, секрет таился в его улыбке — лукавой и чарующей одновременно, а может, ответ находился прямо у меня под носом — в стакане с янтарным напитком. В любом случае, я невыносимо радовалась, что могу говорить вот так открыто, не думая о том, застыжусь ли своей откровенности назавтра.

— Мой муж собрал вещи и ушёл. Оставил записку, что больше так жить не может.

— «Так» — это как?

— Не знаю… — я невольно вздохнула и уткнулась ладонью в подбородок. Мне показалось, в этой позе я буду выглядеть загадочно. — Наверное, нам стоило пойти к семейному психологу или к кому-то ещё, но Макс не захотел. Сначала говорил, что это всё ерунда, и я себя только накручиваю. А потом исчез.

— Наверное, он не хотел драмы.

— Я, по-твоему, способна устроить драму? — чересчур экспрессивно выпалила я.

Тони покачал головой, словно бы дразня.

— Ну, уж нет. Никаких драм, — попыталась я оправдаться вновь спокойным голосом.

— Но что-то же должно было предшествовать расставанию.

— Ладно, удовлетворю твоё любопытство, — сжалилась я, наконец. — Мой бывший муж, Макс, стал задерживаться на работе время от времени. Сначала я не обращала внимания, но потом одна знакомая сообщила мне, что с работы он уходит вовремя. Конечно, я потребовала объяснений. Макс признался, что его попросила какая-то девушка попрактиковаться вместе с ней в вождении автомобиля. Она недавно получила права. И, стало быть, мой Макс катался с ней вместе, чтобы ей было нестрашно. Он по жизни такой безотказный. Можно сказать, податливый…

— Короче, тюфяк, — ввернул Тони.

— Да почему же сразу «тюфяк»? — обиделась я не столько за Макса, сколько на то, что сама не раз называла его в мыслях тюфяком, а Тони просто угадал. — Ничего не тюфяк. Просто добрый человек.

— Ну-ну… — протянул Тони с явным пренебрежением. — И что же было дальше?

— Дальше я поинтересовалась, почему бы этой дамочке не нанять инструктора, или хотя бы не попросить собственного парня. А у неё был какой-то сожитель. На что Макс ничего толком не ответил. Точнее, он ответил, что инструктор это дорого, что парень у девушки нервный, а он просто по дружбе помогает хорошему человеку.

— И сколько длилось обучение?

— Месяца… четыре.

— Ого! — Тони аж присвистнул. — А потом он ушёл?

— Да, — подтвердила я, краснея от понимания того, как нелепо сейчас звучит моё признание.

— Ушёл к той самой девушке?

— Нет, к другой, — от обиды я закусила губу. — И я эту девушку видела один раз. Пришла как-то домой, а они вдвоём у нас сидели. Ну, познакомились, чай попили…

Тони посмотрел на меня как на полную дуру.

— Что?.. — переспросила я в ответ на его взгляд. — Да на неё без слёз не взглянешь! Какая-то вся бесфигурная, сутулая, а ещё заикается.

— Заикается?

— Да, она заика. И, кроме того, у неё нижняя челюсть вот так выдвинута вперёд, — я показала, как это выглядело, и дополнительно скосила оба глаза к переносице.

Мой собеседник рассмеялся от души, а я вновь повторила свой трюк, изображая новую пассию Макса.

Наверняка Тони решил, что я просто глумлюсь, но самое парадоксальное и унизительное во всей озвученной истории было то, что рассказала я чистую правду.

Месяц спустя мы с Максом развелись, а ещё через месяц он женился на этой грымзе. Я умолчала лишь о том, о чём сама узнала всего неделю назад: Макс стал отцом. И я искренне не хочу подсчитывать сроки и думать, что тогда в квартире я застала вовсе не дружеские посиделки, а скорее отдых после бурного времяпрепровождения.

Тем временем начался обещанный концерт. В тот вечер выступал камерный джазовый оркестр: контрабас, труба, саксофон, ударные и, конечно, рояль. Не описать, какие риффы и темы перекликались в многообразии мелодики. Импровизация сменялась инструментальной перекличкой, будто музыканты не играли, а общались друг с другом, иногда задавая единый тон, иногда прогуливаясь лёгким шагом по гармонии звуков. Труба напевала то тихо, то гулко, дополняя рояль. Хай-хэт мягко и учтиво откликался на ритмичный стук палочек, пока контрабас самозабвенно мурлыкал томным глухим голосом, словно мудрец в молодёжной компании.

Но точнее всех прочих я улавливала мелодию саксофона. В этом инструменте я находила нечто безнадёжно щемящее и вместе с тем искреннее, без помпезности, присущей роялю, лишённое наглой вычурности трубы. Настолько настоящей может быть только любовь, потому саксофон всегда пел для меня о любви — чистой и жестокой, страстной и почти невидимой. Это музыка для двоих, которым до смерти необходимо побыть вместе, даже если затем предстоит расставание. Не столь важно, сколько именно часов им доведётся прожить рядом, важно, что эти часы даруют впоследствии.

Воспоминания, ощущения в пальцах, даже не касаясь друг друга, даже сидя через стол…

Как покалывает губы от ароматного виски, от жажды поцелуя…

Как шевелится дым, оседая на волосах…

Танцуют пары, притягиваясь как можно ближе телами. Они незримо договариваются, что дальше у них ещё будет ночь — последняя или первая, или совсем единственная — не имеет значения. Когда двое влюблены, у них есть право не думать о таких мелочах. Им есть дело лишь друг до друга, а джаз обволакивает их пледом, и всё это, конечно, — необыкновенный роскошный сон. Однако сама природа любви такова, что, влюбляясь, словно засыпаешь и просыпаешься в иной реальности, полной чувственного обмана, который слишком хорош, чтобы ему не поддаться.

И я поддавалась, ощущая, как истосковалось моё сердце по этому пылкому сну. Через написанные книги и услышанную музыку я научилась восполнять хотя бы немного то, без чего прожить женщине невозможно. Но всегда любить лишь навеянные бестелесные образы тяжело, будто сама кожа скучает по теплу человеческого тела. Я следила за танцующими, изнемогая от зависти к их совершенно осязаемой любви.

На секунду мне представилось, что я тоже среди них, медленно плыву в танце. Меня обнимают чьи-то нежные руки, но я не вижу лица. Или же просто боюсь смотреть, потому что знаю наверняка — это не Макс. Он ведь совсем не умеет танцевать. Но кто ещё это мог быть?..

Может, Тони и я?.. Нет. Нет, это мог быть кто угодно, только не мы. Мы — случайные, встретившиеся и заранее решившие, что все эти игры не для нас.

Я повернулась к Тони и поймала его улыбку. Мне хотелось думать, что наши мысли снова сошлись. А может, он просто вновь угадал, чем полна моя голова, оттого и улыбался — игриво или насмешливо?.. Я не понимала до конца, но всё же улыбнулась в ответ.

— Потанцуем?

Он не услышал моего ответа, потому что и без того звуков было слишком много. Я даже до конца не уверена, что мне удалось произнести что-то внятно. Тони взял меня за руку и увлёк в плотную текучую толпу. Вскоре мы слились с ней.

Я держала его за плечи, поневоле дыша его парфюмом, сигаретами, дышала им самим.

— Илзе?..

— Да?

— О чём ты думаешь?

— О том, что… я давно не пила. И не танцевала.

— А хотелось бы чаще?

— Возможно.

Я правда не знала ответа на этот вопрос. Знала только, что меня кружит в беспечном танце, и скоро он закончится. А закончился он даже быстрее, чем я думала.

Мы вернулись к нашему месту.

— Мне пора, — сказал Тони.

— Уже? — вырвалось у меня вдруг.

— Да, утром у меня поезд. Но есть предложение.

— Какое?

— Давай прокатимся.

— Прокатимся?.. — я сделала попытку расслышать что-то другое, но Тони выразился именно так — «Прокатимся».

Неужто он всерьёз флиртует со мной? По всей видимости, мой наполовину затопленный виски взгляд оказался чересчур красноречив, и Тони решил, что нужно попытать удачу. Но не так же!

Положим, где-то в дешёвом захолустном баре какой-нибудь залётный гастролёр вполне бы мог подобным образом клеить нетрезвую простушку, дабы затащить её на часок в уединённое место. Но мы находились в приличном заведении, и я знала себе цену достаточно, чтобы быстро раскусить эту авантюру. Одно дело — вместе пить, жалуясь на бывшего супруга и щекоча фантазию романтикой, которая, разумеется, невозможна.

Однако реальный флирт — это уже слишком.

— Да ничего особенного, — сказал Тони. — Ночью в городе красиво. Возьмём такси и пролетимся по улицам без всякой цели. Ты ведь никуда не спешишь.

— Пожалуй, откажусь, — ответила я с такой надменностью, что у меня самой задрожал голос. — Благодарю за предложение, но как-нибудь в другой раз. Сейчас я хочу послушать музыку.

— Ладно.

Тони расплатился по счёту, встал из-за стола, забрал портфель, натянул чёрное пальто.

— Спасибо за компанию, Илзе, — бросил он через плечо. — Доброй ночи.

Тут со мной произошло что-то странное. Я открыла рот, произнесла сдавленно:

— Тони… — и, выговорив это, начисто забыла, что хотела сказать следом.

— Да?.. — Тони остановился на мгновение.

— Хорошей дороги.

Он, будто не веря в искренность моего пожелания, ничего не ответил, только улыбнулся на прощание и сразу ушёл.

Я осталась сидеть за столом, внезапно оказавшимся настолько пустым и бессмысленным, что сидеть здесь дальше я уже была не в силах.

Я ведь и подумать не могла, что Тони просто уйдёт. Не станет уговаривать, не задержится ещё на какое-то время, не примется вызнавать, почему я отказываюсь. Всё случилось настолько быстро и нелепо, словно сценарист, писавший этот сюжет, устал и просто вычеркнул одного из героев: «Он встал, оделся и ушёл. Конец». В книгах судьбоносная встреча — это всего лишь начало, затравка к предстоящей драме. И совершенно бессмысленно вот так сталкивать людей, чтобы они в итоге разминулись с лёгкостью обыкновенной жизни.

— Господи, что я творю?.. — бормотала я себе под нос, удивляясь собственной дурости, когда уже хватала сумку с ноутбуком и в незастёгнутой шубе летела на выход из кафе.

У дверей пришлось задержаться, потому что сразу несколько гостей готовились уходить и крутились в маленьком холле. Но я не могла ждать. Каждая секунда была на счету. Поддавшись безрассудству, я растолкала людские спины и ринулась на улицу.

— Тони!..

Я оглядела прохожих, обернувшихся на мой зов. Увы, Тони среди них не было. Я посмотрела вправо, влево — всюду брели по заснеженной улочке незнакомые силуэты, по одному, по двое, небольшими компаниями.

Вдалеке играл на гитаре какой-то парнишка. В морозном воздухе его вокал отзывался по-особенному смело и чисто, хотя петь под открытым небом в минусовую температуру — весьма опрометчивое решение.

Я снова и снова бродила взглядом по пятнистому от фонарного освещения городскому пейзажу: припыленные тончайшей россыпью снега скамейки; двери и окна ресторанов, сувенирных лавок; курящие люди почти у каждого входа, которые выбежали подышать немного зимней свежестью и поговорить за сигаретой с кем-нибудь без лишнего шума; влюблённые парочки, бредущие в каком-то загадочном полусне; группка бомжей, примостившихся на ночлег в неприметном тёмном углу возле ресторана быстрого питания.

Десятки лиц, силуэтов, скрытых миров… Но взгляду не на чем было зацепиться. Моя надежда таяла быстрее снежинки, зажатой в ладони. Зря только спешила и бесцеремонно распихивала ни в чём неповинных людей, наверняка выглядя в их глазах нетрезвой влюблённой дурочкой.

Но если посудить трезво, была ли я влюблена? Или же во мне просто взыграла профессиональная горечь по обрубленному ни с того ни с сего сюжету, каким я увидела эту странную и непривычную встречу?..

Я застегнула шубу и вздохнула. Поработать толком не удалось, да и половину концерта я пропустила, а возвращаться в джаз-кафе перехотелось. И я пошла наугад в сторону парнишки с гитарой.

На скамейке напротив него кто-то сидел с зажжённой сигаретой и скрещенными на груди руками будто нахохлившийся ворон — сплошь чёрный и одинокий. Когда я приблизилась и находилась уже в пяти-семи шагах от музыканта, человек повернулся, а я остановилась.

— Илзе! — Тони поднялся на ноги и так широко развёл руки в стороны, будто мы — давние знакомые, которые не виделись лет сто и сейчас самое время для крепких объятий. — Ты что же, меня искала?

— Нет, — соврала я.

Это была настолько очевидная ложь, что я даже не попыталась украсить её чем-то дополнительно, чтобы она не выглядела настолько уж лживо.

Тони подошёл ко мне вплотную, улыбаясь. Разница в росте у нас была значительной, даже с учётом каблуков на моих ботильонах. И я самой себе казалась невозможно маленькой и вдобавок глупой.

— Тебе не холодно? — спросил Тони.

И правда, я в самом деле чувствовала озноб, несмотря на уютный песцовый мех, несмотря на градус выпитого алкоголя. Меня потряхивало от волнения, которому я не могла подобрать слов, несмотря на весь свой богатый словарный запас.

Мы поймали такси, жёлтое и наглухо тонированное будто пошлая статейка из жёлтой газеты: «Двое любовников были замечены, садящимися в неизвестную машину. Шокирующие фото папарацци с места событий!».

Тони открыл мне заднюю дверь, а я воровато оглянулась — не следит ли кто-нибудь за нами. Конечно, никому до нас не было дела. Я заняла своё место, а Тони — соседнее.

В автомобильном полумраке мы сидели близко-близко друг к другу. Можно было бы задавать вопросы, но каждый из нас сохранял молчание всю дорогу. И молчали мы долго. Тони вдруг взял меня за руку. Без предупреждения, просто взял, будто хотел сказать: «Не бойся», а я бы хотела ответить: «Чего мне бояться?». Однако сохранялась тишина. На каждом светофоре Тони сжимал мою ладонь немного сильнее, а затем ослаблял хватку. Это движение напоминало замедленный пульс, вот только мой пульс по-прежнему бился неспокойно.

Машина остановилась на набережной. Мы вышли. Мороз стал крепче, от реки тянуло промозгло. Беспричинно и несуразно мне захотелось плакать, причём навзрыд, сотрясаясь каждой клеточкой тела, чтобы от громкости моих рыданий лопался тонкий лёд на чёрной воде.

— Тони, вы были близки с мамой? — задала я самый бестолковый и, конечно, бестактный вопрос, какой только смогла придумать.

— Нет. Мы не разговаривали последние несколько лет. Вообще не разговаривали.

— Почему?

— Потому что… Она с первых моих дней ненавидела меня.

Тони вытащил сигарету, прикурил. Его лицо на секунду озарило пламенем зажигалки. Красивое лицо. Красивое неправильной красотой: нос с горбинкой, острый и длинный для настолько контурных, чётко очерченных скул, подбородок, окаймлённый мелкой, будто вельветовой, щетиной, уходящий в твёрдый, жесткий угол нижней челюсти. Когда Тони делал затяжку, проявлялись желваки, отчего лицо его делалось нервным, но не отталкивающим.

— Но как же мать может не любить своего сына?

Он молча посмотрел на меня.

— Я был ей неродной. Она решила взять ребёнка из детдома, потому что отец очень хотел детей. А потом отец умер.

Привалившись к гранитному ограждению, Тони курил и глядел куда-то мимо меня. Я не знала, что сказать. Пожалеть? Я уже пробовала, ничего хорошего не вышло. Сменить тему разговора? На какую? Я сама подвела нашу беседу к неудобной ситуации.

— Илзе, почему у тебя такой вид, словно ты готова расплакаться? — обратился ко мне Тони и вновь одарил меня своей снисходительной улыбкой.

— Это из-за ветра. Я просто подумала, что…

Внезапно Тони схватил меня за ворот шубы и подтянул к себе. Наверное, я бы испугалась, но он тут же отпустил. Этот резкий порыв окончательно растоптал моё самообладание. Ещё чуть-чуть, и я бы впрямь разревелась.

— Может, нам стоит куда-то зайти погреться?.. — в полной беспомощности предложила я, чувствуя, что гнёт, какой-то невидимый, но ужасно тяжёлый, давит на нас обоих.

Мы стоим одни. Вокруг — ни души. Ночь. Холод. Проезжают машины, таксисты сигналят, привлекая наше внимание, но мы не двигаемся. У меня трескаются губы от холода, оттого, что я часто их облизываю, но делаю только хуже. Тони поджигает новую сигарету. Он не хочет уходить. А я не хочу, чтобы он уходил. У меня будто бы отняли право покидать его прямо сейчас, потому что ему сейчас очень больно.

— Илзе, — произносит он с нежностью, с какой произносил моё имя Макс на нашей свадьбе.

Тогда мы были счастливы. Сейчас мы чужие. Сейчас мне ближе человек, о котором я почти ничего не знаю, но бесподобным образом у этого человека получается выразить в четырёх буквах прибалтийского холодного имени больше тепла, чем отдаёт мне песцовая шуба.

— Илзе…

Тони аккуратно коснулся моей щеки пальцами, каким-то чудом устоявшими перед морозом. Он помедлил, а затем наклонился к моему лицу. На несколько секунд наши губы совпали в поцелуе. Я прекратила дышать, но почти сразу выдох стянул мне горло, и пришлось отстраниться так же резко, как до этого Тони хватался за серебристый мех воротника, как сжимал и разжимал мою ладонь в такси. Я дёрнулась назад, на полшага.

— Нет, Тони, ты неправильно меня понял. Я только хотела помочь…

— Помочь?

Он должен был меня возненавидеть за этот отказ. А я, по-хорошему, не должна была ничего объяснять. Я должна была сохранить гордость, показать, доказать, что никому не позволю обращаться со мной легкомысленно. Но Тони никак не проявил ненависти. Он, похоже, и не расстроился совсем. А меня грызла обида за то, что хочу и тянусь к одному, а поступаю абсолютно иначе. И нет никакой логики, чтобы примирить то и другое, чтобы объяснить, почему я до сих пор стою рядом с мужчиной, чьих поцелуев не хочу, но при этом страстно желаю поцеловать.

— Понимаешь, — сказала я, — мне подумалось, что тебе не надо оставаться одному. А ещё я подумала… Что ты можешь помочь мне лучше понять моего нового героя романа. Мне показалось, у вас есть общие черты. Знаю, звучит странно. Но с писателями так бывает.

— Как его зовут?

— В том-то и дело, что я не знаю… У него есть личная трагедия. Но сильный характер не даёт ему раскисать. Он решительный и напористый. Я подумала, может, его назвать Тони? — призналась я и тотчас пожалела.

Разве можно вот так прямо открывать подобные вещи? Я ни с кем, никогда не обсуждаю свои произведения, объясняя тем, что сырые работы — это слишком интимно, никто не должен повлиять на моё видение собственной книги, а уже законченные книги обсуждать бессмысленно — у всех обязательно сложится собственное мнение, и о нём глупо спорить. Никто не поймёт книгу так, как её автор, но также никто не поймёт книгу, как каждый читатель в отдельности. Потому любые разговоры пусты.

— Ты давно пишешь книги? — спросил Тони, и я уловила в его вопросе сочувствие.

— Со школы. Я всегда писала.

— У тебя не было друзей?

— Почему же не было? — возмутилась я. — Были, но… Знаешь, писателями становятся не потому, что одиноко и паршиво, не потому что хочется кому-то что-то рассказать, а некому!

— А почему же тогда?

Я только сейчас поняла, что повысила голос. Сейчас — когда Тони задал вопрос поразительно тихо, а я едва услышала его из-за собственного крика.

— Потому что писателями рождаются. Это как потребность…

— Чушь.

— Никакая это не чушь! — прогремела я уже специально.

— Чушь, — вновь повторил Тони совершенно беспристрастно, будто не пытаясь задеть, однако я была задета. — Назови своего героя Илзе.

— Что?..

— Ты слышала, — Тони вновь закурил, а я настолько возмутилась, что готова была выхватить у него сигарету и сделать с ней что-то ужасное — ткнуть зажжённым угольком в лоб Тони, чтобы он замолчал, или прожечь ему пальто.

Но я стояла, будто окаменев, облитая оскорблениями, в которых не было ничего оскорбительного, но чувствовала, что меня сейчас буквально раздели догола, содрали кожу, вынули сердце и прервались на перекур.

— Тони, зачем ты так говоришь со мной?

— Как?

— Так… так… так нахально! Цинично! Лакейски!

— Илзе, — сказал Тони ровно и безэмоционально, — ты кричишь, потому что я прав. Ты сама видишь в своём герое себя. Так почему бы тебе не назвать его своим именем? Ну, или есть мужские аналоги?

— Хватит говорить чепуху.

— Хочешь сказать, я ошибаюсь?

— Ошибаешься.

— Хорошо. В таком случае, если я ошибся, поцелуй меня.

— Ни за что, — я отошла ещё на полшага и чуть не оступилась о край тротуара.

— Ну, давай, — настаивал Тони, — иначе тебе придётся признать мою правоту.

— Это нечестно. Я должна ставить условия.

— Почему? Потому что красивая блондинка привыкла к тому, как за ней стелется шлейф готовых на всё поклонников?

— И снова ошибаешься.

— Значит, теперь с тебя два поцелуя.

— Я не собираюсь целоваться с тобой.

Тони, улыбаясь, стал приближаться.

Я, может, и хотела бы попятиться назад, но дальше находилась проезжая часть, и угодить под машину не входило в мои планы. Вместе с тем в планы мои больше не входило отталкивать Тони. Я всем видом показывала ему, что оттолкну, что ударю, начну ругаться — пусть только попробует вновь меня тронуть. Я не просто оболью его гневом, но могу даже в реку швырнуть — настолько я зла.

Однако внутренне я приготовилась целовать его с жаром, по-настоящему, наплевав на то, кто он, и кто мы друг другу.

Мы снова оказались близко-близко. Тони смотрит мне в глаза. Я ненавижу его. Ненавижу за эту нежность во взгляде, за аромат табака, который заставляет меня волноваться и дразнит желание.

Внезапно Тони остановился и вытащил из внутреннего кармана мобильный телефон. На нём светился вызов. Он снял трубку.

Говорил односложно и как-то путано. Я даже не поняла, с кем можно так разговаривать в полночь да ещё в такой решительный момент. Договорив, Тони бросил телефон в тот же карман и посмотрел на меня уже с грустью.

— Всё в порядке? — не удержалась я от вопроса.

— Да, в порядке, — ответил Тони. — Жена звонила. Беспокоится, почему я весь вечер не отвечаю на её сообщения.

— Твоя жена?..

— Да.

— У тебя есть жена?

— Да.

— Что «да»? Почему ты не сказал?

— А надо было?

— Я ведь рассказала тебе о бывшем муже.

— Илзе, — Тони коснулся моего рукава, я отстранилась. — Илзе, послушай, у меня есть небольшая типография. Возможно, тебе будет полезно.

— Ты что, пытаешься меня подкупить?

— Я пытаюсь оставить тебе свои координаты.

— Зачем?

— Затем, что мне неловко просить твои.

— В этом нет необходимости, — со всей возможной холодностью заявила я. — Нам ни к чему лишние контакты.

— Илзе, вот моя визитка, — Тони всё-таки протянул мне кусок картона, который я ни за что бы не взяла, вопреки желанию знать, что там написано.

Я уже шагала прочь, без оглядки. Шагала так уверенно, будто точно понимала, куда иду, но я ничего не понимала в тот момент. Тони нагонял меня, пыталась вновь заговорить. Я шагала всё быстрее. Ноги порой спотыкались друг о друга, из-за алкоголя, но больше из-за нервов.

Мы ссорились. Ссорились будто настоящие любовники, хотя ни разу не целовались, не лежали в одной постели, не видели друг друга нагими, не признавались в любви, да и ни в чём ещё не признавались.

Тони хватило ненадолго. Он отстал метров через пятьсот.

Я неуклонно двигалась дальше. Тони остался стоять под фонарём.

Наверное, ему было холодно. Мне тоже было холодно, и лишь холоднее становилось от горячих слёз, которые мгновенно превращались в ледяную корку на щеках.

— Илзе! — услышала я за спиной.

Я не обернулась, никак не отреагировала.

— Илзе! — звук стал едва различим.

Последний окрик я различила уже не слухом, а внутренней потребностью услышать. И тогда всё-таки не выдержала, оглянулась.

Позади никого не было. Весь тротуар, оранжево-серый, рябой от падающего снега, был пуст.