Том 1. Муза странствий

Счастье^*

…Прошло еще некоторое время. Уже был октябрь. Листопад озолотился, опали листья и уже подмелись; и стало еще просторнее. Наступили туманы. Падающие в высоком удушении голоса сирен на Неве по вечерам доносились ясно. Троицкий мост каждый вечер завлекал своими фонарными ландышами в темноту, в городское раздолье, к газовым линиям иллюминованных длинно набережных.

Евгений сидел в своей комнате, читал или играл с Филиппом Сергеевичем в шахматы в темноватом кабинете с окнами на две стороны – и сполохи трамваев отражались на лепном потолке; проходил лосевыми подошвами Игнатий, запасный флота, камердинер и лаборант домашнего физического кабинета Филиппа Сергеевича; цокая по паркету, проходил своей фоксовой тропотой «Немчик», вывезенный генералом из Цаны; а потом приходила, оступаясь ревматически, Людмила Степановна и скликала к ужину.

В Казанскую, получивши письмо от матери, которая писала, что все-таки заниматься на шоферских курсах не умно, лучше ехать домой, можно заниматься и здесь, можно даже в деревне найти хороших учителей, – загрустив по деревенской осени, по матери и опять не в силах покинуть Петербург, Евгений после завтрака спустился на Каменноостровский и пошел на острова. У него было намерение пройти на Голодай-остров, но встреча и разминка с двумя барышнями в черном, их глаза и голоса напомнили ему о далекой француженке Александре Александровне.

«А что, если зайти к ней? Сегодня четверг и вдобавок праздник – она обязательно дома. А не поздно ли поддерживать знакомство? А почему поздно?» – в таких раздумьях он добрел до раскрытого мыса Стрелки, где опять за водной плоскостью обманно мерещился остров Котлин, где опять туманился каменный морской город Кронштадт… и услыхал оклик.

Шел, покачиваясь походкой, улыбаясь навстречу, с откинутыми на белый погон матроски ленточками от бескозырки, Сережа Зубровский.

– Здравствуйте, – прокричал он. – Как ваши дела? – и, сойдясь, пожал руку. От него пахло спиртом. – Пойдемте к нам. Или вы кого-нибудь ждете?

– Нет, никого не жду, – ответил Евгений.

– Ну, тогда вы наш, – определил Зубровский и, взяв за локоть, провел немного. – Я вас познакомлю с очень интересной женщиной – с Ольгой Эллерс. С женщиной в том смысле, что она не мужчина. И да… С ней Федька Ахлечев. Он впадает в лицейское остроумие, но вы не смущайтесь…

Разговор гардемарина был довольно несвязен.

Они подошли, нога в ногу, к паре, восседавшей на резной скамейке под раскрытым деревом. Лицеист в ранней николаевке кутался в бобры, показывая острый нос и большой глаз из-под высокой пушкинской треуголки, а девушка, очень прямо сидевшая рядом, будто насмешливо загородилась стеклами лорнета, серой, с черными швами, тугой и узкой перчаткой.

– Евгений Алексеевич Киндяков, – доложил гардемарин. – Федор Эрастович Ахлечев.

Девушка протянула руку, опустила лорнет, а лицеист встал. Подле воды, в легкости морозящей прохлады, в виду чистоплотного осеннего парка, испытывая робость и сладость предчувствий, Евгений неловко начал знакомиться.

Нет особой надобности рассказывать день за днем жизнь или встречи героев, которые суть Евгений и Сережа, Ольга и Александра Александровна Ропс. Это отнимет порядочно времени. Разумеется, жизнь наша прекрасна в каждом мгновении, а жизнь четырех молодых людей прелестна уже тем, что многое в этой жизни открывается новизной… Но, щадя читательскую благожелательность, я не буду испытывать ее и, порядочный лентяй, буду рассказывать не протяжно.

Ноябрьская ночь подходила к концу: шел пятый час. В Петербурге опять существовала ночная жизнь; но внешне все пребывало в зимнем покое: полный месяц волновался уже утренней облачностью.

В квартире на Каменноостровском была глухо, вещи осторожно стояли в затененных комнатах; изредка автомобильные лучи оголубляли, проносясь, потолки в передних комнатах, отсвечивали.

Евгений, укрытый с головой, спал тихо, упавшая думка слабо белела на коврике, которого, собственно, не было видно; карманные часы на столе бились-торопились бессонно и в потемках.

Вот где-то в глубине забрезжил звонок, вот пошли ночные явственные шаги: щелкая выключателями и освещая себе дорогу, пошел открывать Игнатий. Вот он вошел, влез впотьмах в Евгеньеву комнату и, остерегаясь, подступая, стал окликать вполголоса:

– Евгений Алексеевич, Евгений Алексеевич… А, Евгений Алексеевич!..

– Мм… – донеслось глухо.

– Вас спрашивает гардемарин Зубровский.

– Что? – явственно, с открытой головой, спросил Евгений – и зазвенела сетка.

– Так точно, гардемарин Зубровский.

– Проведи его, – еще повернулся Евгений, сиплый со сна. – Да и свет зажги.

– Слушаю.

Комната поднялась и остановилась, ослепив Евгения. Оставшись один, он поднял с пола думку, стал отбивать ее и засунул под себя. Тут заволновались за дверью шорохи, дверь широко распахнулась: Сережа Зубровский в штатском, в расстегнутом меховом пальто, в котелке, в длинном галстуке, который выбился из-за жилета, – вшагнул в комнату и шатнулся.

– Извини, Евгений, – поздоровался он достаточно громко. – Кажется, поздно, но…

– Это ничего, – ответил Евгений медленно и хмуро.

Гардемарин сел на кровать, сетка заскрежетала.

– Забавно, – продолжал он и снял котелок. – Ты знаешь, я откуда?

– Нет. Из ресторана?

– Нет. От Ольги.

– От Эллерс? – переспросил будто спокойно Евгений.

– Да, от Эллерс!.. Это похоже на немецкий роман, даю слово… «Вы меня не любите» – очень хорошая английская фраза. «Я согласилась на все ваши поцелуи» – это французское… Черт возьми, скука заниматься международными разговорами!.. – он отклонился, запуская руку в карман, шаря.

– Много ты сегодня выпил? – спросил так же негромко Евгений.

– Нет… Но у меня нет табаку, – объявил Сережа, еще качнувшись.

– Сейчас достанем. Ты ночуешь у меня?

– Я не знаю. Черт возьми, я ничего не знаю! – и, облокотясь на колени, Сережа закрыл ладонями лицо.

– Все узнается, – ответил спокойно Евгений, садясь на постели…

В одеяле, пощелкивая задниками туфлей, он пошел к стене, позвонил и вернулся к столу; Сережа сидел неподвижно; в дверях открылся Игнатий.

– Поставь, пожалуйста, сюда походную кровать, – приказал Евгений, почесываясь под одеялом, – достань у Филиппа Сергеевича папирос. И квасу, Игнатий…

Когда кровать была расставлена, застлана, на столе стояла шкатулка с папиросами и коричневый стеклянный кувшин пенного квасу, Евгений от стола подошел к Сереже.

– Ну, будем спать, – тронул он опущенное плечо. – Все это пустяки, уверяю тебя. Ложись-ка.

Разойдясь, по постелям, улегшись в темноте, они еще переговаривались: Сережа горестно и бессвязно, Евгений медленно и точно хмуро.

В это же самое глухое время в придворном доме на Конюшенной, в казенной квартире отца, при ночнике спала Ольга. В комнате было достаточно старинной мебели, темная деревянная кровать была с ящиками внизу: бронзовые ручки там отсвечивали ночнику. Обнаженные руки Ольги, две ее косы, пропущенные к щекам и на грудь, отображали тепло. Расставленные пуфы были просто сдвинуты: поздним вечером ходила по комнате Ольга и отодвигала их со своего пути. И сыпалось непрестанно звонкое существование круглых часиков в оправе бронзовых листьев, стоявших на столе в соседстве с ирисами в высоких стаканах и книжкой Юрия Слезкина. И слышался в комнате, в теплоте ее духов и запахов хорошего жилья, острый, душный девичий запах.

– Пожалуйста, если бы я могла… – покорностью послышались с кровати слова сонного бреда.

И на даче в Березовой аллее в своей комнате спала француженка Александра Александровна, покрывшись поверх стеганого одеяла своей беличьей шубкой: она была зябкая, а на даче в морозы было прохладно. Вот ровное дыхание ее, шевелившее кружево покрывала, замедлилось, она кашлянула коротко и шевельнулась: кашлянув еще, она – уже проснулась, уже смотрела на темноту. Кошка в ногах завела мурлыканье, а француженка, нашарив спички, чиркнула и зажгла свечу. Лицо ее, пухлое ото сна и при свече, светлые легкие волосы – это через комнату отразилось в дыму стекла туалета. Она коротко, точно за ней следили, позевнула. И еще лучистее сделались ее добрые глаза… Странно, странно, но ей приснился тот рослый юноша, которому она в августе указала дорогу! Она видела его после этого два раза, но он не заметил ее, идя подле тонкой, гордой девушки, которая вела на ремне астмика-бультерьера, улыбаясь, озаряясь улыбкой на слова второго своего спутника, гардемарина с завязанным глазом… И, прищуриваясь на свечу добродушно, стала вспоминать Александра Александровна поцелуи-сновидения, прислушиваться к предчувствиям…

Утром, в одиннадцать, надевши свою парадную блузку синей фланели, облачившись в передней в пыжиковую норвежскую куртку и треух, Евгений отправился по просьбе Сережи к Эллерс. Извозчик, которого он взял, дойдя пешком до Александровского сада, все время насупившись, приготовляя себя к визиту, – извозчик повез хорошо. А день начинался мягко.

На Конюшенной у желтого казенного дома он вышел на тротуар и расплачивался медленно. Направился мешковато в подъезд. А прогуливаясь по гостиной, где утро серебрёно вычерчивало в окна темные (на самом деле желтые) драпировки и висел над консолями настоящий и родовой Кипренский, – в гостиной на коврах Евгений потирал руки.

– Здравствуйте, я заставила себя ждать, – вошла быстро Ольга, и ее глаза сияли, – давайте сядем!..

Евгений поцеловал ей пальцы и послушно присел на желтое канапе.

– Или мы пойдем ко мне? – повернулась она. – Не смотрите на меня, пожалуйста, я плохо спала нынче…. Вы, наверное, зовете в Юкки?

– Нет, – ответил Евгений. – Я к вам по поручению…

– От кого? – она подняла гордые брови, усиливая вопрос. – От кого у вас ко мне поручение?

– Ну, от Сережи, – Евгений улыбнулся, ожидая ее улыбки.

Но она опустила взгляд, переложила руки на коленях: ногти, недавно отшлифованные, блеснули.

– Я слушаю, – сказала она глуше.

– Он был у меня вечером, – начал Евгений, заглядываясь на ее хитро зачесанные волосы, будто воспринимая их на ощупь. – Да, он ночевал у меня… Он сказал, что у вас произошла размолвка, – правда?

Она молчала. Евгений набрал воздуха для речи.

– Он просил передать вам, – голос дрогнул, – что он любит вас. Мне кажется, это правда… У него странный нрав, он бывает резок, но мне кажется…

– Постойте! – вскинулась она: лицо ее потемнело от краски, глаза были лихорадочны, рука дрожала. – Минутку! Он говорил вам еще что-нибудь?

– Да, – и Евгений поднял лицо, – он просил вашей руки.

Она откинулась, закрыла лицо пальцами. Евгений не узнавал этой живости; похоже было, что выпито несколько рюмок коньяку…

– Хорошо, – она прямо-таки вскочила и стала, держась за локотники кресла. – Хорошо! Передайте ему, что я согласна. Что я люблю его. И поцелуйте его вот так, – и прижавшись к его внимательному рту своими пленительными губами, она выбежала из гостиной.

Евгений, побледневши, вышел в переднюю.

В эту ночь Евгению снилось странное: он увидал себя в обществе покойной матери Ольги, которую знал только по фотографиям. Она пришла к нему в зеленой амазонке – в комнату на Каменноостровском, – сказала негромко:

– Ты как будто бы влюблен в Ольгу?

– Нет, – ответил Евгений без страха и удивления.

– Но почему ты волновался?..

– За Сережу. Потом – меня трогала ее любовь…

– А ты любишь кого-нибудь?

– Нет, никого…

– Ну, смотри…

Но мало ли что снится нам в юности? Всего не припомнишь.

Все-таки – по-прежнему – нет никакой надобности описывать, как прошли в России тринадцатый и четырнадцатый годы. Кто из нас не помнит и не будет помнить до конца сознания, помнить увечьем, болезнью или просто разительным изменением всего внутреннего существа, – помнить широкую канонаду европейской войны, сумятицу матросских дней и прочее, прочее, внедрявшееся в плоть и кровь буквально каждому?

В восемнадцатом году экспресс «Международного общества спальных вагонов и скорых европейских поездов», чуть ли не в последний свой разлет от Москвы до Владивостока с передышкой-пересадкой в Иркутске, – мчал, мотал своим бегом и супругов Киндяковых с трехлетней дочкой Танюшей. Евгений Алексеевич выглядел молодо, но дородно, благообразно, гладко выбритый, английски одетый, медлительный, малоразговорчивый; завоевания Октябрьской революции, по существу, ничего не отняли у него, ибо со смертью матери в шестнадцатом он, женатый с тринадцатого, – уже с шестнадцатого, ужаснувшись закладных, нахальства старших стряпчих, потерял остатки угодий и стал проживать подле жены, получая иногда субсидии от теток, переписывая женины переводы, получая за нее деньги. Жизнь его была без изменения легка, вкусна, барски чистоплотна. Мало же до странности изменилась наружно и жена его Александра Александровна: будто хрупкая, незначительного роста, нежная признаками, она являлась, так сказать, работником на семью – успевала переводами и корреспонденцией за границу устроить благополучие очага, успела родить дочку и воспитанием ее не обременила отменную жизнь Евгения Александровича, – и вот, устроила это путешествие из завоеванной несчастьем Москвы к Великому океану, по которому так много путей всем предприимчивым людям. Следует еще отметить, что, мобилизованный поздно, Евгений Алексеевич по военным надобностям далее Минска не бывал.

Киндяковы проехали, коротко задержавшись во Владивостоке, в Японию. Там, в Иокогаме, на Блефе, в английском отеле прожили они два года вполне счастливо, даже ни разу ничем не болели.

А судьба четы Зубровских была несколько иная. Они поженились вскоре же, а через два месяца Сережа ушел в большое плавание. По возвращении, мичманом, он пробовал служить в подводном плавании, но оно ему не понравилось, и он перешел в гидроавиацию. С начала войны он был командирован за границу и там, благодаря Ольге и ее чарующему кокетству, пробыл, – большей частью в Париже, – до семнадцатого года.

Жили они весело и шумно, много получая денег из России, много проживали.

В мае семнадцатого года через Англию – Швецию приехали они в Петроград и тотчас же почувствовали себя иностранцами. Мрачные разговоры в гатчинских, царскосельских и петроградских особняках, особенно – на Таврической, где на третьем этаже поселился в отставке полковник Эллерс, – эти нашептывания поднимали возмущение Ольги и отвагу Сергея. Он пробовал несколько раз достать себе новое назначение за границу, но безуспешно, несмотря на славную помощь жены своей, чей грудной голос был радостен и значителен в разговоре с нужным лицом, чьи молодые и гордые глаза увлекали к безрассудствам седеющих, чей веер или раздушенную сумочку подержать – доставляло чувство, подобное тому, какое испытывает верноподданный, стоя на часах у опочивальни ее высочества; и все это, повторяю, было малоуспешно. Тогда не будет удивительным сказать, что Сергей оказался в конных рядах, которые наступали на Петроград. Эта историческая междоусобная оффензива, имевшая самоубийство генерала Крымова, для Сергея кончилась бегством в Киев, куда спешно прибыла сестрой милосердия Ольга. Они проехали на Дон, а оттуда в Варшаву. Однако на Рождестве их общий знакомый лейтенант Толмачев встречает их в Бухаресте. Впоследствии он рассказывал, что Зубровские показались ему очень изменившимися: щегольство и бодрость Сергея испытывали какую-то болезненную рассеянность, а лукавая женственность Ольги казалась порой просто бесстыдством, – она много пила и была очень легкомысленна, даже непристойна.

Далее Сергей служил у Деникина. Говорили про его громкий скандал, избиение им французского офицера, который, якобы, находился в близких отношениях с Ольгой.

С Юга Зубровские перекочевали в Константинополь.

Там, а затем в Афинах они жили спокойно и даже любовно. Сергей, насколько известно, перестал в это время прибегать к наркотикам (в Ростове на гауптвахте он был известен как эфироман).

По-видимому, окрепшая воля Сергея двинула Зубровских на новые приключения. В Александрии они разъединились. Ольга сбежала с танцором-австралийцем на Мальту, а Сергей сделался тапером в кофейне. Променявши это занятие на ремесло шофера, он уже в Каире, служа в английской компании мотокаров под фамилией Будлея, – встретил в поздний час в туземных кварталах свою жену: она сидела за столиком кофейной на тротуаре над чашкой черного кофе, одетая изысканно, нетрезвая, с сигаретой в губах, похлопывала в ладоши плясуну-арабчонку.

И они сошлись.

Жизнь! Ты, право, как неугомонная женщина. Понимаю я искренне того, кто, преданный Софии, прекрасной женственности, следовал за твоим образом из тишины книгохранилищ Британского музея на берега Африки!.. Внутренность трогают зовы твои в портах – в мощных, медленных голосах многопалубных пароходов, разворачивающихся между молов за белые башни маяков… Будто мужчина, лукаво-октавно кричишь ты на вокзальных путях – и десятиколесные высокие декаподы устремляются, сдвинувшись… Лают собаки на проезжих дорогах, у темных ворот, у темных берез, у домов с желтыми зажженными окнами. Зовешь… но разве можно счесть твои вездесущие зовы, изменчивая жена? Но, ревнивая, ты утомляешь в домоседстве.

В двадцатом году Зубровские прибыли на Дальний Восток и проехали в Харбин. Сергей являлся военнослужащим и в некоторой степени дипломатическим представителем одной державы. Но очень скоро, ввиду его разгульной и неосторожной жизни, служба эта, т. е. плата за нее – прекратилась.

В двадцать первом году в начале июля около полудня и при солнце шел по платформе станции Океанской, что двадцати верстах от Владивостока, мужчина – моложавый, рослый, кряжистый, в костюме из кремовой фланели, и вел за руку мальчугана, которому одеяньем были купальные трусики и который определенно сиял своим сплошным смуглым загаром. Мужчина этот был Евгений Александрович Киндяков, а мальчик – сын его соседей по даче, а пришли они на вокзал от моря.

Вот лицо Евгения Алексеевича – загорелое, серьезное, до лоска выбритое – насторожилось: смотрел он на высокую женщину в чесучовом платье, щурясь, припоминал горбоносый профиль, – сейчас, в тени от солнца, прикрывалась дама японским соломенным веером, – припоминал ее золотые волосы, зачесанные высоко, заколотые высоким гребнем, – пока… она, точно задетая, не обернулась и… он узнал Ольгу Эллерс, жену Сергея Зубровского.

Она тоже догадалась. И улыбнувшись, ощерясь крупными прекрасными зубами, двинулась навстречу. И он, опустив руку мальчика, пошел к ней.

– Ну, неужели я ошибаюсь? Евгений Киндяков, Евгений… ну, простите мою память, – всегда был единственным! Да? – спрашивала она, даже выпытывала болезненно-настойчивым взглядом. И протянула руку.

– Да, это я, – ответил Евгений Александрович, снявший при звуках голоса свою филиппинскую панаму, и поцеловал ей медленно легкую руку. – Да, это я, – он поморгал в смущении.

– А это я, – отозвалась она. – Ну, как ваши дела?.. Очень хорошо! Ведь женаты?..

– Да, женат, – ответил Евгений Александрович, стоя без шляпы, наблюдая, как набухают и расплываются мешочки нижних век, как вспыхивает в глазах.

– А вы здесь с семьей? Ну, разумеется, с семьей! Я тоже с семьей, но, наверное, вы не узнаете: постарел, седеет, пьянствует… – лицо ее сделалось серьезным. – Живем, как говорится, без места. Собираемся в Европу, но эта заветная мечта пока не сбывается… Но… вы на поезд?

– Нет, не столько на поезд, сколько просто на станцию, – ответил Евгений Алексеевич, все еще без панамы.

– Я тоже просто на станцию, – и улыбкой она показала золотой зуб. – Но что мы будем делать? Стоять на платформе, взаимно смущаясь? Это неинтересно. К себе я не приглашаю. И как…

– Могу… – начал было Евгений Алексеевич, и она опередила его:

– Да, пойдемте к вам! Я очень хочу посмотреть, как вы живете своей семьей, – и она взяла под локоть Евгения Алексеевича, начиная прогулку. – Это ваш сын?

– Я пойду туда, – сказал мальчуган и мальчишески застенчиво махнул рукой.

– Да, вернись, – ответил Евгений Александрович рассеянно и, начиная прогулку, надел панаму, чувствуя на локте легкую руку. – Нет, это не мой сын. У меня девочка…

Так встретились друзья. Это произошло без особых восклицаний, без радостных слез, но Александра Александровна очень радушно познакомилась с Ольгой, вспомнив даже бультерьера. Гостья пристально завтракала, прикидываясь рассеянной, но не теряла своей привлекательности и во время неослабной еды. Был послан бой за Сергеем Ивановичем, но бой принес извинения, а Ольга Оттовна объяснила между двух глотков, что ему, Сергею Ивановичу, не в чем выйти, вот и все; и попросила еще удивительного салата.

Вечером, провожая гостью до дома, Евгений Алексеевич был протяжно доволен и минувшим днем, и месячным вечером на даче, и острая веселость спутницы, – теперь он вел ее, явственно приникая к телу ее сквозь чесучу, – только поддерживала спокойствие.

Они дошли до большого огорода, проступили в калитку за проволочную ограду, и Ольга окликнула:

– Сергей!..

От грядок поднялась и двинулась, освещенная месяцем, невысокая фигура в белом, пошла навстречу.

– Добрый вечер, – отозвался спокойный, изменившийся голос. – Очень рад. Не пришел…

– Я рассказала, почему вы не пришли.

– Ну, это еще лучше… Не здороваюсь: руки в земле.

– Хорош! А если бы вы видели, во что он одет, – продолжала Ольга, оборачивая месяцем освященное лицо. – В китайское!.. В самое настоящее китайское…

Помолчали.

– Ну, что же, – заговорила она, – зайдем, посмотрите, как живем. «С милым и в шалаше рай», и вот вам шалаш…

Это была китайская беленая фанза.

Вошли, и Сергей засветил свечу, и Евгений Алексеевич увидал одну комнату без печи, перегороженную повешенным на палку большим темным пледом, на который был наколот лист бумаги: «Просят не касаться»; стоял стол, на нем осыпались два букета. По голубым стенам висели этюды, акварельные и масляные, очень цветные. Кисея в раскрытых окнах, свежий воздух без мух, коричневая с золотом китайская чашка на подоконнике, сафьяновая шкатулка маникюра, – это примиряло…

– Пожалуйста, – обвила рукой Ольга, – эта салон, столовая, курительная и все, что вам угодно. Там – спальная… Вы не голодны? – спросила она мужа, и Евгений Алексеевич увидал, что тот действительно одет китайцем: в белой куртке со стоячим воротником и в синих рабочих брюках, которые, точно болотные сапоги, кончались в шагу и были подтянуты лямками к поясу.

– Нет, не голоден, – ответил негромко Зубровский, – а вы?

– Я тоже не голодна. Ну, садитесь пожалуйста, – и она прошла за плед.

– Сядем, – предложил Зубровский и, сев, захватил в горсть опавших ирисов. – Чем прикажете угощать?

– Ничем, – ответил Евгений Алексеевич, оглядывая при свече и близко дикарски загоревшее лицо, высоколобое в лысении, отстрадавшее, – но все-таки лицо гардемарина Сережи Зубровского…

– Вот что, – сказал Зубровский, – у меня есть редис, есть огурцы, есть баклажанная икра, есть винегрет. Все это первостатейная закуска… Выпьем водки? – и он улыбнулся, показывая много золотых зубов.

– Давайте, – согласился Евгений Александрович, хотя, как прежде, пил он очень редко и малое количество.

– Уел, – одобрил Зубровский и позвонил в открытые двери: – Василий! – и китаец, голый бронзовой грудью, в заношенном отребье, встал в дверях. – Чена ю? Лянга бутылка – понимай?

– Ладно, – ответил китаец, взявшись своей темной обезьяньей рукой за белый косяк, – больше ничего?

И в этот тихий июльский вечер, сидя на сквозняке при двух свечах против бледнеющего Зубровского, – Ольга ушла за плед и оттуда пожелала покойной ночи, – Евгений Алексеевич первый раз в своей жизни радужно захмелел.

И на прощанье расцеловался с Зубровским.

Шел он, однако, твердо, но так легко, точно его кто подносил бережно под мышки – точно два внимательных ангела счастья…

Разумеется, никто из четверых не подозревал, как окончится это воскресшее знакомство. Все четверо были взаимно счастливы, и больше всех, кажется, Александра Александровна, особенно когда ей удалось устроить Ольгу Оттовну, эту «шалую даму с фанзы», как ее прозвали, – репетиторшей новых языков в семейство харбинского биржевика.

Некоторая перемена сказалась разве в том, что Евгений Алексеевич все чаще, все охотнее и значительнее начал пить вино, предпочитая водку. Еще участились его встречи с Ольгой Оттовной, так как и Александра Александровна и Сергей Иванович были заняты делами. А эти двое и Танюша часто купались – на дню по два раза.

И вот наступило второе августа. Евгений Алексеевич с утра уехал в город, захвативши семейный список покупок. А в час, получив письмо из Токио, поехала в город Александра Александровна. С вокзала на извозчике начала она свои дела; а в четвертом с испариной, с сияньем натуженных зноем надбровий, сквозь зной безоблачного города, она пришла в ресторан «Курорт»: она мало проголодалась, но на веранде «Курорта», на сквозняках, на высоте Амурского лимана любил обедать в городе Евгений Алексеевич. И действительно: войдя к вешалкам, Александра Александровна увидела, что в зале, среди народа за белыми столами, обедает Евгений Алексеевич и с ним – Ольга. Она, Александра Александровна, начала поправлять перед зеркалом волосы и шляпу, увидала испуг в своих глазах и замедлилась перед зеркалом, чтобы успокоиться. Глядясь на отражение, на белое свое платье, кораллы на малозагоревшей шее, шляпу – белой хризантемой, замечая свою усталость, даже худобу, она раздельно повторяла про себя, что вовсе нечего беспокоиться, нечем томиться… и, невысокая, легкая, все еще иностранка, несмотря на долголетнее обрусение, вступила в залу – и с искренней улыбкой приблизилась к столику мужа. Но Евгений Алексеевич нахмурился…