Тополиный пух: Послевоенная повесть

Глава VII

В понедельник утром Японец ждал Сережку у подъезда.

Зачем же понадобился он в столь ранний час этому кривоногому парню с маленькой приплюснутой головой?

Дело в том, что, увидев вчера Сережку с незнакомым, которого Гарик назвал «опером», он забеспокоился. А когда тот же Гарик сообщил, что видел сам, как Сережку привезли вечером домой на машине, соврав при этом, что машина была милицейская, Японец забеспокоился еще больше. «Что это? Легавым Сережка, что ли, становится?»

И, несмотря на то что он строго-настрого наказал Гарику следить за Сережкой, решил все-таки поговорить с ним сам. И разговора этого не откладывать.

— Поди сюда! — окликнул он Сережку, когда тот вышел из подъезда, и, не здороваясь, начал спрашивать:

— Так что же за фрайер приходил к тебе вчера?

— Знакомый… Я говорил…

— А кто он?

— Художник, — поднял плечи Сережка. — Обыкновенный художник…

— Художник… А что нужно этому художнику от тебя? И куда вы с ним вчера потопали?

Японец хотел спросить Сережку еще и о милицейской машине, но не стал — решил пока выслушать, что он ответит.

А Сережке припомнились почему-то развешанные по стенам картины, белые головы бородачей с выпученными глазами, мольберт посреди комнаты, и ему захотелось рассказать обо всем этому Японцу, спросить его, знает ли он, что такое натюрморт и был ли он хоть раз в студии у художника? «Нет, он там, конечно, не был», — не отрывая от Японца взгляда, ответил сам себе Сережка. А еще ему очень захотелось сообщить этому парню, что его, Сережку, будут рисовать, и вообще рассказать все, что он узнал вчера от художника.

— Он меня рисовать будет, — решился наконец Сережка, но тут же, как бы оправдываясь, добавил: — Я на одного парня похож.

— Ах, рисовать…

У Японца отлегло от сердца. «Но не врет ли он?»

— И на кого же ты похож?

— На Шурку… На Шурку, которого немцы повесили…

Тут даже Японец стал серьезным.

В воскресенье Павел Андреевич не приехал. Не приехал и в следующее. «Что это он? Раздумал, что ли, меня рисовать? — удивился Сережка. — Тогда зачем же он все рассказывал, говорил, работать будем…» Мать все-таки поинтересовалась, не набедокурил он чего в студии у художника, на что Сережка только фыркнул. Больше она ничего у него не спрашивала, хотя ей тоже показалось странным столь быстрое окончание их работы. «Ведь он говорил, что понадобится несколько сеансов».

И художник начал забываться.

Приближалось седьмое ноября. На домах появились лозунги. Лозунги повесили и у пожарной охраны, и у детского сада, и над входом в столовую. Над палатками и ларьками замелькали флажки. Зеленым цветом покрасили во дворе штакетник и лавочки, и они теперь особенно ярко обозначались среди темного сада. Почтовые ящики тоже освежили краской. Однако козыречек над щелью не тронули, потому что тогда уже нельзя было бы опустить письмо или открытку, чтобы не испачкаться.

Первую четверть Сережка закончил с двумя двойками: по русскому и по истории. По истории он, конечно, мог бы не получить, но разве думал, что его в этот день вызовут? В классном журнале против его фамилии стояли: два, два, три, три, а это означало, что в четверти выходит тройка. Но надо же так случиться, что перед самым концом четверти Мария Степановна вызвала его к доске. Это как раз все и испортило. Раздавая на классном собрании табеля, она не преминула сказать:

— А у тебя, Тимофеев, вторая двойка за твою самоуверенность. Думал, что не вызову… Успокоился… Так нельзя! — Мария Степановна сделала еще несколько замечаний, а потом обратилась к классу: — Запишите: «Пятого ноября в шесть часов родительское собрание».

Учительница подошла к доске, крупно написала этот текст мелом и начала подводить итоги четверти. Оказалось, что класс плохо учится, что дисциплина тоже негодная и что, если так пойдет дальше, она поставит вопрос о необходимости репрессивных мер. Впрочем, слово «репрессивные» мало кто понял, но тем не менее все догадались, что речь идет о чем-то неприятном. Глядя на притихших ребят, Мария Степановна также заметила, что, по ее мнению, они перестали с уважением относиться к учителям и даже к ней, на что тут же последовало с последней парты:

— Да что вы! Бог с вами!

Реплика не дошла до ее слуха, потому что была сказана тихо, и учительница продолжала свои наставления до самого звонка. Когда прозвенел звонок и Мария Степановна ушла, на доске, где было написано объявление, появилась приписка: «Кто из родителей не придет, того сына Машка будет есть поедом и во второй четверти съест». Почерк был Сережкин.

Когда Сережка возвращался в этот день из школы, его догнал на улице Колька.

— А я шестого ноября на концерте выступаю, — похвалился маленький скрипач.

— Где?

— В Доме пионеров. Там концерт будет, и я тоже буду выступать. Приходи… А если хочешь, поедем вместе.

— Не знаю…

Ответ Кольку огорчил, но вместе с тем и дал возможность уговаривать дальше.

— Ну пойдем, пойдем… — начал настаивать мальчик. — Я тебя очень прошу.

И тут вдруг уважение и благодарность к Кольке за то, что он так к нему относится, так просит, да и вообще за то, что он один в их дворе играет на скрипке, заставили Сережку согласиться.

Шестого ноября Сережка забыл об обещании, которое он дал Кольке, и весь день прогулял на улице, ведь наступили каникулы. Правда, маленькие, но все равно каникулы. Вернувшись домой в небывало грязных ботинках — на улице была слякоть, он хотел было поставить их в ванную посушить, но мать это заметила.

— И где же ты такую грязь нашел? — всплеснула она руками. — Завтра праздник, а ботинки твои ни на что не похожи.

— Я почищу…

— Их сушить сначала надо трое суток, а потом уже чистить.

Сережка взглянул на налипшую на ботинках грязь и понял, что мать была права.

Весь вечер он отскабливал от ботинок грязь, мыл, а когда увидел, что их можно уже и чистить, вышел в коридор и, достав из-под вешалки гуталин, открыл баночку. К гуталину давно уже никто не прикасался, и он был засохшим, как камень. «Растопить его, что ли?» — подумал Сережка и зажег керосинку. Вскоре в середине банки показалось пятно. Пятно начало быстро расти — гуталин таял, и кухню наполнял противный запах.

«Если я сниму гуталин, он, наверно, опять засохнет, — размышлял Сережка. — А что, если макнуть в него щетку и намазать ботинки, пока он горячий?» Он так и сделал. Однако, когда он подносил щетку к ботинкам, заметил, что концы ее волос обгорели.

— Ты что здесь вытворяешь? — услышал он голос матери. — Сейчас же все погаси! Ну, что мне с ним делать? Пожар ведь устроит!.. — Мать подошла к окну, открыла форточку и, не слушая никаких Сережкиных объяснений, потребовала, чтобы он сейчас же ушел из кухни.

— Чем это у нас пахнет? — тут же появилась тетя Наташа. — И вправду, пахнет… Что это у тебя, милочка? — подошла она почти вплотную к Надежде Петровне.

— Да ничего, тетя Наташа, — с досадой ответила мать. — Сейчас все выветрится…

— Ай-я-я-яй! — завздыхала соседка, увидев гуталин и догадавшись, что причиной всего этого был Сережка. Она хотела еще что-то добавить, но раздавшийся звонок заставил ее пойти к двери. — К тебе, Сережа, — сказала из коридора тетя Наташа.

На лестничной клетке стоял Колька.

— Я к тебе приходил, а тебя не было, — выпалил он сразу же. — Мы же на концерт хотели вместе идти. Забыл?.. Я к тебе приходил…

Сережка молчал.

— Пошли завтра на демонстрацию, — без всякой паузы предложил Колька. — Мама идет со своей работой и меня берет. Пошли с нами… Она сказала, если ты хочешь, то пойдем с нами.

— Куда? Куда? — переспросил Сережка.

— На демонстрацию…

Сережке стало смешно. Представилось много народу, флаги, музыка, и Колькина мать — тетя Лида — ведет их обоих за руку.

— Не… Я не пойду, — покачал он головой. — Не… не… Что ты! Я в кино пойду…

— Как в кино? В какое кино? — подошла Надежда Петровна. — Зачем в кино, когда на улице будет праздник? В кино всегда успеешь. Придумал тоже…

Насчет кино он действительно придумал. Придумал прямо сейчас, на ходу. Но мысль эта ему понравилась. «А почему и вправду не пойти завтра с кем-нибудь в кино, ведь народу в праздник там бывает мало. А если еще податься на утренний сеанс?»

— Ну, не хочешь — не надо на демонстрацию… В кино тоже хорошо, — поддержал его Колька, понимая, что своим предложением нарушил Сережкины планы, к тому же еще и рассердил его мать. — Я тоже, может быть, не пойду на демонстрацию, — добавил он как можно увереннее. — Это я так… Думал, если ты пойдешь…

Он посмотрел на Надежду Петровну, но она поняла его нехитрую дипломатию.

— А ты что? Что ты-то на него смотришь? — сказала она.

Колька ничего не ответил и молча пошел по лестнице. Когда дверь за ним захлопнулась, Сережка почему-то пожалел, что отказался идти на демонстрацию. Вспомнил, когда был маленьким, то ходил всегда на большую улицу с матерью. Там она покупала ему мороженое, прозрачные петушки на палочках, «уйди-уйди» и многое другое — такой уж у них был уговор: в праздник покупать все, что он хотел.

Седьмого ноября Сережка утром в кино не пошел, а отправился на большую улицу. Машины там не ходили, и было непривычно видеть, что по мостовой шли люди. В руках у них были бумажные цветы, воздушные шарики, которые так и готовы были улететь, если бы их не держали за нитки. У гастронома он увидел Кольку.

— А ты почему не пошел на демонстрацию? — обрадовался Сережка.

— Я не пошел. Не захотел и не пошел. А мама пошла…

Сережка смял обеими руками обертку, которая осталась у него от мороженого, потом подбросил мокроватый комок вверх и сильно ударил по нему ногой. Комок, описав в воздухе дугу, покатился по асфальту.

— Что будем делать? — обратился он к Кольке и, не дожидаясь ответа, предложил: — Поехали на Фили.

— На Фили? Зачем?

— На лодках кататься. Там еще катаются… Я сам недавно видел, — соврал он, ожидая Колькино возражение.

Но Колька не возражал.

— Поехали, — согласился он, и они направились к трамвайной остановке.

На лодках на Филях уже не катались. Прозрачный лес стоял вдоль реки, как бы охраняя ее небыстрое течение. Деревья высились, как свечи, отражаясь в мутноватой воде, и набегающая рябь играла их длинными стволами.

Издали донесся металлический голос:

— Участников соревнования просят подойти к судейскому столику.

Голос повторил это дважды.

— Пошли, — оживился Сережка и кивнул головой в сторону. — Там соревнования… Посмотрим…

Они вышли на усыпанную мокрыми листьями аллею и пошли молча, прислушиваясь к окружающей их тишине. Из динамика снова раздался голос. Теперь это уже были требовательные слова команды:

— Участникам забега подойти к линии старта. Повторяю: участникам забега подойти к линии старта.

Над большой поляной, сильно провиснув, раскачивался транспарант: «Привет участникам соревнования». Спрятанная в кустах, стояла милицейская машина. Сережка заметил ее сразу же, как только они вышли на поляну. На линии старта выстраивались разноцветные шеренги парней с большими черными номерами на спинах. Финиш был почти там же, где и старт, но только с другой стороны.

— Вон Герман! — дернул Сережка Кольку за руку. — Я его знаю. Он на заводе работает… Вон он! Вон! В белой майке. Я его знаю!

Глядя сейчас на Германа, он вспомнил милицию, то, как его забрали, когда он разбил окна Носатому, и то, как обещал этот парень к нему приезжать, даже на стадион собирался взять. А потом ему почему-то припомнился Павел Андреевич. «Он ведь тоже обещал… А может быть, взрослые всегда так поступают? Наобещают только, а не делают… Но зачем тогда им это?»

Дали старт, и зрители начали перемещаться к финишу. Туда, увлекая Кольку, направился и Сережка. Прошло несколько минут.

— Герман! Герман! — сорвался вдруг с места Сережка, увидев, что его знакомый первым бежит к ленточке. — Герман! Давай! — приблизился Сережка к самой кромке дороги. — Еще! Еще!

Ему показалось, что Герман его услышал, потому что как-то дернулись его плечи и он вроде бы побежал быстрее. Однако Германа догоняли. Двое парней тоже оторвались от бежавшей стайки и быстро сокращали расстояние до лидера. К финишу Герман пришел вторым.

— Здравствуй, — подошел к нему Сережка.

Герман посмотрел на него беспокойными глазами и не узнал.

— Ну, я… Я — Сережа, который в милиции был… Помнишь? Я еще тогда стекла разбил…

Сережка запнулся, решив, что рассказывать это при Кольке не следует. Герман вспомнил:

— A-а, да! Нас тогда прикрепляли к детским комнатам милиции. А ты что тут делаешь? — с сильным придыханием спросил он и, высоко подняв руки, начал опускать их через стороны вниз.

— Я?.. Я так… Ничего. Вот приехали просто на Фили… Смотрим, соревнования, — начал объяснять Сережка, поглядывая на Кольку, но Герман его уже не слышал. К нему подошли ребята. Они начали что-то говорить, весело похлопывая его по плечу, и вскоре все двинулись с места.

— Я его знаю… Я его давно знаю, — все еще хвастался Сережка, глядя на удаляющегося Германа. — Он хорошо бегает! И в футбол тоже хорошо играет…

После праздника появился Павел Андреевич. Он увидел Сережку во дворе с каким-то парнем — это был Японец. Художник подошел ближе.

— Сережа! — улыбнулся он.

Первым посмотрел на него парень, а Сережка вроде как бы и не узнал.

— Вот ты где… А я все хожу-хожу по двору, ищу-ищу тебя…

— А чего его искать-то? Он не прячется, — неожиданно ответил за Сережку Японец.

Реплика Павлу Андреевичу не понравилась. Не понравилась она и Сережке. А Японец, отойдя подальше от лавочки, сплюнул, как всегда, сквозь зубы:

— Художник! От слова «худо»…

И приготовился бежать, зная, что такое безнаказанно не проходит. Но Павел Андреевич за ним не побежал. Он даже не тронулся с места, а, посмотрев в сторону Японца, внятно и с расстановкой произнес:

— А у вас, молодой человек, худо с мозгами…

Разговора у Павла Андреевича в этот день с Сережкой не получилось. И хотя художник объяснял ему, что болел, что вынужден был проваляться две недели в постели, а там праздник, Сережка, казалось, не слушал и ехать к нему в воскресенье в студию отказался.

— Мне в то воскресенье будет некогда…

Павел Андреевич почувствовал, что Сережка обманывает — слишком спокойными и безразличными были его глаза, да и говорил он это будто только для того, чтобы что-то сказать. Однако художник не стал его расспрашивать, а только заметил:

— Ну, что же? Некогда — значит, некогда… Жаль…

Такая уважительность, конечно, не могла пройти мимо Сережки, и он хотел уже было смягчить в чем-то свою непреклонность, сказав, что все-таки, может быть, у него найдется в воскресенье немного времени, но тут заметил Японца. Перехватив Сережкин взгляд, художник почувствовал беспокойство своего юного друга и понял причину. «Кто это? Кто этот парень?»

Увидев, что они еще разговаривают, Японец скрылся.

Проводив Павла Андреевича до его «опеля», Сережка нашел Японца:

— Я не поеду к нему в воскресенье.

— Не поедешь?.. Молоток! — удовлетворенно улыбнулся Японец своей кривой улыбкой.

Настали последние дни осени. Уцелевшая в саду полоска травяной земли выделялась среди рыжеватых газонов. Рассказывали, что в этом месте проходила теплоцентраль, которая и давала еще слабую жизнь травинкам, обогревая в земле их корни.

К концу недели, как заметил Сережка, неприятностей у него всегда бывает больше, чем в начале. Вот и сегодня, в пятницу, придя в школу раньше обычного, когда в коридоре еще никого не было, высоко подбросил свой портфель и попал прямо в плафон. Звон стекла преследовал его до самого четвертого этажа. Там он перевел дух и как ни в чем не бывало стал спускаться вниз.

— На втором этаже кто-то колпак разбил, — сообщил ему новость Андрюшка Смирнов.

— Какой колпак?

— Ну, который на потолке висит…

Новость успокоила. «Значит, не знают кто». И с легким сердцем Сережка отправился в класс.

Тетя Маруся уже заканчивала подбирать осколки, высыпая их с маленького совка в ведро. Вокруг нее толпилось несколько ребят. Были здесь и Мария Степановна, и директор Татьяна Николаевна.

— Кто же все-таки разбил? Кто видел? — смотрела директор на ребят, пытаясь увидеть в их лицах то, что помогло бы ей найти виноватого. Однако большинство молчало, а те, которые не выдерживали прицельного взгляда директора, пожимали плечами, говорили, что не видели.

— А может быть, он сам разбился, — предположил кто-то. — Так может быть… Висел-висел, а потом раз! И упал…

Татьяна Николаевна даже не повернулась в его сторону, а Мария Степановна громко заметила:

— Не говори ерунды!

«А все-таки найдут или не найдут?» — беспокоился Сережка.

А потом были у Сережки и другие неприятности. Ну, хотя бы то, что он потерял деньги — целый рубль. «И куда он только мог задеваться? Все время лежал в «Русском языке». А тут — на тебе! Нет! Вытряхнул, наверно, когда учебник листал… Но где?»

В воскресенье, к своему удивлению, Сережка опять увидел Павла Андреевича у себя дома. Художник с извинениями вошел в комнату и так же, как в прошлый раз, сел на стул. Мать снова засуетилась, кинулась искать пепельницу, но он остановил ее:

— Спасибо. Я не буду курить.

— Может, чаю?

— Нет, нет… Какой там чай к ночи…

Однако чайник на столе все-таки появился. Отпивая из горячего стакана, художник неожиданно произнес:

— Как бы ты ни противился позировать, Сережа, но это нужно…

«Противится», — повторила за Павлом Андреевичем про себя мать, которая ничего не знала о последней их встрече — Сережка не сказал, а художник тоже не стал вспоминать. «Не хочет… Как это?..» — Надежда Петровна взглянула на Павла Андреевича, словно просила у него за сына прощения. Однако он не увидел ее взгляда.

— Ты помнишь, Сережа, Василия Савельевича? — продолжал художник.

— Помню…

— Так вот… Ты же знаешь, что у него был сын… Сын Шура…

Сережка кивнул головой.

— Он погиб, — смотрел прямо в Сережкины глаза Павел Андреевич. — И погиб как герой… Погиб за нас с тобой, за людей… Ты понимаешь, Сережа?..

Павел Андреевич забыл о своем обещании не курить и потянулся за сигаретой. Мать тут же встала за пепельницей. Художник говорил, и Сережа начинал что-то понимать. Каждое сказанное Павлом Андреевичем слово крепко вбивалось в его голову.

— Дело, в конце концов, не в тебе, — доносилось до Сережки, — а в Шуре, сыне Василия Савельевича, в нем, маленьком герое, в его матери, том раненом партизане, которых никто не имеет права забыть… Помоги мне, Сережа, — уже по-взрослому обращался к нему художник. — Ты должен… Ты просто обязан…

А Сережка вспоминал деревню, то небольшое пыльное место перед правлением колхоза, где, как рассказывали, повесили Шурку, его мать и партизана. Он посмотрел на Павла Андреевича и произнес:

— Ладно… Только не приезжайте к нам на машине… Я сам к вам приеду.

И через неделю он, как и обещал, приехал. Дверь ему открыли быстро — видно, ждали. Опять посадили завтракать и опять начали раздражать сигаретами — курили и Вера Николаевна, и Павел Андреевич.

В студии все так же висели картины и все те же белые бородачи смотрели со всех стен своими выпученными глазами. Однако изображений женской головы прибавилось. Сережа это заметил сразу же, потому что вокруг, как он бы назвал, главного портрета, который висел в рамке и имел надпись: «Девушка в черном», было еще несколько. Но на всех этих портретах было одно и то же лицо, только глаза разные — то удивленные, то печальные, то тревожные… «А ведь это Ольга! — подумал Сережка. — Ольга!.. Вот она смотрит на Шурку, когда он только подошел к крыльцу… А вот, когда его уже схватили немцы… Павел Андреевич рассказывал про глаза…»

Однако появившиеся сомнения заставили Сережку все-таки спросить художника:

— Это Ольга?

— Да. — И Павел Андреевич улыбнулся: — Молодец, что узнал…

Художник уже несколько раз менял замысел картины. Хотел нарисовать и «Предательство», и «Казнь партизана», и «Ошибку», но в любой картине ему нужна была Ольга, вернее, образ, образ девушки, навеянный Ольгиной судьбой. Вот почему и пробовал в эскизах женские лица, глаза, настроение.

— Садись, — показал глазами на стул художник.

Сережка сел и положил руки на колени.

— Знаешь что, Сережа, — попросил его Павел Андреевич. — Повтори мне все, что я тебе рассказывал… Повтори, не стесняйся, а коли что забудешь, я тебе напомню.

Сережка не ожидал такого, как в школе, урока и потому, наверно, нахмурился. Но не мог же он теперь отказываться, если согласился на главное — позировать и сам приехал сегодня к художнику. «Теперь уж делай все, что он велит, — невольно посмотрел Сережка на Павла Андреевича. — А так что же было приезжать?» И он повторил.

Рассказ получился нескладным, корявым и, что особенно огорчило художника, без отношения, без чувства. Однако он все-таки похвалил Сережку.

— Молодец. Все правильно…

Потом он попросил подростка встать и взял в руку карандаш. Вглядываясь в Сережку, художник вскоре понял, что сеанса у них сегодня не получится — все крутится в глазах тот парень, которого он видел вместе с Сережкой в саду.

— А кто это тот, который сидел с тобой на лавочке? — продолжая скользить по Сережкиному лицу взглядом, не удержался Павел Андреевич от вопроса.

— Какой? Который в саду был? Это Японец…

— Японец? — Художник улыбнулся.

— Да нет, — беспокойно начал пояснять Сережка. — Это у него прозвище такое. — И, очевидно, чтобы снять все, как показалось ему, возникшее у Павла Андреевича недоумение, стал о нем рассказывать.

Ну, бывает же так! Стоит только поговорить о человеке, как его обязательно встретишь. Так и Сережка. Первым, кого он встретил во дворе, вернувшись от художника, был Японец. Парень стоял у забора, скрестив ноги, и курил. Рука с сигаретой почти не отрывалась ото рта. Японец его увидел.

— Серега! — моментально подлетел он к нему. — Дело к тебе есть…

— Какое?

Парень, казалось, выжидал, давая Сережке понять важность момента.

— Какое?

Японец достал из кармана большие часы с цепочкой и повертел ими перед Сережкиным носом.

— Забодай кому-нибудь эти бочата.

— А кому?

— Доля будет твоя, — продолжал Японец, делая вид, что не слышит его вопроса.

Он был уверен, что упоминание о доле Сережку заинтересует, и потому уже прикидывал в уме, сколько ему даст.

— Или, может, тебе некогда? — скривил Японец рот. — Тебя же художник на картину рисует…

Не произнеси этого Японец, Сережка, может быть, и не взял бы у него часы. Не взял бы!.. Хотя и чувствовал, что выполнение этой просьбы окончательно может примирить его с Японцем. Сказал бы, что не знает, кому продать, или еще что-нибудь. Но насмешка не дала возможности отказаться. К тому же показалось, что Японец догадывается о разговоре, который был у него сегодня о нем с Павлом Андреевичем.

И Сережка забрал часы, хотя действительно еще не знал, кому и где он будет их продавать.