Том 1. Муза странствий

Пепел^*

Я очень зяб в этот вечер. В трубу камина столь яростно завывало-дуло, что мне из-за искр приходилось сидеть на два шага от решетки. Я был в шерстяных чулках, ноги мои стояли на высокой скамейке, – и все-таки я замирал от озноба, несмотря на мехом подбитый плащ, которым я прикрылся по настоянию Луки.

Пылкое освещение камина и замирающих свечей отражалось на раскрытых страницах, на моих высоких коленах… Латинские слова начинали казаться греческими, – глаза мои устали. Я откинулся на спинку кресла, зажмурился, слушая бурю.

Вошел осторожно Лука. Не открывая глаз, я попросил его принести мне воды. Мое спокойное одиночество, мысли о латинских поэтах продолжались. Лука принес мне цыпленка и белого вина. Испытывая голод озябшего, я уже приготовился начать ужин, как Лука доложил о приходе старика Беппо, дворецкого моего дорогого друга Виженто.

– Что случилось, Беппо? – спросил я, так как лицо старика являло вдохновенье тревогой.

– Ужас, – ответил он коротко и, шагнув, приостановился. – Простите, сеньор, что я не целую вашу руку: очень возможно, что и я заражен. Ужасное, сеньор! Ваш друг, а мой добрый господин, заболел черной болезнью.

– Что ты говоришь? – поразился я, и книга, не задержанная моими руками, соскользнула с колен на ковры.

– Увы! Это определилось еще с утра. И теперь даже слепой, слыша ужасный кашель, перестанет сомневаться. Это ужасно, сеньор! – и старик издал птичий возглас рыданья.

Я прижал кулаки к горячим щекам, погрузился в кресло. Я слышал звоны пульсов. Пламя в очаге камина ярко вздувалось и осыпало искрами.

– Хорошо, – ответил я, убирая ноги со скамейки. – Я пойду с тобой, Беппо!

– Погода, сеньор. – начал было Лука, но я перебил его:

– Оставь! – и взял с соседнего кресла меховые перчатки.

Лука молча подал мне шляпу и трость – подарок Виженто.

Беппо молчал в это время:

– Я не звал вас, дорогой сеньор! И Лука прав, упоминая о погоде, – на улице так скверно, сеньор! И мой больной господин не наказывал передать приглашение.

Но я, делая вид, что не слышу, молча заканчивал сборы. И, твердо ступая, вышел из комнаты.

Буря на улице тотчас сделала нас почти невесомыми. Стояла темень новолуния. Неаполь точно вымер в эту августовскую ночь. Фонарь Беппо – он пошел особняком – вскоре задуло, но фонарь Луки бережно освещал мне дорогу. Крепко прижимая к лицу три надушенных платка, дыша в них, я шел, пожалуй, без боязни. Мне одного не хотелось: чтобы вихрь обнажил мою голову, напылил, спутал мои длинные волосы… Мы были благополучны в нашем пути – правда, он не был продолжительным. И лишь однажды я вздрогнул от стона в темной нише дома, который мне с детства казался особенно счастливым.

Наконец, мы дошли. Продолжая дышать духами своих кружевных платков, я начал подниматься по знакомой лестнице, не чувствуя себя ни спокойным, ни удовлетворенным.

Там, в той комнате, было достаточно светло. Виженто!.. Его длинная фигура сидела спиной к камину в кресле без спинки.

– А, вы пришли! – послышался дорогой мне голос, будто забытый мною. – Но не ступайте дальше, мой добрый друг! Нет, не стоит!..

– Что с вами? – сказал я очень громко и, как мне казалось, бодро.

– Ничего опасного, – ответил мне ясный мужественный голос. – Я только. умираю.

Наступило молчанье. Виженто повернулся. Канделябры с высокой полки камина теперь осветили его лицо. Оно было спокойно, и даже зной смертельной болезни не окрасил обычной бледности. Но глаза казались драгоценными камнями. Еще было заметно, что моему другу тяжело дышать. Он усмехнулся. Я отнял платки от лица.

– Нет, прикройтесь! – приказал он. – Этим нельзя шутить. Ведь и мне неприятно умирать, поверьте…

– Вы не умрете! – воскликнул я, шагнув невольно.

Он поднял навстречу свою бледную, заметно дрожащую ладонь.

– Осторожно, – сказал он протяжно. – Я вовсе не хочу, чтобы вы.

Но приступ судорог кашля прервал его. Он втянул воздух, он заметно слабел, сидел сгорбившись, держась за боковинки кресла. Длинные ноги его казались чужими. Но раскосые глаза улыбались ласково.

Отдышавшись, он заговорил:

– Мне досадно, что я. уйду, не кончив трех задач. Первая – научить вас понимать апофемы Тертуллиана, – глаза моего друга усмехнулись ласково. – Вторая моя задача – это закончить комментарии к Пьетро Бембо, показать всем глупцам, что «Asolani» вовсе не безнравственная книга. И третья.

– И третья? – повторил я.

– И третья. – погладил, донес он руку до своих коротких темных волос. – Третья, мне хотелось убедить донну Франческу, что действительное отсутствие двух диезов в ее последней канцоне лишает слушателя очарования.

Он замолчал. Я не находил, что ответить ему: вся внутренность моя дрожала поднимающимся рыданием.

– Действительно, – продолжал он и склонил голову, облокачиваясь и подпирая щеку своей большой узкой ладонью, – если бы она поняла! Но едва ли это так будет. Вы заметили, мой друг, что в каждой песне нашей дорогой певицы не хватает чего-то? – и он посмотрел на меня, опустив руки между колен.

– Да, – ответил я невольно, но на самом деле я даже не представлял лица донны Франчески, – я что-то слушал, к чему-то присматривался, – и рыдания и слезы, которыми прорывалось мое оцепенение, возмутили моего несчастного друга на новый ужасный кашель. Увлекаемый из комнаты, я, оборачиваясь, видел за плечом кровавую мокроту на его подбородке…

Больше я его не видел. Он меня не пустил к себе. Кашель совершенно не давал ему говорить. А в темноте, у дверей, во мне вдруг проснулся страх за свою жизнь. И я не особенно настаивал на свидании.

Мы с Лукой вернулись домой столь же благополучно. Цыпленка я не мог есть, но с жадностью выпил вино. Спал я вполне хорошо.

А утром мне стало известно, что Виженто умер перед рассветом.

Я, конечно, не пошел проститься с ним. Я передал Беппо через посланца, чтобы сторож задержал моего друга и, по возможности, даже скрыл саму смерть. Дело в том, что я вспомнил одну просьбу Виженто, которую я поклялся исполнить.

Это произошло в апреле месяце, еще до появления черной болезни, во время одной из наших прогулок по морю. Мы высадились на берег и, отъединившись от общества, рассуждали обо всем. Берег в одном месте был очень узок, его венчала черная скала. Виженто сказал, оглянувшись:

– Дорогой друг, дайте мне слово исполнить мое последнее желание!

– Охотно, – ответил я, чувствуя сердцебиение, – очень охотно даю вам слово, если это не повредит вам.

Он нагнулся и сорвал голубой цветок.

– Вот здесь, – начал он негромко, – вот здесь вы сожжете мой прах, когда я умру. – И, помолчавши, он прибавил: – Помните, вы дали слово!..

И я опустил тогда голову.

Теперь я решил исполнить волю усопшего. Это стоило мне многих минут, но они закончились успешно. При закате я находился на борту бригантины «Аспазия», принадлежавшей маркизу Андреа де Веччи, который еще в самом начале марта уехал в Рим, но управляющий его охотно исполнил мою просьбу, предоставив прелестный парусник до утра в мое распоряжение.

Вместе со мной на бригантине находились донна Франческа Спорца и ее две девушки. Мы сидели с донной на корме, в покойных креслах, стоявших на ковре. Одна из девушек напевала, сидя на подушке у ног госпожи. Море было просторно и трогательно освещено закатом; облачности не было совершенно. Красные паруса нашей бригантины были свернуты, мы стояли на якоре в виду черной скалы. Мы молчали, наблюдая море и закат. На низком мавританском столике между нами стояли сладости. Донна Франческа, одетая в платье зеленого бархата, с жемчужной шапочкой на светлых волосах, была спокойно и добродушно молчалива. Когда она поворачивала голову, длинные подвески от висков щекотали ее бледную шею; она щурилась и оправляла рукой серебренное кружево воротника.

Она сказала:

– Однако, долго нет этой полубарки!.. Скоро на море будет сыро, и мы можем заполучить простуду.

Я ответил ей:

– Будьте терпеливой, мадонна. Не забывайте, что эта какая-то полубарка везет тело нашего общего друга!..

Ее продолговатые глаза оглянули меня.

– Я это знаю, – ответила она и взяла с золотой тарелки финик.

Мы молчали.

– Мой друг, – начал я, – очень сожалел, что не смог передать вам несколько слов…

– Каких? – спросила она, не отворачиваясь от моря.

– Он говорил, что в ваших канцонах не хватает не только диезов, он говорил, что в них нет чувства.

Она пожала плечами.

– Если бы он был музыкантом, я бы поверила ему. Но ведь он кто? Поэт! Или даже философ.

Я усмехнулся:

– Но разве поэты не ценители музыки?

У нее зачесалось около носа.

– Лучия, принесите мне плащ снизу, – приказала она девушке у своих ног.

Девушка поднялась.

– Поэты, – продолжала донна, – мне кажется, что поэты знатоки в латыни. Не так ли?

Я больше не возражал ей.

Солнце закатилось. Почти тотчас мы заметили приближение черной барки. Я отдал приказание, чтобы готовили лодку.

Уже после заката довелось заканчивать костер. Он вышел огромным. Я стоял поодаль и отдавал, возвышая голос, приказания Беппо, который с непокрытой головой помогал своими стариковскими неверными руками приехавшим людям. Донна стояла под прикрытием скалы. Нашу лодку, – которую держал матрос, а остальные два сидели, уже совсем темные, – качало стремительно. Поднимался ветер, взошли тучи.

Ко мне приблизилась девушка и позвала к донне. Я пошел туда.

– Отпустите меня в город! – приказал мне звучный голос из-под капюшона. – Это становится страшно, я не могу!..

Я обернулся. Начался поджог костра. Люди с факелами угнетали, как и эта черная ночь при морском ветре, как мысль об умершем.

– Но как это сделать? – ответил я. – Было бы достойнее, если бы мадонна осталась помолиться.

– Я буду молиться! – ответила она, и я заметил, как сверкнули ее глаза. – А здесь вам нужен священник… Право, отпустите меня! О! – и она прикрылась полой.

Я, не оборачиваясь, по движению всего окружающего узнал, что костер вспыхнул. Я обернулся: там гудело багровое текучее пламя, оно охватило весь наш странный ковчег, и золотистое озарение пало на всех, захватив даже бригантину, а у темных людей, тушивших черные факелы, – у них легли сзади тени.

Донну Франческу мне пришлось отпустить меньше, чем через час, ибо она рыдала, а я никогда не мог перенести женских слез. Зубы ее стучали, она потеряла, неизвестно как, одну из подвесок. Я отдал ей в лодку еще свой меховой плащ, оставшись в одном бархатном.

Ветра не было. Мне были слышны голоса с бригантины, а полубарка, стоявшая ближе, справа, была нема. Я сидел на камне, прячась, кутаясь в плащ.

Костер продолжал гореть восемь часов. Рассвет застал меня бессонным, утомленным, но удивительно легким. Мои ночные думы казались мне только досадными. Но, воистину, все проходит, и когда-нибудь наши потомки даже не будут понимать чудесного языка. И вот, стоит ли рассказывать о своих горестях?

Пепла было очень много. Разбуженный, спавший прямо на песке, старик Беппо помогал могильщикам ссыпать золу в большую белую амфору с голубыми ручками и павлином.

Я пошел пешком в Неаполь.

Через три дня, ни с кем не простившись, я выехал во Флоренцию.

Разумеется, донна Франческа отказалась от пепла моего друга. В это время умер Беппо и мне стоило больших затруднений выписать амфору к себе.

И сознаюсь: около месяца я держал ее в саду. И только после я велел поставить ее в библиотеку. Но когда я переехал в Венецию, амфора осталась.