Глава 2

Я вновь смотрела в окно: морозные картинки мерцали на фоне вечернего, укутанного тьмой города.

Рождественская Рига — лучшее место на земле, где среди привычных печалей и обыденной суеты, хотя бы на эти несколько недель погружаешься в настоящую сказку. Огни гирлянд, пышные ёлки, глянцевые шары, воздушные бантики на коробках с подарками. Рижане толкутся возле ярмарочных домиков, скупают прозрачные леденцы и нарядные пипаркукас в белоснежной и цветной глазури. А какие чашки, вазы, тарелки выставляют ремесленники у себя на полках!

В преддверии этого Рождества я выпила уже столько глинтвейна и чая с Рижским бальзамом, что, кажется, была пьяна ежечасно. Сложно удержаться, чтобы пересечь площадь и ничего не купить или не попробовать. Местные колбасы из дичи подают с брусничным соусом, картошку жарят прямо на улице в огромном котле, сыр с тмином лежит словно упавшие на землю луны — круглые и душистые. Иные сорта можно только грызть, запивая огромным количеством вина, а другие буквально тают во рту — их заедаешь свежайшим хлебом, и то ли ешь, то ли пьёшь его со сливками, чувствуя приятную горечь трав и цельного зерна.

Дай мне волю, я скупила бы всё на ярмарке за окном — глиняные свистульки, вязаные носочки, шарфики, варежки, все до одной деревянные игрушки. Я бы раздала их детям, а варенье и вкуснейший латышский мёд оставила бы себе и лакала ложками под одеялом, купленном там же — обязательно из лоскутков и грубых ниток.

Однако дома моей романтики не поймут. Андрис всегда обходится каким-то парадоксально малым количеством вещей. Когда мы переезжали из Москвы в Ригу, ему хватило двух средних чемоданов, а за доставку моего багажа пришлось выложить внушительную сумму. Андрис промолчал, но по тому, как он прикладывал карточку к терминалу оплаты, я поняла, что могла бы быть поскромнее.

— Илзе, это всё? — оборвала затянувшуюся паузу в беседе Мария.

— Да, всё, — отвернувшись от окна, пробормотала я.

— И вы никогда больше не виделись?

— Ну, нет… Конечно, нет, — я уткнулась в свои ладони, лежащие на подоле тёмно-синего платья, которое подарил мне на Рождество Андрис.

Подарил заблаговременно, потому что сегодня я должна была сопровождать его на благотворительном концерте в Домском кафедральном соборе.

Андрис — органист, его часто приглашают в разные места, особенно под Рождество. Прага, Варшава, Париж, Брюссель — Андриса зовут всюду. Он много путешествует по работе. Но выступление в родной Риге — для него всегда огромное событие.

— Сколько лет прошло, Илзе? — спросила Мария.

— Сколько?.. — я покачала головой, будто вспоминая, хотя знала совершенно наверняка: — Может… Пять… Да, что-то около пяти.

— Возможно, я покажусь сейчас некорректной, но чем вас так зацепила эта встреча, что даже спустя пять лет вы о ней помните?

— Необычностью. Неожиданностью. Чем же ещё?..

— Илзе… — Мария сняла очки и потёрла глаза.

Она постоянно так делала перед тем, как начать читать мне мораль. Я бы ни за что не стала ей рассказывать про Тони, однако история о моём бывшем муже её не удовлетворила, и Мария как-то незаметно подвела меня к этому воспоминанию. Но вот, пожалуйста, теперь и этого ей мало.

— Илзе, вы очень чувствительная натура. Вы впечатлительны и ранимы. Это позволяет вам писать проникновенные вещи, но вместе с тем, вы будто сами заточаете себя. Это создаёт внутреннее напряжение. Из-за этого вы плохо спите.

— Просто выпишите мне ещё один рецепт, пожалуйста, — попросила я не слишком дружелюбно.

— Илзе, моя задача — не скормить вам как можно больше таблеток, а найти причину бессонницы, и, если это возможно, устранить её.

— Вы разговариваете со мной как с душевнобольной.

— Если позволите, вы и впрямь ранены душой, но это не делает вас ненормальной. Почему вы настолько часто вспоминаете этого мужчину?

— Я не вспоминаю его, — выпалила я резко. — Вы сами надавили на то, чтобы я вспоминала даже мелочи. Вот я и вспомнила.

Мария пронзительно поглядела на меня поверх очков.

Честно сказать, до сих пор не понимаю, почему Андрис настоял именно на её кандидатуре. Вполне мог выбрать психотерапевта помоложе и поулыбчивее. Мария же выглядела как сварливая бабуля. Хотя, конечно, до бабули ей ещё было далеко. Ей всего-то лет на десять больше, чем мне, — не старшее сорока. Но разговаривала она всегда наставительно, будто знала о человеке всё, даже то, что он пытается скрыть.

Я посещала Марию раз в неделю, и это уже была пятая наша встреча. За пять совместных часов нам не удалось хоть сколько-то подружиться. Впрочем, психотерапевта от друга отличает то, что ни о какой дружбе речи не идёт: необходимо посвящать в самое сокровенное того, кто всегда был и останется далёк от твоей жизни, а мне это претило. С таким же успехом я могла бы сходить на исповедь, и пастор хотя бы отпустил мне грехи. Но, к сожалению, священнослужители не имеют возможности выписывать лекарства. Кроме того, лютеране, как и любые протестанты, признают единство и равенство всего своего прихода. Так что священный сан оказывался для меня не слишком полезен — грехи мне могла отпустить и Мария, она ведь тоже лютеранка. Но с этим она не спешила, как не спешила подписать мне новый рецепт снотворного.

Она уже выписывала мне антидепрессанты, но благоприятному сну они отнюдь не способствовали. Разве что настроение подымалось да язык немного развязывался. В общем, всё тоже самое могло бы получиться, если бы мы с Марией выпили вместе вина или виски. А если выпить их чрезмерно — я точно засну. Однако моя психотерапевтка была грозна и сурова не в пример своей Библейской тёзке. Я ловила себя на ощущении, что меня, словно банку с паштетом, вскрывают консервным ножом. Возможно, будь Мария чуть более участлива, я с большей охотой продемонстрировала бы ей свой внутренний «паштет». Но она сидела передо мной за столом, прямая и непреклонная, будто ледяная скала, — такая же белая и гладкая, что даже мои колкости соскальзывали с её невозмутимой твёрдой оболочки.

— Илзе, я ознакомилась с некоторыми вашими произведениями.

— Неужели? И что вы можете о них сказать? — я делано улыбнулась, разумеется, кривя душой, будто мне впрямь интересно послушать чьё-то достопочтенное мнение.

— Вас интересует впечатление моё как женщины или как психотерапевта?

— И так, и так, если можно.

— Хорошо, — Мария крутанулась на кресле и перестала сверлить меня взглядом. Наверное, тем самым пытаясь подчеркнуть, что сейчас со мной ведёт беседу не столько профессионал, сколько обычный человек, также начинённый собственными сомнениями и желаниями. — В письме вы изящны словно балерина, кроме того, вам присущи чувство эстетического вкуса и умение создавать интригу. Всё это характеризует вас как грамотного писателя.

— Нет, давайте не так, — перебила я её. — Просто скажите — понравилось вам или нет?

— Понравилось, — Мария сдержано улыбнулась. — Я не люблю бульварную прозу. Но в ваших романах что-то есть. Скажем так, они не лишены глубины, что редко встречается в подобной литературе. Раз уж мы заговорили неформально, моё мнение таково, что вас недооценивают. Это я вам говорю как человек, который любит читать и ценит приятный неглупый слог.

— Спасибо, — поблагодарила я скупо, хотя действительно была польщена — что уж тут кокетничать.

Я не могла полностью исключать того, что Мария немного льстит мне, чтобы выиграть ещё несколько приватных сессий. Но я бы и так к ней пришла — без её подписи антидепрессанты мне не продадут, а к ним привыкаешь настолько же быстро, как к центральному отоплению, что начинает казаться, будто так было всегда, и никому не было надобности разжигать котлы, поддерживать огонь в печах и каминах, часами греть воду. Всё получалось легко и незаметно, как само собой разумеющееся.

— А сейчас мне бы хотелось высказаться с точки зрения психотерапии. Я заметила одну особенность, которой не придала бы значения, не будь вы мой пациенткой.

— Клиенткой, — поправила я, вновь напрягшись.

— Хорошо, клиенткой. Однако вы не совсем простая клиентка, Илзе, — Мария сделала выразительную паузу. — Вы — супруга моего давнего товарища. И я понимаю ваше недоверие ко мне. Не думайте, что я ничего не замечаю. Но я хочу, чтобы вы понимали: ваши отношения с Андрисом были и останутся только вашими отношениями, а всё, что происходит в этом кабинете, остаётся исключительно здесь.

— К чему вы клоните?

— В ваших романах практически отсутствует упоминание секса. А если он и происходит, то без какой-либо детализации.

— Допустим. И что из этого следует? — я выровнялась на стуле и приготовилась слушать внимательно, даже руки скрестила, готовая защищаться.

Кажется, Марию это только позабавило. Она улыбнулась почти ласково.

— Илзе, как часто вы занимаетесь сексом с Андрисом?

— Простите?..

— Вы слышали вопрос. Насколько часто между вами и вашим супругом случается контакт сексуального характера?

— Вы считаете это причиной бессонницы?

— Это просто вопрос.

— Мария…

— Илзе, — теперь она перебила меня, что было ей совершенно несвойственно, — я задам вопрос иначе: когда в последний раз у вас был секс?

— Похоже на намёк.

— Вы сами так решили.

— Неделю назад. Довольны?

Мария долго молчала, глядя мне точно в глаза. А я раз за разом поглядывала на настенные часы у меня за спиной, отражённые в её очках — так я научилась угадывать время, когда встреча заканчивается. Мария никогда не задерживала клиентов дольше положенного часа — просто не позволял график, а мне становилось легче переносить эту каторгу, зная, что у всего есть начало и конец. Сейчас мой визит подходил к концу.

Я практически выдернула из-под ручки психотерапевта свой рецепт, вежливо попрощалась и вылетела прочь.

Улица дохнула мне в лицо пряничной сладостью и окатила людским шумом. Играла музыка, задорная и весёлая, какую можно услышать в цирке или на любых других ярмарочных площадях в это рождественское время. Снег порошил мелкой крошкой, его нападало совсем чуть-чуть, но дети уже пытались что-то из него слепить: они шныряли мимо прилавков и скамеек, сгребая с горизонтальных поверхностей в варежки белые комки, которые тут же рассыпались обратно в снежную пыль. Дети кидались друг в дружку этой холодной взвесью и бежали дальше, смеясь и улюлюкая. Взрослые же в это время стояли в очередях за складраусисом или жареным миндалём. Однако самая многолюдная толпа пристроилась возле огромного прокопчённого вертела, где готовили целого поросёнка. Повар в средневековом длинном костюме из бордового бархата, подвязанного витым поясом с кистями, медленно и важно крутил ручку, делая вид, что не замечает жадных взглядов.

Мне тоже захотелось присоединиться к этим страждущим и вместе со всеми дождаться, когда уже, наконец, начнут разделывать готовую свиную тушу длинным тесаком: так же неторопливо разложат по тарелкам, польют соусом и подадут с серым горохом или томлёной капустой. Но мне нужно было срочно бежать на Домскую площадь, где меня ждал Андрис. Он терпеть не мог, если я опаздывала. Потому я задержалась совсем ненадолго: купила сыр, который мне щедро завернули в большой лист рыхлой коричневой бумаги и художественно перевязали бечёвкой, да взяла нарядную коробку перечного печенья в виде расписных домиков. Всё это я уложила в сумку и понеслась ловить такси.

Не успела я выскочить из машины, Андрис кинулся мне навстречу.

— Илзе! Ну, что ты так долго?! — вместо приветствий кудахтал он, джентельменски подавая мне руку и закатывая вверх свои невообразимо голубые глаза.

Перед концертом он всегда на взводе, будто прыщавая девчонка на первом свидании. В других обстоятельствах Андрис обычно по-латышски невозмутим и медлителен. А уж когда он становится за органную кафедру, вообще трансформируется в какого-то другого человека — неземного и почти божественного.

Я видела Андриса за работой всего один раз — он разрешил мне пробраться в святая святых, потому что в большинстве соборов кафедра и органист скрыты от глаз слушателей. Если бы я доподлинно не знала, что на этом безумном инструменте играет мой собственный муж, я бы решила, что передо мной Архангел, спустившийся на землю, чтобы читать небесную проповедь с помощью музыки. Орган — это нечто фантастическое.

— Такое возможно только по любви, — как-то сказал Андрис о выборе своей профессии, и я ему поверила.

Если на свет рождается человек именно для того, чтобы утонуть в космических звуках органа, он не сможет влюбиться сильнее ни во что иное.

— Музыка сродни математике, — размышлял Андрис. — И то, и другое — абстрактно и точно до мелочей. Однако музыку можно не слышать, но суметь подсчитать её. Но наоборот не выйдет. Именно поэтому музыка — это высшая форма математики.

Не трудно догадаться, что он почитал Гессе, но более всего преклонялся перед Бахом. И сегодня почти весь репертуар благотворительного концерта был составлен из произведений этого композитора.

Андрис чмокнул меня в щёку и направился к кафедре. А я заняла место во втором ряду с краю, ближе к центру.

Во время выступления мне нравилось не только слушать, но и смотреть по сторонам, изучая витражи и пронзительные своды, рвущиеся к божественной сути и отражающие величавую музыку от стен в сердца слушателей. Не обязательно любить бога, чтобы полюбить орган. Но к полюбившему орган бог приходит без спросу. Я никогда не была в числе ярых прихожан, да и вообще протестанты спокойно относятся к воцерквлению. Это здорово отличает от католиков и православных: нет давления и чрезмерной истовости, нет подобострастия перед пастором, который точно такой же прихожанин, как и все, нет баснословно дорогого убранства в соборах — есть лишь чистая вера во Спасение. И с этой верой можно просто жить, никому ничего не доказывая.

Так я, доверившись спокойной благодати, год назад пришла в Собор Петра и Павла, что в Старосадском переулке Москвы. Там давали органный концерт. У меня был самый дешёвый билет на балкон, но служитель сказал, что я могу сесть на любое место, потому что людей будет мало. Мне тихо улыбнулись и показали на деревянные скамейки. Я села во второй ряд. Наверное, это было наглостью, но никто даже не посмотрел косо.

Рядом со мной оказался светловолосый мужчина, ещё нестарый, но слегка полысевший. У него был мягкий учтивый взгляд, и, хотя он ни разу не улыбнулся и не посмотрел открыто в мою сторону, я почувствовала тепло его небесных глаз, почувствовала то, как он слушал музыку. Нет, он не слушал, он её проживал. Он и был самой музыкой. Полноватый и неуклюжий с виду, в сером джемпере на бледно-голубую рубашку в клеточку, он в мановение ока стал грациозным потоком эфира с первым же прозвучавшим аккордом.

Когда музыка стихла, раздались аплодисменты. Но мой сосед не аплодировал, а сидел неподвижно. К алтарю вышел органист, и зрители вновь почтили его рукоплесканием.

Только тогда незнакомец повернулся ко мне и спросил:

— Вы впервые слушали орган?

— Да… — смутилась я. — В Даугавпилсе, где я жила ребёнком, в церкви не было органа, а в Москве всё как-то времени не было выбраться куда-нибудь послушать.

— Вы родом из Даугавпилса?

— Формально да, но нечасто там бываю. А вы?

— А я родился в Риге. И последние пять лет живу в Москве. Но вот снова собираюсь уезжать.

— Почему?

Он пожал плечами, как-то потеряно и вяло, будто уже передумал о своём решении.

— Меня зовут Андрис. Андрис Э́глитис. Сегодня я слушал своего преемника и убедился, что могу уезжать с чистой совестью, — он улыбнулся и стал похож на мальчонку, впервые заговорившего с живой девочкой. — Но я пока не уехал…

— Наверное, это хорошо, — сказала я, не зная, что ещё ему сказать.

Андрис был чистым воплощением того, что я видела в мужчинах красивым: то, как он ухаживал, как всегда оставлял меж нами строго выверенное, достопочтенное расстояние, какие выбирал цветы, и никогда, никогда не позволял себе обнять меня в публичном месте как-то вульгарно и уж тем более — поцеловать. Нет, Андрис даже свет выключил, когда мы решили впервые остаться вместе на ночь. Я бы даже не удивилась, если бы он вообще не прикоснулся ко мне или ушёл спать на диван. Но мы встречались уже два месяца. Ходили в Дом Музыки и в католический собор на Малой Грузинской слушать орган. Адрис дарил мне книги и варил кофе. Он разрешил мне прокатиться на его машине и, кажется, обиделся, что у меня получается водить лучше, чем у него.

Мы уже были влюблены, и уже души не чаяли друг в друге, когда он вдруг сказал:

— Я хочу познакомить тебя с мамой.

Моя улыбка, не угасавшая последний час, потому что мы смотрели какую-то комедию, тут же слетела с лица.

— Как это с мамой, Андрис?..

Андрис резко встал с дивана, прошёл два шага по комнате, вернулся, сел обратно и взял меня за руку. Потом, то ли спотыкнувшись сидя, то ли что-то потеряв, свалился на пол — как плюшевый медвежонок, скатившийся ночью с одеяла. Оказывается, Андрис решил встать на колени.

— Илзе, ты — самое дорогое, что есть в моей жизни. Я прошу твоей руки. Я обещаю быть тебе верным во всём, отныне и навсегда, пока смерть не разлучит нас.

Он порылся в кармане, чуть не выронил скользкое кольцо, долго пытался воткнуть в него мой палец, но пальцы самого Андриса дрожали, да и мне было волнительно. А ещё немного смешно, но я не смеялась. Я помогла Андрису окольцевать меня и осталась в его квартире впервые за всё это время, причём сразу на правах невесты и будущей жены.

Я вспоминаю его трясущиеся руки с помолвочным кольцом и до сих пор немного не верю, что всё это один и тот же Андрис Эглитис — виртуозный органист и мой застенчивый муж, чью фамилию я ношу с гордостью, не без удовольствия представляясь как Илзе Э́глите.

Я даже хотела поменять фамилию на своих книгах, но мой издатель засомневался, хорошо ли это отразится на продажах — люди с недоверием относятся к новым именам, а постоянно объяснять, что автор просто снова вышла замуж, — муторно и никому ненужно. Потому я так и продолжала издаваться под псевдонимом — Лиз Янсон. Фамильное окончание «-е» пришлось убрать по настоянию всё того же издателя, который любил пошутить, как нам всем повезло, что книги иностранной писательницы нет нужды переводить на русский. Я вежливо улыбалась шутке, а в душе печалилась, что мне до сих пор не давали полной свободы, даже в такой малости как заменить фамилию.

Если в афише органного концерта писали «Андрис Эглитис», лучшие билеты раскупали сразу. За книгами же Лиз Янсон не стояло очередей, и я сомневалась, что на Лиз Эглите значительно бы упал спрос. Скорее всего, вообще ничего бы не изменилось. Но мне даже не дали попробовать, сочтя моё желание обыкновенной женской прихотью.

Однако эта прихоть имела вполне серьёзные причины. Впрочем, задумка уже провалилась, и мне не оставалось ничего другого, кроме как наслаждаться новой фамилией в паспорте. А ещё — наслаждаться прекраснейшей из музык, сотворённой тем, кто мне эту фамилию даровал.

Андрис был великолепен в этот вечер. Он и не умел быть другим. Я по-настоящему гордилась своим мужем и понимала, что счастлива, вопреки всему.

Он тоже был счастлив, как это бывает с теми, кто добивается успеха в своём деле. Пускай его не поджидали толпы молоденьких поклонниц и не приставали на улице с просьбой сфотографироваться или дать автограф, но Андрис занимался не просто музыкой, он занимался любовью всей своей жизни. Моя любовь нужна была ему как воздух, а музыка — как кровь.

После концерта мы прогулялись по улицам. Мне хотелось глубже впитать атмосферу волшебства — я ещё не привыкла к этому городу. Андрис выглядел устало и в основном молчал. Возможно, просто переволновался, а на меня, возможно, продолжали действовать антидепрессанты. Я предложила зайти куда-нибудь, выпить кофе.

Андрис покачал головой:

— Илзе, ты и так не спишь. Разве Мария не говорила тебе, что стоит сократить потребление кофе?

— Да что мне эта Мария? — рассердилась я. — Она уже месяц предлагает мне считать овец. А я знаю только одну овцу — её.

— Илзе, не говори так.

— Прости, — я прикусила язык, осознав, что действительно была груба. — Я знаю, что ты уверен в ней как в специалисте, но разве ты не видишь, что мне её профессионализм не помогает?

— Я вижу, что ты раздражаешься, — заметил Андрис.

— Я раздражаюсь из-за того, что не вижу результата.

— Терапия может занимать много месяцев. Нужно быть настойчивым и последовательным, чтобы всё получилось. Илзе, — Андрис остановился и притянул меня за плечи, обнял. — Илзе, я уверен, Мария делает всё возможное, чтобы разобраться в ситуации. Но твоя личная антипатия ей может мешать, понимаешь?

— А что делать, если она мне не нравится? — проговорила я ему в шею.

— Почему она тебе не нравится?

— Она задаёт неприятные вопросы.

— У неё работа такая — задавать вопросы. Как можно что-то понять, не разговаривая?

— Не знаю, — я закрыла глаза и попыталась расслабиться, хотя внутри клокотала злость. — Но не всякие вопросы уместны.

— Что неуместного спросила Мария?

— Ничего, — я резко отпрянула и увела взгляд в противоположную сторону, чтобы Андрис не увидел, как из глаз у меня сыплются гневные искры. — Ладно, всё в порядке. Я погорячилась.

— Если очень хочешь, найдём другого специалиста.

— Я же сказала, не надо! — пальнула я и замолчала. Сказала уже тише: — Андрис, это пройдёт. Наверное, переезд так повлиял, другой климат, другая пища и…

Некоторое время Андрис изучал меня. Скорее всего, он размышлял, сказать мне что-то или не сказать. Однако его чувство такта побеждало в большинстве случаев. И, возможно, именно из-за этого его качества я всё-таки решилась повторно выйти замуж.

Дома мы были в полночь.

Квартира Андриса, а теперь уже — наша квартира, находилась на четвёртом этаже небольшого жилого комплекса из пяти домов на окраине Риги. Здесь было хорошо тем, что сразу за домом начинался сосновый лес, благодаря чему воздух вокруг всегда оставался совсем не городским. Можно было сделать пешую вылазку к пруду, а когда хорошенько заляжет снег, непременно будет лыжня, и тогда катайся, сколько влезет.

В прошлом году, когда только переехали, мы с Андрисом несколько раз выбирались на лыжах. Тогда меня не мучила бессонница и, казалось, вообще ничего не мучило и мучить больше никогда не будет. Однако первая эйфория от возвращения на родину сменилась первыми признаками привыкания, среди которых ко мне начали возвращаться некоторые старые привычки, а тоска по Москве превратилась из романтической в обыкновенную тягостную.

При этом я понимала, что здесь, в Латвии, мне гораздо лучше, легче, спокойнее, свободнее. Здесь прекрасно работалось, а ещё лучше отдыхалось. Но сначала я потеряла сон, а вместе с ним потеряла возможность писать. Мой издатель терроризировал меня уже второй месяц, а я ничего не могла ему дать.

Я зашла в кухню, налила себе стакан воды и пила его медленными короткими глотками. Андрис стоял в проёме и ждал, когда я напьюсь и пойду вместе с ним спать. В конце концов, он ушёл один. А я допила этот стакан и налила в него же немного виски из бара. Взяв его в руку и прислонив к губам, подошла к окну.

Ночью пейзаж за ним полностью заливало чернотой. И если днём прозрачное стекло от пола и до потолка транслировало чарующую панораму соснового леса, то с наступлением темноты с той стороны веяло паранормальной жутью. Я смотрелась в чёрное зеркало и видела себя — себя, стоящей в очень похожей кухне-гостиной с приземистым диваном, камином и большой столешницей, на которой можно устроить целое ресторанное производство. Всё чистое и чрезвычайно белое, а в отражении — какое-то призрачное и мёртвое. Я цедила виски долго-долго, зная, что Андрис уже наверняка спит, но нужно было подождать хотя бы до часу.

В ожидании этого времени я принесла сумку, куда положила после встречи с Марией свои покупки, поставила барный стул под самую вытяжку, налила ещё виски. Нарезанный сыр я сложила на тарелку. Отгрызла первому попавшемуся съедобному домику трубу и крышу. Наконец, часы показали одну минуту второго ночи. Я включила вытяжку, порылась ещё в сумке. Извлекла оттуда пачку Richmond Black Edition.

Вытяжка протяжно заурчала, мгновенно всасывая в себя любые запахи. Я подкурила от горящей конфорки и в наслаждении запрокинула голову, выдыхая первую затяжку. Вишнёвый аромат поплыл табачным вальсом сквозь лёгкие, и сладость фильтра мгновенно передалась языку. Я смягчила её новым глотком виски.

И меня сразу затопило былой нежностью: я слышала джаз, хотя стояла полная тишина; я видела московскую метель и оранжевые глаза фонарей. Я улыбалась, потому что не могла не улыбаться.

Среди оставшихся в сумке вещей я нашла кошелёк и аккуратно извлекла из-под фотокарточки Андриса другую карточку — маленькую чёрную визитку, немного поистёршуюся от времени, с аляповатой, заковыристой вязью русских букв:

«Сергеев Антон Сергеевич

Издательский дом “Глоссарий”

Генеральный директор»

Загрузка...