Только не|мы (СИ)

Глава 6

За неделю до Рождества Андрис решил собрать домашнюю вечеринку в нашей квартире. Конечно, большинство хлопот легли на меня, но я скорее была рада занять себя различными приготовлениями и несколько дней, как заведённая, приводила жилище в идеальный порядок, заказывала доставку блюд из ресторанов, ездила по магазинам, чтобы выбрать самую пышную ель и самые изысканные напитки.

В гостиной, где планировалось провести основную часть встречи, я сделала небольшую кукольную инсталляцию: Дева Мария с младенцем Иисусом в хлеву, а вокруг них — собрались волхвы, принёсшие в дар Спасителю золото, ладан и мирру. Новорождённый лежал в пелёнках на настоящем благоухающем сене. Позади Марии находился Иосиф, а трое волхвов, наряженные в тряпичные костюмы, преклонив колени, стояли напротив яслей. Над ними возвышала горящая Вифлеемская Звезда, которую я вырезала из картона и обвила разноцветной гирляндой.

Андрис, пришедший первым посмотреть на мою композицию, остался доволен и похвалил, правда, уточнив, что вместо звезды лучше было повесить крест.

— Это символ распятия. Сейчас не Пасха, а День Рождения, — объяснила я.

— Ты права, Илзе, — улыбнулся Андрис и снова оглядел библейский уголок. — Надо бы поставить какой-нибудь заборчик, чтобы им было уютнее.

Он ушёл в кладовку и вскоре принёс оттуда старый веник из сорго. Мы разобрали его на прутки и, сидя полу, долго перевязывали их бечёвкой, а затем красили в белый цвет и устанавливали по периметру нашей экспозиции.

Я заметила, что Андрис сегодня чересчур задумчив и даже немного вял. У него прошло ещё три концерта после благотворительного вечера в Домском Соборе, а двадцать четвёртого числа он улетал в Дрезден.

Андрис не говорил об этом вслух, но я понимала, что решение встречать Рождество вдали от дома далось ему нелегко. Я хотела ехать с ним, но он попросил меня остаться. В Дрездене жил его друг, Алексис, с которым Андрис редко виделся последние годы. Ради него он и ехал. Алексис служил католическим пастором и ничего не сообщил прямо во время своей просьбы, но Андрис догадался сам.

— Алексис умирает, Илзе, — пояснил Андрис на мой вопрос, почему мне нельзя поехать с ним. — Он всегда говорил, что отдаст богу душу на Рождество. Боюсь, он не ошибался. Как истовый католик, он отказался от госпитализации и просто ждёт блаженного слияния. По земным меркам, он ещё молод. Но прожитые годы каждый наполняет собственным смыслом. Жизнь Алексиса была наполнена богом от первого дня и будет наполнена до последнего. Я не имею права вмешиваться. Всё, что я могу, это исполнить его последнюю просьбу и приехать, чтобы попрощаться.

Я тоже не хотела перечить решению мужа. Он стремился оградить меня от скорбных мыслей в столь светлый праздник. Мыслей, которых не избежит сам. И мне не оставалось ничего другого, кроме как отпустить его к другу, а нынешняя вечеринка должна была стать нам всем своего рода заменой настоящему Рождеству. Андрис и прежде уезжал на концерты один, но обычно возвращался в ту же ночь или на следующий день. Сейчас он ехал на неопределённый срок, и мне по-своему было тоскливо расставаться с ним.

Чтобы отвлечься, мы много говорили друг с другом в тот вечер. Андрис спрашивал, как идут дела с моим новым романом.

— Честно сказать, неважно, — ответила я, нисколько не кривя душой. — Знаешь, мне сейчас стало казаться, что я перебрала все сюжеты. А раньше казалось, что они никогда не закончатся. Я смогу придумывать бесконечно. Но я ошибалась. Что-то мне теперь видится глупым, что-то — чересчур надуманным. А хочется писать только настоящее.

— Что для тебя настоящее?

— Разумеется, то, во что я сама искренне верю.

— Например?

Я призадумалась.

Андрис каким-то непостижимым образом всегда умел быть проницательным и деликатным в разговоре со мной. Вместе с тем он порой ставил меня в тупик, а я сердилась, что не могу так же виртуозно манипулировать словами вслух, как делаю это в книгах. Однако живые диалоги делали для меня много больше: не только запутывали и огорошивали, но и проясняли мне важные вещи.

Год назад, когда мы познакомились с Андрисом во время органного концерта, я также проходила через творческий кризис. Но наша взаимная любовь и ни на что непохожая дружба привели к тому, что я одним махом всего за месяц дописала роман, который валялся у меня незаконченным долгое время, потому что я словно потеряла связь со своими героями, не понимала уже, кто они и к чему придут. Они заварили кашу, точнее — я её заварила, а достойно расхлебать не смогла.

Законченное же произведение стало практически сразу бестселлером. Я отдала ему, вложила в него всё, что выстрадала за всю жизнь.

Пестов оборвал мой телефон сначала с восторженными криками, а теперь уже просто с криками, потому что с тех пор я не написала ни строчки. Сергей умолял написать сиквел или дать хоть что-нибудь, что можно удачно «воткнуть», как он выражался, под бурную струю читательского интереса, пока та не стихла окончательно. Но питать эти струи мне было нечем. Я сама будто высохла и умерла как писатель.

— Я верю в любовь, Андрис, — сказала я. — Верю непорочно, но с каждым годом она для меня становится чуточку дальше — возвышаясь и удаляясь куда-то ввысь от земного. Будто лишь бог знает, какая она в самом деле и что собой представляет, а я — не знаю совсем.

— Так и должно быть, — уверенно кивнул Андрис.

— Ты думаешь?

— Конечно, — он снова кивнул. — Природу любви так же тяжело объяснить, как природу бога. Да, существует огромное количество разных версий. И некоторые из них весьма экзотические. Лично я полагаю, любая версия имеет право на жизнь, при этом все они несовершенны. Но, чтобы их объединить, потребуется узнать абсолютно всё. А это, как известно, невозможно. Но, вообще-то, и не нужно. Достаточно смотреть на это так: если и любовь, и бог одинаково необъяснимы и разнообразны, быть может, они являют собой одно и то же?

— Бог и есть любовь?.. — переспросила я с сомнением.

— Скорее любовь и бог просто неотделимы.

— Тогда как о ней можно писать? — совсем расстроилась я.

— Как угодно. В том-то и фокус, что написать ты можешь о любви, как чувствуешь сама.

— А не будет ли это богохульством? — улыбнулась я.

— Конечно, нет, — Андрис мягко обнял меня и поцеловал в макушку. — Ведь ты сама — ангел.

Одно его присутствие рядом действовало умиротворяющее, а слова поддержки наполняли вдохновением. Только ради Андриса я готова была вновь сесть за текст, чтобы доказать и ему, и себе, что я всё ещё на что-то гожусь, помимо украшения ёлки и траты денег, которые теперь почти не зарабатывала. Если бы могла, я бы вместила в свои книги всю ту нежность, что получала от Андриса, его мудрость, его спокойствие и здравомыслие. Его ощущение абсолютной любви, которую он выражал через музыку, мне хотелось бы выразить словом.

Однако Андрис повторял вновь и вновь, что лишь сама музыка — и есть вершина чувственного выражения. Я могла довольно подробно описать устройство органа и то, как Андрис, уплыв в бесконечность духа, касается клавиш мануалов, уходящих один за другим вверх искусной террасой подобно садам Семирамиды. Как ноги его плавно утапливают большие широкие педали, и трубы, подчиняясь его движениям, звучат на все голоса — от самых низких, почти утробных, драматических, до высочайших, поющих жалостливо и возвышенно. Но ничто из этого не будоражило моё воображение настолько, чтобы создать целостный сюжет — музыкальный и влюблённый, пронизанный истинным чувством. У меня попросту не было сюжета.

— Отпусти себя, — сказал Андрис, вороша мои волосы и глядя в камин.

Тот, будто древний очаг, пусть искусственный, с ненастоящим пламенем, всё-таки согревал и не только нас, сидящих на полу, но и наших библейских героев, которые будто ещё не знают, что пройдёт целых две тысячи лет, а их по-прежнему будут вспоминать и обогревать огнём любви.

— Отпусти себя и не тревожься, — повторил Андрис. — Если снова позвонит Сергей, пока не бери трубку. У тебя есть право хранить молчание не только на суде. В любой момент ты вправе ненадолго замолчать без объяснения причин. Мы все живые. И что-то приходит к нам само, что-то мы привлекаем. Но иногда надо прекратить гонку. В конце концов, у твоего издателя есть отличная книга, которая хорошо продаётся. А его жажда заработать как можно больше может всех довести до нервного срыва. Для начала верни себе сон, Илзе. Вдохновению тоже нужны сны. Поэтому идём спать.

Конечно, сон ко мне пришёл спустя несколько долгих обессиленных часов. Возможно, действовали новые таблетки, которые я принимала. А может, моё тело уже было изнурено настолько, что и не засыпало вовсе, а лишь теряло сознание на какое-то время. Снов я не видела. Видела черноту и начисто переставала думать. Впрочем, даже такой отдых действовал благотворно.

Утром я встала отдохнувшей. Повторно созвонилась с ресторанами и уточнила, что основные блюда, десерты и закуски приедут к назначенному времени.

До середины дня я кружила по кухне, готовя традиционные пипаркукас. Эти сладко-пряные печенюшки любят в Латвии и Эстонии, в Финляндии и Скандинавии. Рецепт простой, как всё гениальное. Нужны лишь правильные специи и рождественское настроение: одна палочка корицы, треть от целого мускатного ореха, щепотка сушеного корня имбиря, четыре коробочки кардамона, два соцветия гвоздики, парочка горошин чёрного перца и столько же душистого. Всё это богатство кладут в кофемолку и превращают в тончайшую ароматную пыль, от которой может легко закружиться голова, если вдохнуть невзначай, открывая крышку. Остальные ингредиенты — самые обычные: мука, сливочное масло, яйца, мёд, вода, соль и сода. Конечно, пропорции и соотношение у каждой хозяйки свои. Да и на вид пипаркукас могут быть самыми разными: более тонкие и оттого более хрустящие; пухленькие, больше похожие на пряники; крупные нарядные пипаркукас в толстом слое глазури как настоящие пирожные; или совсем миниатюрные, напоминающие крекеры, только сладкие, с терпким медово-перечным ароматом.

Лично я остановилась на среднем варианте: мои печенья умещались на ладони по две штуки, а поедались почти за один укус, ломались мягко, без сыпучих крошек, и украшала я их белковой помадкой по маминому рецепту для глазировки пасхальных куличей. Застывая, такое покрытие превращалось в нежный бархат. Мои снежинки, человечки и звёзды светились праздничной белизной.

Я расположила их на большом блюде, поставила в середину стола вместе с ведёрком для ирландского пунша. В его состав, конечно, входил добротный односолодовый виски, а также апельсиновый битер, свежевыжатый сок лимона, коричный сироп, грушёвый лимонад, цитрусовые дольки и специи, оставшиеся от печенья. Таким образом, оба блюда составляли гармоничную пару: янтарно-жёлтый напиток и пряная закуска в сахарном наряде.

Себе же для поднятия настроения я плеснула в бокал чистый ирландский напиток, который предпочитала оттенить лишь несколькими кубиками льда.

До прихода гостей оставался час. Я включила музыку.

Вернулся с репетиции Андрис. Пока он переодевался, я налила ему вина, а затем мы вместе распаковывали съестную доставку: сыры, нарезанные тонкими ломтиками и аккуратными ровными кубиками; салаты в маленьких пиалах; несколько видов канапе — овощных, мясных, деликатесных с дарами моря. Из России мама прислала мне несколько баночек красной икры. Никогда бы не подумала, что буду скучать по этому блюду, а сейчас ценила бутерброды с царским лакомством больше, чем устрицы, гребешки и фуа-гра, к которому был неравнодушен Андрис. Для него же я запекла целого гуся. Он до сих пор томился в духовке и должен был стать главным украшением застолья.

К нам пожаловали самые близкие друзья и родственники: мама Андриса — София, его старшие братья — Александр и Роберт, оба с супругами. Пришла Мария с мужем Виктором и бывшие однокурсники Андриса — все музыканты, большинство из которых, давно занимались кто чем. Янис держал сувенирный магазинчик, Леопольд получил дополнительное юридическое образование и открыл небольшую нотариальную контору. Маркус, в прошлом — подающий надежды скрипач, однажды сломал руку и с тех пор перебивался различными заработками. К музыке не возвращался, хотя Андрис уговаривал его подумать о преподавательской стезе.

— Играть и учить кого-то — не одно и то же, — сказал Маркус, хлебнув пунша и отведав моих печений. Однако ни то, ни другое не отвлекло его от мыслей о прошлом. — Можно быть блестящим скрипачом и посредственным педагогом. А можно быть учителем от бога и вырастить целый легион стоящих музыкантов, а самому пиликать постольку-поскольку.

— Да, — согласилась Мария, старавшаяся весь вечер поддержать разговор буквально с каждым гостем. — Но все стремятся попасть в обучение к мастеру высшего пилотажа.

— Это основная ошибка юных талантов, — ответил Маркус с горечью. — Иногда всё дело в гордыне. Сколько бы тебе ни было лет, сколько бы наград ты не получил, какие бы подмостки не покорил, чувствуя поблизости нарастающий молодой талант, неизбежно чувствуешь конкуренцию. И тут вопрос: кто в тебе победит — наставник или именитый музыкант? Я за себя могу ответить, что не сумею не завидовать чужому успеху.

— Чтобы стать наставником, нужно одновременно стать родителем, — сказал Андрис. — А стать родителем, значит, переступить свой эгоизм.

— Как хорошо ты сказал, Андрис, — поддержала мама София.

Она сидела в кресле, укрытая пледом, прямо под ёлкой, и была похожей на старую добрую фею. София плохо видела, зато слышала отменно. И была уверена, чтоб бог сохранил ей слух, чтобы до последнего дня она могла слушать младшего сына, хоть и бывала на его концертах нечасто.

«Я его слышу сердцем», — говаривала она.

Двое других братьев избрали себе иные промыслы. Роберт работал крановщиком, а Александр уехал жить на ферму, где с удовольствием занимался сельским хозяйством. Они оба были полными противоположностями Андриса — немного болезненного и чуть сутулого, невзрачного как нотный лист. Александр и Роберт удались и ростом, и сложением — поджарые, бодрые, с суровыми лицами мужчин из рабочего класса. Они будто бы жалели младшего Андриса, которому уже стукнуло сорок, и никакой жалости он абсолютно не вызывал, являясь самодостаточным и небедным человеком. Однако старшие братья по старой привычке вели себя с ним снисходительно. Андрис не обращал на это внимания, а я злилась. Ибо этим грубым мужланам всегда было далеко до такого утончённого и одухотворённого человека, как мой муж, который словно бы родился по ошибке в этой семье.

— Боишься опростоволоситься — так и скажи, — брякнул Александр Маркусу.

Тот моментально вскипел.

Но Андрис сумел потушить пожар:

— Нужна огромная сила, чтобы признать своё несовершенство. Маркус совершенно верно понимает свою невозможность сейчас делиться мастерством с другими. Но я всё же надеюсь, что однажды ты переосмыслишь и это.

— Всё может быть, — смутился Маркус.

Он налил себе ещё пунша, поухаживал за Софией.

Разговор тем временем перешёл к новой теме. Обсуждались уже более приземлённые вещи: говорили о российском эмбарго, которое больно ударило по экономическому положению многих европейских производителей.

Дабы не участвовать в бесполезном споре, я ненадолго ушла на балкон, чтобы выкурить сигарету.

К сожалению или к счастью, мне нечего было добавить к тем новостям, которые и так все знали из выпусков вестей: ещё год назад поползли слухи о запретах, к которым никто не отнёсся всерьёз, но с августа этого года соответствующий указ был действительно подписан. Мелкие хозяйства по всему Евросоюзу оказались на грани разорения.

Разумеется, больше других из всех собравшихся этот вопрос коснулся Александра Эглитиса. Но я не хотела ловить на себе его гневные взгляды, будто лично я запретила ему экспортировать фермерский сыр. Мне, как и остальным, приходилось просто смиряться с новыми обстоятельствами. Я являлась точно такой же латышкой, хоть и прожила долгое время в России, до сих пор считая её родиной, пусть не первой, но, безусловно, значимой. В конце концов, в России оставалась моя мама, которая не пожелала вернуться в Даугавпилс или поселиться в Риге.

— Мне здесь уже привычно, — сказала она.

Но я-то понимала, что дело тут не только в привычке. У мамы появился кто-то, о ком она предпочитала пока молчать. Именно этот кто-то держал её в Москве. И я уважала её выбор. Я ведь тоже отправилась вслед за мужем, хоть и не только ради него одного. Ради себя — тоже.

На балконе дышалось намного легче, несмотря на то, что я вдыхала табачный дым. Такой каламбур легко объяснялся моим чувством отречения и свободы, возникающим всегда, когда я держала сигарету или смотрела на вольную красоту природы. А вместе разом — и табак, и вид соснового леса — окрыляли вдвойне. Я тихо улыбалась и не спешила обратно, невзирая на холод. Мне было комфортно даже в одном домашнем шерстяном платье, спускавшемся до щиколоток и почти полностью закрывавшим руки. Тем не менее, нужно было возвращаться.

Я открыла дверь и тут же в нашей спальне, где находился балкон, столкнулась с Марией.

— Ох, Илзе! — дружелюбно воскликнула она, очевидно, подогретая марочным вином и лёгкими закусками. — Я совсем потеряла тебя.

Вне стен её кабинета мы общались на «ты». Такое условное разделение должно было послужить нам обеим своеобразным сигналом к деловой или напротив — неформальной обстановке.

— Андрис не против, что ты куришь?

— Нет, — ответила я. — Но просит не злоупотреблять.

— Прекрасно, что у вас есть согласие во всех сферах, — улыбнулась Мария.

В руках она держала книгу, которую, судя по всему, вытащила из домашнего стеллажа. Конечно, я не обрадовалась, что Мария так свободно путешествует по чужому пространству и разглядывает вещи, которые ей не принадлежат. Однако я тоже была навеселе и хотела оставаться приятной, доброй хозяйкой.

— Я тут кое-что нашла, — заговорила моя психотерапевтка. — Это ведь твоя книга?

— Моя. Самая новая.

— Удивительно, что я её пропустила, — Мария развернула ко мне лицом обложку и отметила, не скрывая восхищения в голосе: — Очень приятные цвета. Такие приглушённые и в то же время цепляющие. Илзе, ты не возражаешь, если я возьму почитать?

— Как психотерапевт или как женщина? — пошутила я.

— Конечно, как женщина, — скромно ответила Мария. — Мне по нраву твой слог, я уже говорила, без всякого лукавства. Даже немного странно, но приятно читать соотечественницу на добротном русском языке. Конечно, тебе далеко до классики, уж прости, — при этих словах она быстро убрала книгу подмышку и обняла меня за плечи, увлекая к выходу из спальни. — Однако всё имеет тенденцию меняться. Язык, нравы, отношение ко многим вещам… Кстати, ты не пробовала звонить в тот магазин, что я посоветовала тебе?

— Пока не успела.

— Илзе, это я тоже посоветовала тебе не столько как психотерапевт, сколько как обычная женщина. Это дружеский жест, поверь.

— Конечно, я верю.

Мы вернулись обратно в гостиную. Мария говорила что-то ещё, но я её едва слушала. Среди присутствующих не было Андриса. Я как-то сразу отметила данный факт и почему-то забеспокоилась, хотя повода к тому объективно не существовало.

Некоторое время я провела, слушая разговоры гостей. Уже пора было доставать гуся. И мне хотелось, чтобы именно Андрис разделал его.

Я отправилась искать мужа. Потеряться в нашей квартире абсолютно невозможно. Однако, заглянув и в спальню, и в кабинет, я его не нашла.

Тогда я догадалась пойти в ванную комнату. В первой, основной, где находилась душевая кабина и джакузи, Андриса не оказалась. Я ушла ко второй, которой мы редко пользовались. Там стоял лишь унитаз, биде и уголок с душевым поддоном, используемый разве что редкими гостями, когда основная ванная была занята. Тем не менее, дверь туда была заперта. Я постучала.

— Андрис!.. — позвала я. — Андрис, ты тут?

— Да, Илзе! Сейчас выйду! — раздалось в ответ.

Но я не ушла, а решила подождать. Андрис вышел бледный и какой-то измотанный.

— Андрис, что случилось? — кинулась, было, я, но муж меня успокоил добросердечной улыбкой.

— Всё в порядке. Но канапе лучше убрать со стола.

— Господи, Андрис, я завтра же устрою взбучку этому ресторану!

— Ну, что ты, — покачал головой Андрис. — Может, я и ошибся. Правда, всё в порядке. Просто уберём на всякий случай и забудем.

— Да-да, — поспешно согласилась я. — Может, ты лучше приляжешь?

— Нет, конечно. Меня ведь ждёт твой фирменный гусь.

Андрис поцеловал меня в лоб, и сразу стало спокойнее. В его поцелуе не было тревоги, но было много невысказанной любви. Я обняла его. Мы постояли так пару минут, а затем вместе пошли к гостям.