Товарищ Богдан

«Особые приметы»

Всего четыре дня пробыл Бабушкин в Лондоне и уже стал поговаривать, что пора возвращаться в Россию. Время не ждет.

— Ишь какой вы скорый! — улыбаясь, сказал за ужином Ленин. — Нет, батенька, так быстро от меня не вырветесь. Надо вам хорошенько отдохнуть!

— Некогда, — горячо возразил Иван Васильевич. — Да и сами вы — незаметно, чтоб отдыхали.

Это была правда. Ленин и Крупская работали с утра до ночи. Их маленькая квартирка в Лондоне напоминала боевой штаб.

Иван Васильевич с удивлением видел, какие груды писем ежедневно доставляются сюда. Это стекались материалы для «Искры»: заметки рабочих, статьи революционеров, известия о всех важных событиях в России.

Видел Бабушкин, как Надежда Константиновна — секретарь редакции «Искры» — по два-три часа бьется над расшифровкой какого-нибудь коротенького письма искровского агента из Астрахани, Пскова или Самары.

А потом с таким же терпением тщательно пишет шифрованный ответ агенту: где и как следует организовать «явку», откуда достать деньги на побег трех революционеров из местной тюрьмы, где взять «платок» — так конспиративно называли поддельный паспорт.

Таких писем ежедневно рассылались десятки во все концы России.

Здесь Владимир Ильич редактировал материалы для «Искры», писал свои статьи. Отсюда давались указания, сколько отгрузить «мехов» (то есть нелегальной литературы) Осипу — значит, в Одессу, Терентию — значит, в Тверь, Пете — то есть в Полтаву.

— А мне и отдыхать нечего, — засмеялся Владимир Ильич. — Я в тюрьмах и ссылках, слава богу, уже почти три года не гостил. А вот вы — только что из камеры.

Не слушая возражений Бабушкина, Владимир Ильич устроил его жить в комнату-коммуну русских эмигрантов.

— А что мне тут делать? — спросил Бабушкин.

— Отдыхайте! Фундаментально отдыхайте!

Однако Бабушкин не мог сидеть сложа руки. Когда через день Ленин и Крупская зашли в комнату эмигрантов, они удивились. Казалось, ее заново отремонтировали. Сверкали чисто вымытые полы и аккуратно застеленные кровати. Комната словно даже стала светлее: окна были вымыты. А на всех столах и тумбочках лежали, приколотые кнопками, свежие газеты.

— И все это вы сами? — изумилась Надежда Константиновна, разглядывая сверкающий пол.

— Мне не привыкать, — смутившись, ответил Иван Васильевич. — С малых лет один жил.

— А партийную дисциплину почему нарушаете? Не выполняете мой приказ? — скрывая улыбку, нарочито строго спросил Ленин. — Сейчас устроим прогулку.

Он вместе с Бабушкиным вышел на улицу, влез на империал омнибуса. Приехали в Гайд-Парк. Деревья уже пожелтели, под ногами шелестели багряные, сухие листья. Небо обволакивали два слоя туч: верхние — огромные, тяжелые, мрачные — висели неподвижно, а под ними бежали легкие серые облака.

— Вы заметили, — задумчиво сказал Ленин, — осенью лес словно вырубленный, редкий. Я, как приду сюда, все Россию вспоминаю. Вот в Сибири леса!. Необъятные, дремучие, — не чета этому, игрушечному…

Бабушкин кивнул.

В разных концах парка виднелись редкие кучки людей. Каждая группка слушала своего оратора, стоящего на небольшой трибунке.

— Что это? — удивленно спросил Бабушкин, прислушиваясь к резким звукам незнакомой речи.

— Это — «свобода по-английски»! — засмеялся Ильич. — Вот этот — длинный, худой, с впалыми, заросшими щетиной щеками — атеист. Видите, с каким жаром он доказывает: бога нет. А этот проповедник, — Ильич указал на молодого человека, сопровождавшего каждое свое слово плавными движениями рук, — наоборот, попович, офицер «Армии спасения»[25]. Он призывает всех молиться.

Бабушкин засмеялся.

— А вон те две старушки, — сказал он, — сперва спокойненько послушали поповича, потом перешли к соседней группе, к безбожнику, и — глядите — уже кивают ему головами: значит, согласны…

Вышли из Гайд-Парка. Ильич повел Бабушкина в собор Святого Павла. По дороге Ленин рассказывал о всех примечательных зданиях.

Возле одного из подъездов Ильич задержался, толкнул дверь. Прямо с улицы они вошли в комнату. Там не было никакой мебели, даже стульев. Вдоль всех стен, как в гардеробной, стояли деревянные стойки, похожие на вешалки. На них висели папки с газетами.

— Это читальня, — шепнул Ильич Бабушкину. — Таких в Лондоне много.

То и дело хлопала дверь. Каждый входящий — прямо в пальто и шляпе — снимал со стойки газету, читал, потом вешал на место и уходил.

— Удобная штука, — сказал Ленин, быстро пробежав глазами несколько газет. — Когда-нибудь мы у себя устроим такие же!..

Вернулись с прогулки уже под вечер. Владимир Ильич, веселый, оживленный, сидя за столом рядом с Бабушкиным, шутил, заразительно смеялся.

Иван Васильевич хмуро катал хлебный шарик.

— Сделали из меня не то барина, не то больного, — сказал он. — Отдыхай да отдыхай! Не привык я к этому!

И взмолился:

— Ну дайте мне хоть какую-нибудь работенку!

Ленин сразу стал серьезным.

— Работа вам будет! Не сомневайтесь! Пошлем вас на самый трудный, самый ответственный участок фронта. Но поймите — перед тяжелой битвой надо хоть немного отдохнуть! Вы же на мертвеца похожи!

— Я жилистый, не умру, — усмехнулся Иван Васильевич.

— Повторяю вам приказ партии: отдыхайте. А пока, чтобы времени зря не терять, — напишите для «Искры» свои воспоминания. Мы издадим отдельной книгой. Подробно расскажите всю свою жизнь…

— Что вы, право, Владимир Ильич! — смутился Бабушкин. — Я же не Карл Маркс, не Пушкин и не Суворов. Неловко, ей-богу…

— Никто не утверждает, что вы — гений, — сказал Ленин. — Но учтите, вы не для себя пишете, не для личной славы, не затем, чтобы показать: вот, мол, читайте, какой я хороший! Такая книжка очень нужна молодым рабочим, идущим в революцию. Пусть они учатся на вашей жизни, пусть видят, каким путем вы, рабочий человек, стали борцом за счастье народное.

— Попробую, — нерешительно сказал Бабушкин. — А еще какого-нибудь поручения нет?

— Попробуйте, попробуйте, Иван Васильевич, — вмешалась в разговор Надежда Константиновна. — А я пока могу предложить вам работку попроще…

Она встала, вышла в смежную комнату и вернулась с пухлой, затрепанной книжкой.

— Это «Письмовник» господина Берлинского, — сказала Крупская. — Будьте добры, перепишите отсюда десятка два писем.

— Каких? — спросил Бабушкин.

— Любых…

Не понимая, зачем это нужно Крупской, Иван Васильевич взглянул на обложку.

— «Полный русский письмовник, — прочитал он. — Письма на все случаи жизни: поздравительные, извинительные, пригласительные, укорительные, утешительные, благодарственные, рекомендательные, дружеские, любовные, шуточные и др.»

— Ловко! — усмехнулся Бабушкин, Наугад раскрыл книгу и прочитал вслух: — «Милая душечка, ненаглядная моя! Нежный голубок не так жестоко тоскует по своей сизокрылой томной голубке, как я, несчастный, терзаюсь по тебе в разлуке. Муки мои неописуемы: будто угль пылающий вставили в мою разверстую грудь заместо разбитого сердца. Пленительный образ твой преследует меня и при свете божьего дня, и во тьме ночной…»

Иван Васильевич озадаченно поднял брови, гмыкнул и перевернул страницу.

— «Любезная тетушка, — начал он читать новое послание. — Во первых строках моего письма спешу поздравить Вас и дражайшего дядюшку со светлым праздником рождества Христова. Премного благодарен Вам за то, что Вы устроили малого братика моего Михайлу к сапожнику в обученье. Господь-бог воздаст Вам за доброту Вашу…»

— Что за чепуха?! — недоуменно воскликнул Иван Васильевич, оглядываясь на улыбающихся Ленина и Крупскую. — Вы, конечно, шутите, Надежда Константиновна?! Зачем переписывать эту галиматью?

Крупская засмеялась.

— Нет, я не шучу. Письма действительно глупые. Но оно, пожалуй, и лучше. Перепишите их, а Владимир Ильич потом между строк напишет «тайными чернилами». И пойдут письма к искровским агентам в Россию. Если охранка заинтересуется, вскроет письмо — все в порядке: «голубок жестоко тоскует по своей сизокрылой голубке».

Бабушкин засмеялся.

— А может, мне самому сочинить письма? Все-таки придумаю что-нибудь попроще да поумнее.

— Нет, — сказал Владимир Ильич. — Не стоит! Поберегите умственную энергию для вашей будущей книги.

…С тех пор каждое утро Бабушкин переписывал по пять — шесть писем, одно глупее другого.

Это занимало час — полтора. А остальное время Бабушкин отдавал будущей книге. Поручение Ленина постепенно увлекло его. Каждый день он исписывал своим четким почерком стопку бумаги. Черкал, перечитывал, снова зачеркивал. Трудно и непривычно было ему писать книгу. И все-таки рукопись росла…[26]

Однажды вечером в комнату эмигрантов вошел Ленин. Бабушкин сидел, склонившись над бумагой.

— Мы же с вами договорились, — недовольно покачивая головой, сказал Ильич, — писать «Воспоминания» будете только до обеда, а потом — гулять.

Взглянув на часы, он велел Бабушкину быстро одеться.

— Куда мы торопимся? — спросил Иван Васильевич, натягивая пальто.

Ильич загадочно молчал.

Они поехали на вокзал. Там собралось еще несколько эмигрантов-революционеров. Вскоре к перрону, пыхтя, подкатил поезд.

Из роскошного спального вагона вышел нарядно одетый, представительный господин в модной шляпе с изящным чемоданчиком и палкой. Он прямо направился к Ильичу.

«Кто бы это?» — подумал Бабушкин, наблюдая, как веселый, франтоватый господин стремительно обнял Ленина, расцеловался с ним и с Крупской.

И вдруг он узнал приезжего. Да это же Грач! Живой, невредимый, всегда неунывающий Грач! Вот так встреча!

Он сразу вспомнил, как всего год назад в Москве получил от Грача свежие, только что прибывшие из-за границы пачки «Искры», нелегальные брошюры, письма от Ильича. Но потом Грач попал в тюрьму. Как же он очутился здесь, в Лондоне? Бежал?

Да, Грач бежал из Лукьяновской тюрьмы в Киеве.

Идя рядом с Лениным, он весело рассказывал, как целая группа политических заключенных — десять человек — бежали из тюрьмы: опоили снотворным надзирателей, связали часового, закинули стальную «кошку» с веревкой и матерчатой лестницей, свитой из разорванных простынь, на высокую стену, окружающую тюрьму, перелезли и удрали.

И Грач громко смеялся.

Ильич смотрел то на Грача, то на Бабушкина. Два бежавших царских узника, два стойких русских революционера шли вместе по лондонской улице. Как не похожи они! Бабушкин — невысокий, молчаливый, с исхудалым желтым лицом и красными, словно от вечного недосыпания, веками, — казался больным рядом с цветущим, жизнерадостным Бауманом.

«А ведь они — одногодки, — подумал Ильич. — И тому, и другому еще нет тридцати…»

Дома Ленин сказал Бабушкину:

— Шутки шутками, а ваш вид мне не нравится. Болезненно выглядите. И к тому же подпольщик не имеет права на «особые приметы». А у вас веки воспаленные.

— Это с детства, — махнул рукой Бабушкин.

— Тем более надо лечиться. Учтите: вы теперь — «государственный преступник», низвергатель основ, за вами тысячи шпиков и жандармов охотятся…

— Ну, это уж вы преувеличиваете, Владимир Ильич, — улыбнулся Бабушкин. — Не такая я важная персона. Вот за вами — действительно.

— Нисколько не преувеличиваю, — сказал Ленин.

Иван Васильевич не знал, что Ленин прав. После побега Бабушкина из екатеринославской тюрьмы в жандармские управления всех губерний были разосланы запечатанные сургучом большие желтые конверты. В каждом из них лежало шесть фотографий Бабушкина (три в профиль, три — анфас) и подробное описание всех примет «беглого политического преступника Ивана Васильевича Бабушкина».

И теперь тысячи шпиков во всех уголках России, встретив на улице, в трактире, на конке русоволосого коренастого человека с припухлыми веками, тотчас украдкой вынимали из кармана маленькое фото «государственного преступника» и сравнивали: не он ли?

— А ну-ка, откроите рот! — скомандовал Владимир Ильич.

Бабушкин засмеялся: «Вы как врач…» Но послушно открыл рот.

— Так вот, — решительно сказал Ленин, — завтра вы пойдете к дантисту — у вас слева торчит корень от зуба, и к окулисту — относительно припухлости век. Вот вам адреса врачей. И запомните: никаких «особых примет»!

На следующее утро Иван Васильевич пошел к зубному врачу.

«Как же я с ним столкуюсь?» — думал Бабушкин, шагая по оживленным лондонским улицам.

Иван Васильевич знал по-английски всего несколько слов: «да», «нет», «я — русский», «сколько платить?» И еще одну фразу, которую он употреблял чаще всего: «не понимаю!»

«Задушевной беседы у нас, пожалуй, не получится»! — усмехнулся Бабушкин, постучав молоточком в дверь врача.

Доктор, как назло, оказался очень разговорчивым. Но Бабушкин на все его вопросы только указывал пальцем на сломанный зуб и делал такое движение, словно вытаскивал пробку из бутылки.

Врач замолчал и вырвал зуб.

«Хорошо еще, что я не сделал татуировку, — подумал Иван Васильевич, выйдя на улицу и трогая языком непривычно пустое место во рту. — Вот бы от Ленина попало!»

И он вспомнил, как уговаривали его приятели в кронштадтских торпедных мастерских наколоть тушью якорь на руке. Рабочие пареньки носили морские фуражки, полосатые тельняшки и всячески старались походить на заправских моряков, которых так много в Кронштадте. К счастью, у приятеля сломалась игла, и Ваня так и остался без якоря.

Зашел Бабушкин и к глазнику. Старичок врач оказался поляком и немного понимал по-русски. Он вымыл пухлые маленькие ручки, долго осматривал Ивана Васильевича, направляя ему в глаза острый луч света от зеркальца. Потом покачал головой.

— Пан работал грузчик? Носил ноши на затылку?

— Грузчиком не работал, — ответил Иван Васильевич. — А вот тяжести на голове — носил… В детстве…

Старичок врач недовольно пожевал толстыми губами и выписал рецепт.

— Не знаем, чи поможе, — на прощанье сказал он. — Еднако все же.

Бабушкин дал ему гинею — так велел Ленин — и ушел.

«Как дорого дерут врачи в Англии!?» — подумал он.

Иван Васильевич неясно представил себе, сколько это — гинея — в переводе на русские рубли, но понимал: деньги большие.

Он, конечно, очень смутился бы и даже рассердился на Владимира Ильича, если бы узнал, что Ленин в то время остро нуждался в деньгах и отдал своему ученику на врачей последние две гинеи.

Сам Ленин, заболев в Лондоне нервным расстройством, из экономии не пошел к врачу. Лечила его Крупская домашними средствами.

…Вечером Бабушкин доложил Ленину о результатах медицинского осмотра.

— Одну «особую примету» уничтожил, — указывая на рот, сказал он. — А вторая — припухлые веки — останется навсегда.

— Почему? — спросил Ленин.

— Слишком «счастливое» детство у меня было, — хмуро ответил Иван Васильевич.

Он рассказал Ленину, как служил «мальчиком» у купца, как хозяин издевался над ним. Рассказал, как однажды купец избил его до потери сознания.

Ленин расхаживал по комнате, заложив руки за спину, и взволнованно слушал Ивана Васильевича.

— Три месяца я на койке провалялся. Совсем слепой. Открою глаза — черно вокруг. Доктора всяко меня вертели, сказали — бочонки с огурцами да селедками виноваты. На мозг давили. Выписался я из больницы, а глаза так и остались опухшими.

— Мерзавцы! — возмущенно воскликнул Ленин, безостановочно шагая по комнате. И, немного успокоясь, добавил:

— А чтобы ни у кого больше не было таких «особых примет», есть хорошее средство — уничтожить капитализм!