Товарищ «Чума» 3

Глава 9

Черт! Вот не знаю, как у меня это получилось, но я словно наяву побывал в той самой аудитории университета. Увидел собственными глазами (а, скорее всего, глазами деда) забитые народом ряды, уходящие ступенями вверх. Увидел и сухонького седого профессора, стоявшего за кафедрой и плакат о предстоящем мероприятии, написанный от руки за его спиной.

Что это было? Новые способности ведьмака? Каким образом я сумел настолько погрузиться в память своего «помолодевшего» старика? Возможно ли, в принципе, провернуть подобный «фокус» и с другими людьми? Или наши со стариком сознания вошли в резонанс по причине наличия родственных связей?

Хм… Интересно, а можно ли считать родственным только сознание, если собственного тела я был лишен? Вопросы, не имеющие ответов, сыпались из меня, словно из рога изобилия. И, естественно, что вслух я их не озвучивал — смысла в этом не было никакого. Однако, рассказ деда продолжался, и я вновь полностью (в прямом смысле) погрузился в его повествование…

Февраль 1936 г.

СССР

Москва

— Отлично! Вот теперь, товарищи, когда мы расставили все точки над «и», можно переходить, собственно, к сути моей теории «длинного времени», — вещал за кафедрой профессор Трефилов.

— Ну, так и переходите уже! — не переставал брюзжать старичок с первого ряда. — Сколько можно болтать?

— Всенепременно, уважаемый Павел Прокопьевич! — пообещал Бажен Вячеславович.- Итак, товарищи, подытожим: в природе существует два вида времени…

— Хорошо хоть не двадцать два… — буркнул старичок, вновь поправляя очки.

Трефилов пропустил едкие замечания старичка мимо ушей и продолжил доклад:

— Первый вид — «абсолютное время». Время в «Ньютоновском[1]» понимании движения, отсчитываемое обычными часами. Для организма, находящегося в анабиозе, оно, как бы, и не существует. Но для других организмов, продолжающих функционировать, оно имеет свое течение. Поэтому, не учитывать эту физическую величину, мы не имеем права! И второе: «индивидуальное биологическое время», которое инициируется внутренними процессами самого организма и не зависит от течения «абсолютного времени».

— Тогда выходит, что у каждого организма этого «индивидуального времени» разное количество? — задал вопрос доцент Сергеев.

— Абсолютно правильный и логичный вывод, коллега! — согласился с ним Трефилов. — У разных организмов количество индивидуального времени будет разным! Иначе, по какой причине одни организмы живут годами, а жизнедеятельность иных — дни, часы, а то и минуты?

— Таки вы хотите сказать, что каждому из нас продолжительность жизни на роду написана? — Старичок достал из кармана платок «не первой свежести» и шумно в него высморкался.

— Да, у каждого из нас есть какой-то максимальный предел жизнедеятельности… Ну, допустим, у кого-то сто лет, у кого-то восемьдесят, а у кого-то вообще — сто пятьдесят… Эти показатели в первую очередь зависят от наследственности, как, вы, верно заметили, Павел Прокопьевич — на роду написано. А на деле все зависит от процессов внутри организма: курите — минус пять лет, пьете — минус десять, схватили насморк — неделю долой… А когда количество прожитых лет и суммарный вред, наносимый организму в течение жизни, сравняется с максимально отпущенным природой сроком… Все, приехали — «со святыми упокой»!

Старичок демонстративно оглядел платок и спрятал его обратно в карман:

— Ничего нового я в этом не вижу! Вы, батенька, глаголете прописные истины! А нам была обещана прямо-таки революционная теория…

— Так вы мне не даете до нее добраться… — возразил профессор.

— Так поторапливайтесь, уважаемый! — «не внял» Трефилову Павел Прокопьевич. — Мне, в моем возрасте, по часам питаться надо! А я уже… — старичок продемонстрировал вытянутую за цепочку из кармана жилетки луковицу старинных часов, — просрочил прием пищи на пятнадцать минут! У меня сейчас сахар «упадет»…

— Павел Прокопьевич, так идите уже! — не выдержал Сергеев.

— Таки я не только кушать, я и послушать хочу! — не унимался старичок.

Сергеев тяжело вздохнул и вынул из портфеля бутерброд, завернутый в серую бумагу:

— Вот вам бутерброд, для поддержки сахара. Кушайте, Павел Прокопьевич, и не мешайте товарищам слушать!

Старичок не стал отказываться и моментально заграбастал бутерброд трясущимися ручонками:

— Премного благодарен, молодой человек!

Трефилов благодарно кивнул Сергееву:

— Спасибо, Андрюша! Кх-м… Продолжим: наверное, каждый из нас, товарищи, хоть раз в жизни попадал когда-нибудь в такую ситуацию, когда стремительный бег времени неожиданно «растягивался». Когда казалось, что время почти остановилось и все вокруг замерло в одночасье. Падение с высоты, наезд автомобиля, испуг… в весьма критических случаях…

— Да, бывало такое… — согласился Сергеев.

— А вы не задумывались, коллеги, по какой причине происходят подобные явления? Ведь для остальных течение времени никак не искажается?

— И почему же, позвольте спросить? — не прекращая жевать, прошамкал старичок.

— Все просто, — пояснил Трефилов, — ход абсолютного «ньютоновского» времени — неизменен! Он — константа! Все изменения происходят внутри организма — в «индивидуальном биологическом времени»! Ряд практических опытов, проведенных мною, позволил сформулировать главный постулат моей теории «длинного времени»…

Старичок, дожевавший бутерброд, стряхнул крошки хлеба с бородки:

— Ну, давайте уже…

— При определенных условиях, в основном стрессовых, я называю такие условия «аварийным режимом», биологические организмы способны самостоятельно заимствовать индивидуальное время друг у друга без каких-либо приспособлений извне! Ресурс индивидуального времени увеличивается…

— Это как же, любезный? — Все никак не успокаивался старичок.

— Изначально, пока организм живет в обычном режиме, скорость течения абсолютного и индивидуального времени — равны. Но представьте на секундочку, что ваше индивидуальное время на определенном промежутке абсолютного времени увеличилось. Допустим… в два раза. Следовательно, ваше индивидуальное время, относительно абсолютного идет в два раза быстрее! Скорость и реакция вашего организма так же увеличивается вдвое! Увеличивается кинетическая энергия…

— Это уже из области физики, милейший, а мы тут — биологи! Может, хватит на сегодня, товарищи? — предложил старичок, но никто его не поддержал.

— Бажен Вячеславович, — спросил Сергеев, — а почему именно заимствование чужого времени, а не использование собственных, не задействованных на данный момент ресурсов?

— Пока это лишь предположение… Во всем виноват инстинкт самосохранения…

При этих словах старичок-профессор подскочил со своего места и обернулся к аудитории:

— Товарищи, а вам не кажется, что вместо обещанной нам революционной теории, мы слушаем какую-то чушь? Какие-то невнятные предположения и ничем не подкрепленные домыслы? Абсолютную и антинаучную ересь?

Со своего места во втором ряду подскочил парторг института Кабанов — тучный и мордатый мужчина, с трясущимися, как у пса, брылями:

— А я согласен с Павлом Прокопьичем: всё нами услышанное — действительно какая-то околонаучная ересь! Как может биологический организм, являющийся, допустим, членом партии, наживаться на индивидуальном времени своего товарища, как какой-нибудь кровосос-эксплуататор?

— Вот-вот, товарищ Кабанов, а я о чем? — поддакнул старичок. — Гоните его взашей — и пойдем по домам!

Не вставая со своего места «замахал руками», подпевая Кабанову молодой, «подающий надежды» младший научный сотрудник Перепелкин:

— Правильно сказал — не место таким деятелям среди серьезных ученых!

— Это ты-то, Перепелкин, серьезный ученый? — не скрывая эмоций, фыркнул доцент Сергеев.

— Не передергивайте, Сергеев, не обо мне речь! — окрысился мнс. — Правда, товарищи?

— Правильно! Долой мистификатора! — Донеслись крики из зала. — Чушь! Не место среди…

Аудитория моментально разбилась на два непримиримых лагеря: научные деятели повскакивали со своих мест и едва не с кулаками накинулись друг на друга:

— Пусть продолжает! Наука — это не только…

— Призвать к ответу…

— Товарищи, товарищи! — напряг луженую глотку Кабанов, стараясь перекричать возбужденных коллег. — Давайте не будем превращать храм науки в балаган!

Среди бушующих страстей только заграничный профессор-немец оставалсяневозмутимым, да и то, наверное, потому, что плохо понимал по-русски.

— Товарищи! Товарищи! — продолжал надрываться Кабанов. — Завтра, на внеочередном заседании, мы поднимем вопрос об исключении товарища Трефилова из нашего института…

Мгновенно воцарилась гробовая тишина. И в этой тишине раздался взволнованный голос доцента Сергеева:

— Как исключить? Вы что, товарищи?

— А вы, товарищ Сергеев, думайте в первую очередь за себя! — безапелляционно заявил Кабанов. — Как бы самому жалеть потом не пришлось! Все, расходимся, товарищи! Расходимся!

Чумаков, ёжась, вышел из здания университета на ветреную февральскую улицу. Мороз с наступлением темноты крепчал. Кромешную тьму едва-едва разгоняли тусклые фонари. Иван спустился с высокого крыльца и спрятался от ледяного ветра за одной из колонн, чтобы потуже завязать шапку и шарф. Едва он остановился, ноги моментально застыли.

— Говорила мне мама: надень валенки, сынок! — отбивая чечетку, буркнул Иван.

Он выглянул из-за колонны, услышав, как бухнула входная дверь. Он узнал худосочную фигуру профессора Трефилова. Не замечая присутствия Чумакова, профессор остановился на крыльце, зябко поежился и поднял воротник своего тонкого и куцего пальтишки. После направился к лестнице, погруженный в невеселые мысли.

Иван уже было хотел подойти к Трефилову, чтобы поддержать — ему очень понравилось его выступление, но дверь «храма науки» бухнула в очередной раз, и на свежий воздух в клубах теплого пара вывалился немец, показавшийся Чумакову подозрительным еще в аудитории.

Немец подозрительно огляделся и, не заметив Ивана, бросился вдогонку за Трефиловым. Поравнявшись с профессором, он произнес с явным немецким акцентом:

— Прошу прощения, герр профессор…

Трефилов остановился и, обернувшись, произнёс:

— Да… Мы знакомы?

— Мы незнакомы лично, — продолжил немец, — но я есть возможность изучать ваши работы… Разрешите представиться, — немец слегка наклонил голову, — профессор Берлинского отделения «Аненербе» — Хорст… Волли Хорст.

— Ах, так вы немец?

— Я-я. Их… — начал он по-немецки, но тут же поправился. — Я ученый из Германия. Прибыл на конференция… но это сейчас не важно…

— Так чем могу служить, герр профессор? — поёжившись от порыва студёного ветра, поинтересовался Бажен Вячеславович.

— Я слушать сегодня ваш доклад. Я есть восхищен э-э-э… как это по-русски… полетом вашей мысль… Вы есть гениальный ученый, герр профессор!

— Да бросьте, коллега, вы все сами слышали, — удрученно отмахнулся от дифирамбов немца Трефилов. — Завтра меня уволят из университета, если не сошлют куда подальше… — Он горько усмехнулся. — И мне придется навсегда позабыть о научных изысканиях! А ведь мне осталось лишь подтвердить экспериментально мои выводы… А, — Трефилов понуро махнул рукой, — о чем тут говорить! Только время зря терять…

— Именно об этом я и хотел говорить, — возбужденно затараторил Хорст. — Я имею честь предложить вам место ведущий специалист в наш институт исследований необычных возможностей человек. В Рейхе ценят светлый головы. Их… Я готов гарантировать вам любой средства для продолжений ваших исследований. Любойпомощь разный специалист, каких только возможно будет найти в Рейх.

— Я? В Германию? — удивленно вскинулся Трефилов. — Да побойтесь бога! Кто ж меня выпустит?

— Это не проблема — у нас есть способы, — горячо заговорил немец, воровато оглядываясь по сторонам. Чумаков даже отступил подальше в тень, чтобы фриц его не заметил. — Соглашайтесь! Вы пропадете в Россия, как пропали многие ваши коллеги…

— Простите, герр…

— Хорст, — услужливо подсказал немец. — Но для вас, профессор, просто Волли.

— Простите, герр Хорст, но я не готов покинуть Родину, — даже не раздумывая ни секунды, уверенно, отказался от предложения Трефилов.

— Я вас не тороплю. Как говорят в Россия: поспешай, но медленно поспешай. Я готов ждать. Если передумаете, найдите способ, не вызывая подозрений, сообщить в консульство Германия. Я пробуду в Россия предположительно до конца мая.

— Спасибо за предложение, Волли, — непреклонно стоял на своем Трефилов, — но я уже все решил!

— Не торопитесь, герр профессор. Как говорят у вас: человек предполагает, а бог располагает.

— К сожалению, я атеист. — Трефилов улыбнулся.

— Тем не менее, эта русский пословица не есть неправда. Честь имею, герр профессор! — Хорст чисто по-военному прищелкнул каблуками и, прощаясь, вновь слегка наклонил голову.

— Прощайте, коллега. — Закончив разговор, Трефилов аккуратно спустился с оледенелого крыльца и уныло побрел вдоль едва освещенной светом фонарей улице.

Хорст, следом за профессором, тоже осторожно преодолел ледяные ступени и направился в противоположную сторону, не обратив внимания, что за ним из-за колонны наблюдает пара внимательных глаз.

Спустившись с крыльца, он еще раз внимательно огляделся по сторонам, и неожиданно произнес голосом Глафиры Митрофановны:

— Сидит?

Меня резко вышибло из холодного февральского вечера, продуваемого ледяными ветрами, в душную и влажную августовскую ночь. Пока я увлеченно «путешествовал» по пучинам памяти деда, и не заметил, как в избе появились мамаша с дочерью. И, судя, по меткому комментарию Глафиры Митрофановны, историю моего старика они тоже выслушали не без интереса.

— Кто сидит? — не понял старикан.

— Ну, профессор твой? — пояснила мамаша. — Который Трефилов. Отправили старичка по этапу?

— За что? — искренне удивился Иван. — Он же ничего не сделал?

— Ну, был бы человечек, а статья всегда найдётся, — едко произнесла Глафира Митрофановна, не понаслышке знакомая с правовым произволом. — Со мной тоже с этого начиналось… Ладно, замнём, товарищ Янус, — произнесла она, не желая погружаться в неприятные воспоминания. — Если с твоим профессором всё обошлось — значит ему несказанно повезло.

— Он погиб… — с грустью произнес дед.

Я чувствовал, что ему действительно тяжело. С этим незнакомым мне профессором его связывали не просто тёплые чувства — он испытывал к нему нечто большее. Если возможна настоящая дружба между учителем и учеником, то это была именно она.

— Соболезную, — произнесла мамаша, выставляя на стол железный ящичек с простерилизованными хирургическими инструментами. — А вообще этот профессор дело говорил — это его «личное время» очень перекликается с теорией «жизненной энергии», над которой и я в своё время работала. Так называемая искра создателя… — она замолчала, натолкнувшись на мой взгляд. — Но она так и осталась недоказанной теорией, — неожиданно резко свернула она тему.

— А что с твоим профессором в итоге произошло? — спросил я, чтобы отвлечь внимание деда от мамашкиной оговорки про искру. Сейчас, право слово, не до посвящения моего помолодевшего старика в наши колдовские заморочки.

— Из университета я, даже не заходя домой, прямым ходом отправился на Лубянку — уж очень мне не понравился тот скользкий фриц, Волли Хорст — от него всего можно было ожидать…

[1] Ньютоновское время — это некое Вселенское время, которое абсолютно объективно и не зависит от человеческих восприятий, эдакое идеальное время. Но, как мы знаем, ничего идеального в природе не существует, и ньютоновское время — это что-то вроде сферического коня в вакууме.