Только не|мы (СИ)

Глава 16

В начале июня меня стали раздирать на части тревоги, природу которых я понимала смутно, но вместе с тем не могла отрицать факт их присутствия. Что-то поедало меня изнутри, методично, люто и почти незаметно, словно древесные черви, поселившиеся в недрах антикварного шкафа и выгрызающие его толстые створки. С виду всё оставалось незыблемым, но если коснуться, если прижать палец покрепче, чахлая внешняя перепонка лопнет, провалится в пустоту, а под ней обнаружится червивый рой, уничтожающий последние лакомые кусочки. Я чувствовала себя таким шкафом и знала, что, копнув вглубь, не порадуюсь увиденному. Потому что внутри у меня жил мрак, но отчего и почему он прижился там и рос с каждым днём, я не знала.

К тому моменту я полностью прекратила принимать лекарства. Как и советовала Мария, я не стала резко бросать антидепрессанты, а снижала дозу постепенно. Таблеток становилось всё меньше, отношения с Валдисом всё лучше, а я погибала незримо ни для кого.

Даже Андрис ничего не замечал. Он растворился в Валдисе и всё возможное свободное время проводил с ним.

Точнее — мы проводили это время втроём. Но в этом трио не было полного единения, потому что Валдис не умел или не хотел взаимодействовать сразу с двумя другими людьми. Он мог читать рядом со мной или рисовать. Я научила его мыть посуду. Ему понравилось — мыл настолько тщательно, что на каждую тарелку ему требовалось не меньше четверти часа, чтобы довести её до нужного состояния. Только тогда Валдис откладывал в сторону вычищенную до идеального блеска тарелку и брался за другую. Мешать ему было ни в коем случае нельзя. И приходилось терпеливо ждать, либо когда у него пропадёт интерес к мытью, либо когда он перемоет все предметы, а затем проверит их и уйдёт рисовать.

А ещё Валдис теперь разрешал мне его причёсывать и завязывать волосы в хвост. Поначалу он снимал резинку сразу, как только я её надевала. Затем ощущения стянутости перестали его беспокоить, и Валдис легко проводил весь день с хвостом, но жутко расстраивался, если резинка смещалась. Он пытался вернуть её на место, получалось криво, Валдис начинал паниковать, срывал резинку, дёргал себя за волосы, глухо подвывая. И никакие уговоры не помогали, чтобы он вновь дался под расчёску. Оставалось лишь оставить его в покое на какое-то время. Только тогда он мог прийти сам и сесть со мной рядом. Это значило, что он уже не против причесаться.

С Андрисом же его время проходило иначе. Вдвоём они играли в шахматы, но никто никогда не побеждал и не проигрывал, потому что партии длились всегда долго и никогда не завершались за один день. А после всё начиналось сначала. Андрис не позволял себе поддаваться маленькому оппоненту. Он играл в полную силу и играл хорошо. Однажды случился момент, когда их партия чуть не закончилась провалом для Андриса, но Валдис уже устал и захотел спать. Похоже, он и не заметил, что близок к выигрышу. В нём не было абсолютно никакого игрового азарта, даже минимального.

— Он не понимает, что значит выиграть или проиграть, — сказал Андрис. — Для него не существует победы или поражения. Валдис знает лишь то, как правильно ходить. Он не хитрит. Он считает. В этом смысле он полностью лишён гордыни. Стремление стать лучшим ему чуждо, но одновременно жизненно важно всё исполнять правильно. Это как срочно убираться к приходу гостей, чтобы не выглядеть в их глазах неряшливым хозяином, или же делать уборку постоянно, день за днём, чтобы поддерживать должный уровень порядка. Валдис не воспринимает амбиций, но при этом не выносит каких-либо нарушений. Наверное, это и есть чистое сознание. Созидательное, но беспристрастное сознание.

— Ты говоришь так, словно восхищаешься им, — ответила я.

— Безусловно, меня это восхищает, — подтвердил Андрис. — Но вместе с тем я уверен, что наряду с любопытством, амбициозность также сыграла значительную роль в развитии мира. Я думаю, из Валдиса вряд ли получится изобретатель или новатор. Однако он вполне может преуспеть как уникальный и добросовестный исполнитель. А значит, сможет получить какую-нибудь профессию.

— Например, какую?

— Пока трудно сказать. Его может увлечь почти любая деятельность, но ничто пока не стало основой. Хотя у него явные склонности к языкам, шахматам и черчению. Возможно, и математика ему окажется посильной. Тогда можно будет говорить, например, об инженерии.

Конечно, об этом пока было рано говорить. Помимо шахмат, Андрис пробовал объяснить мальчику немецкий язык, но проверить полученные знания никак не получалось. Валдис отказывался разговаривать как устно, так и письменно. Азы математики давались тоже непросто. Кроме карандашных линий, Валдис ничего не воспроизводил на бумаге, а Андрис объяснял на листах, что такое цифры, как они выглядят и для чего нужны, сравнивал с шахматной доской, пронумерованной от одного до восьми. Валдис даже не кивал в ответ. И со стороны их занятия выглядели, словно метание бисера в стену. Однако Андрис говорил, что это не так. Валдис усваивает информацию, но не полностью, а частями и, возможно, вразнобой. Он учится систематизировать и анализировать полученный материал, но то, как именно Валдис справляется с этой задачей, нам всё равно не понять.

Скорее всего, Андрис был прав. Я верила ему и соглашалась с ним, одновременно понимая, что сама я становлюсь всё более бесполезной и инертной.

Да, мне удалось дописать новый любовный роман и отправить его Пестову. Сергей был необычайно счастлив — хвалил, благодарил, слал приветы и комплименты. Но сама я своей работой осталась недовольна. Она виделась мне плоской, скучной, предсказуемой и оттого безобразно дрянной, второсортной книжицей, какую стыдно даже оставить в уборной, потому что ненароком можно заснуть.

Приступая к работе над этой книгой, я была окрылена чистым порывом к радости и торжеству любви над бурями смятения, но мои собственные смятения оказались прочнее, жёстче, многомернее. Потому дописывала я под гнётом обязательства и уже не видела ни чистоты, ни торжества, а только перебирала и выуживала подходящие ванильные словечки, чтобы прикрыть ими собственное несовершенство. Таким образом, я лишила свою работу глубины, боясь передать ей свою чёрную пропасть, которую никто не видел.

Её не увидела и Габриеля, с которой мы продолжали общаться в сети, но мою подругу можно было понять: на шестом месяце беременности непросто сохранять эмпатию к другим живым существам, поскольку женщина становится фактически носителем сразу двух живых существ, за которых отвечает единовременно. Габи утверждала, что понимает мои чувства в отношении Валдиса. Однако я была уверена — их никто не понимал, даже я сама.

Ведь я полюбила Валдиса ещё больше, чем раньше, но к любви моей теперь прибавился страх, который тоже являлся частью распухающего внутри мрака. Я боялась сделать что-то не то рядом с Валдисом, я боялась стать безразличной к нему настолько же, насколько он безразличен ко всему, по крайней мере, внешне. Я боялась, что он заболеет, боялась, что заболею я и не смогу о нём заботиться. Я боялась самого Валдиса, потому что за прошедшие полгода ни на толику не приблизилась к его душе — так мне казалось. И это тоже угнетало.

Ко всему прочему, меня угнетал тот факт, что приближался день рождения Тони, о котором я помнила всегда, хотя за всеми хлопотами, событиями, переживаниями должна была давно забыть и вычеркнуть эту дату, но почему-то она не забывалась и не вычёркивалась. Вместе с этим днём, проходя условной красной предупреждающей линией, наступал момент подытога — середина отмеренного срока для решения прийти или не прийти в лесной дом. Выкинуть его из головы я тоже не могла, как ни старалась.

В назначенный день меня словно обуяли вши: чесалось всё — ладони, голова, тело целиком, потому что жажда написать хотя бы пару строчек, хотя бы одно банальное «С Днём Рождения» или лучше — «С Днём Рождения, Тони. Не жди меня. Вырви замок в этом доме, заколоти дверь. Я не приду», эта жажда была сильнее самого тяжкого голода, самого томительного обезвоживания в самый жаркий день.

И я скорее благодарила Андриса за то, что он в тот день снова улетел в Дрезден, но таким образом я была вынуждена остаться один на один с Валдисом. Его я не имела права оставить без присмотра, чтобы отвлечься на что-то другое. Мы гуляли с ним по лесу, собирали ветки. Валдис укладывал их в своеобразный букет. Я не понимала, зачем он это делает, но помогала ему. Большинство моих веток он отвергал, однако иные приходились ему кстати. Он молча забирал ветку из моих рук и шёл дальше по дорожке, медленно, сосредоточенно.

Эти ветки я поставила у него в комнате в вазу для цветов. Нагулявшись, Валдис рано лёг спать. И тогда мои мнимые вши кинулись в атаку с новой силой.

Дрожащими руками я открыла ноутбук, активировала почту и вдруг увидела там сообщение от Елены:

«Дорогая Илзе, я надеюсь, у вас по-прежнему всё хорошо. Думаю, мне бы оторвали руки, если бы узнали, что я написала вам об этом, но я не могу сдержаться. Потому что собственными ушами слышала, что директор разговаривала с кем-то по телефону и просила подготовить документы на опеку. У нас в приюте больше нет других претендентов на опекунство, кроме вас с Андрисом. Это значит, что к сентябрю (а может, и раньше) Валдису больше не надо будет возвращаться в приют. Ему уже здесь тесно. И вы, наконец, воссоединитесь как целостная семья. Не передать, как я счастлива за вас, Илзе! Вы и ваш муж — святые! Я буду молиться за вас троих каждый день. Мои поздравления, Илзе. Пока неофициальные, но сердечные поздравления.»

От неожиданности, которой стало для меня это письмо, я закрыла ноутбук.

Сердце моё билось часто-часто.

Нам подпишут опеку. Нам совсем скоро подпишут разрешение на опеку…

Я полагала, что всё останется, как сейчас, ещё минимум до зимы, но Елена заверила, и, конечно, заверила не просто так, что всего через два месяца Валдис полностью перейдёт под наше с Андрисом покровительство.

Это была восхитительная и страшно пугающая новость. От неё закружилась голова, а ноутбук едва не вывалился из моих ладоней, потому что они тряслись. Я снова его открыла, прочитала письмо Елены повторно, а затем прочитала последнее письмо Тони, которое я давно знала наизусть. После чего второе письмо я удалила.

Я не должна была больше знать адрес лесного дома, не должна была больше знать, ждут меня там или не ждут. Я должна была дождаться Андриса, чтобы сообщить ему о невероятном, почти чудесном известии.

И когда он вернулся, я не удержалось на месте, кинулась к двери.

— Андрис! — вскричала я радостно. — Нам надо поговорить!

Андрис взглянул на меня какими-то чужими глазами и прошёл мимо. Он направлялся в кухню, шатаясь будто пьяный, хотя по всему было понятно, что он не пил.

В кухне Андрис сел на барный стул, включил вытяжку, достал из кухонного ящика мои сигареты, о которых я почти забыла, поджёг одну и произнёс подавленно:

— Да, Илзе. Нам надо поговорить.