Тополиный пух: Послевоенная повесть

Глава X

Теплое солнце уже совсем растопило проталинки. По улицам побежали прозрачные ручейки, и мокрые лавочки, окруженные лужами, заблестели в саду прозрачными зеркалами. Однако чувствовалось, что лужи скоро пропадут, уступив место земле и газонам, и вновь появятся лишь тогда, когда над садом будет идти дождь. Радостнее зачирикали воробьи, как бы приветствуя возвращающихся из теплых краев своих пернатых собратьев, и воздух наполнился пьянящим ароматом весны.

Хотя сеансы у художника, как казалось Сережке, теперь стали короче, усталость у него была той же. Особенно болела спина, вернее, она не то чтобы болела, а ныла и была какой-то затекшей. Ведь столько стоять, не двигаясь!

Как-то во время перерыва Сережка подошел к книжному шкафу. Наклонив набок голову, потому что только так можно было прочитать написанное на корешках, начал складывать: «Тео-дор Драй-зер»… «Ро-мен Рол-лан»… «Джек Лон-дон»…

Книг было много. Сережка давно хотел спросить, неужели Павел Андреевич все их читал. Однако, пересчитав на этот раз тома Горького и убедившись, что их ровно тридцать, как и было написано на последнем, он все-таки обратился к художнику с вопросом.

— А вы все эти книги читали?

Павел Андреевич сначала не понял, а потом, догадавшись, улыбнулся:

— Все…

Но Сережка все равно не поверил.

«Шутит, наверно, — посмотрел он на него, — потому и улыбается…»

Раздался звонок в дверь.

«Вера Николаевна, наверно, вернулась», — подумал Сережка, вспомнив, что она куда-то уходила. Но это была не она. Через открытую дверь он увидел женщину в косынке, повязанной концами назад.

— Ой! Павел Андреевич, — начала женщина. — Хорошо, что вы здесь! Помогите! У меня дверь захлопнулась! А там Антошка… Я пошла к мусоропроводу, а дверь-то и захлопнулась. Балкон у меня открыт, и окна тоже… А там Антошка…

Женщина побежала через комнату и перегнулась через перила балкона, стараясь убедиться, что на балконе этажом ниже ребенка нет. Павел Андреевич уже доставал инструменты.

Решение к Сережке пришло моментально. Что стоило ему, неоднократно ходившему по крыше своего дома, столько раз поднимавшемуся и спускавшемуся по пожарке, перемахнуть с одного этажа на другой? Балкон совсем рядом… Плевое дело! Надо только оказаться по другую сторону перил, повиснуть на них на руках и, раскачавшись, как можно дальше прыгнуть… Он так и сделал..

Оказавшись на цементном полу, Сережка поднялся, потому что упал на колени, и пошел в комнату.

В комнате мальчик играл в кубики и с таким усердием, что не сразу заметил Сережку, появившегося из балконной двери. Малыш сначала удивился, потом собрался заплакать, но Сережка быстро прошел мимо него в переднюю.

Входная дверь в этой квартире помещалась там же, где и Павла Андреевича. Подойдя к ней, Сережка легко повернул металлический кружок замка, за которым гремел инструментами художник, и открыл ее.

— Сережа?! Как?..

Художник растерянно смотрел на подростка, не зная, что и сказать. Он догадался обо всем. Догадалась и женщина.

Когда она вышла из комнаты, таща за собой упирающегося сына, то, подойдя к Сережке, тихо произнесла:

— Мальчонка!

И, взяв его голову обеими руками, поцеловала.

Рисовать Сережку в этот день Павел Андреевич уже не мог. «Что это? Смелость? Дерзость? — размышлял он. — Вот из этого, пожалуй, и рождаются характеры. А что, если бы он свалился?..» Художник даже передернулся от этой мысли. Он вышел на балкон и посмотрел вниз. Нижний этаж был от него на уровне трех-четырех метров и еще много метров оставалось внизу.

Когда они встретились в другой раз, Павел Андреевич сделал вид, словно ничего в последнюю их встречу не произошло — не было ни женщины, ни балкона. Сначала Сережка был удивлен его молчанием, а потом почувствовал, что есть в этом молчании что-то такое, что делает его взрослее, даже приближает в чем-то к Павлу Андреевичу.

Постояв немного посреди комнаты, художник подошел к мольберту. Попросил Сережку расставить в стороны руки и податься корпусом вперед, как будто он кого-то загораживает, и даже показал, как это нужно сделать.

Сережка сделал, но художнику не понравилось:

— Не так!

Попробовал еще раз — снова неудача. Еще раз расставил руки, еще…

— Вот! — почти крикнул Павел Андреевич. — Вот! Стой так!

Все началось сначала, Сережка стоял, а художник рисовал.

Снова, как и раньше, побежали минуты. Павел Андреевич, как всегда, молчал, бросая короткие взгляды на подростка, и торопливо водил карандашом по бумаге. Сережка почувствовал, как заныли плечи и как налились локти свинцом, а художник все рисовал и рисовал, меняя листы бумаги, и заканчивать совсем не собирался.

«Интересно, где будет висеть эта картина? — задал себе Сережка вопрос. — Неужели в самой Третьяковской галерее?

И вдруг ему захотелось, чтобы никто никогда не увидел бы этой картины или, во всяком случае, не узнал бы на ней его.

— Сережа! — строго заметил ему Павел Андреевич. — А ведь ты не думаешь! Вернее, думаешь, но не о том, о чем я тебя просил.

«Как это он догадался?» — удивился опять Сережка и изо всех сил стал стараться вернуться к заданной теме размышлений.

Прошло еще несколько минут, но Сережке показалось, что отстучал целый час. Стоять уже было почти невозможно, и он решился сам попросить сделать перерыв. Он уже было собрался с духом, чтобы сказать: «Давайте отдохнем…», как Павел Андреевич сам отложил карандаш.

— Все! На сегодня хватит! — сказал он. — Спасибо тебе, Сережа. Большое спасибо…

Снова, сорвавшись с места, Сережка почувствовал необыкновенную легкость. Захотелось прыгнуть, пробежаться, сделать что-то резкое, быстрое, что окончательно стряхнуло бы недавнюю неподвижность.

А тем временем Павел Андреевич, присев на корточки, рассматривал рисунки. Сережка тоже взглянул на листы. Ему показалось, что в такой позе он меньше похож на себя.

— Не нравится? — как бы угадав его оценку, спросил Павел Андреевич.

— Нравится, — ответил из тактичности Сережка и снова подивился проницательности художника… «Как это так? Он все знает, о чем я думаю!»

— Ну, раз нравится, тогда хорошо, — спокойно сказал Павел Андреевич.

Зазвонил телефон. В коридоре послышались шаги Веры Николаевны, а потом ее тихий, приглушенный голос, каким обычно говорят, когда в доме больной.

«Она еще не знает, что мы уже закончили, — отметил про себя Сережка, — потому, наверно, так тихо и говорит».

В этот день Сережка остался у них обедать. Пока Вера Николаевна накрывала на стол, Павел Андреевич включил радиолу.

Комнату наполнила знакомая Сережке мелодия. Потом ее сменило танго.

— А ты, Сережа, умеешь танцевать? — спросила его Вера Николаевна.

Он замялся, потому что сразу захотелось ответить «да», сказать, что умеет, но тогда, значит, пришлось бы врать. А врать Вере Николаевне и Павлу Андреевичу Сережке не хотелось, и потому он откровенно сказал:

— Нет, не умею…

Он вспомнил, что в новой школе есть танцевальный кружок, что занимаются там четыре раза в месяц, по средам, и что занятия платные. Однако Сережка даже и не пытался туда записаться.

«Возьмут ли? И даст ли мать денег?» А после того как узнал, что туда ходят и девчонки из женской школы, танцевальный кружок показался делом совсем для него неподходящим.

Однако сейчас, сидя в просторном кресле, он пожалел, что не умеет танцевать и что никакой перспективы научиться этому у него нет.

— Ну, не велика беда, что танцевать не умеешь, — вступился Павел Андреевич. — Я вот тоже не умею… Но, как видишь, живу… Танцы, брат, это не главное в жизни…

«Не главное в жизни… — задумался Сережка. — Конечно, не главное…» Он вообще часто теперь думал над тем, что говорил Павел Андреевич. Любая невзначай оброненная фраза, совет, данный как бы не ему, а совсем другому человеку, западали в подростка. Разговаривая с ним, Павел Андреевич словно бы проходил по всей Сережкиной жизни, корректируя и оценивая ее. И Сережка верил ему, не переставая удивляться, откуда Павел Андреевич все знает.

— А все-таки получается! Получается, Сережа, — заметил после обеда художник, снова вернувшись к рисункам. Перевел взгляд на Сережку и еще раз произнес:

— Получается!

Сережка был доволен не меньше художника. Еще бы! Ведь это его рисовали!

— Молодец! — сказал Павел Андреевич. — Но все-таки еще немного надо будет потрудиться.

И вскоре Сережка опять стоял с расставленными в стороны руками, изо всех сил представляя себе то, что велел художник.

К концу апреля Павел Андреевич решил работу с Сережкой заканчивать. «У него скоро экзамены… Не дай бог, я еще помешаю…» Вера Николаевна тоже говорила: «Дал бы передохнуть мальчику, а то он у тебя уже стал, как штатный натурщик…»

Павел Андреевич не хитрил — результат их работы с Сережкой ему нравился. Целая пачка рисунков была уже у него в руках, и, хотя художник продолжал его рисовать, он делал это уже не столько из необходимости, как раньше, сколько из-за надежды, что мелькнет вдруг в Сережкиных глазах что-то такое, чего он еще не видел…

Сообщение Павла Андреевича об окончании их работы Сережка встретил беспокойно. И хотя художник тут же добавил, что они прервутся временно — только на несколько недель, потому что у него скоро экзамены, подросток почувствовал, что уйдет вместе с окончанием их работы что-то такое, без чего он уже не может. Дни, проведенные в студии Павла Андреевича, показались Сережке непохожими на все прожитые. Была в них какая-то взрослость, что ли… уважительность к нему, Сережке, которую он ни от кого раньше не чувствовал. «Он даже разговаривал со мной по-другому. Советовался всегда вроде как бы… Эх, если все взрослые были бы такими…»

Сережка еще раз взглянул на художника, словно ожидал, что он переменит свое решение, скажет, что работа их продолжится, но Павел Андреевич ничего подобного не говорил.

Сережка еще раз оглядел комнату, посмотрел на картины, на бородачей и, отыскав глазами тот маленький портрет, на котором была нарисована женщина в черном, задумался. Сережка смотрел на нее так, будто прощался, прощался надолго, а может быть, даже навсегда. «Как это было недавно, когда я ее в первый раз увидел… А она и вправду похожа на мать…» Потом Сережка посмотрел на другую картину и вспомнил, что «натюрморт» — это неживая природа.

Павел Андреевич еще в машине спросил Сережку, дома ли мать, на что тот ответил:

— Не знаю.

— А она мне очень нужна.

— Зачем?

— Нужна…

Мать была дома.

— У нас с Верой Николаевной к вам есть одна просьба, — сказал Павел Андреевич, войдя в комнату. — Мы хотим, чтобы вы приехали к нам в мастерскую. Должны же мы как-то отметить окончание нашей работы с Сережей. Да и вам показать, что у нас получилось. К тому же через несколько дней Первое мая… Давайте вместе встретим праздник.

Надежда Петровна смутилась.

— Да что вы! — мягко улыбнулась она одними глазами. — Спасибо вам…

Но он все-таки настоял, чтобы они приехали в праздник.

Проснувшись Первого мая, Сережка почему-то вспомнил светомаскировку и зеленое одеяло, которым всегда было занавешено окно. Мать никогда его не снимала, даже днем, а только приподнимала и отодвигала в сторону. От этого в комнате всегда казалось тускло, и угол у двери, где стоял шкаф, всегда оставался затемненным. Когда светомаскировку отменили и мать убрала с окна одеяло, показалось, что комната стала стеклянной — так много вошло в нее света.

Сережка лежал и слушал радио. Радио передавало марши, а потом началась трансляция парада с Красной площади.

Мать надела свое синее в горошек платье, приколола блестящую брошку, похожую на маленькое зеркальце, и сказала тете Наташе, что вернутся они сегодня поздно.

— Погуляйте, погуляйте, родные, — ответила им соседка. — На то и праздник, чтобы гулять…

— А мы не гулять идем, а в гости, — заметил Сережка и увидел, как посерьезнела тетя Наташа.

Ей не к кому было идти в гости.

Когда они вышли на улицу, Сережка искоса взглянул на мать. «А красивая она все-таки у меня. И платье это ей очень идет».

Дверь им открыл сам хозяин.

— Мне очень помог ваш сын, — было, пожалуй, первое, что сказал Павел Андреевич.

Он перевел глаза на Сережку, а потом снова взглянул на мать, как бы прикидывая, что бы еще добавить, но тут заговорила Вера Николаевна:

— У вас замечательный сын! Просто замечательный! — сказала она.

Если бы они только знали, как радостны были матери их слова! Надежда Петровна не слышала, чтобы так говорили о Сережке. Да она, впрочем, и не думала, что кто-нибудь мог бы так сказать… «Тяжелый… запущенный…» — припомнилось ей то, что так часто произносилось, когда речь заходила о ее сыне, и каждое такое слово входило острой иглой в сердце, и не было от этой иглы никакой защиты.

Сережка сидел ни жив ни мертв. Ему казалось, что Павел Андреевич вот-вот вспомнит сейчас про балкон, про Сокольники. Нельзя же говорить только, что он «хороший», «замечательный». Надо же подкрепить это чем-то. А истории с балконом и Сокольниками годились бы…

Однако Павел Андреевич ни о чем об этом рассказывать не стал и вскоре вышел из комнаты вслед за Верой Николаевной. Надежда Петровна и Сережка оказались одни.

Они сидели напротив и молча смотрели друг на друга. Говорить никто не хотел. Казалось, что уйдет с первым же произнесенным словом настроение, которое вошло в них обоих как желанный праздник.

Вера Николаевна прервала их молчание. Она появилась в дверях, держа в руках большое блюдо.

— Вы уж простите, — сказала она, ставя блюдо на стол. — Но быть женой художника — это значит ничего не успевать. В том числе и готовить, и ходить в магазин, на рынок…

На столе появились закуски, встали бутылки.

— Ну? — торжественно произнес Павел Андреевич, беря со стола шампанское. — Сначала в честь Первого мая — салют! — Он снял с пробки фольгу и поднял бутылку над головой. Раздался выстрел.

— Сереже мы тоже немного нальем? — задержал бутылку Павел Андреевич перед его фужером. — Или нет? — Он взглянул на мать.

— Конечно, немного, — согласилась мать.

Все чокнулись и отпили всего лишь по нескольку глотков. Однако Сережка осушил свой бокал до дна. Взрослые сделали вид, что не заметили этого, но Сережке лучше не стало.

«Зачем мне нужно было пить до конца? — начал он казнить себя. — Мог бы, как все, только отпить. А то — раз! И все выпил!»

Второй бокал он пить не стал — пригубил только, на что мать ему еле заметно подмигнула. Сережка понял ее и решил дальше вообще к бокалу не прикасаться.

Разговор за столом продолжался. Павел Андреевич шутил, много смеялся, заражая всех своим настроением. Таким Сережка его еще никогда не видел и, поглядывая на мать, радовался тому, что ей тоже было весело.

Между прочим, разговор коснулся и картины.

— А как она будет называться? — спросила Надежда Петровна и испугалась своей смелости.

— Как?.. Откровенно говоря, я и сам еще не знаю, — ответил Павел Андреевич. — Да и картины, собственно, еще никакой нет. Есть только эскизы. Сейчас покажу!

Все пошли в другую комнату. Шелестя бумагами, художник пояснял:

— Это первые наброски… Это уже потом. Это тоже…

Глаза Надежды Петровны засветились, морщинки разгладились, и она уже не скрывала своей гордости за сына.

«Не такой уж он пропащий человек, мой сын», — снова подумала она и обняла Сережку за плечи.

Он не сопротивлялся, а даже легко прижался к ней, и она почувствовала тепло его тела.

Потом все опять сидели за столом и разговаривали. За окном темнело. Солнце только что село за горизонт, закрытый здесь, в центре Москвы, плотной стеной каменных домов, но как всепобеждающая хозяйка природы напоминало о себе в высоком отсвете облаков. Легкий ветерок играл с тюлевой занавеской, прячась в ее многочисленных складках, шевелил на подоконнике цветы.

Неожиданно небо рассветилось. Раздался сильный выстрел.

— Салют! Салют! — воскликнули все почти одновременно и двинулись со своих мест.

В Москве начался первомайский салют. Он хорошо был виден здесь, с пятого этажа, гораздо лучше, чем из их комнаты, с балкона и даже с пожарки. Может быть, потому, что совсем недалеко был Кремль, а из Кремля, как знал Сережка, всегда стреляли самыми красивыми ракетами. Так, во всяком случае, говорили у них во дворе.

После салюта они пили чай, и наконец Надежда Петровна сказала:

— Уже поздно. Нам пора…

Когда вышли на улицу, там уже был глубокий вечер. Светили фонари. Их свет ярко ложился на незапыленную еще листву майских деревьев и смешивался с темнотой прилегающих дворов.

— Может быть, пройдемся немного? — предложила Вера Николаевна. — Вечер-то какой хороший…

Все согласились и направились к Никитским воротам. Слева остался памятник Тимирязеву. Пошли по Суворовскому бульвару.

— А здесь жил Гоголь, — сказал Павел Андреевич, показывая на небольшой дворик справа. Сережка даже замедлил шаг.

— А правда, что Гоголь сжег свои книги? — спросил он, вспомнив, что совсем недавно кто-то сказал об этом в школе. Надежда Петровна смутилась.

— Ты что, Сережа?! — глядя почему-то на Павла Андреевича, возразила она.

Но Сережка действительно слышал недавно на перемене, что Гоголь что-то сжег, потому и спросил. Павел Андреевич пояснил:

— Не все книги. А только свою поэму «Ганц Кюхельгартен» и вторую часть «Мертвых душ».

— А почему?

— Счел, что это плохо написано.

«Зачем же так делать? — удивился Сережка. — Сначала писать, а потом жечь?»

Незаметно дошли до Арбата.

— Ну, теперь мы здесь быстренько на троллейбусе, — сказала мать. — До дома нам прямая дорога…

Они распрощались.

Народу в троллейбусе было много, ведь праздник еще продолжался. Однако они с матерью все-таки сидели. Сережка смотрел в окно, а Надежда Петровна о чем-то думала. На Смоленской, громыхая палкой, в троллейбус вошел инвалид. Сережка уступил ему место. Подвинулась ближе к краю сиденья и Надежда Петровна. Инвалид проехал две остановки и, так же громыхая палкой, вышел.

— Мама, а почему к нам больше не приезжает Максим Матвеевич? — спросил ее Сережка, когда они уже почти подъехали к своей остановке. — Он что? Обиделся на меня? Да?

Она отвела взгляд в сторону, опустила голову и тихо ответила:

— Приедет…

В мае в саду, как и прежде, распустились тополя. Как и раньше, они покрыли себя маслянистой листвой, весело шевелившейся под дуновением ветерка.

Сбегая как-то по лестнице через две ступеньки, Сережка догнал Кольку. Мальчик шел с портфелем и скрипкой.

— Чего это ты?.. — кивнул Сережа на черный футляр.

— Сегодня утренник будет в школе, и я выступаю…

Они вышли из подъезда вместе, и Сережка даже придержал дверь, чтобы она, не дай бог, не ударилась бы о Колькину скрипку.

— Ну давай… — улыбнулся он юному скрипачу. — Играй хорошо!

Колька тоже ответил ему улыбкой.

У Сережки в школе в этот день тоже был утренник. Но что там было ему делать, если после утренника всех отпускали домой? Не лучше ли уйти сразу, даже не появляясь в зале? Он так и сделал. Однако, выйдя из школы, понял, что зря — делать все равно было нечего. Походив по большой улице, он направился к своей старой школе. Войдя в школьный сад, остановился. «Где-то здесь было дерево, которое я сажал. Кажется, от края четвертое… Нет, — посмотрел он на высокий тополь. — Не может быть, чтобы оно стало таким большим…» Он еще раз взглянул на дерево, а затем, повернувшись, увидел у входа в школу ребят. Ребята что-то возбужденно обсуждали. Среди них был и Колька. Сережка подошел ближе и заметил, что Колька обеими руками держит скрипку, будто боится ее уронить. Лицо у него было заплаканное.

— Что случилось? — оказался Сережка рядом.

— У него скрипку сломали… Прямо пополам переломили…

Взглянув на инструмент, Сережка протянул к нему руки. Колька с готовностью отдал ему скрипку. Может быть, вспомнил про ту велосипедную спицу и подумал, что Сережка поможет ему и сейчас. Ведь помог же он тогда…

— Кто сломал? — посмотрел на ребят Сережка.

— Он не знает… Он говорит, что оставил скрипку за сценой, а когда пришел, она была уже сломана, — объяснил невысокий крепыш с приплюснутым носом.

— Да, пришел, а она уже была сломана, — подтвердил Колька и дотронулся кулаком до глаза. По щеке размазались слезы.

— А кто там был за сценой? — продолжал Сережка допрос.

— Никого…

Домой они шли вместе. В футляре, который нес Колька, громыхала сломанная скрипка.

— Как же теперь будет? — говорил мальчик. — Ведь у мамы нет денег на новую скрипку… У нас совсем нет денег…

— А сколько стоит скрипка?

— Не знаю, — пожал плечами Колька. — Разная цена у них бывает… Но мне дорогую не нужно, — пояснил он тут же. — Мне дешевую.

Сережке стало жаль Кольку. Захотелось ему помочь, заступиться, что ли, за него, как тогда. Но если в тот раз его вмешательство в историю с велосипедом было каким-то несознательным, а происходило так, от нечего делать, походя, то теперь Сережка ощущал твердое желание помочь Кольке, помочь во что бы то ни стало. Почему же пришло к Сережке такое желание? Может быть, потому, что Колька стал ему ближе? А может быть, потому, что менялся и сам Сережка? «Помочь! Надо бы ему помочь… — сверлили голову мысли. — Но как?» Сережка даже подумал, что, будь у него деньги, он обязательно купил бы ему скрипку… Купил бы и подарил. Вот так просто! Но денег у Сережки не было.

— А может, ее можно склеить? — попытался успокоить он Кольку.

— Ты что!

Колька даже остановился. Он не нашел слов, чтобы ответить.

«Как это склеить? Как можно ее склеить?»

Прошли еще несколько шагов. И тут вдруг Колька вспомнил, что когда уже после утренника пошел за скрипкой, то встретил у самого входа на сцену Гарика. Увидев его, Гарик тогда еще вроде бы испугался, отступил назад, а потом быстро побежал в зал. Колька до деталей припомнил эту встречу и подумал: «Уж не он ли это сделал? Не Гарик ли сломал скрипку за то, что когда-то выбил ему из-за меня велосипедные спицы Сережа?»

Выслушав Колькино предположение, Сережка ничего не сказал. «Все равно не докажешь, — подумал он, — ведь никто не видел».