Товарищ Богдан

К оружию!

В этот декабрьский день 1905 года читинское депо было полно людей. Железнодорожники, рабочие, солдаты в потерявших цвет куртках, замасленных полушубках, потрепанных, выгоревших шинелях, треухах и папахах стояли, прислонясь к вагонам, сидели на мостике и тендере старенького паровоза и на дрезине. Двое солдат даже удобно устроились в будке подъемного крана.

Сквозь застекленную крышу депо, заваленную снегом, свет проникал скупо. Поэтому широкие — чуть не во всю стену — ворота депо были открыты, хотя оттуда и несло холодом.

Невысокий, щуплый человек в пенсне, с маленькой острой бородкой, опираясь на трость, стоял на переднем мостике паровоза, видимо чувствуя себя здесь очень неуютно. Правой рукой он вцепился в железные поручни. Стараясь перекрыть шум, он кричал высоким, женским голосом:

— Восстать, товарищи, — это значит подставить грудь свою под пули, шею — под казацкие шашки! Царь потопит восстание в крови, как он залил нашей кровью улицы и площади Петербурга девятого января. И все наши святые права, гарантированные царским манифестом, после разгрома восстания будут перечеркнуты. Повторяю, — воскликнул он, вскинув трость с серебряным набалдашником, — большевики толкают вас самих всунуть свою голову в петлю!..

В депо послышался свист.

— Братцы! — встав во весь свой огромный рост, воскликнул могучий солдат в расстегнутой шинели. У него было добродушное, круглое лицо и маленькие веселые глаза. — Рази ж я похож на самоубивца?

Кругом захохотали.

— С начальством треба беседовать вот чем! — коренастый солдат, стоя на тендере, потряс над головой огромным, тяжелым, как кувалда, кулаком. — Мы вот маненько надавили — и теперь офицеры гуторят с нами на вы, как с благородными!

— И денщиков мы турнули к чертям собачьим! — крикнул другой солдат. — Господа офицеры — не дитятки малые, сами могут портки на себя натянуть!..

В депо снова засмеялись. Бабушкин — в коротком полушубке, больших расшлепанных валенках и меховой папахе — сидел на тормозной площадке вагона среди слесарей депо. Обычно спокойный, неторопливый, сейчас он был по-боевому возбужден, как боец перед сражением.

Революция! Самое желанное, самое заветное, то, к чему Бабушкин готовился столько лет, о чем мечтал днями и ночами в тюрьмах и ссылке, становилось явью. И сейчас, вырвавшись из ссылки, приехав в Читу и став членом городского комитета партии, Бабушкин со всей энергией включился в борьбу.

…Не дослушав меньшевика, Иван Васильевич направился к паровозу, служившему трибуной. Оратор смешался. Выкрикнув напоследок: «Большевики приведут вас в могилу!» — он повернулся спиной к слушателям и, держась за металлические поручни, осторожно стал спускаться по лесенке с мостика, на каждой ступеньке приставляя одну ногу к другой.

Бабушкин легко взбежал на паровоз.

— Только силой — пулей и штыком — завоюем мы свободу! — громко произнес он, взмахнув папахой, зажатой в руке. — Меньшевики хотят запугать нас, товарищи! Не удастся!

— Не на таких нарвались! — крикнул пожилой железнодорожник. — Мы не слабонервные!

— Не девицы из благородного пенсиёна! — закричал чернявый солдат, высунувшись из будки крана.

— Только восстанием, вооруженным восстанием пролетарии сорвут с себя оковы. Царский манифест — это обман, товарищи! — продолжал Бабушкин. — С Николаем Кровавым надо говорить только так: коленом на грудь, рукой за горло!

— Верно! Коленом на грудь, рукой за горло!

— Мирно с царем не столкуешься! — раздались выкрики.

— Оружие — вот что нам нужно, товарищи! — подняв руку с папахой, продолжал Бабушкин. — Да здравствует вооруженное восстание!

Он легко спрыгнул с паровоза и ушел в гудящую, шумную толпу.

На паровозе стоял новый оратор, совсем еще молодой, лет двадцати пяти — тридцати. Но лицо его выглядело изможденным. Подтянутый, строгий, он прошел до середины мостика, сделал по-военному четкий поворот и поднял руку.

— Тише! Послушаем Григоровича! — крикнул худощавый сцепщик вагонов.

— Пусть говорит Григорович! — поддержало сразу несколько голосов.

Бабушкин с радостью глядел на нового оратора. Он был знаком с Антоном Антоновичем уже много лет: встречались еще в Екатеринославе на подпольной работе. Одно только было непривычно для Бабушкина: после недавнего побега из тюрьмы Антон Антонович Костюшко сменил фамилию — стал Григоровичем.

— Я буду краток, товарищи, — внятно сказал оратор. — Оружие требуется нам позарез! И оно будет у нас. Совет рабочих, солдатских и казачьих депутатов поручил мне и товарищу Бабушкину во что бы то ни стало добыть оружие. И мы добудем его! Клянусь, вскоре дружинники получат винтовки. С оружием мы победим!

Он четко повернулся и неторопливо сошел с паровоза.

Кабинет читинского военного губернатора генерала Холщевникова смотрел тремя окнами на широкую, заметенную снегом площадь. Генерал — высокий, широкий в кости старик с красивой холеной бородой, крупными, белыми, как у юноши, зубами и величественной осанкой — стоял возле окна, чуть сбоку, так, чтобы его не было видно с площади, где огромная толпа, несмотря на мороз, уже второй час слушала ораторов.

Что говорили «бунтовщики», Холщевников не слышал. Но он видел красный флаг на санях, служивших трибуной, видел разгоряченные лица рабочих-железнодорожников, солдат в обтрепанных шинелях, видел, с каким восторгом встречает толпа ораторов с красной лентой на рукаве.

На площади вдруг показался казачий разъезд. Казаки двигались торопливо, стремясь, по-видимому, не привлекая внимания, побыстрей проскочить мимо митингующих читинцев! Но это им не удалось. Раздался пронзительный свист, и чей-то голос завел песню, сразу подхваченную толпой:

Пели весело, с присвистом. Подъесаул огрел плетью коня, казаки помчались дальше, не оборачиваясь, делая вид, будто песня вовсе, не относится к ним. А звонкие голоса все громче кричали им вслед:

Генерал Холщевников сердито задернул штору на окне.

«Дожили! Гибнет Россия!» — мрачно подумал он и отошел к столу, стараясь успокоиться, собраться с мыслями. Что предпринять? Как бороться с разбушевавшимся «хамьем»?

И если бы в одной только Чите… Нет, и в Иркутске, и в Томске, и в Красноярске… Во всей Сибири. Да что там Сибирь! Вся империя ходуном ходит!

«А наши читинцы совсем обнаглели, — подумал генерал. — Надо же: вчера, прямо среди бела дня, увезли со склада железнодорожного батальона восемьсот винтовок! А охрана даже не дала ни одного выстрела.

Впрочем, чего ждать от караульных, если среди них самих есть члены „Совета“. Вот чертовщина: солдаты и вдруг — „де-пу-та-ты“!»

Генерал, чтобы отогнать мрачные мысли, взял со стола газету, но лишь еще больше рассердился. Это был первый номер «Забайкальского рабочего» — органа читинского комитета большевиков. Еще утром эту газету положил ему на стол адъютант. А на вопрос Холщевникова:

— Где раздобыли?

Адъютант ответил:

— Проще простого: на всех углах продают..

«Дожили! — снова подумал генерал. — Революционную газету открыто продают на всех перекрестках».

Он хотел вызвать адъютанта и продиктовать ему телеграмму в Петербург. Но вспомнил, что связисты бастуют, телеграммы принимают только от населения.

«Правительственных депеш не берут. Таков приказ их высшего органа, — генерал зло усмехнулся, — Совета рабочих, солдатских и казачьих депутатов. А впрочем, все равно не помогло бы…»

Он вспомнил десятки своих телеграмм, посланных в столицу. В каждой из них он просил об одном — прислать войска. И ответ всегда был один: «Обстановка напряженная не только в Чите, а во многих городах, справляйтесь своими силами, разоружите рабочих».

Хорошо им там, в Петербурге, писать — «разоружите рабочих». Они полагают, что в его распоряжении пять тысяч штыков — весь читинский гарнизон. Сидят там, в Петербурге, уткнувшись в бумажки, и думают, что все знают.

Сердито стукнув ящиком стола, генерал вытащил список гарнизона. Снова внимательно просмотрел его:

«2-й Читинский резервный батальон.

6-й Восточно-Сибирский запасный батальон.

4-й Забайкальский пехотный батальон.

Конвойная команда.

Казачья сотня».

«Все правильно. Итого — пять тысяч солдат, — усмехнулся генерал. — Одного только не учли господа министры в Петербурге: гарнизон так распропагандирован большевиками, что, ей-богу, не известно, подчиняется ли он мне. Солдаты устраивают митинги, не слушаются офицеров. Куда уж дальше! Солдаты вошли в Совет. Вместо того чтобы учить ружейные приемы, солдаты без разрешения уходят из казарм. Они, видите ли, спешат на заседание!»

Холщевников раздраженно зашагал по кабинету.

«У рабочих своя боевая дружина. Правда, небольшая. Но теперь, захватив восемьсот винтовок, она быстро вырастет. А главное, руководят бунтовщиками стреляные воробьи: трое бывших ссыльных».

Двоих из них — Курнатовского и Григоровича — генерал уже знал. Оба были в ссылке в Якутии и после амнистии приехали в Читу. Курнатовский, судя по донесениям верных людей, — главный пропагандист большевиков. Наверно, это он и редактирует их газету. Григорович командует боевой дружиной. А на днях, как сообщил начальник жандармского управления, к ним присоединился еще третий ссыльный — некий Бабушкин. Тоже из Якутии прибыл.

«Выход один, — подумал Холщевников, сжимая ладонями виски, — найти склад, куда рабочие упрятали эти восемьсот винтовок. Подобрать надежных солдат и неожиданным нападением разоружить дружинников».

Он позвонил. Вошел адъютант.

— Ну, обнаружен большевистский арсенал? — спросил генерал.

Он еще вчера связался с жандармским управлением. Агенты уже больше суток рыскали по городу в поисках склада с оружием.

— Никак нет! — развел руками адъютант. — Оружие как в воду кануло!..

— «Как в воду кануло!» — передразнил генерал. — Это не иголка, а восемьсот винтовок! Их в карман не запрячешь! Идите! Прикажите искать получше!

…Через два часа генерал снова вызвал адъютанта. Склад все еще не был обнаружен.

Под вечер к Холщевникову приехал начальник жандармского управления. Высокий, красивый ротмистр, войдя в кабинет, первым делом попросил задернуть шторы. Генерал обратил внимание, что у щеголеватого ротмистра нынче не в порядке прическа.

«Трусит», — догадался Холщевников.

Он знал: утром кто-то из толпы запустил булыжником в окно жандармского управления.

— Ничего утешительного, — сказал ротмистр, тяжело опустившись в кресло. — Винтовки как в воду канули…

«И этот тоже — „в воду канули“. Сговорились они, что ли?» — подумал генерал.

…Еще два дня продолжались поиски. Без результата.

Бабушкин и Костюшко оказались хитрее генерала Холщевникова. Они сразу поняли, что хранить где-либо все восемьсот винтовок вместе опасно. И немедля роздали их дружинникам. Каждая винтовка была укрыта в надежном месте: у кого — в подвале, у кого — на огороде, у кого — на чердаке.

Прошел месяц. Ранним январским утром в лесу стояла удивительная тишина. Снег на ветвях деревьев лежал пухлыми подушками; казалось странным, как он не осыпается. Вокруг было все бело. Только маленькие елочки высовывали из сугробов зеленые хвостики. Совсем неподалеку находилась шумная Чита, но здесь, в бору, казалось, что на тысячу верст вокруг нет ни жилья, ни человека.

Но вскоре тишина нарушилась. На огромной лесной поляне стали собираться люди, по большей части железнодорожники. Почти все — с винтовками.

Раздалась команда, и дружинники быстро построились в два отряда. Сегодня в лесу происходило очередное занятие боевой дружины. Не всей, конечно, — в читинской дружине было уже около двух тысяч бойцов. Сегодня производила учебную стрельбу одиннадцатая сотня.

Бабушкин, в полушубке, папахе и валенках, стоял тут же, наблюдая, как Костюшко — начальник дружины — четко и уверенно подавал команду.

Бойцы строились, рассыпались цепью, падали в снег, ползли.

«Сразу видно бывшего военного!» — подумал Бабушкин.

Он знал, что Костюшко — сын подполковника — в юности окончил кадетский корпус и военное училище. Талантливому молодому офицеру пророчили блестящую военную карьеру. Ему даже предложили поступить в гвардию; это считалось большой честью — быть на глазах у царя. Но он, неожиданно для всех, наотрез отказался служить в царской армии и ушел в запас.

Бабушкину все нравилось в Костюшко: его подтянутость, смелость, бледное лицо и глубокие темные глаза, и даже его молчаливость, которая вдруг сменялась страстным потоком слов.

Бабушкин и Костюшко — старые друзья — и в ссылку тоже попали в одно место — в Якутию. Там Костюшко вместе с Курнатовским руководил нашумевшей «романовской историей», когда ссыльные оказали вооруженное сопротивление войскам. А теперь Бабушкин и Костюшко вновь встретились в Чите.

…По команде Костюшко «сотня» разбилась на «полусотни» и «десятки» и рассыпалась вдоль поляны.

Началась учебная стрельба.

Руководили ею солдаты Читинского гарнизона. Они показывали железнодорожникам, как устанавливать прицел, как ловить мушку, как плавно, без рывка нажимать на спусковой крючок.

Генерал Холщевников, наверно, пришел бы в ярость, узнав, что его же солдаты обучают стрельбе «внутренних врагов России».

…Когда занятие кончилось, Бабушкин подошел к Костюшко.

— Завтрашняя операция подготовлена?

Костюшко кивнул.

— Когда прибудут вагоны из Харбина?

— Примерно в восемь.

— Значит, мы приходим на станцию, как условлено, к десяти… Так?

Костюшко снова кивнул.

— Сколько дружинников возьмем с собой?

— Одиннадцатую сотню…

— Хватит?

— Вполне.

— Ну смотри. — Бабушкин пожал руку Костюшко и свернул влево.

Ранним утром на заметенной снегом станции было пустынно. Только вдали, у семафора, стоял готовый к отправке воинский эшелон — очередной полк возвращался с русско-японской войны.

В другом конце станции, у дощатой платформы, недалеко от пакгауза, прохаживались взад-вперед возле длинной цепочки товарных вагонов четверо солдат.

Было очень холодно. Лица солдат заиндевели. Между ресницами образовались тонкие ледяные ниточки. Губы — и те почти смерзлись.

По временам то один, то другой солдат брал винтовку под мышку и гулко, как извозчик на стоянке, хлопал рукавицами.

Вагонов было тринадцать. Сегодня утром они прибыли в Читу. Паровоз затолкал их в тупик и ушел. На каждом вагоне на дверях болталась покрытая инеем маленькая свинцовая пломба.

Что было в вагонах, солдаты не знали. Не все ль одно, какой груз охранять?!

В пакгаузе, возле затянутого ледяными узорами окошка, протянув руки к печке, стояли два офицера. Оба они служили в читинском артиллерийском складе.

Поручик Михайловский — высокий, красивый юноша, заведующий отделом оружия — только что вошел с мороза и теперь с наслаждением ощущал тепло, идущее от печки. Он вспоминал далекий Петербург, свою сестру, красавицу Тонечку. Почему-то он всегда видел ее в маленькой зеленой шляпке, с зеленой пелериной на плечах — такой она провожала его в Сибирь. И, как всегда, вспоминая столицу, императорскую оперу, балы, компанию веселых друзей, Михайловский помрачнел и нахмурился.

Рядом с ним стоял смотритель товарного двора того же склада Алексеев — низенький, полный, круглолицый. Он так замерз, что ни о чем не мог думать. Блаженно потягиваясь возле печки, он лишь время от времени поглядывал в окошко, на обледенелом стекле которого «продышал» маленький, в пятачок, прозрачный кружок.

Скоро должны были подать транспорт, чтобы перевезти оружие из вагонов на артиллерийский склад.

…Недалеко от пакгауза вдруг раздалось шипение пара и характерные тяжелые вдохи и выдохи паровоза.

Поручик Михайловский, оторвавшись от печки, вышел к путям.

Поблизости стоял маневровый паровоз. Он весело пыхтел и выплевывал струйки пара. Большая часть паровоза была покрыта снегом, заросла льдом, другая часть — там, где находилась топка, — отпотела, и по черному паровозному боку текли крупные капли.

«Что за локомотив? — подумал Михайловский. — И зачем он тут?» Но идти к машинисту, расспрашивать его было лень.

Повернувшись, поручик снова укрылся в теплом помещении.

…Дружинники 11-й сотни собрались утром за городом. Стояли молча, почти не разговаривая, кто — в полушубке, кто — в пальто, кто — в железнодорожной шинели; все — с винтовками. В девять часов подошли Бабушкин и Костюшко.

Подозвав сотника, они коротко посовещались и разбили сотню на три отряда. Первые четыре «десятка» пошли с Бабушкиным, три «десятка» повел сотник, и три — пошли за Костюшко.

Бабушкин быстро шел впереди своего отряда. Дружинники, придерживая руками висящие за спиной винтовки, следовали за ним. Они шли без строя, не в ногу, но Бабушкин чувствовал — народ подобрался боевой. Железнодорожники, рабочие депо, молодые и пожилые, они шагали молча, сосредоточенно, широко.

Подошли к станции. Бабушкин вынул из брючного кармана большие серебряные часы. Было без трех минут десять. Надо чуть-чуть подождать. Он договорился с сотником и Костюшко, что ровно в десять те займут «исходные позиции»: скрытно с двух сторон подойдут к цепочке вагонов и остановятся невдалеке. Они избавят Бабушкина от всяких неожиданностей.

Обождав несколько минут, Иван Васильевич во главе своего отряда подошел к вагонам. Возле каждого солдата-караульного сразу оказалось по три-четыре вооруженных дружинника.

— Клади винтовки! — негромко приказал Бабушкин.

Караульные растерялись. Драться с целым отрядом дружинников им не улыбалось. Но и сложить оружие тоже опасно — угодишь под суд.

На шум из пакгауза выскочил Михайловский. Увидев вооруженных людей в штатском, поручик не сразу сообразил, что происходит.

— В чем дело? — крикнул он. — Разойдись!

— Минуточку, господин поручик, — сказал Бабушкин. — Позвольте ваш револьверчик!

— Что?! — Поручик, очевидно, все еще не понимал, что творится. — Мой револьвер?..

Он попытался выхватить пистолет. Но кобура не поддавалась, и замерзшие пальцы плохо слушались.

— Не балуйте, господин поручик, — веско произнес Бабушкин и протянул руку ладонью кверху. — Давайте…

Только теперь поручик все понял. Губы его побелели. Бормоча что-то неразборчивое, он вынул револьвер и протянул его Бабушкину.

— Отлично, — сказал Иван Васильевич. — Позвольте и ваш, — повернулся он к Алексееву.

Тот молча отдал оружие.

Солдаты тоже передали винтовки дружинникам.

Бабушкин подошел к первому из тринадцати вагонов и сорвал пломбу. Дружинники откатили тяжелую, на роликах, дверь. Вагон был снизу доверху наполнен винтовками.

— Очень приятно, — сказал Бабушкин. — Пошли дальше.

Он сорвал пломбу со второго вагона. Тоже винтовки. В третьем оказались пироксилиновые шашки. В четвертом — патроны…

Дальше Бабушкин не стал смотреть. По его приказанию два дружинника быстро направились к стоящему неподалеку паровозу. Но бежать до самого паровоза им не пришлось. Машинист заметил их и без гудка, плавно сдвинув локомотив, подогнал его к вагонам.

Маленький, чернявый дружинник, уже двадцать лет работающий сцепщиком, быстро присоединил вагоны к паровозу.

Поручик Михайловский, который раньше не отдавал себе отчета, что же будут делать эти люди с вагонами оружия, и молча наблюдал за происходящим, тут снова заволновался.

Он понял, что сейчас, прямо у него на глазах, бунтовщики увезут целый арсенал.

— Но меня… меня за это… — весь дрожа, пробормотал он, дотронувшись до рукава Бабушкина. — Меня расстреляют…

— Не волнуйтесь, поручик! Не расстреляют, — усмехнулся Иван Васильевич.

Он вырвал листок из блокнота.

— Диктуйте.

— Что? — не понял Михайловский.

— Диктуйте, сколько здесь оружия?

Растерянный поручик, не зная, зачем это нужно, стал перечислять, сколько винтовок, патронов, револьверов находится в вагонах.

Бабушкин что-то быстро написал и передал листок поручику.

— Не трусьте, юноша! Вот вам охранная грамота! — улыбнулся он и поспешил к паровозу.

Дружинники уже рассыпались по вагонам.

Машинист, не дожидаясь приказа, мягко сдвинул состав и, все убыстряя ход, вывел его со станции.

Адъютант передал Холщевникову телеграмму. Генерал с удивлением взглянул на нее. Когда-то начальник читинского гарнизона получал ежедневно десятки депеш, но сейчас связисты бастовали, и генерал отвык от корреспонденции.

— Из столицы, — сказал адъютант.

Холщевников и сам видел, что телеграмма от Дурново — министра внутренних дел. Но как она дошла сюда?

— Вокруг всего света поколесила, — словно подслушав его мысли, сказал адъютант. — Через Шанхай, Нагасаки. А из Харбина шла вообще не по проводам. С нарочным. Каким-то чудом все-таки добралась к нам.

Адъютант вышел из кабинета.

«Прошу Вас безотлагательно приступить к отобранию оружия от всех рабочих, — прочитал Холщевников. — Разоружение должно быть произведено с большой осмотрительностью, но весьма решительно. Об исполнении прошу телеграфировать».

— «Телеграфировать!» — сердито скривил губы Холщевников. — Будто не знает, что телеграф бастует?!

Распоряжение министра разозлило генерала. Уж который раз ему приказывают разоружить рабочих. А как? Как это сделать?

…Дверь в кабинет генерала вдруг отворилась, и без стука вошел адъютант. Он был бледен, его четкая военная походка исчезла.

— Что случилось? — недовольно повернулся к нему Холщевников.

— Ужас, ужас, кошмар! — совсем по-женски, взволнованно воскликнул адъютант, теребя пуговицы мундира.

— Что случилось? — вставая повторил генерал. — Да не вздумайте шлепаться в обморок.

— Так точно, — растерянно произнес адъютант.

Широко открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег, он глотнул воздух и торопливо, сбивчиво доложил о событии на станции.

— … Прицепили к паровозу и увезли. — закончил он.

— Все тринадцать вагонов? — бледнея, переспросил генерал.

— Все тринадцать, — растерянно подтвердил адъютант.

— Но там же… — пробормотал Холщевников, — там же, наверно, тысяч двадцать винтовок?!

— Тридцать тысяч, — тихонько поправил адъютант. — Впрочем, вот полный реестр… — Он протянул генералу листок, вырванный из блокнота.

«Сия справка выдана смотрителю товарного двора Читинского артиллерийского склада и заведующему отделом оружия того же склада в том, что сегодня, по приказу Совета рабочих, солдатских и казачьих депутатов, мною реквизировано для нужд революции 13 вагонов оружия. А именно: винтовок — 30 000 штук, патронов — 500 000 штук, револьверов различных систем —700 штук, пироксилиновых шашек — 300 пудов. После победы оружие в полной сохранности будет возвращено народу. Бабушкин».

— Это… это… это издевательство! — запинаясь, воскликнул генерал и бросил «реестр» на письменный стол.

Вырванный из блокнота листок с перечислением отобранного революционерами оружия, описав плавный полукруг в воздухе, лег поверх телеграммы Дурново, приказывающей разоружить рабочих.

Вечернее заседание Совета затянулось почти до утра.

Были получены тревожные известия; царь послал на усмирение восставшей Сибири две карательные экспедиции: с востока, из Харбина, двигался генерал Ренненкампф, а с запада, из Москвы, — барон Меллер-Закомельский. Местом их встречи царь назначил Читу.

Николай Кровавый распорядился:

«Арестованных не иметь, патронов не жалеть».

Каратели двигались по железной дороге и на каждой станции расстреливали, пороли, избивали «непокорных».

На заседании Совета Бабушкин предложил:

— Винтовок у нас теперь достаточно. Держать все оружие в Чите ни к чему. Наша задача — поднять всю Сибирь. Пусть карателей повсюду встречают пулей. Разошлем винтовки и патроны по станциям Забайкальской дороги.

Предложение Бабушкина понравилось.

…Железнодорожники стали немедленно выполнять решение Совета. Они отправляли партии винтовок в Хилок, Верхнеудинск, Борзю, Мысовю, Сретенск…

Бабушкин руководил отправкой оружия.

Во время погрузки ящиков винтовок и патронов он мысленно видел, как на станциях рабочие и железнодорожники, сжимая оружие крепкими руками, организуют боевые дружины, поднимаются на борьбу.

Так оно и было.

Революция продолжалась.