Только не|мы (СИ)

Глава 4

По команде воспитательницы детки встали в кружок по периметру стен, уставленных игрушками, рядом с крохотными стульчиками и чуть в отдалении от наряженной ёлки, которую героически прикрывала широкой спиной другая воспитательница, хлопая в ладоши и отбивая ритм: «Раз! Два! Три! Четыре! Пять!». На счёт «пять» дети дружно приседали, а на счёт «раз» снова вставали, брались за руки и продолжали вести свой кривенький хоровод.

Я же стояла по центру всего действа и умилялась радостным, добрым, девственно-пустым личикам, на которых неподдельно сияли глаза при упоминании подарков. Меня нарядили в голубой плащ, обшитый мишурой. Она кололась у шеи, но я не обращала на это внимания, потому что моя миссия была довольно короткой — мне никогда не разрешали задерживаться здесь дольше, чем на час.

Поначалу меня возмутило данное условие, но мне объяснили, что делается это с той целью, чтобы крохи не привыкали, не обнадёживались понапрасну. А уж к моей затее провести детский праздник с подарками и чаепитием отнеслись вовсе осторожно, если не сказать — враждебно. Управляющая детского дома принимала взвешенное решение и одобрила предложение с условием, что после я не стану появляться до января. Она отметила, что, если бы не высокое положение Эглитиса кунгса (так в Латвии обращаются к особо уважаемым гражданам), я получила бы отказ.

— Илзе, всё очень серьёзно, когда дело касается детей, — пояснила управляющая, и извиняясь, и упреждая любые споры.

— Я понимаю, — заверила я её, уже согласная и на час, и даже на полчаса.

Несмотря на то, что именно благодаря Андрису я всё-таки выпросила свой шанс побыть волшебной феей, сам Андрис отнёсся прохладно к новости, что я собираюсь на ярмарку, чтобы скупить игрушки и рождественские сладости для маленьких сирот. Он считал, что всем необходимым их уже обеспечивает государство, а излишества могут быть вредны в самом широком смысле.

— Илзе, мы можем пожертвовать деньги, если хочешь. Педагоги сами правильно распорядятся ими, можешь быть спокойна. Наживаться на детях — непростительная жестокость. И в то же время детям постоянно что-нибудь нужно: то канцелярия, то бельё, понимаешь? — вразумлял меня Андрис с таким пылом, словно я сама — неразумное дитя. Однако видя мою решимость, он отступил: — Конечно, делай, как считаешь нужным. Но, по-моему, это всё нелепые пережитки собственного детства, когда хотелось конфет и игрушек, но необходимости в них никакой нет, в самом деле.

— Дело не в конфетах, Андрис, — настаивала я, — дело в ощущении чуда, праздника. Рождество — это чудо. Ты сам даёшь благотворительные концерты. Зачем?

— Затем, что музыка — это духовное наполнение, и Рождество — это праздник души, а не конфет.

— Для детей всё иначе.

— Илзе… — обречённо вертел головой Андрис, готовясь окончательно махнуть на меня рукой.

Я не знала, как ещё объяснить, как показать ему ту девочку, что до сих пор жила в глубине моей души, — полуголодную, страшненькую, белобрысую, нищенски одетую на последние мамины гроши.

Мой папа умер, когда мне было четыре. Я помню о нём лишь то, что он был добрым, отзывчивым сумасбродом, который сочинял стихи и колотил скворечники. О последних мне больше рассказывала мама, а папины стихи я нашла сама, когда подросла. Он писал о любви и природе, о том, как парят в тишине зимнего сада снежные звёзды, и называл их слезами ангелов.

«Когда ангелы плачут на крыше

О несбывшихся ласковых снах,

Слёзы их опадают неслышно

Белой россыпью снега впотьмах…»

Наверное, благодаря именно таким стихам моя мама некогда отдала своё сердце этому мужчине, который умел по-настоящему, красиво чувствовать и выражать свои чувства также красиво, светло, нежно. И именно благодаря ему я тоже стала писать, научившись проживать глубины человеческой любви, чувственности, духовной добродетели. Не потому, что мне нечем было заняться, а потому что моя израненная детская душа, недополучившая родительской любви, выросшая в бедности и безотцовщине, научилась находить иные богатства и раскрывать их словами.

Конечно, Андрис, родившийся и выросший в полной семье, которая, пусть и не была никогда баснословно богатой, по меркам моего детства жила сказочно, едва ли мог понять мои детские страдания по конфетам и игрушкам. Как хочется не читать молитвы, а просто съесть яркий леденец или шоколадную конфету, обнять куклу, и пусть папа и мама читают стихи или просто шутят, или даже ругаются. Лишь бы они были здоровы и оставались рядом.

И, конечно, я не могла подарить сиротам маму и папу, но леденцов, кукол и машинок я набрала столько, чтобы точно хватило всем.

Сейчас, стоя в детском хороводе, откуда каждый выходил по очереди и что-нибудь исполнял — песенку или стишок, я понимала, что всё сделала правильно. Да, конфеты растают или съедятся, а игрушки поломаются или надоедят. Однако маленькое ощущение волшебства останется едва различимой песчинкой в душах уже выросших детей, которые обязательно должны знать, что не одиноки в этом мире, что помимо тягот и лишений, в нём есть место обыкновенным чудесам, когда незнакомая тётя в безыскусно сделанном на скорую руку плаще с мишурой приносит настоящие подарки, бестолковые, но желанные.

Я раздавала детям всё, что им приглянулось: иногда девочки просили машинки, а мальчики — смешных пони с радужной гривой. Сладости я упаковала в яркие картонные коробки: натолкала туда от души и карамелек, и шоколадных батончиков, и ирисок, чтобы каждому досталось всего понемногу. А потом ещё некоторое время аккуратно наблюдала, как дети менялись: кто-то не любил шоколад и выменивал его на леденцы, а кто-то охотился за вафлями.

Только один мальчик так и не пришёл в общий круг, не стал ничего рассказывать и не рвался к подаркам. Он сидел тихо в углу и что-то сосредоточенно складывал на столе.

Его звали Валдис. Я познакомилась с ним в свой самый первый визит сюда. Внешне он ничем не отличался от других детей, разве что своей удивительной детской красотой, чистой как первый снег. Валдис носил непривычные для мальчика длинные волосы и не разрешал их стричь. Ему нравилась одна-единственная игрушка — пазл с грациозными зебрами, несущимися по зелёному полю. Он собирал и разбирал эту картинку уже, наверное, тысячу раз, но она ему не надоедала.

Мне объяснили, что для больных аутизмом такое поведение в порядке вещей. Возможно, Валдису нравилось, что на фото практически нет ярких красок: только чёрный, белый и приглушённо-зелёный цвет. Меня это натолкнуло на мысль, что ему так же может понравиться и другая игра, которую я купила специально для Валдиса.

Осторожно, без резких движений я подсела к нему в уголок, где, как и раньше, он собирал и разбирал один и тот же пазл. Поздоровалась. Валдис не стал отвлекаться от своей игры, но по тому, как замедлились его движения, я поняла, что он меня услышал.

— Валдис, я принесла тебе подарок на Рождество, — с этими словами я протянула мальчику коробку шахмат, выполненных из древесины.

Я специально выбрала такую модель, где светлые фигуры были выкрашены именно в белый, а не в бежевый цвет. Коробку я положила на край стола, аккуратно придвинула, чтобы не зацепить рисунок, который усердно собирал Валдис.

Некоторое время он продолжал заниматься пазлом, не глядя на меня и никак не показывая заинтересованность. Меня начали звать воспитательницы, намекая, чтобы я оставила Валдиса в покое. Мне хотелось притронуться к нему, погладить по голове или обнять, но Валдис не понимал такие чувственные проявления и лишь раздражался на них.

— Счастливого Рождества, Валдис, — сказала я.

Не получив ответа, я удалилась в раздевалку.

Из общей комнаты до меня ещё доносились детские голоса, взбудораженные непривычным событием.

Все воспринимали по-своему подарки и сладости, но большинство детей, конечно, были рады и удивлены. Однако для одного мальчика этот праздник жизни так и остался пустым звуком, и меня это расстроило. Я надеялась хоть немного растопить лёд в сердце этого маленького принца, несмотря на то, что знала наверняка — Валдис не любит шум, суету и громкое веселье. Он любит свой пазл и столик, за которым сидит только он и никто другой.

— Илзе! — подбежала ко мне «большая» воспитательница, разодетая почти так же, как я, только плащ на ней был больше раза в четыре, и короной, от которой я вежливо отказалось, она не побрезговала. — Илзе, спасибо вам! Дети в восторге.

— Да, я тоже очень рада, Елена, — совершенно безрадостно отозвалась я, снимая свой плащ и передавая ей.

— Если хотите, — воровато шепнула она, — я вам напишу на мэйл…

Елена подмигнула, а я не поняла её жест.

— О Валдисе, — прошипела Елена и тут же заслонила рот пухлой ладошкой. — Я вам напишу, как он отреагировал.

— Он никак не отреагировал…

— Нет-нет, это вы зря! Он не станет при всех смотреть что-то новое. Наверняка ночью стащит куда-нибудь под кровать и будет рассматривать. Он всегда так делает.

— Ночью? — удивилась я. — Он что же, не спит?

— Иногда по трое суток не спит, — вздохнула Елена. — Но вы не огорчайтесь. Я вам напишу. Правда.

Воспитательница снова подмигнула, как бы скрепляя наш шпионский уговор, и укатилась обратно к детям.

А мне пора было отправляться на нелюбимую встречу с Марией. Как бы мне не хотелось избежать данной участи, существовали вещи, над которыми я никак не властвовала.

В детстве это были ранние подъёмы в садик, а позже — в школу. Зимой, как сейчас, мама иногда сажала меня на санки. Поскольку снег в Даугавпилсе — явление редкое, а чаще бывают промозглые дожди, санки с шумом скребли асфальт, но слезать с них я всё равно не желала, потому что снежно-дождливый мир казался мне холодным и враждебным, а на санках я словно плыла в уютной ладье, защищающей меня ото всего.

Через четыре года после смерти папы, мама повторно вышла замуж, за русского офицера. И хотя этот брак не просуществовал долго, он привёл к тому, что я получила российское образование, выучила русский язык и стала русской писательницей. Конечно, в детстве мне было невдомёк, что в Москве зимы куда более лютые, чем в Даугавпилсе, что в России люди куда более суровые, чем в Латвии, что снег и мороз — это не только красиво, но ещё и полезно, потому что в школе могут отменить занятия, и тогда я на законных правах не попаду в эту проклятую свору, где издеваются над моим акцентом и цветом волос. И так же я не знала, что позже, в институте волосам этим будут завидовать русые чернобровые девчонки, будут убивать свои косы гидроперитом, чтобы хоть немного отбелить их, потому что Бритни Спирс ворвалась на телеэкраны ослепительно-белой блондинкой, и всём потребовалось немедленно уподобиться ей.

Впрочем, и этот образец исключительной кукольной красоты имел мало общего со мной. Долгое время я втайне считала себя некрасивой, хотя знаю уже давно и наверняка, что это неправда. Меня несколько раз сравнивали с одной латышской актрисой по имени И́нгрида А́ндриня, а уж она совершенно точно была признанной красавицей. И я с запоздалым чувством облегчения, даже гордости признаю, что между нами действительно есть нечто общее.

«Ты ещё красивей…» — прозвучал эхом знакомый голос в моей голове, и я резко очнулась.

— Илзе, вы что, заснули? — опустив на кончик носа очки, осведомилась Мария.

— Нет, просто задумалась, — автоматически соврала я.

— Вы начали принимать снотворное?

— Да, да, конечно, — поспешно выпрямилась я в кресле напротив Марии, а она одновременно с этим вздохнула.

Это значило, что пора готовиться к чему-то посерьёзнее, чем стандартные расспросы о моём режиме сна.

— Илзе, — сказала Мария, переплетая длинные пальцы рук, словно в молитве, и укладывая на их сплетение твёрдый волевой подбородок, — если позволите, я буду с вами откровенна.

— Для этого мы здесь и находимся.

— Верно, — подтвердила Мария сухо. — И именно поэтому мне трудно признаваться вам, что я бессильна до тех пор, пока вы продолжаете мне лгать.

— Но я не лгу. Я действительно уже неделю принимаю таблетки каждый день, как написано в рецепте — утром и вечером.

— Я сейчас не о таблетках, — отозвалась психотерапевт, и голос её сверкнул сталью. — Илзе, давайте сделаем вид, что я вижу вас впервые, а вы попробуете проговорить свои тревоги заново.

— Нет, это невозможно, — переполошилась я и невольно заёрзала в кресле. — Вы что, хотите сказать, что полтора месяца терапии — коту под хвост?

— Я хочу сказать, нам с вами не хватает доверия. Но я не могу постоянно угадывать, где истина, а где ложь, поскольку в основе наших с вами сеансов лежит осознанный выбор применения психотерапии.

— В таком случае, скажите, где же я была нечестна?

Мария опустила глаза, будто в самом деле полностью утратила ко мне доверие. И вот сейчас она поднимется и скажет, что на этом наш курс иссяк, нам больше не о чем говорить, и я вправе поискать другого специалиста, а она умывает руки.

Однако Мария сказала иное:

— Илзе, мне нужно, ВАМ нужно, произнести это самой. Поверьте, я не упрекаю вас за ложь. Но я хочу помочь.

Я сделала глубокий-глубокий вдох, а затем заставила себя некоторое время не дышать. Мария следила за мной, следила пристально, но безучастно, как коршун, стерегущий момент, чтобы схватить свою жертву за горло. Я молчала и не давала ей шанса снова впиться в меня, снова вынимать душу. Душу я желала оставить при себе, несмотря на то, что по доброй воле приходила к человеку, который эту душу взялся излечить.

— Илзе… Илзе… — позвала меня Мария.

Я подняла к ней глаза, полные неотвратимой печали.

— Илзе, я повторю вопрос, который уже здесь звучал. И прошу на него ответить так, будто вы его слышите впервые. Как часто вы занимаетесь сексом со своим супругом?

Попытавшись вновь сделать такой же глубокий вдох, как минуту назад, я поняла, что уже не умею здесь дышать. И виной всему Мария. Её давление. Её безжалостный пресс, который пожирает весь кислород в малюсеньком кабинете. И мне просто нужно убежать, прямо сейчас, под любым предлогом.

— Простите…

— Илзе.

— Я ведь действительно уже отвечала вам. Не понимаю, почему вы не верите, почему ищите повод обвинить меня в чём-то, тем более во лжи… — торопливо выбрасывала я в воздух слова, а сама искала глазами кратчайшую траекторию до двери.

— Потому что Андрис — мой друг, Илзе. И он тоже приходил ко мне на терапию. И с ним я также обсуждала многие нюансы. Но, в отличие от вас, он был откровеннее.

— Тогда спросите у него!

— Я его спрашивала, — мягко, но настойчиво ответила Мария.

— В таком случае, зачем вам мой ответ?

— Затем, что вам необходимо произнести это самой. Признать факт. Примириться. Не жить иллюзиями.

Чувство слабости хлестнуло меня кнутом промеж рёбер. Я чуть не согнулась пополам, не закричала, не пустилась со всех ног, куда-нибудь, хоть в окно — прямиком на праздничную площадь.

Пусть меня лучше растопчут хмельные горожане, налакавшиеся глинтвейна и Рижского бальзама. Жаль лишь детей. Они не должны видеть настоящей боли взрослых, потому что им самим неминуемо предстоит повзрослеть, и тогда они точно увидят боль, которая сама заглянет им в лицо и не отпустит, пока не удостоверится, что ею прониклись.

— Андрис влюблён в музыку, — сказала я твёрдо. — Это его первейшая страсть и наслаждение.

Мария помолчала, надеясь, что я ещё что-нибудь скажу, но мой ответ был исчерпывающим.

— Илзе, — сказала она, выдержав длинную минорную паузу после моего дерзкого аккорда, в котором не запала ни одна клавиша. И прозвучал он совершенно чисто, — Илзе, Андрис — асексуал. И он это полностью осознаёт. Ему не требуется помощь или какая-то корректировка, потому что с ним всё в порядке — он так устроен. Другой вопрос — как устроены вы. И насколько ваши взгляды по данному вопросу совпадают.

— Мы женаты, — ответила я, вновь поднимая голову, чтобы встретиться глазами с Марией. — Какие ещё нужны доказательства нашей совместимости?

— Вы дважды были замужем. И не мне вам говорить, что брак не является гарантом полной совместимости.

Я потрясла головой от возмущения:

— Давайте не будем приплетать сюда мой первый брак.

— Давайте вы перестанете юлить и придумывать то, чего нет, — жёстко парировала моя собеседница. — Вы — молодая женщина. И вполне вероятно, что вам не хватает физической близости.

— Она у нас есть, — перебила я. — Близость. Просто иного рода.

— Например, какая?

— Тактильная.

— Вам этого достаточно?

— Вполне.

— Хорошо, — сдалась Мария, но сдалась, очевидно, временно. — И всё же я хочу, чтобы вы попробовали сделать акцент в этом направлении.

Я нахмурилась, а она пояснила:

— Я имею в виду сольно. Для этого сейчас есть все соответствующие вещи.

— Вы что, предлагаете мне?..

— Самоудовлетворение, Илзе. Самоудовлетворение.

Мне захотелось тут же расхохотаться, прямо ей в лицо. Но смешно мне отнюдь не было. Идя сюда впервые, я и предположить не могла, что советы Марии зайдут настолько далеко.

— Я понимаю, это очень интимно, — сказала Мария. — Ещё даже более интимно, чем просто секс между мужчиной и женщиной. Женщинам в этом смысле сложнее. Особенно христианской женщине. Но, Илзе, мы с вами обе живём в современном мире. Нам необходимо изучать себя, в том числе со стороны телесной чувственности. Я не настаиваю, но прошу вас подумать о такой перспективе. Возможно, вы и сами раньше задумывались, но боялись себе признаться. Так вот я с полной ответственностью хочу заверить вас, что любить собственное тело — нормально. Вы — верная жена. И я не ставлю под сомнения вашу любовь с Андрисом. Однако нарушения сна — это очень серьёзно. Это может убить вас в конечном счёте.

— Зачем вы меня пугаете?

— Я вас не пугаю. Я лишь констатирую факты.

Мария нагнулась к ящикам стола и выдвинула один, извлекла оттуда какую-то листовку, протянула её мне.

Несколько минут я читала скупой и однообразный текст, в котором не было ни грации, ни чувственности. Он сочился натуральной похотью, от которой меня начало мутить самым безобразным образом. Я глянула на очки Марии и благословенно перекрестилась в мыслях, потому как до конца встречи оставалось не больше пяти минут.

— Илзе, я повторяю, что не настаиваю, но рекомендую провести эксперимент. В следующий раз мы с вами обсудим результат, если позволите. На обратной стороне есть адрес. Это проверенный магазин с опытными консультантами. Вам нечего стесняться и бояться.

Я швырнула листовку в сумку, пообещав Марии, что на досуге непременно прочту её от корки до корки. Кажется, моя психотерапевтка мне нисколечко не поверила, но её вера оставалась на её же усмотрение. А мне требовался ещё один листок, на сей раз — с рецептом на новую покупку антидепрессантов. Его я получила в последнюю минуту. И, признаться, эта минута была лучшей из целого часа.